Некро-Тур (часть 8)⁠⁠

Часть 2

Он резко проснулся и расширенными от ужаса глазами уставился в потолок. Сердце бешено стучало в висках, воздуха категорически не хватало.

«Инфаркт? Инсульт?» - пронеслось у него в голове прежде, чем он осознал, что ему просто приснился кошмар, а воздуха не хватает потому, что на грудь навалилась девушка. Какая же она… тяжелая…

Он попытался ее сдвинуть, но она, не просыпаясь, сонно заворчала и уцепилась за него еще крепче.

Кошмар потихоньку отступал, мерк. Сердцебиение улеглось. Макс перевел взгляд на серую муть за окном и некоторое время пытался сообразить, что сейчас – день, утро? Вечер?

Потом вспомнил, выбрался из постели и подошел к кадке в углу. Забулькал в ней деревянным половником, напился. Как старый при́ход, на него вновь обрушился только что виденный кошмар, он зажмурился пытаясь его прогнать, отдышаться.

- Ты чего подскочил?  

- Сон…, - Макс открыл налитые кровью глаза и посмотрел через плечо. Акулина сидела в кровати и зевала. В прорехах старой домотканой рубахи виднелись огромные тяжелые полукружия грудей, среди вязаных покрывал белело рыхлое бедро. Длинные серенькие волосы сальными ручейками текли по плечам, спине.

- Ложись, еще рано. Надо хорошенько выспаться перед Праздником.

Макс едва сдержал гримасу отвращения, но тут же с отчаяньем почувствовал, что организм по-своему отреагировал на открывшееся ему зрелище. Яйца под застиранными до дыр трусами подтянулись, а член начал наполняться кровью. Акулина мгновенно заметила эту метаморфозу, стряхнула сонливость и, поспешно прикрывшись, угрожающе зашипела: «Даже не думай…»

- Знаю, не дергайся, дура, - он отвернулся и принялся торопливо набивать козью ножку самосадом. Чудовищное курево, но он к нему уже привык. Затхлая вода из кадки тяжело плескалась в желудке, руки с похмелья тряслись, рассыпая плохо просушенные листья. Затылком он чувствовал настороженный, сверлящий взгляд, чертыхнулся и вышел во двор. Кое-как закурил, прикрывая самокрутку ладонями.

Деревня, как и в прошлом году, уже гудела. Пироги, жарёха, кто-то даже заморочился с холодцом, пустив на убой в честь Праздника одну из старейших свиней.

«Студень», - поправил он себя, - «Здесь по старинке его называют студнем».

Пропитанный алкоголем желудок сжался. Захотелось чего-то легкого, но богатого белком, вроде сашими… или, на худой конец, простого куриного бульона… Но куры все передохли еще прошлой осенью, и местные, поубивавшись пару недель, благополучно о них забыли. Скоро такая же участь постигнет и овец…

Словно отозвавшись на его мысли, со стороны Большого Загона послышались возня и блеянье. Максим вспомнил, что на днях деревня решила забить двух из трех оставшихся баранов. По причине почтенного возраста от них уже не было толку, а жрали они за четверых. Теперь вся ответственность за будущий приплод осталась на последнем барашке – молодом, но рахитичном и совершенно слепом…

Блеянье приблизилось, и Макс, затушив окурок, торопливо вернулся в дом. Он боялся, что мужики попросят «пособить», а он не сможет отказать. Нет уж. Только не сегодня. Акулину по причине скорых родов не тревожили, и он бо́льшую часть времени прятался от людей за ее широкой спиной.

- Кто тама? Макарка? – спросила девушка, зевая и лениво собирая сальные волосы в узелок.

- Не знаю. Наверное, - Макс некоторое время наблюдал за ее передвижениями по сумрачной комнате. Нехотя глянул на выпирающий под рубахой огромный живот и в который раз подивился, что ничего не чувствует к находящемуся там ребенку.

Тоска, уже давно ставшая его неизменным спутником жизни, вдруг обрушилась с новой, невиданной силой. Он бы задушил ее, как обычно, самогоном, но сегодня ему ни в коем случае нельзя напиваться. Вот смеху будет, если он проспит в пьяном угаре свой единственный шанс.

