Поставляется столец посреде церкве⁠⁠

Я пишу эти строки, потому что я дал обещание своему лучшему другу и однокласснику, самому удивительному ученику нашего 9Б, Саше Коробкову. Я проспорил ему, что если у него всё получится, то в нашем путевом дневнике я напишу художественный рассказ. О наших с ним приключениях.

Саша всегда поражал моё воображение, поэтому мы и сдружились. Я был тем самым человеком, для которого его сумасшедшие планы не были простым поводом развлечься. Мне казалось, что он вот-вот докопается до какой-то сумасшедшей истины. Я ему всегда верил. Ему вообще было очень легко верить. Он регулярно вспыхивал в нашей тихой классной жизни с совершенно безумными планами и толстенным путевым дневником – зелёной тетрадью, в которую я, как летописец, заносил короткие заметки обо всех наших свершённых подвигах.

Именно Сашка в пятом классе изобрёл и распространял среди поварих с помощью анонимных записок рецепт лаврояблочного компота. Там было немного меньше сахара, зато немного больше лаврового листа и чёрного перца. Компот в столовой так и не появился, но я попробовал его в гостях у Сашкиной бабушки, и получилось, как ни странно, вполне неплохо.

Именно Сашка в шестом классе запустил новую модель самолётика, которой на следующий день была засыпана вся школа вместе с окрестностями. К обеду пошёл дождь, и после уроков мы провели пару весёлых часов под присмотром нашей классухи, убирая с футбольного поля размокшую бумагу в чернилах.

Именно Сашка в прошлом году чуть не разнёс пустырь за школой, попытавшись получить водород прямо из воды при помощи двух старых, но рабочих автомобильных аккумуляторов. Это точно был водород, потому что он воспламенился от спички. В тайну эту Сашка никого не посвятил и даже мне рассказал только после опыта. Бегал он быстро, так что загадочный хлопок и происхождение кучи осколков стекла на пустыре так и остались тайной. Я сказал ему, что он полный, законченный дурак, а он ответил, что не дурак и защищался маской сварщика.

Утром того понедельника, когда и началось то, о чём я должен написать, Сашка возник посреди шумного школьного коридора с безумным взглядом, нечёсаными волосами и растрёпанной зелёной тетрадью в руке. За пазухой что-то топорщилось, и Сашка придерживал это локтем. Шагал он быстро, разрезая толпу младшеклассников, как ледокол. За окном ещё была густая зимняя темнота, старые лампочки на потолке неярко мерцали, и увлечённый какой-то новой идеей Сашка выглядел по-особенному таинственно. Как будто бы он опять знал немного больше, чем все остальные в мире, и спешил поделиться этим со мной. Мы пожали друг другу руки, и Сашка без вступления заговорил.

– Значит, смотри. У меня есть новый научный проект, для которого нам понадобятся двадцать литров воды и сборник молитв к богу.

Я скептически посмотрел на Сашку. Это была игра по привычным нам правилам, и мы оба знали, чем всё закончится. Разговор начинался с моего скептического взгляда, а к концу разговора я уже со всем соглашался.

– Саш, так ведь бога-то нет.

– Естественно, блин, нет. Ты меня за кого принимаешь? Выслушай сначала.

– Ну?

– О теории ноосферы слышал?

Мне пришлось признаться, что о теории ноосферы я не слышал.

– Может, ты и «Солярис» не читал?

«Солярис» я тоже не читал.

– Эх ты, голова, - нахмурился Сашка. – Слушай. Если много людей во что-то верят, то они этим формируют информационное облако вокруг планеты Земля. Это такая туча из информации вокруг планеты. Чем больше людей верят в какую-то вещь, тем больше места эта вещь занимает внутри облака. А что у нас делают облака?

Я в два раза более скептически посмотрел на Сашку.

– Летают? Клубятся?

– Клубя-ятся, - передразнил меня Сашка. – Дождь они делают. С грозой. Так и здесь. Информация, которой в ноосфере становится слишком много, дождём проливается в наш с тобой материальный мир. Вера людей превращает вымысел в реальность. Попы освящают воду последнюю тысячу лет, нет, две тысячи лет, они верят в это больше, чем в советскую власть, как ты думаешь, что случилось с ноосферой?

– Она изменилась.

