Представьте себе Зло, лишённое рогов и копыт. Зло, что сменило плащ вампира на элегантный сюртук и обосновалось не в замке над пропастью, а в самом сердце Парижа — города огней и прогресса. Это Фантомас. Он — не просто злодей из бульварного романа, а трещина в фундаменте самой реальности, призрак, которого породила на свет её собственная «прекрасная» эпоха.
Иллюстрация из графического романа «Гнев Фантомаса»
Безумие как эстетика. Его преступления — это не грабёж, а перформансы. Кровавый дождь из церковного колокола, комната, медленно заполняющаяся песком, содранная кожа для фальшивых отпечатков пальцев... Это жестокий театр абсурда, где жертвы — статисты, а публика — всё общество. Фантомас не убивает — он сочиняет сюрреалистические поэмы, где чернилами служит кровь.
Прогресс на службе у Хаоса. Ирония судьбы в том, что орудиями этого кошмара стали самые передовые достижения эпохи: телеграф, автомобиль, фотография. Фантомас — дитя модерна, технократический денди, который ловко обращает против системы её же собственные изобретения. Полиция, вооружённая новейшими методами криминалистики, вроде дактилоскопии, оказывается бессильной — преступник использует эти же методы, чтобы запутать следы. Чем совершеннее становится механизм контроля, тем изощрённее — гений, умеющий его обмануть.
Иллюстрация из графического романа «Гнев Фантомаса»
Лицо без лица. А кто он? Никто. Его имя — сплав «фантома» и «маски». У него нет лица, есть лишь бесконечные личины: он судья, он полицейский, он ваш сосед. Эта безликость и есть его главный архетипический признак. Он — коллективная Тень по Юнгу, сгусток всех вытесненных страхов и тёмных импульсов общества, которое на поверхности провозгласило торжество разума и морали. Мы ненавидим Фантомаса, но втайне восхищаемся им, потому что в нём мы видим себя, освобождённых от оков условностей.
Зеркало, которое не лжёт. Так кто же он — порождение системы или её разрушитель? Парадокс в том, что он — и то, и другое. Система, стремясь к порядку, породила свои собственные противоречия: анонимность большого города, скорость перемен, социальную дезориентацию. Фантомас — это симптом этой болезни, а не её причина. Он — тёмное зеркало, в котором Belle Époque с ужасом разглядела своё второе, подлинное лицо: лицо бессильной власти, лицо хаоса, прячущегося за фасадом благополучия.
Фантомас не пришёл извне. Он вырос из трещин в асфальте парижских бульваров. Он — кошмар, который общество увидело, взглянув на своё собственное отражение в тёмном времени.
Однако рождественские каникулы в семейном гнезде, в кресле у камина, с видом на заснеженный пейзаж за окном, создали идеальный сакральный ритуал для погружения в очередной графический том. Атмосфера была идеальна для камерной, но емкой истории. Так моя рука потянулась к «Небесной Механике» Мервана. Наконец пришло время извлечь его из «стопки ожидания».
Меня изначально привлекла триада достоинств: фирменный графический стиль Мервана, верность канонам научной фантастики и статус ваншота — самодостаточного произведения, не обремененного грузом бесконечных сиквелов.
Иллюстрация из графического романа «Небесная механика»
Синопсис эпохи упадка
Действие этой космооперы разворачивается в 2068 году, в мире, пережившем коллапс, достойный Мэд Макса или «Акиры». Наша проводница в этом хаосе — Астер, юная героиня-сирота, чья архетипическая роль отсылает к классическим образам молодежной антиутопии.
Она обитает в аграрной коммуне Пан, которая, к моему величайшему удивлению, расположена на месте Фонтенбло! Вместе со своим спутником Уоллисом она ежедневно совершает ритуальный поход на склад за дневной пайкой риса. Поскольку регион затоплен, путь их лежит через водную гладь на утлой лодчонке. Современные технологии канули в Лету; выживание стало единственным модусом операнди для уцелевших. Пиратские набеги с целью угона продовольствия — здесь обыденность, как для жителей Готэма ограбления банков.