Сердце сковали вина и стыд, но он, глубоко погрузив голову в плечи и, воровато озираясь, вышел во двор, а потом двинулся, оскальзываясь на подсыхающей глине, к своему прежнему жилью. Скоро ему предстоит встреча с бывшей подружкой.

…

Около двух месяцев они пытались найти выход. Разрезали на «флажки» всю одежду, которая была при них, а так же автомобильные чехлы и сняли со «свадебного дуба» все Степановы ленточки. Они не частили - выставляли отметки каждые полтора метра – но их все равно едва хватило на два склона. Пришлось тратить драгоценные дни и прореживать уже имеющиеся, чтобы закрыть периметр до конца.

Они были уверены, что не может быть в этой Вселенной ничего монолитного, цельного. Даже бильярдный шар, каким-бы гладким он ни был, при микрорассмотрении оказывается полным морщинок и пустот. Лазеек, через которые можно прошмыгнуть. Надо только набраться терпения, нащупать такую червоточину и… удрать.

С самой Седмицы Анка плохо себя чувствовала, и постепенно ей становилось все хуже. Ясно было, что во время купания в затопленной могиле она подцепила какую-то заразу. Как бы часто она ни мылась, от нее продолжало вонять. Тяжелый, кислый душок, который пропитал ее насквозь, и никакая баня не могла его прогнать, хоть она и требовала ее топить дважды в день к большому неудовольствию бережливой Груши. Но запах – еще полбеды.

Она ослабла, подурнела. Прелестное, тонкое лицо отекло, засалилось и покрылось подростковыми угрями, а тело - чем-то, что местные старухи называли «приливной потничкой». Мелкие и крупные, отчаянно зудящиеся россыпи гнойных прыщей на спине, груди и животе. Старухи давали какие-то горькие отвары, но Анка, вежливо благодаря дарительниц, сразу после их ухода выплескивала настои за дверь. Кроме того, девушку постоянно тошнило, она почти не могла есть и к концу второго месяца ослабла настолько, что спускалась с чердака только в туалет.

А спустя еще несколько дней баба Груша, гоняя веником по избе жирных, зеленых мух, без обиняков попросила их переселиться. Макс попытался ее убедить, что приют насекомым дало что-то испортившееся в подполе, но получилось у него это крайне неуверенно. Он смутно надеялся на поддержку Степана, но тот не сделал ни малейшей попытки заступиться за них. Впрочем, Максим не держал на него обиды. Для деда из проблеска надежды они превратились в очередную потенциальную подкормку проклятой деревни. Может, приживутся, дадут потомство, разбавят своей кровью местную кровь. А может, и нет…

Поэтому он собрал Анку и пожитки и переселился в пустующую на окраине избу.

О наступившей осени он почти не задумывался. Без Анки продвижение его сильно замедлилось, но он был уверен, что еще пара недель, и он найдет выход. Какой смысл забивать себе голову предстоящей зимой? Зиму они точно проведут не здесь…

Но о грядущих холодах за него неожиданно подумали местные. Каждый день он с вершины холма наблюдал бурную деятельность, ведущуюся у него во дворе. Мужики, оглашая округу звонкой «Пчелкой», споро заготавливали дрова, затыкали щелястые стены дома мхами и сеном, колотили небольшую стайку для скотины.

Скотины у Макса не было, но, в угрюмом раздражении глядя на растущие стены хлева, он подозревал, что скоро появится.

Каждый раз он собирался пресечь эту кипучую возню, но что-то его удерживало. Быть может, голосок неуверенности (или здравого смысла?), который то и дело робко шептал: «Что, если...?»

Он ненавидел этот голосок, но не мог его игнорировать, поэтому шел на трусливый компромисс. Не «Что, если ты не найдешь выход?», а «Что, если ты не найдешь выход… до наступления холодов?..»

Подозрения его оправдались. Когда хлев был готов, пришли женщины. Привели крутобокую, кривоногую козу с уродливым, раздутым выменем, притащили дюжину серых кроликов и несколько тихих, облысевших от неведомой болезни кур.