– Правильно! – воссиял Сашка. – Ноосфера изменилась. Если всей страной долго верить, что вода, которая особым образом обработана, прогоняет нечистую силу, вода будет прогонять нечистую силу. Это наука, понимаешь?

– Сашка, а Сашка. Так ведь нечистой силы тоже нет.

– А внеземной разум есть?

– Внеземной разум есть.

– А ты знаешь, что попы про инопланетян говорят, что это такие летающие черти?

– Теперь знаю.

– То есть, они тыщи лет гнали специальную воду, которая отпугивает и инопланетян, и всё, что на них похоже. Сечёшь?

Я в три раза более скептически посмотрел на Сашку. У меня даже пропало терпение.

– Ты не спрашивай, а рассказывай. Что ты придумал?

Сашка загадочно улыбнулся.

– Святая вода – это своего рода вещество-изолятор, который мешает проявиться на планете всему, не изученному наукой. Её готовят по особым утверждённым правилам. Если провести процедуру в обратном порядке, то можно получить антисвятую воду. Уже не изолятор, а проводник. Вещество-проводник для всего, не изученного наукой.

Это мне уже нравилось. Вполне интересно, в духе Сашкиных обычных приключений. И объяснение тоже было в его духе. У Сашки отец монтёр. Я расслабился, и Сашка быстро считал мою реакцию.

– Ты в деле, - уверенно сказал он.

– Пожалуй, да, - неуверенно согласился я. – Но дело-то не выгорит.

– Давай так. Если выгорит, напишешь научно-приключенческий рассказ, как для «Техники молодёжи». Туда и отправим. Расскажем, как всё красиво получилось.

– Так не напечатают.

– Ну и что, что не напечатают. Пусть будет.

– А ты вообще знаешь, как святую воду готовят?

– У бабушки есть требник, там всё написано. Нужен ещё большой крест, он тоже у бабушки есть. Я его по-тихому одолжу, она и не заметит. Что-то да получится. У нас всё по науке.

– И когда мы будем её антиосвящать?

– А когда делают самую святую воду? – испытующе спросил Сашка.

Я задумался.

– Вот прямо самую-самую святую? – у Сашки заискрились глаза.

– На Пасху какую-нибудь? – с надеждой сказал я.

– На Крещение, - сказал Сашка. – Разочаровываешь. Ты что, про крещенскую воду ни разу не слышал? Про купания эти все в проруби? Про то, что вода получается настолько святая, что её после еды нельзя пить, можно только до еды, а если её выпьет смертельно больной, то или через три дня выздоровеет, или сразу в рай? По мне, так лучше уж сразу в рай…

Я перебил Сашку, сказав, что про крещенскую воду все знают. Мне было интересно, что там дальше по плану.

– Ну так вот, если самая святая вода получается на Крещение, то и самая антисвятая получится на него же. Лучший проводник в мире. Это будет ночь с воскресенья на понедельник. У нас как раз выходной. Но надо подготовиться. Нужно переписать текст специальной молитвы и ёмкость свою принести. С тебя ёмкость, с меня крест, молитву вместе перепишем. Я уже смотрел. Там много.

– Зачем переписывать? Давай из книжки прочитаем.

– Ты это не прочитаешь, поверь на слово. Читать-то будем задом наперёд. Это очень важно. И крест вверх тормашками окунать будем. У нас обратная процедура со всеми вытекающими.

– И где мы будем всё это делать?

– Пойдём вечером воскресенья в овраг к Посадским баням.

– А что там?

– Там родник со старой беседкой с крестом. Не с собой же мы будем воду таскать. К тому же по условиям нам обязательно нужно что-то похожее на церковь.

– И не прогонят?

– Ночью-то? Там ночью никто не ходит, там и днём нет никого. Когда-то её кто-то сколотил, потом её подновляли, но этот человек уже, наверное, помер лет десять как. Смотри. Требник вот.

Сашка осторожно отпихнул меня за шкаф и достал из-за пазухи засаленную толстую книгу с обложкой из досок, обтянутых кожей. На обложке витыми буквами красовалась надпись «Требникъ».