Иллюстрация из графического романа «Небесная механика»
Хрупкое равновесие общины нарушается в момент выборов нового лидера. Именно тогда в Пан вторгаются легионы Фортуны, метрополии-гегемона, с ультиматумом о присоединении.
Вновь избранный лидер, отец Уоллиса, отказывается капитулировать и прибегает к арбитражу через «Небесную Механику» — концепт, неведомый простым обывателям Пана, но священный для жителей Фортуны. И каков же метод разрешения спора? Поединок в… вышибалы!
Матчи транслируются в прямом эфире по телевидению. И стоит отметить, что правила и арена этого состязания имеют мало общего с безобидной детской забавой на школьном дворе.
Визуальный ряд и нарративный диссонанс
Графическое исполнение, выполненное в технике акварели, попросту великолепно. Пастельные тона и утонченный контур создают удивительно мягкую, почти меланхоличную атмосферу, которая вступает в мощный конфликт с мрачным постапокалиптическим антуражем. Этот визуальный диссонанс позволяет с невероятной легкостью погрузиться в мир.
Иллюстрация из графического романа «Небесная механика»
Сюжетный же диссонанс заключается в гениальном сопоставлении: абсурдность и инфантильность игры в «вышибалы» обретает вес и трагизм на кону — судьба целого города. Это неизбежно рождает аллюзии на «Голодные игры» Сьюзен Коллинз, где молодые люди также сражаются перед смешанной аудиторией. С одной стороны — высшее общество, воспринимающее кровавые игры как развлечение, сродни зрителям «Безумного Макса» на стадионе Громового Купола. С другой — трибуты и их лидеры, чья судьба решается исходом матча.
Визуальная эстетика безупречна, и нельзя не отметить фирменный, очаровательный лисьего хвост Астер — деталь, которая, как лучшие визуальные находки в комиксах (вспомнить хотя бы челку Супермена), сразу становится узнаваемой чертой персонажа.
ВЕРДИКТ АРХИВАРИУСА: БЭНГ! (Звонкий удар мяча, означающий безоговорочное попадание в цель).
Светало над Киммерией нехотя, будто сама заря боялась ступить на эти проклятые богами земли. Холодный туман цеплялся за склоны черных холмов, а в прочном, сложенном из темного дерева длинном доме уже пробуждалась жизнь.
Первым поднимался хозяин. Лицо его, испещренное шрамами – летопись былых схваток и тягот, – было сурово. Его пальцы, покрытые мозолями от топора и меча, нащупывали одежду из грубой шерсти и дубленой кожи. Он не был землепашцем по призванию – его душа рвалась на волю, к охоте, к битве. Скудные посевы ячменя у хижины едва давали пропитание, и его взгляд, зоркий, как у горного орла, безошибочно выхватывал след в лесу. В его руке сегодня мог быть топор для расчистки земли, но чаще – тяжелое копье, сулящее добычу.
Его жена была грозой домашнего очага, а не его украшением. Сильными руками она раздувала огонь в очаге, и ее плечи, не уступавшие в силе мужским, с легкостью месили тесто из ячменя и диких злаков. Она доила овец и коз, чье молоко и шерсть были немалой ценностью, и в тишине коротких минут ее пальцы ловко вращали веретено. Роберт Говард писал о таких: «…рожденная в годы войны и опасности, она научилась нести свою долю тягот жизни». И потому кинжал или короткий меч висел на ее поясе так же естественно, как и ключи.
Дети в Киммерии взрослели быстро, иначе было не выжить. Мальчишки, едва научившись ходить, уже тянулись к деревянным мечам, неотступно следуя за отцами и впитывая суровую науку охоты и войны. Девочки помогали матерям по хозяйству, но и их пальцы с детства знали вес не только иглы, но и рукояти клинка. Ибо в этой земле каждый, от мала до велика, должен был быть готов в любой миг встать на защиту очага и рода.