Как раз выпал первый снег, и Макс, отчаянно боясь подхватить в своих летних ботинках простуду, сидел возле горячей печки. Кутаясь в старое, стеганое одеяло он вышел во двор и растерянно наблюдал за животными, осваивающимися на новом месте.

- Что мне с ними…, - начал было он, подавив привитый воспитанием порыв поблагодарить, - Я никогда…

- Не тужи́. Акулина научит, - ответили бабы. Макс заметил ухмылки на лицах своих благодетельниц, а потом встретился взглядом с Акулиной. Ее пустое, баранье лицо порозовело на первом морозце, нос картошкой блестел. Глаза смотрели неподвижно – по рыбьи, а на губах гуляла легкая улыбка.

Акулина приходила ежедневно. Доила козу, кормила кроликов, собирала яйца из-под кур и готовила еду. Но и в перерывах между хлопотами она не уходила домой, а усаживалась на табурет у входа и валяла Максу зимнюю обувку или вязала безобразные, но очень теплые кофты, или шила тому же Максу теплый тулуп.

На Анку ее забота, само собой, не распространялась, и Макс понимал, почему. Местные помогали ему, потому что видели от него в перспективе пользу. В Анке же, явно больной, бо́льшую часть времени проводящей в постели под тремя одеялами, они никакой выгоды не видели. Поэтому ни тулупа ей, ни валенок…

Когда Макс облачился в новую зимнюю одёжку, он порадовался, что в доме нет зеркала. Припомнилась старая иллюстрация к Робинзону Крузо, где тот, закутанный в грубо выделанные шкуры, бродит по берегу. Впрочем, наряд оказался на удивление теплым и удобным, и он от души поблагодарил Акулину за заботу, а на утро вернулся в новом облачении в холмы.

Первый снег сошел, но тепла уже ждать не приходилось, и он побеждённо сбросил темп. Нет, он не терял уверенности, что непременно найдет брешь, но теперь отложил побег до весны. О том, чтобы оставить деревню по такому холоду, он уже не помышлял. Недалеко они утопают в одном тулупе на двоих, а от машины уже давно остались рожки да ножки – растащили её полностью. Запасы бензина местные сожгли еще летом, заправляя древние керосинки и пуская на растопку. Для них и машина, и бензин – были чем-то случайным, халявой, вроде выигрыша в лотерею. Сожгли и забыли. Думать о будущем этим людям было несвойственно.

…

Макс прекрасно понимал, чем обусловлены ежедневные длительные визиты Акулины, и поначалу её молчаливое присутствие страшно его раздражало.

«Не дождешься, толстуха! Только не с тобой!», - думал он, исподтишка наблюдая за ее текучими, словно под водой, перемещениями по избе.

Но по мере того, как холмы одевались в снега, его все сильнее тяготило одиночество, и он неизменно был рад вернуться в морозных сумерках и встретить нормальное человеческое существо, ожидающее его с миской горячего супа.

Анка же к тому времени уже давно осознавалась, как нечто вялое и болезненно раздутое, слабо постанывающее под одеялами и распространяющее при малейшем движении волны теплого, прокисшего смрада… Трудно и жутко было оставаться с ней наедине, при горящей в углу лучине, когда Акулина, закончив с ежедневным патронажем, заматывалась в толстую шаль и молча уходила на ночь. Ни поговорить толком, ни…

С Анкой у них ничего не было с того самого дня, как они застряли. Один раз, еще в сентябре, они попытались «расслабиться», но уже через минуту девушка горестно всхлипывала, пряча лицо, а Макс – напуганный и полный гадливости – одной рукой успокаивающе гладил ее по вздрагивающему плечу, а другой – украдкой, но тщательно, вытирал член краем футболки. Это было ужасно – все равно, что сунуть его в миску с протухшим, холодным творогом.

…А с утра снова придет Акулина. Приготовит нехитрый, но сытный завтрак – несколько вареных картофелин, пару яиц, кружку парного козьего молока (от которого его первое время выворачивало). Плавно и неспешно будет ходить она  по горнице, касаться его, словно невзначай, пышным бедром. А он будет невольно гулять взглядом по ее губам, грудям. Внутри она, без сомнения, тесная и… теплая. Здоровая такая бабища. Суженая ему мертвецами. Что, если…?