– «Кинберт», во, - слегка напрягшись, прочитал Сашка. - Смотри, здесь я закладку сделал, где про малое водосвятие. И пометил карандашом. Нужно всё переписать в путевой дневник в обратной последовательности, от конца до начала. И чтобы все слова тоже были написаны наоборот, тогда первые буквы станут последними, а последние - первыми. Я переписываю с начала, ты переписывай с конца. На середине встретимся, вот тут, где чёрточка.

Текст был чудноват. Витые буквы на каком-то дореволюционном языке сплетались во что-то дикое, а столько твёрдых знаков я в жизни не видел.

– Иероглифы какие-то. А на русском ничего нет?

– Уж что есть, - пожал плечами Сашка. – Рано или поздно станет понятно.

– А твёрдые знаки нужно переписывать?

– Это не твёрдый знак, а «ер», - важно поправил Сашка. – Бабушка говорила, что раньше их везде писали. Совсем везде.

– Ну вот «еры» эти. Нужно?

– Да не обязательно. Ты их всё равно никак не прочитаешь.

– Можно же так и читать. «Требникер» будет «еркинберт».

– Нельзя, это не по правилам. Ни один поп так делать не будет. Всю процедуру испортишь. В общем, суй в портфель и никому не показывай. Если слова получатся сложными, можешь поделить их на части где захочешь, главное как звучат. И в четверг чтобы вернул. У нас мало времени. Домашка же ещё.

Я приоткрыл портфель и аккуратно засунул требник между задачником по физике и русской литературой.

– Что-то похожее на двадцатилитровую ёмкость дома есть? – продолжил допрос Сашка.

– Таз бельевой есть. Большой такой, железный.

– Сойдёт. И ещё…

Фразу Сашки перебил звонок, и он, резко обернувшись, бросился бежать, чтобы успеть на свою любимую физику этажом выше. Я – за ним.

Остаток дня Сашка хвастался мне на переменах тем, как хорошо всё в итоге получится, а на уроках переглядывался со мной и хитро щурился. Было здорово. Знать о тайне, в которую не посвящён больше никто, всегда здорово, особенно если совершаешь почти что преступление. Мы обсудили всё очень внимательно и взяли друг с друга обещание хранить наш секрет до тех пор, пока всё не исполним. Вечером воскресенья Сашка скажет своей семье, что ночует у меня, а я своей – что ночую у Сашки. Чтобы вместе готовиться к проверочной на понедельник. С собой я возьму таз и навру, что у Сашкиной бабушки прохудился таз и он просил одолжить наш дня на два. Воду наберём на месте. В четверг я верну Сашке требник, а в среду нужно сходить на разведку в овраг: подготовить место. Из школы я пришёл изрядно уставшим. Сашка сразу мне позвонил, будто почувствовав, что я уже дома.

– Пишешь уже?

– Пишу, пишу, - проворчал я, спинывая сапог.

– Ну ты давай, пиши.

– Да пишу я!

– Вот и пиши.

– Сашка, а Сашка.

– Да-да?

– Заткни фонтан, а?

– Нет проблем, коллега! - задорно усмехнулся он и положил трубку.

Родители ещё не вернулись. Я повесил пиджак на плечики, проверил дверь в комнату за спиной, зажёг настольную лампу, выложил на стол наш путевой дневник и открыл злополучный требник на Сашкиной закладке. Выцветшие слова всё ещё читались хорошо, но были не вполне понятными. Я не думаю, что и сам Сашка знал, что все они означают. Большинство букв были очень похожими на русский алфавит, но встречались и украинская «и», и вездесущий «ер», и две разные буквы «з», и три разные буквы «а», и ещё несколько ни на что ни похожих закорючек.

«Аминь».

«Ныне и присно, и во веки веков».

«Благодать и благословение Иорданово…»

– Так, это будет «нима», - бормотал я себе под нос. – Потом у нас «вокев икев»…

Сашка перезвонил ещё через пять минут.

– Ну как?

– Непонятно.

– Так и должно быть, – в Сашкином голосе послышалось торжество.

– А если я ошибусь?

Я вспомнил каракули из путевого дневника. Там точно уже было полно ошибок.

– Мы же не заклинание читаем. Может, поп вообще гнусавит-шепелявит. Главное, во что он верит. Главное – смысл. Понимаешь?

– Понимаю. Слушай, а почему мы вообще переписываем про малое водосвятие? У тебя что, не нашлось про большое водосвятие?