Пища их была проста, как удар меча: похлебка, грубый хлеб, мясо дичи, соленый сыр. Ячменное пиво, когда оно было, давало короткую передышку от дневных трудов, жгучее, как сама жизнь. Когда сумерки сгущались, семья собиралась у огня, и ни один воин не отодвигал свое оружие дальше, чем на расстояние вытянутой руки. Вечерами звучали саги – сказания о подвигах предков, о королях и героях былых эпох, и предостережения о древнем Зле, что дремлет в руинах по ту сторону гор.
Со стороны они могли показаться мрачным и нелюдимым народом, чья жизнь – бесконечная борьба с жестокостью природы. Но даже здесь, среди гранитных скал и хвойных лесов, находилось место для празднеств, что пронзали тьму, как лучи солнца разрывают грозовые тучи. Смена времен года отмечалась суровыми, далекими от разудалых пиров «цивилизованных» южан, обрядами. Осеннее равноденствие, если его справляли, могло ознаменоваться торжественной трапезой, где воздавались почести собранному урожаю и киммерийцы закаляли дух перед грядущей лютой зимой. Свадьбы, редкие и яркие вспышки в их жизни, на миг объединяли кланы в кратком, но искреннем веселье.
Их забавы, как и все в Киммерии, были отлиты в горниле выживания. Состязания в силе и ловкости – борьба, метание топоров, учебные поединки на тяжелых мечах – служили сразу и потехой, и школой боя. Скальды, хранители древней мудрости, занимали почетное место, их голоса, подобные рокоту водопада, оживляли в эпических сказаниях тени великих воинов.
Но любая передышка была мимолетна. С наступлением ночи рука киммерийского воина никогда не отпускала рукоять меча. В этой земле, где выживают лишь сильнейшие, каждый день мог оборваться так же внезапно, как и начался – на острие ножа, на грани между жизнью и небытием. Ибо, как говаривал их самый знаменитый сын, Конан-киммериец: «Жизнь – это яростная, неистовая схватка. И побеждает в ней тот, кто сильнее и злее».
С точки зрения историка индустрии, современный российский комикс — это любопытный феномен, находящийся в перманентном поиске идентичности. Подавляющий его массив долгое время составляли работы, которые с трудом можно отнести даже к артхаусу; это были, по большей части, опыты «по приколу», лишенные нарративной и графической дисциплины. Формирование же полноценного мейнстрима, со своими канонами и экономическими моделями, — процесс, набравший ощутимые обороты лишь в последние годы.
Вопрос о его устойчивости остается открытым и требует отдельного глубокого исследования. Такие работы, как графический роман «Принцип Чабудо», становятся идеальным материалом для такого анализа, выступая своего рода лакмусовой бумажкой для всей отечественной сцены.
Иллюстрация из графического романа «Принцип Чабудо»
Сценарист и писатель в первую очередь обращает внимание на конструкцию мира. Действие переносит нас на столетие вперед, в 2124 год, где капитализм эволюционировал в систему городов-государств, конурбаций. Мир пережил некий катаклизм, последствием которого стало причудливое, почти сюрреалистическое слияние юридического права с пластом народных суеверий и примет. Этот синтез архаики и высоких технологий, где научный прогресс не просто продолжился, но и вступил в симбиоз с первобытными страхами, создает уникальный и тревожный фон.
Для удержания этого хрупкого равновесия и был создан «принцип Чабудо». Это не свод законов, а тотальная идеология, провозглашающая гедонистический императив: исполнять грезы здесь и сейчас. Технологическим инструментом для этого служит массовое чипирование, открывающее перед человеком бездну наслаждений в обмен на тотальную вовлеченность в трудовую систему. Любой, кто знаком с классикой кинодистопий, узнает здесь отголоски мотивов, например, из «Трассы 60», где общество было строго сегментировано на труд и сиюмиентные удовольствия.