Он гнал от себя эти мысли вплоть до того момента, как его кропотливые, изнуряющие поиски вдруг бесславно завершились в изначальной точке.

…

Тропа, по которой они прибыли в бесовскую деревню, давно заросла. Перед ним простиралась припорошенная жидкими пока снегами никем не хоженая долина. Река, вяло сбегающая вниз с холма,  приглушенно журчала, покрывшись тонким, ледяным панцирем.

Макс сел под «свадебный дуб» и разрыдался. Нет здесь никаких червоточин. А если и есть, то они слишком малы, чтобы в них мог протиснуться высокий, крепкий, хоть и поджарый мужчина. Или находятся слишком высоко, что не допрыгнуть, а крыльев у него нет… Он задрал голову к вечереющему серому небу.

И что теперь? Обратно? Как сказать Анке, что выход он не нашел?

Он поднялся, высморкался, по-босяцки зажав большим пальцем сперва одну, потом другую ноздрю, вытер палец о тулуп и двинулся в деревню. Ноги сами, даже не запнувшись, пронесли его мимо дома. Завтра, все завтра…

Акулина не выразила ни радости, ни удивления, увидев его, неуверенно переминающегося, на пороге. Посторонилась, пропуская в избу, и вернулась к прерванному чаепитию, поставив и перед ним стакан.

- Есть?.. –  его голос сорвался.

Макс прокашлялся, хотел попробовать снова, но Акулина и так поняла, о чем он. Лениво покачивая бедрами, пошарилась за выцветшей занавеской в углу и достала. Здоровенный кусок вареного мяса, мелко нарезанную пареную свеклу… и… её! Большую глиняную бутыль.

В последний раз он пил еще до прибытия в эту глушь. А здесь было как-то не до этого, хоть он и подметил, что алкоголь в этой дыре все же есть. Как они справляются без сахара, одному Богу вестимо, но ведь справляются, о чем заявлял резкий запах спирта, исходящий от бутыли. Он тряхнул головой и плеснул немного в щербатый стакан. Он старался не размышлять о бытовых затруднениях этих людей. Ему казалось, если он начнет размышлять, как они до сих пор функционируют без электричества, соли, сахара и элементарной медицинской помощи, то признает свое поражение, начнет подстраиваться, вживаться и выживать и даже не заметит, как… превратится в Степана.

- Ты будешь?

Девушка коротко мотнула головой, не спуская с него глаз, пока он в несколько глотков осушал стакан и, кривясь, закусывал безвкусным мясом. К отсутствию сахара он отнесся философски, никогда им до этого не злоупотребляя, но соль… Как можно жрать мясо без соли?! Как вообще можно что-то готовить без соли?

Самогон, оказавшись на удивление мягким и, одновременно, ядреным, мгновенно ударил в голову. Девушка перед ним поплыла, похорошела. Разговаривать, в общем-то, было не о чем, и он пробормотал пересохшими губами:

- Ну, давай… иди сюда…

Акулина пару секунд молча смотрела на него, потом подкинула дров в печку и скинула на пол свою вязаную шаль.

…

Наполовину пьяный, совершенно дезориентированный и до чертиков напуганный содеянным, он еще затемно сбежал. Чувствуя себя преступником, он пробрался огородами к своей избе и, трясясь на утреннем морозе, принялся приводить себя в порядок. То и дело он виновато поглядывал на облупившуюся печную трубу, из которой не шел привычный, уютный дымок. Как давно прогорела печь? Что если…?

Он потянул на себя дверь, вошел, сбивчиво бормоча:

- Прости, я… небольшой форс-мажор… Сейчас затоплю. Замерзла?

Лучина не горела. Он не различал ни зги и был безмерно рад этому. Было время «сгруппироваться», ведь первые секунды самые трудные. Он разделся и наощупь полез разжигать печку. Спички у них еще были, и они их страшно берегли, никому не показывая и используя только в случае крайней необходимости.