– Такое бывает вообще?

– Если есть малое, значит, должно быть ещё и большое.

– Не обязательно. Да и неважно. Самое главное – что на Крещение. Ну так что, ты там пишешь?

Я бросил трубку и вернулся к рукописи. Вот как совершаются открытия.

«Миовт мобар ясми щапор ки…»

«Юит явсо и ит сичо…»

«Ха довви зетси…»

Ха.

На следующий день в школе мы добавили в тетрадь список всего, что необходимо для эксперимента.

– «Поставляется столец посреде церкве, паволокою покровенный…» – читал я, водя пальцем по строчке.

– Нам нужен стул какой-нибудь. И полотенце, – расшифровал Сашка.

– «Священник же взем епитрахиль и фелонь на ся…» Что это вообще?

– Просто пропустим. Нам не надо, мы не попы.

– «Держа в руце честный крест с васильки…»

– Васильки – это для кропления. Мы малярную кисть возьмём, очень удобно.

– Так, тут ещё про какую-то кадильницу и свечи.

– Я парафиновые принесу. И кадильницу из консервной банки сделаю.

– А что это такое?

– Такая железная штука, ты в неё кладёшь ладан и поджигаешь, а он дымит. Я в БСЭ смотрел. Ты там пишешь?

– Наполовину написал. Глаза болят. Там ещё «Господи, помилуй» сорок раз, ну, я один раз написал.

– И правильно, сорок-то зачем?

– Ещё бы. Сашк, стези в водах – это про что?

– Стезя – это дорога. Значит, дорога в воде. Ты глупые вопросы-то не задавай.

– Вот сам попишешь – тоже отупеешь.

Я вернулся домой и взялся за требник. Патриарха из текста я по совету Сашки выкинул, и митрополита тоже, воды это всё равно не касалось. Текст писался слишком медленно, клонило в сон, уроки я тоже не сделал. Чтобы не сбиться, я снова проговаривал слова внутри своей головы, разделяя их на слоги. На мгновение ко мне подступило чувство, что я поступаю неправильно. Слова, которые были старше, чем мы с Сашкой, старше, чем наши родители, чем наша школа, чем наш город, внушали какое-то уважение своей древностью и странностью. Я почувствовал, что их нельзя выворачивать. Просто нельзя, нельзя и всё. Почувствовал, что существуют странные, скрытые от нас с Сашкой правила техники безопасности, касающиеся этих непонятных слов, и эти правила мы прямо сейчас с такой радостью нарушаем.

А потом я сказал себе:

– Ну и что это за суеверие?

И тревожащее меня чувство прошло. Улеглось где-то глубоко внутри.

И я продолжил.

В среду мы пошли на разведку засветло, сразу после школы. Небо затянули облака, падал мелкий снег. Я завернул с собой котлету из столовой в двух кусках хлеба, и по пути мы съели её пополам. Посадский овраг уходил вниз от автомобильной дороги, ниже подгнивших яблонек, ниже труб теплотрассы, и от глаз его скрывали густые кусты репейника. Откуда-то с другой стороны дороги слышался собачий лай, голые деревья скрипели на ветру. Я немного поморщился, представляя пустой безлюдный овраг воскресной ночью. Сашка, скорее всего, тоже об этом беспокоился, потому что спускались мы молча. Только один раз он спросил:

– У тебя там крест уже окунули?

А я ответил:

– Окунули.

Через кусты репейника мы прошли почти без потерь, разве что я поймал шапкой два комочка. За репейником на весь овраг раскинулось поле из сухих колосков какой-то луговой травы в человеческий рост. Среди сугробов бежал заваленный всяким барахлом ручей, который уходил под полуразрушенную деревянную беседку с куполом, торчащую посреди оврага. Крест на куполе накренился и потускнел, настежь распахнутая дверь висела на одной ржавой петле, сквозь прорехи в крыше виднелось серое небо. Начинало темнеть.

– Убраться бы здесь, - сказал Сашка.

– Для чистоты эксперимента, что ли?

Сашка не засмеялся.

Мы ступали друг за другом след в след, стараясь не продавить корочку наста. Я прочёл вывеску на стене беседки, разбирая едва заметные слова.