Иллюстрация из графического романа «Принцип Чабудо»
Как писатель, я вижу в этом романе изощренную метафору зависимости современного человека. Если сегодня мы говорим о зависимости от ленты социальных сетей, то «Принцип Чабудо» доводит эту идею до логического предела, вводя понятие «пфеяния» — болезненной аддикции от использования имплантов. Естественно, любая система порождает контрсистему: в романе ей выступают «нечипированные» — новые диссиденты, чьим харизматичным лидером является Харли, автор манифеста «Дневник велосипедиста». Ирония, заложенная в этом образе (ограничение в правах, включая запрет на вождение, вынуждает оппозиционеров перемещаться на велосипедах), — это тонкая, но точная сатира на механизмы социального подавления.
Что касается литературных корней, то здесь сценарист Алекс Окуловский демонстрирует глубокую начитанность. Наиболее очевидная параллель — «Пикник на обочине» братьев Стругацких. Катаклизм в «Чабудо», как и аномалии Зоны, привел к появлению «оживших мертвецов», что ставит перед обществом сложнейшие философско-этические дилеммы: каков статус вернувшегося? Имеет ли он права? Идеология Чабудо предлагает свой, циничный ответ: чтобы у людей не оставалось нереализованных желаний — главной причины посмертного возвращения, — государство предписывает обязательное и непрерывное потребление удовольствий. Это рождает уникальный гибрид — нечто вроде «нарко-социализма» в условиях технологичного капитализма, что удивительно перекликается с некоторыми современными общественными моделями, например, в Китае.
Иллюстрация из графического романа «Принцип Чабудо»
При всей декларируемой антиутопичности, роман парадоксальным образом обретает черты утопии для своей аудитории. Замысел автора, сам того не желая, предвосхитил читательскую реакцию: мы начинаем видеть в этой системе не только угрозу, но и извращенное удовольствие от ее цельности. Это сложный нарративный ход, сближающий Окуловского не с модными постмодернистами, а скорее с классиками вроде Достоевского и Чехова, которые умели вскрывать социальные язвы через психологическую драму, приправленную иронией и черным юмором.
Визуальное решение романа — отдельная тема для разговора. Стилистика нарочито «черновая», динамичная. Однако здесь эта эстетика работает не на чистый экшен, а на создание ощущения хаотичного, живого мира. Примечателен и сам подход к производству, напоминающий работу над крупным кинопроектом: над архитектурой конурбации работал отдельный художник, привлекались консультанты. Это говорит о переходе отечественного комикса от кустарного производства к индустриальному, что, безусловно, является знаком зрелости рынка.
В качестве заключения. «Принцип Чабудо» — это работа, которая не просто отражает текущее состояние российского комикса, но и задает ему новый стандарт. Это многослойное, интеллектуально насыщенное произведение, которое смело можно рекомендовать к экранизации. Оно обладает той самой нарративной силой, что способна увлечь даже читателя, далекого от мира графических романов. Подобные проекты — не просто комиксы. Это полноценные культурные акты, заявляющие о том, что у российской визуальной прозы есть не только настоящее, но и будущее.
Вышибалы как высокое искусство: Как «Небесная механика» переизобретает язык комикса.
Порой именно во второй половине, книга раскрывает свой истинный потенциал и демонстрирует смелость творческого замысла. Графический роман «Небесная механика» — это тот самый случай, где нарратив совершает радикальный и блестящий виток. Если первая половина погружала нас в мрачный постапокалиптический мир, где выживание зависело от торговли и скудных ресурсов, то вторая половина буквально взрывает сеттинг, превращая политическое противостояние в грандиозную баталию в стиле эпического соревнования в манга стиле.
Результат — захватывающий синтез традиционного франко-бельгийского «графического романа» и динамичной японской манги, создающий поистине уникальный читательский опыт.
От «Мафиозных разборок» к «Давиду и Голиафу»
Первый половина «Небесной механики» заканчивается на провокационной ноте: межплеменной конфликт между сообществом Пан и их соседями решается не войной, а ритуализированной игрой в вышибалы. Это классический сюжетный ход «Давид против Голиафа», где неподготовленные и наивные протагонисты из Пана проигрывают первую партию.