В бледных сполохах огня он кидал быстрые испуганные взгляды на угрожающе неподвижную кучу тряпья в углу. О том, что Анка прознает о его неверности, он мало переживал. За истекшие месяцы она совершенно растеряла интерес к чему бы то ни было, словно постоянные недомогания выпотрошили её изнутри. Чувство вины было лишь за то, что он бросил ее, беспомощную, на ночь в холодной избе.

«Что, если? Что, если…!» - билась в голове единственная, полная панической незавершенности мысль, а когда разгорелась печка, он ее увидел. Куча тряпья не шевелилась, потому что девушки под ней не было. Анка, едва различимой тенью, сидела, завернувшись в одеяло, у грубо сколоченного стола. В огненных бликах он смог различить тусклый блеск ее зубов. Улыбалась?

- Тебе… лучше? – неуверенно спросил он, пряча глаза и пытаясь определить ее настроение.

Она кивнула. Даже теплый печной свет не смог вернуть на ее лицо жизнь. Осунувшаяся и одновременно отекшая, отливающая зеленью, она напоминала… Он отогнал воспоминания об Анисье – неудавшейся вещунье.  

- Я… мне…, - он отвернулся, гоняя невесть с каких пор уцелевшей кочергой в печи поленья, - Словом, я не…

- Я беременна…, - прервала она его и улыбнулась еще шире.

- Беременна? – тупо переспросил он, тут же позабыв про свое маленькое приключение в чужой постели…

- Другого объяснения нет! – Анка, кряхтя и охая, перебралась к нему на пол и уселась рядом, протягивая озябшие руки к огню, - До меня только вчера, наконец, дошло.

Макс невольно отодвинулся, не в силах выдерживать ее запах, но постарался обставить это так, будто всего лишь подпускает ее ближе к огню.

- Ты шутишь?

- Я думала, что это болезнь. Нет менструаций, общая вялость, тошнота, отсутствие аппетита, тремор, отеки… А вчера я почувствовала! И сразу все встало на свои места! Это всего лишь токсикоз!

- Что… почувствовала? – Макс отодвинулся еще дальше, разглядывая ее отекшее, с заострившимся носом и, одновременно, мясистыми, тяжелыми подглазьями лицо.

- Движение! Он двигается. Ребенок! И тогда я вспомнила Ленку Федотову. Помнишь ее?

Макс кивнул, хотя никакую Федотову он не помнил. Анка кивнула в ответ.

- Она всю беременность – от первого до последнего дня – мучилась от страшнейшего токсикоза. Девять месяцев ходила с баночкой, пуская в нее слюни, без конца блевала и не могла есть. Вплоть до того, что в третьем триместре ее госпитализировали и кормили исключительно капельницей. Родила здорового малыша. Он уже в школу ходит. Помнишь?

Макс снова кивнул.

- Здесь, конечно, нет питательных растворов, а капельница… Словом, я сегодня заставила себя поесть. И меня не вырвало! Да, психосоматика, скажешь, но… Ты мне не веришь?

Макс ошарашенно глядел на ее возбужденное лицо и не знал, кивнуть ему или покачать головой. И то, и другое будет отрицательным ответом.

- Как это могло произойти? Ты помнишь, когда мы в последний раз спали?

- Смутно, но…

А вот Макс прекрасно помнил ту суетливую возню в спальнике. Сдавленное хихиканье, полузадушенный шепот, чтобы не разбудить Лёню.

- Я был в презервативе…, - произнес он, не зная, что еще сказать.

Анка нахмурилась.

- Хочешь сказать, я этого ребенка нагуляла?

Максим сглотнул, притянул ее к себе, погрузившись в зловонное, тухлое облако. Интересно, Ленка Федотова воняла так же во время своего токсикоза?

- Нет, что ты… Я хочу сказать, что ты заблуждаешься. Ребенка не может быть. У меня был презерватив и….

Анка уцепилась за его запястье холодными, отекшими пальцами и, сунув его руку в складки одеяла, приложила к своему животу.