– Часовня во имя святаго…

Дальше краска облупилась полностью.

Мы вошли. Под ногами хрустнул наст: в стенах, как и в потолке, не хватало досок. Из правой от входа стены выходила ржавая железная труба, загнутая крючком. Из трубы лилась струя воды, падала в квадратную дыру, вырубленную в полу, и оттуда журчала куда-то дальше.

– Идеально, – сказал Сашка. Он немного приободрился. – Так, нам нужен столец.

– Я по дороге табуретку видел.

– Пойдёт.

Мы притащили табуретку и разместили её в центре часовни как могли устойчиво. – Сколько у неё ножек отвалится, одна или две? – спросил Сашка.

– Сплюнь, – сказал я.

Сашка сплюнул.

– Возьмём ещё молоток с гвоздями. Запишешь или забудешь?

– Забуду, – сказал я.

Больше делать было нечего. Мы вышли.

В дверях я обернулся и посмотрел на табуретку. Стоит себе.

– Да никто её не возьмёт, – сказал Сашка. – Пойдём. Тебе ещё требник переписывать.

Я писал три дня и вернул требник в четверг. У Сашки тоже вышло три. Писал он куда быстрее, потому что не вчитывался, не мучился, разделяя написанное по слогам, а просто скатывал требник слово за словом крупным почерком. Раз по пять за вечер он звонил мне, спрашивал совета и делился какими-то мыслями. Он не говорил «Алло», кажется, его вообще не волновало, кто поднимет трубку, так что я старался добежать до телефона первым.

– Слово «лик» означает, что поют хором, то есть, это несколько человек. Так что там, где начинаются слова хора, мы читаем вместе.

– Ладно…

– А ты хочешь быть за того попа, который диакон, или за того, который священник?

– Может, по очереди? У диакона слов больше.

– А ты везде подписал, кто это читает?

– Я ж показывал!

– Точно, ты ж показывал!

Мы всё успели.

18 января ровно в девять часов вечера мы встретились под фонарём во дворе Сашкиного дома. С балконов матери звали припозднившихся детей, хлопали двери подъездов. Звёзд на небе не было, зато снег шёл хлопьями. Я притащил с собой таз для белья и обещанный молоток с гвоздями, завёрнутый в тряпку. На Сашке был походный рюкзак, в котором что-то звонко звякало при каждом шаге.

– Кадильница, – с гордостью пояснил Сашка. – С ладаном. Запах – во. Пойдём?

Я этот момент очень хорошо запомнил.

Я ни один момент так хорошо не запоминал.

Он стоял под фонарём в шапке набекрень и улыбался. На плечах у него уже налип снег и в свете фонаря сверкал. И глаза у него сверкали. Он даже сапоги почистил. Никогда он этого не делал, а тут почистил. Может, для красоты момента. Или решил, что у учёного должны быть чистые сапоги. Я тогда обратил на это внимание, но не спросил у него. Забыл спросить.

Мы очень быстро дошли до оврага. Фонарей вдоль дороги не было, луны мы не видели. Под ногами скрипел свежий снег. Страшно не было, но мы были взбудоражены и болтали обо всём на свете наперебой. Сашка нарочно подпрыгивал и звякал кадильницей в рюкзаке, а я подсвечивал ему дорогу фонариком, чтобы он не споткнулся. Нести таз одной рукой было неудобно, и я пинал его коленом по дну. Получалось похоже на бубен.

Опять залаяли собаки.

– Вообще хорошо, что у нас есть молоток. Подойдёт для самообороны, – сказал вдруг Сашка.

– Тут же нет никого.

– Вот именно.

Перед репейником я передал ему фонарик, перехватил таз в правую руку, а левую сунул в карман.

– Твоя очередь светить. У меня руки замёрзли.

– Ты батарейки давно менял?

– Вчера заменил. Свежие батарейки. А ты спички взял?

– Ты думаешь, я совсем дурак? Свечи взял, а спички нет?

– Я не думаю, я спрашиваю.

– Подловил, – Сашка опять подпрыгнул. Консервная банка в рюкзаке брякнула.

Табуретка никуда не делась, а вот наши следы за три дня замело. Сашка кинул мне полотенце, я накрыл им табуретку, поставил сверху таз и пошатал его руками – не опрокинется ли. Сашка возился с рюкзаком, доставая оттуда свечи.