Зная законы драматургии, мы сразу понимает: нас ждет полная трехактная структура «из трех партий». Вопрос не в том, выиграет ли команда Астер вторую игру, а в том, как автор, Мерван, сможет удержать напряжение и сделать решающий третий матч непредсказуемым. И здесь автор проявляет себя как виртуозный рассказчик. Вместо того чтобы повторять условия первой игры, он кардинально меняет обстановку и правила для следующих раундов, постоянно ставя команду Пана в заведомо невыгодное положение.
Иллюстрация из графического романа «Небесная механика»
Что касается характеров, то здесь анализ выявляет некоторый диссонанс. Внутрикомандные и семейные конфликты, безусловно, служат двигателем сюжета и мотивируют действия персонажей, однако их психологическая глубина зачастую уступает визуальной динамике. Персонажи в определенной степени функционируют как механизмы для перехода к следующему экшн-секвенсу. Но, как ни парадоксально, в контексте данного произведения это не становится фатальным недостатком.
Визуальный сторителлинг: мастерство Мервана в действии
Подлинная сила этого графического романа и главная причина для его прочтения — это виртуозное владение Мерваном языком комикса. Его подход к визуальному повествованию заслуживает отдельного глубокого анализа.
Кинематографичность и хореография: Мерван не просто рисует статичные «красивые картинки». Он выстраивает последовательность кадров с кинематографическим чутьем. Мы ощущает себя не просто наблюдателем, а участником действия, благодаря идеально выверенным ракурсам, ритму и «монтажу». Он мастерски управляет вниманием читателя, контролируя время, пространство и фокус на странице.
Работа с пространством: В отличие от многих авторов, зацикленных на проработке фона, Мерван использует среду осознанно. Он может дать один детализированный кадр, а затем сфокусироваться на персонажах, используя белую подложку или размытый фон, чтобы ничто не отвлекало от динамики боя. Действие всегда происходит на переднем плане, и автор уверен, что читатель сконцентрирован именно на нем.
Интеграция леттеринга: Леттеринг в работе Мервана — это не просто текст в «пузыре», а полноценный художественный элемент. Ключевые моменты подчеркиваются крупными, экспрессивными звукоподражаниями и эффектами, которые становятся частью композиции и усиливают драматический эффект, достигая кульминации в финале.
Культурный синтез: Визуальный язык тома — это изящный гибрид. От франко-бельгийского комикса здесь наследуется четкая панельная структура, построчная разбивка и «акварельная» эстетика. От манги — преувеличенная экспрессия действий, изолированные моменты напряжения и общая энергетика, передаваемая через форму и движение.
Иллюстрация из графического романа «Небесная механика»
Визуальный шедевр экшн-жанра
Графический роман «Небесная механика» — это редкий пример комикса, который можно рекомендовать исключительно на основе его визуального повествования и постановки экшн-сцен. Это одна из самых визуально осязаемых и динамичных работ в современной индустрии. Мерван демонстрирует абсолютное владение ремеслом, удерживая нас в напряжении от первой до последней страницы.
Мерван доказал свой талант рассказчика, и его имя теперь определенно заслуживает пристального внимания со стороны всех ценителей графической литературы.
Вердикт: Безусловно рекомендован к прочтению. Это хрестоматийный пример того, как следует рассказывать истории через действие в формате комикса.
Вступите в залитый тенями мир Гиборийской эры Роберта Говарда, где миф и история переплетаются в танце стали и колдовства. В сердце этого дикого мира стоит Конан-варвар, фигура, чьё имя стало синонимом необузданной силы и первобытной хитрости. Но за этим легендарным воином скрывается народ, окутанный тайной: киммерийцы.
Иллюстрация из графического романа «Конан-киммериец»
Выкованные в суровом горниле своей мрачной родины, киммерийцы предстают одним из самых захватывающих творений Говарда. Их культура, сплав исторических вдохновений и творческого гения, позволяет заглянуть в саму душу Хайборийской эры.
Так кто же они, киммерийцы?
