Anya.K

Спустя год, после школьного выпускного, в том же кафе я встретила свою первую любовь. Игорюшу. В школе я так ни в кого и не влюбилась, ежели не брать в расчет чувства к гуманитарным предметам: литературе и английскому. Им я отдавалась полностью и с неимоверной страстью. Да-да, пока мои одноклассницы, развалившись символично на лавке перед «Прибалтоном», громко и скабрезно хохотали и, возгоняя себя тем хохотом, пересчитывали своих playmates, я читала книги.

Игорюша, как и я, тусил в компании одноклассников, веселых, шумных, симпатичных. Он и сам был исключительно веселый, и очень симпатичный, и харизматичный, душа компании. Среднего роста, худой, стройный (чем походил на моего папу), двадцатидвухлетний, местный.

Он работал в автосервисе, а вечерами ковырялся в своем задрипанном, дребезжащем синем «Москвиче». Он любил Агутина, Ветлицкую и Ладу Дэнс, ел сырые (!) куриные яйца, а еще… подходил иногда к зеркалу и, пародируя Лёню Голубкова, говорил, подмигивая, своему отражению: «А я ничего, даже хорошенький!»

Это было смешно и отчего-то очень трогательно. Наверное, оттого, что я втюрилась в Игорюшу без памяти. Ходила к нему почти каждый вечер, а иногда и утром, захватив спаниеля второй закадычной подруженции Вари из соседней парадной (первая, Ириша, готовилась к поступлению в престижный ИНЖЭКОН, к тому же её мама больше не одобряла нашей дружбы), провожала Игорюшу на работу.

Отношения наши были платоническими.

Он рассказывал мне что-то о своих знакомых, о работе, да и просто шутил ни о чём, я — внимала, тем и была удовлетворена, тем и была счастлива.

Спустя месяц таких незатейливых, но неимоверно теплых отношений Игорюша меня поцеловал. Даже сейчас, в свои тридцать пять, будучи зрелой, умудренной опытом женщиной, я вспоминаю этот поцелуй, как сказочный. А через пару дней он, дав честное-пречестное — буквально клятву — обещание моей маме, что вернет меня к двадцати четырем часам домой, упросил её отпустить меня в пригород, на озёра в сосновом лесу.

В этом месте, пожалуй, стоит ненадолго отвлечься от Игорюши и рассказать немного о моей маме, которая в этой истории стала кем-то вроде злого демона, ни много ни мало демона, да.

Мама… О ней можно было бы написать роман, но поскольку история — о первой любви, ограничусь-таки несколькими абзацами.

Моя мама — личность разносторонняя, гордая и строптивая. Довольно одаренная, проницательная и остроумная. Коренная ленинградка. У неё всегда было много друзей и знакомых, до той поры, пока она не осознала, что большая часть из них — лицемеры и предатели. После этого, после нескольких подобных открытий, невыносимо болючих шпилек да булавок от ближайших, родных мама замкнулась, стала жить затворницей. Но до того… чем только она не занималась по жизни! И кем только она не могла стать, в профессиональном смысле! Она могла бы стать художницей, альпинисткой или врачом. Могла бы даже написать книгу. Однако всю жизнь проработала скромным библиотекарем в скромной библиотеке по месту жительства. Досуг же её зависел от настроения, от этапа. Было дело, мама ночами напролет залипала в Блаватской, было дело — пропадала у соседей, адептов Церкви Христа: чаёвничала да распевала с «семьёй» гимны.

Мама всегда была мне лучшим другом, всегда оберегала меня, как я сейчас понимаю, чересчур. Возможно, потому, что в детстве я часто болела, к тому же родилась с травмой, которую мама цементировала и консервировала неиссякаемым поминанием. Я, в свою очередь, всегда была с мамой откровенна, доверяла ей все свои переживания и сомнения. Вместе с тем — я её боялась.

Однажды в мамино отсутствие (мне было то ли восемь, то ли десять) я рылась в ее косметичках. Рылась-рылась, а потом накрасила ногти. Лак засох, а ацетон закончился, и когда мама вернулась с работы и устроилась перед телевизором с перекусом, я ускользнула на кухню под прикрытие бабушки. (Тогда папина мама дежурила сутки через трое и в свои выходные замещала родителей, которые пропадали на работе с утра и до позднего вечера, а после — частенько зависали в компашках.) И пока бабушка жарила бефстроганов, я счищала лак ножом!