– Куда натыкаем? – спросил он.

– Давай прямо в снег. Больше-то некуда.

Я светил, а Сашка расставлял свечи: три новых и два огарка. Потом он достал спички, мы минут пять пытались их зажечь и потратили полкоробка. Спички ломались, потому что пальцы онемели от холода, и гасли – непонятно, почему. Наконец Сашка сказал, что свечи в церквях всё равно нужны только для освещения и фонарика нам хватит. Огарок в консервной кадильнице всё-таки загорелся, и Сашка воткнул в плавящийся парафин кусочки ладана.

Пошли за водой. Я взялся за одну ручку таза, Сашка за другую, мы наклонились и подставили таз под гнутую трубу. Вода ударилась об дно с жалобным звяканьем. Запахло плавленым ладаном.

– Доверху доливать будем? – спросил я.

– До краёв давай.

– Тяжёлый, блин.

– А что ты хочешь? Потерпи ради науки. Великое же открытие совершается.

Я не понял, шутит он или нет. Его лица в темноте не было видно. Мы донесли таз до табуретки, а ледяная вода выплёскивалась на наши руки и на снег, но меня это уже не волновало. Табуретка выстояла. Сашка достал из рюкзака последние вещи: путевой дневник с нашей рукописью, малярную кисть и простой деревянный крест, который положил на край таза.

– Держи тетрадь. Я посвечу. Мы сейчас, коллега, сделаем чистое вещество-проводник. Для всего, не изученного наукой.

Я раскрыл путевой дневник. Посмотрел на свои каракули. На чёрные провалы в стенах. На воду в тазу, не отражавшую света из консервной банки.

Запах ладана становился горьким.

– Сашка, а зачем нам вообще это всё, не изученное наукой?

Он даже не задумался.

– Как зачем? Одно из важнейших свойств эксперимента – его повторяемость. Если получится сейчас, наука сможет это изучать.

Я перехватил тетрадь поудобнее. Сашка посветил на страницу фонариком, и я прочитал первую строчку:

– Нима! Вокев икев. О ви.

Если когда-то эти слова и казались мне древними и пугающими, то вслух это прозвучало нелепо и глупо. Поэтому я хихикнул. Сашка шикнул на меня и торжественно продолжил:

– Онсир пи енын. Мохуд миов тми. Щаров товиж и.

Мы читали, запинались, путались в ролях и читали дальше. Долго читали, во рту пересохло. Я несколько раз терял строчку, Сашка на меня шипел и продолжал с того места, где я сбивался. Консервная банка успела потухнуть. Снаружи была полная тишина.

Я не ориентировался в тексте, но Сашка, наверное, разбирался. Когда он протянул руку, я вложил в неё малярную кисть. Сашка медленно погрузил её в тёмную воду, поднял над головой и брызнул – вверх, в сторону и на меня. Я вздрогнул и утёрся рукавом пальто. Сашка повторил движение ещё два раза. Вверх перед собой, направо и на меня. В последнюю очередь. Потом вернул мне кисть и взял крест. Поцеловал крест. Протянул мне. Я повторил за ним. Стало холоднее.

Я не хочу больше ничего выписывать из нашей тетрадки. После того, как мы поцеловали крест, было от точки до точки ещё четыре предложения. Одно прочитал я, сразу же после малярной кисти, а остальные были полностью одинаковыми, там нужно было трижды прочитать одно и то же. Я помню, что именно после этих трёх повторений он должен был взять крест, перевернуть его вверх тормашками и погрузить в воду. Мы договорились ещё тогда, до оврага, что за крест полностью отвечал Саша, потому что это он его принёс, и всё это было его идеей, и это был самый важный момент того, что мы задумали. Саша стоял напряженный, как перед прыжком в длину, фонарик в его руке трясся, пятно света ёрзало по странице, а я читал, и, по-моему, у меня дрожал голос, а когда я произнёс последнее слово и замолчал, Саша взял крест и окунул его в воду. И с той стороны у него крест что-то вырвало, и крест очень быстро исчез под водой. Я видел, как Саша сначала отскочил и стоял растерянно и неподвижно, а потом зачем-то засучил до локтя рукав и сунул туда руку. Мне было непонятно, что случилось, я сначала даже подумал, что это розыгрыш. А потом он очень тихо сказал:

– Там нет дна.