В тумане древности, где история сливается с мифом, мы находим истоки несгибаемых киммерийцев Говарда. Эти свирепые воины, высеченные суровым ландшафтом их тёмной родины, обязаны своим созданием множеству реальных источников вдохновения, сплетённых вместе мастерской рукой Роберта Говарда.
Вообразите, если сможете, исторических киммерийцев – кочевников Железного века, странствующих по продуваемым ветрами степям к северу от Чёрного моря. Известные ассирийцам как Гимиррайя и упомянутые в библейских текстах как «потомки Гомера», эти загадочные люди захватили воображение древнего мира. Но именно сквозь призму Гомера видение Говарда обрело свою истинную форму, черпая из мифических киммерийцев (Kimmerioi) – народа, объятого тенью, обитающего у самого порога Подземного царства.
Однако гений Говарда заключался не в подражании, а в преображении. Киммерийцы Хайборийской эры возникли как уникальная культура, черпавшая вдохновение в основном из традиций гэльских кельтских воинов. Этот акцент был не случайным, ведь Говард столкнулся с фантастической связью, которую Плутарх провёл между историческими причерноморскими киммерийцами и кельтским племенем кимвров. Хотя с исторической точки зрения это и сомнительно, данная связь оказалась чрезвычайно плодотворной для творчества.
Иллюстрация из графического романа «Конан-киммериец»
Но источник вдохновения бил куда глубже. Зимой 1932 года, когда разум Говарда был поглощён созданием характера Конана-киммерийца, его поразили холмы близ Фредериксберга в Техасе. Родившееся стихотворение «Киммерия» рисует яркую картину земли, «окутанной мглой и тучами», где «голые сучья лязгают на одиноком ветру». Этот вызывающий образ, рождённый из личных переживаний Говарда, вдохнул жизнь в вымысленную родину его самого знаменитого творения.
Некоторые исследователи, как проницательный Патрис Луине, даже предположили, что сама земля, где родился Говард – носящая говорящее название Дарк-Вэлли (Тёмная Долина) в Техасе, – сыграла роль в формировании образа Киммерии. Здесь, среди густых лесов, мы почти можем разглядеть «мрак вечных лесов», которые Говард так чертовски красиво описывал.
В ходе этого творческого процесса киммерийцы и появились, их корни переплелись в богатой почве прошлого нашего собственного мира. Именно это напряжение – между узнаваемым и фантастическим – и придаёт киммерийцам их непреходящую силу, способную захватывать воображение.
И по мере того как мы отодвигаем слои киммерийского общества, мы начинаем различать сложную паутину взаимоотношений, которые связывали этот свирепый народ. Ибо в суровых землях Киммерии выживание зависело не только от личной силы, но и от нерушимых уз кровного родства и клана…
Писатель Майкл Муркок в коротком вступлении скромно называет эту тетралогию развлекательным чтивом без глубинных замыслов, несмотря на игривые отсылки к «Битлз или известным политикам». Но мы-то знаем, что даже его «попсовые» проекты неотделимы от великой Мифологии Мультивселенной.
Иллюстрация из графического романа «Хоукмун»
«Чёрная жемчужина»
Здесь закладывается фундамент саги. Нам импонирует сам образ Дориана Хоукмуна — его эмоциональная отчужденность, граничащая с кататонией, и медленное пробуждение, превращающее его в врага Гранбретании. Гениальный ход — жемчужина, вживленная в его череп и пожирающая разум, создает постоянное напряжение. Сатира на британские нравы, воплощенная в орденах Гранбретании, чьи адепты никогда не снимают звериных масок, — это чистой воды муркоковская гротескная фантасмагория. И, конечно, невозможно забыть появление загадочного Воителя в Черном и Золотом — одного из ликов Вечного Воителя.
Иллюстрация из графического романа «Хоукмун»
«Амулет чародея»
Продолжение борьбы с Темной Империей оборачивается классическим фэнтезийным квестом, но с фирменным почерком Муркока. Хоукмун, полагая, что спасает свою возлюбленную Исселду, на самом деле является марионеткой в руках Рунного Посоха, который направляет его на поиски магического артефакта.