Вероятно, кто-то подумает, что я боялась сурового наказания, но это не так. Мама никогда меня не наказывала, и уж тем более — сурово. Просто она слишком сильно привязала меня к себе, каким-то образом спровоцировала у меня сильнейшую зависимость и буквально запрограммировала на мнительность, на нерешимость: я безумно страшилась её неодобрения, безумно страшилась разочаровать её… потерять; многие годы и даже уже повзрослев.

Возвратимся же к моему романтическому свиданию, к моей поездке…

Та поездка и по сей день одно из лучших моих воспоминаний, ощущений. Наверное, потому, что тогда я не предполагала, чем всё закончится. А закончилось всё следующим: наше время истекало, погожее и лучистое солнце остывало; с пляжа, где мы в обнимку провалялись целый день, будто нежные морские котики, мы переместились под уютную, как нам показалось, сень деревьев, где немедленно нас агрессивно атаковали комары. Игорюша попытался рыбачить (без шуток, он был отличным рыбаком), но как-то неудачно и довольно сильно исцарапался крючком, пока закреплял мормышку.

Нет, не это, разумеется, явилось разочарованием и, не побоюсь этого слова, бедой. Внезапно Игорюша предложил мне заночевать в одном из туристических коттеджей, что располагались практически в двух шагах вдоль береговой линии.

После этого предложения мне, как говорится, и захотелось, и закололось. Победило «закололось». Материнская сильная воля и то, что мама на тот момент была самым близким мне человеком, то, что она до шести лет буквально носила меня на руках, парализовали мою собственную волю, тормознули желание. «Прости, — сказала я Игорюше, — но мы ведь обещали!»

Без лишних слов Игорюша загрузил меня в авто, и мы помчались домой. Он передал меня маме чуть позднее, чем в двенадцать, но — с рук на руки. Больше мы с ним не встречались. Он стал пропадать вечерами, не отвечал на телефонные звонки, а затем — довольно-таки скоропостижно — женился на однокласснице.

Если ты что-то запрещаешь своему чаду, изволь заместить, подготовь, предложи альтернативу. Мама никогда ничего мне не предлагала. Кроме залежей книг, точно в фамильном гнезде злобной и мстительной тётки Джейн Эйр, и неизбывного «думай своей головой!» в плане воспитания я решительно ничего от неё не получила. Она даже не удосужилась подсуетиться с моим поступлением в Универ, не наняла правильных репетиторов, как сделали почти что все мамы моих одноклассников. Не вылезла, словом, из кожи вон. Благодаря такому проколу, я оказалась в медучилище и три года отрабатывала введение внутриягодичных и клизм. Да что те три года! Я до сих пор впахиваю на оной ниве, зарабатываю трудом нелегким и чрезвычайно неблагодарным, впрочем, чрезвычайно же благородным.

Быть может, мама считала, что житейская мудрость передастся мне воздушно-капельным путем, быть может — не умела или комплексовала вложить оную иначе. (Причины наверняка существовали — и свинцовые! Но это уже совсем другая история.) Как бы там ни было, но в мои роковые шестнадцать мама, принужденная памятью тела — все животные рано или поздно выставляют потомство из гнезд, — не отдавая себе в том отчета, бросила меня в непроторенной стихии разбираться самостоятельно. Препятствовала, «боролась» она по инерции. Я — выросла. Впрочем, еще очень и очень нескоро возмужала. А всё потому, что моя мама не справилась. Но вправе ли я осуждать её? Сдаётся, что она взрослела еще проблемнее, еще дольше. Одно то, что мама, спасаясь от врожденной мигрени, с подросткового возраста горстями глотала салицилаты-анальгетики, что однажды едва не закончилось для неё смертью, говорит о вопиющей какой-то безрассудности, о кричащей же какой-то несостоятельности.

Тем же жарким летом я отомстила маме (и себе!) за порушенные сказочные отношения и разбитое сердце. Сейчас, в свои тридцать пять, будучи зрелой, умудренной опытом женщиной, я уверена, что это была именно месть.

Как я уже сказала, тем же летом я нашла себе новую — незабываемую, «сказочную» — любовь, первую любовь, первые интимные отношения.

Я снова пила «Отвёртку», правда, в другом, не нашем, не уютном кабаке, смешанную другим, не нашим, не дружелюбным барменом. Я, вероятно, была неадекватна и расстроена, в некотором роде при́ смерти. Я вполне торжественно, подготовившись-вырядившись, аки призывная кошь, въехала на своей карете в такую историю, в такие фееричные приключения, из которых с трудом вышла, вышла — с букетом.