И достал пустую мокрую руку. И я ещё несколько секунд думал, что он меня так разыгрывает, хотя сердце уже билось очень сильно, а таз был совсем рядом, я нагнулся и посмотрел на чёрную воду, и вода была совершенно неподвижной, по ней не шли никакие круги, а Саша продолжал ещё тише.

– Там нет дна. Это ёмкость без дна. Там бездна.

Он посветил в воду фонариком, и свет фонарика на воде не отразился.

Тогда я понял, что уже помню то, что почувствовал. Это уже было в детстве. Я выходил ночью в деревенский огород и светил фонариком в ночное небо. Сначала мне просто было странно и страшно, потому что луч света тонул в ночи и ни от чего не отражался. Потом я стал играть в то, что там, в космической бездне, мой фонарик могут заметить. Я стоял с запрокинутой головой, пока голова не закружится, мигал фонариком в ночь. Ждал, что мне из пустоты мигнут в ответ. Когда я уставал смотреть в ночь и засыпал, приходили тягучие, кошмарные сны, от которых было очень тяжело проснуться. В них мои сигналы замечали, и тогда я чувствовал, как из бездны на меня смотрит что-то древнее, чудовищное, живущее за далёкими звёздами. Я просыпался в ужасе, звал на помощь, обещал себе никогда больше не выходить на улицу после темноты. А потом наступала новая ночь, и тогда я снова выходил в огород. Снова зажигал фонарик. Снова светил в небо. До головокружения.

Я стоял над тёмной, неподвижной поверхностью воды, видел, как дрожит фонарик в руках Саши, и понимал, что там, внизу, на самом деле уже нет никакого дна. Там бесконечная глубина, абсолютная бездна, невозможная, невероятная. И прямо сейчас что-то, живущее в этой бездне, видит свет нашего фонаря на воде, притаилось у самой поверхности и ждёт.

– Понимаешь, космический контакт… – растерянно сказал Сашка.

Я оттолкнул его от поверхности воды и ударил по фонарику. Фонарик погас и упал на снег. Сашка стоял, оцепенев, и продолжал смотреть на воду.

– Беги, дурак! – закричал я, срывая голос, и потянул его к выходу за рукав.

Он вздрогнул и побежал за мной. Мы бежали, тяжело дыша, проваливались в снег по колено, падали, вставали и продолжали бежать. Сердце бешено билось, руки и ноги дрожали, я не думал о том, что произошло, не думал о том, что будет дальше, думал только о том, что нужно как можно дальше убежать от проклятой часовни, пока ещё не поздно.

Мы продрались сквозь репейник, пробежали вдоль трассы, пробежали неосвещённые гаражи. После гаражей начались дворы, где уже горели фонари, но мы не сбавили бега, а бежали, не останавливаясь, до самого дома Сашки, где упали вповалку на заснеженную лавку. Там я понял, что моя рука всё ещё сжимает путевой дневник, и меня начало пробивать на смех. А Саша молчал. Он сидел неподвижно и еле заметно дрожал.

– Ты чего?! – закричал я.

– Я нормально. Я нормально, – у него был очень слабый голос. – Мне холодно просто.

Может быть, я тоже трясся, но этого я уже не помню. Никакой разницы. Всё равно я помню тот наш разговор. И Сашу помню. И никогда не забуду.

– Тетрадь нужно сжечь.

– Я тебе сожгу, – голос у Саши стал немного громче. – Там все наши данные.

Я снял у него с шапки репейник и сбивчиво начал его утешать.

– Всё уже нормально. Мы убежали. Мы дома. Мы живы, всё хорошо. Мы даже до конца всё это не доделали, так что всё нормально.

– Папа меня убьёт. Он меня убьёт за рюкзак.

Тут я захохотал.

– Да заберём мы рюкзак! Что с ним сделается!

– Ну убьёт. И что. У нас есть данные.

– Никто тебя не убьёт! Мы живы! И всё хорошо! Мы живы! Всё хорошо!

– Тут ещё космический биолог…

Я встряхнул Сашу за плечи.

– Да что ты заладил! Мы живы! Значит, всё хорошо!