Нам запомнился сам Безумный Бог и его приспешники, особенно армия обнаженных женщин. Отличный персонаж — честолюбивый и циничный д'Аверк с его мнимой болезнью, который становится ненадежным, но столь необходимым союзником. Эпизоды в призрачном городе Соряндум и общий антураж далекого постапокалиптического будущего с руинами древних цивилизаций добавляют вселенной эпического размаха.
«Меч Зари»
Эта часть порадовала новыми красками. Вот уж кого не ожидал встретить в таком мире, так это бесчестного драматурга Элверезу Тозера, постоянно цитирующего собственные пьесы. Колоритнейшая фигура — принцесса Флана, чей разум способен лишь на любовь, но которая, пресытившись безумцами Гранбретании, бросает и порой убивает своих любовников.
Интересно наблюдать за растущим недовольством барона Мелиадуса Императором. Путешествие в Уэльс («Йел») и, особенно, плавание к легендарной Америке («Амерк») расширяют границы мира. А Легион Зари — сверхъестественные воины-индейцы, призываемые одноименным Мечом, — это просто блестящая находка.
«Рунный Посох»
Сага о Хоукмуне завершается на удивление жизнеутверждающей ноте, что нечасто случается с инкарнациями Вечного Воителя (особенно для тех, кто, как и мы, начали знакомство с цикла с мрачного Эльрика). Да, Граф Брасс, Олахан и сам д'Аверк, любовь Фланы, погибают, но Хоукмун и Исселда выживают. Сама Флана, чья любовь обычно была смертным приговором, кажется, исцелена чувством к д'Аверку — ведь он не безумец в духе гранбретанских декадентов, и, похоже, мог бы реформировать Империю, сделав ее человечнее.
Стиль этой части отличается короткими главами. Запомнились призрачные обитатели Днарка (Нью-Йорка). А вот и ключевая фигура — Джехамиа Когналиас, воплощение самого Рунного Посоха. Для тех, кто не знаком с Джерри Корнелиус, эта отсылка может сбить с толку, но для посвященных это еще один связующий узел в Мультивселенной.
Реформированная Империя Гранбретания, кажется, обретает тот самый хрупкий баланс между Хаосом и Законом, ради которого и трудится Вечный Воитель. Что касается игр Муркока с именами, то помимо «Битлз» и Черчилля, мы уловили пару литературных имен — Брайана Олдиса и Дж. Г. Балларда. Остальные аллюзии, если они и были, ускользнули.
Фантомас: хроники зла. Как таинственный гений преступления покорил Францию и повлиял на культуру XX века
Фантомас — это не просто персонаж; это культурный архетип, социопатический призрак, порожденный эпохой модерна. Его тень простирается от полотен сюрреалистов до страниц комиксов о Людях-Икс, и его история — это история того, как чистое, не мотивированное ничем зло эволюционировало в массовом сознании.
Анатомия Абсолютного Зла: Рождение Фантомаса
Если проводить сравнительный анализ архетипов злодеев, Фантомас, рожденный в 1911 году из-под пера Пьера Сувестра и Марселя Аллена, занимает особую, мрачную нишу. Это — джентльмен-преступник, чьи деяния отмечены печатью немотивированной, изощренной жестокости. Его преступления — это не просто нарушения закона; это кощунственные перформансы, бросающие вызов самой логике и морали.
Вот лишь несколько кейсов из его уголовного досье:
Он подвешивает жертву внутри церковного колокола, так что при его звоне на молящихся внизу обрушивается кровавый дождь.
В попытке уничтожить инспектора Жюва, он заманивает того в комнату, медленно заполняющуюся песком.
Он снимает кожу с рук своей жертвы, чтобы изготовить перчатки и оставить на месте нового преступления отпечатки пальцев мертвеца.