Секунда… две… три… Что-то заворочалось под его ладонью. Макс никогда не трогал живот беременной женщины, но сразу понял - что-то здесь не так. Животик едва наметился, что в принципе соответствовало сроку. Но он не знал, достаточный ли это срок, чтобы чувствовать извне движения плода. Да и «движения» были странными. Он не чувствовал выпирающей упругости, живот был раздутый, но мягкий, как наполненный водой воздушный шарик. Это, скорее, походило на расстройство желудка. Бурление кишечных газов – не более того… На ее месте он сходил бы как следует пробздеться и выбросил эту чушь с беременностью из головы…

- Значит, твой презерватив порвался, только и всего, - ответила она и, к его облегчению, отпустила руку.

- Получается, что так…, - вяло пробормотал он и едва удержался, чтобы не вытереть ладонь о штанину.

- Ты рад?

Макс кивнул. Он видел, что спорить сейчас не имеет смысла.

- Я тоже рада. Хоть что-то хорошее вышло из этой истории. Назовем его Робинзоном! – Анка расхохоталась, блеснув пожелтевшими и какими-то заплесневелыми зубами, - а если девчонка, то будет Шиной!

- Шиной?...

- Королева джунглей! – Она с ободряющей улыбкой поглядела на него и вдруг мягко продолжила совершенно нормальным, родным, тоном, - От тебя пахнет алкоголем. Не получилось?

- Я… к Степану зашел по дороге. Заговорились. Я еще не закончил. Пару дней и…

Она его не слушала, мягко улыбаясь уже собственным мыслям, далеким и от Степана, и от самого Макса.

- Или Бенедикт… Так можно назвать и мальчика, и девочку.

- Почему Бенедикт? – рассеянно спросил Макс и поднялся. Что-то забрезжило на периферии памяти. Так бывает, когда внезапно вылетевшее из головы слово зудливо вертится на языке.

- Какой же ты темный, Мася… Бенедикт – это святой отшельник, основатель первого монашеского ордена в  Европе… Он…

Макс не слушал. Забытое воспоминание вдруг щелчком скакнуло в мозг, но облегчения не принесло. Он вспомнил, что мимоходом говорил Егор в тот чудовищный день:

«Спариваться в Седмицу нельзя. Я к своей и за две недели до Седмицы не притрагиваюсь. А она и не просит. Мало ли что…».

«Но я же был в презервативе! И он не был рваный!», - настойчиво билась в голове полная яростного отрицания мысль, - «Это имеет хоть какое-то значение? Конечно, имеет, ведь ясно, что у них самих гондонов тут, как и всего остального, нет!»

Но что, если… Что если он прямо на гондоне занес ей туда что-то? Может, сам воздух отравлен здесь в Седмицы?

Нет, это нелепо. Что тогда помешает неведомой заразе пробраться в легкие, в желудок через рот? Или в жопу при справлении нужды? Это какая-то зараза, не ребенок… Или все-таки…? Сердце захлестнула волна жути и отвращения, когда в голову против воли полезли омерзительные фантазии. Корчащаяся в родовых муках Анка и уродливое, раздутое, зловонное Нечто, выбирающееся с булькающим жабьим воркотанием меж широко разведенных бедер.

- Бенедикт – отличное имя, - торопливо перебил он ее, - Слушай… Мне надо что-нибудь перекусить и идти в холмы. Старухи говорят, что грядут морозы, и хотелось бы закончить до них.

- Там еще осталась похлебка, - холодно отозвалась Анка после паузы. Ей хотелось выбирать имя, а он…

Макс наскоро похлебал баланды, но с похмелья это было даже приятно. Отлил немного бульона в походный термос и чмокнул девушку в макушку. Шелковистые и струящиеся прежде волосы были сухими, ломкими. Но скорее не от болезни, а потому что она долгое время (пока ее еще заботил ее внешний вид и запах) трижды в день мыла их с толченой золой. Вместо мыла. И все равно не могла вытравить из них жирный, рыбный дух.

Выйдя на крыльцо, он некоторое время тупо смотрел перед собой. Что теперь? Куда податься? К Акулине?

Его передернуло от гадливости, и он, поспешно двинулся, куда глаза глядят. Глаза, как оказалось, глядели в сторону Фросиной избы.

Некро-Тур (часть 9)