– Просто мне кажется, я под фазу попал.

– Да что тебе там кажется! Когда кажется, кре…

Мне пришлось ударить себя по щеке, а потом я опять захохотал.

– Мы создали вещество-проводник. И фаза…

– Саш. Нет никаких фаз. Пойдём домой. Нужно идти домой.

Мы вместе встали с лавочки, помогая друг другу подняться. Только тогда я понял, как тяжело дышать после этого бешеного бега. Это неважно было, если подумать. Но я это понял. Я помог Саше подняться вверх по лестнице, довёл его до второго этажа. Он всё ещё говорил очень тихо и всё ещё немножко трясся.

– Самое главное – это то, что мы живы, всё хорошо, – твёрдо сказал я.

– Да, – согласился Саша.

– Я с тобой останусь. Забыл? Сегодня я ночую у тебя.

– Не получится. Папа не разрешит. Он не любит, когда его обманывают. Ему ещё нужно меня убить, а при тебе ему будет неловко.

Саша попытался улыбнуться, и я увидел, что губы у него тоже дрожат.

– Мы завтра встретимся. Всё обсудим, – убеждал я его.

– Да.

– И я тебе утром позвоню.

Он кивнул, немного неловко попятился и позвонил в звонок. Я начал спускаться вниз по лестнице.

– Сашк, будешь ложиться спать, дверь запри!

Он ещё раз кивнул. За его спиной раздались рассерженные голоса. Саша замер в дверном проходе. Посмотрел на меня в последний раз с какой-то тоской. Потом развернулся и зашёл в квартиру.

Я стоял на площадке, пока голоса за дверью не замолчали, а потом пошёл домой. Заснул я быстро и проснулся поздно.

Утром Саша в школе не появился. Я как на иголках сидел первые два урока. К концу второго урока классная сказала, что она сейчас узнает, заболел Коробков или прогуливает, выписала на листочек из журнала номер и пошла в бухгалтерию, где стоял второй телефон. И когда она вернулась, я по её виду сразу всё понял, но ещё не верил.

Её сразу стали спрашивать, что случилось. А я молчал.

– У Саши ночью был сердечный приступ.

Они продолжали задавать вопросы. Обычные вопросы. На их месте у меня были бы такие же. Они спрашивали, что с ним, всё ли в порядке, в какой он больнице. А классная молчала. Наверное, ей тоже было тяжело. Потому что когда она сказала, что Сашу не откачали, она закрыла лицо руками и выбежала из класса. Я выбежал сразу за ней.

Я не осознавал, как бежал по улице, и пришёл в себя только в часовне. Таз с прозрачной водой стоял на табуретке, поверхность воды покрылась тонкой такой ледяной паутинкой, а в лёд вмёрз крест Сашиной бабушки. Рюкзак, фонарик, консервную кадильницу и всё остальное, что мы оставили на снегу, замело ночным снегопадом.

Всё это было так глупо.

Я подошёл к табурету и пнул его. Таз слетел, вода пропитала снег, а я кричал и бил кулаками по сугробам, расшвыривая влажные комья. Никакой бездны здесь больше не было, бездна ушла из часовни сразу же, как только оттуда сбежали мы. Потому что таз с водой, деревянный крест, бессмысленные слова из тетрадки – всё это просто игра, никакого проводника из них не получилось и никогда не получится. Даже мой суеверный страх перед ними тем вечером ничего не значил.

Проводником стал сам Саша. Сигналы, которые он подавал, были слишком яркими. И что-то с той стороны эти сигналы заметило. И той ночью Саше от него пришёл ответ.

Может, это что-то ничего такого и не хотело, просто ответ не был рассчитан на человеческий разум. Был слишком неземным, слишком странным. И Саша его не перенёс.

Наверное, сейчас, когда я это пишу, мне уже что-то понятно. Я всегда верил в Сашку и сейчас верю. Он же упрямый. Если он из нашего мира смог достучаться до какого-то другого места, то доберётся и обратно, ведь есть стези в водах многих. И чем сильнее я в это поверю, тем легче ему будет на обратном пути. Может быть, он не совсем умер. Может, он просто ушёл в места, не изученные наукой.

Может, ему не очень страшно в этих местах.

8 февраля 1976 года.

Автор Hiyoko