Его создатели нарекли его «Гением зла» и «Повелителем ужаса», но его истинная сущность оставалась шифром. Он — мастер трансформации, обладающий бесчисленными альтер-эго, и лишь одержимый погоней Жюв способен узреть за масками единственную сущность. Первая же книга начинается с диалога, который можно считать эпиграфом ко всей саге:
«— Кто такой Фантомас? — Никто... И в то же время — Да, это Кто-то! — И что же этот Кто-то делает? — Сеет ужас!»
Именно эта неопределенность, эта призрачность и сделали его столь влиятельным. Фантомас был невероятно популярен в свою эпоху — ныне несколько забытый антигерой, во многом определивший канон злодея для XX столетия.
Его влияние проявилось в творчестве сюрреалистов, в триллерах Хичкока, комиксах и графических романах. Будучи существом по своей природе мимикрирующим, он допускал бесчисленные реинкарнации. Однако ни в одной из последующих интерпретаций так и не удалось воссоздать ту самую, первоначальную ауру чистого, хаотического зла.
Иллюстрация из графического романа «Гнев Фантомаса»
Культурный вирус: Фантомас в искусстве и за его пределами
С самого начала Фантомас привлек неожиданных адептов, рекрутировавших его на службу собственным эстетическим программам. Авангардный поэт Гийом Аполлинер, провозгласивший серию «одним из богатейших творений, что существуют», вместе с Максом Жакобом основал «Общество друзей Фантомаса». Последовавшие за ними сюрреалисты видели в нем родственную душу. Рене Магритт буквально совершил преступление во имя искусства, «похитив» и воссоздав в живописи обложку первого романа.
Сюрреалистов привлекала присущая вселенной Фантомаса сновидческая логика, подменяющая рациональные законы «приличного общества». В одном из фильмов Жюв хватает Фантомаса в ресторане, лишь чтобы обнаружить в руках искусные муляжи рук — злодей бежал! Как отмечает киновед Дэвид Калат, задаваться вопросом, «почему Фантомас вообще таскал с собой запасные фальшивые руки» — значит не понимать самой магии Фантомаса.
Будучи одним из первых архизлодеев, шагнувших на киноэкран в серии новаторских картин Луи Фёйада, Фантомас стал прародителем жанра триллера. Фёйад, экспериментировавший с визуальным повествованием в «Фантомасе», заложил основы, которые позже переняли Фриц Ланг («Метрополис») и, через него, Альфред Хичкок. Это прямое кинематографическое наследие.
Эволюция и размывание архетипа: От гения зла к «благородному» вору
Однако с каждой новой адаптацией изначальная сущность Фантомаса размывалась. Уже в первых кинопостановках его образ был смягчен: на афишах он сжимал кулак в перчатке, а не держал кинжал, как на обложках книг. Сюжеты тоже менялись: если в романе Фантомас бежал с эшафота, подставив на казнь невинного актера, то в фильме Жюв вовремя раскрывал подмену.
Эта тенденция лишь усиливалась со временем. В Англии режиссер-имитатор превратил его в Ультуса, трактуя как персонажа в духе Робин Гуда. В американских адаптациях он и вовсе предстал скорее «джентльменом-вором», нежели чернокнижным нигилистом. Когда в 1970-х Фантомас стал звездой мексиканских комиксов, он уже был скорее героем. Даже в мире Marvel, где в 2002 году дебютировал Фантомекс (Fantomex), мы видим сложного, но в основе своей «благородного» вора, чье происхождение связано с правительственной программой по созданию оружия.
Эпилог исследователя: Наследие Призрака
Фантомас, будучи иконой зла начала XX века, оказался слишком зловещим, чтобы сохраниться в первозданном виде. Последующие поколения творцов предпочли делать своих антагонистов более понятными, рациональными и, в конечном счете, менее мрачными. Исчезла та самая метафизическая, абсурдная природа Зла с большой буквы.
Именно поэтому обращение к первоисточнику так ценно. Фантомас 1911 года — это не просто злодей; это архетипическая Тень, воплощение хаоса, бросающего вызов порядку. Его наследие живет не в прямых подражаниях, а в самой возможности существования столь абсолютного и необъяснимого персонажа, чье влияние, как призрак, продолжает бродить по залам современной культуры.