Одарили меня и анютиными глазками — фингалами во весь фейс и калейдоскопной душистостью из безобразных соромных дробянок да букашек-таракашек; рядом с букетами всегда кто-то водится, вот и заскочили ко мне — в голову и в сердце: до сих пор не изгоню никак, никакой психоанализ не помог, никакой, мать его, гештальт.

Мой «сказочный» герой… мой принц…

Он, хоть и значительно отличался от Игорюши (был десятью годами старше и килограммов на двадцать тяжелее), был так же по-своему привлекателен и харизматичен и так же занят в какой-то (сейчас уже не вспомню, в какой именно) чисто мужской профессии, имел свой бизнес. Однако в самый ответственный момент, в момент, когда стало поздно строить из себя невинность, когда я отважно «заплыла за буйки», принц сделался мне решительно не мил: будто красивый теплый питон сбросил шкурку, а под шкуркою оказался неприглядным — да нет, чего уж там — отталкивающим! скользким слизнем, всем своим неслабым весом наползающим, тошнотворно обволакивающим, удушающим. Преотвратным. Настолько, что в тот самый самый ответственный момент я попыталась отстраниться, сказать ему «нет!».

Не то чтобы я была ромашкой или одуванчиком, но — вовсе не такой прожжённой и с чуйкой, как некоторые мои сверстницы, к концу одиннадцатого класса разменявшие кто по второму, ну а кто и по третьему десятку партнеров. Словом, мне тогда было невдомёк, что нельзя вот так вот отнекиваться, так злостно динамить предельно разгорячённого — на старте — самца. Нельзя тогда требовать от него понимания: ну, это ведь всё равно, что объяснять волку, что он должен целовать зайца и баюкать его нежно перед сном.

Честно, принц был не один. Принцы ведь не разгуливают без сопровождения. Однако виконта и шевалье я помню крайне смутно: нахлесталась, в аффекте, любимым коктейлем.

Словом, вышла я красивой, вышла я — по-прежнему невестой, ну, не то чтобы мертвой, но переродившейся невозвратно, в худшем смысле слова. С ущербом, раной, травмой, ну, сродни тем, с которыми поступают к нам в отделение продырявленными, кровящими, глубоко инфицированными.

Впрочем, травму свою я со временем полюбила, взлелеяла её, взрастила и вкоренила, и стала она мне даже при живом, достойном во всех отношениях муже ближайшим родственником, двойником. Дороже она мне теперь всех коврижек мира.

Муж, хоть иногда и со скрипом, понимает, ласково обзывает меня: когда — квазипуританкой, а когда — Клеопатрой. И грозится (время от времени вспоминая о моей подростковой драме) — вовсе не ласково, но злобно и ядовито, и буквально стискивая зубы и кулаки, — размозжить тому, моему первому (о втором и третьем я, разумеется, умолчала), бесчестному синегнойному чуваку кочан киянкой.

Жили бы мы в древнем Риме — был бы мой муж легионером, центурионом первого копья, и точно так и сделал бы, сто пудов — отыскал бы и бамс-треськ-хрусть-брызьг!.. Теперь же, в нашем толерантном, высоких отношений веке — смирился мой дорогой; великодушный, мудрый человек!

К слову, маме в тот раз я ничего не рассказала, да и вообще перестала ей исповедоваться, прикусила наконец язык, что её как будто бы вовсе не расстроило, напротив — вроде как даже освободило. Хотя, как я уже говорила, еще много лет после я не могла собраться с духом и разорвать крепко связывающую нас и чрезвычайно тяготящую обеих пуповину.

Как водится, разрулил случай. Однажды, традиционно утомительной ночью, когда урывками, промеж поступлений мы с коллегами пытались отметить моё двадцатипятилетие, маму примчали в стационар с прободным кровотечением. Белая, с яхнувшим лицом и нитевидным пульсом, мама уходила на глазах. Спасло чудо. Ловкость хирурговых рук и сказочное отношение ко мне моих сослуживцев. Впрочем, восстановление шло тяжко. Мама заполучила все, какие только были возможны в её случае, осложнения — только в реанимации её капали две недели. Затем, пришпиленная постельным режимом, она полтора месяца маялась на отделении. Выписалась с кошелкой разномастных лекарств в строгую диету. Но в конце концов восстала из пепла, воспряла. Обе мы тогда воспряли. Посредством преодоленного апокалипсиса мы с мамой все-таки расквитались. Я перестала оглядываться, искать маниакально её одобрения, и учиться жизни стало много проще.

На том, наверное, и кончу. Не всякая первая любовь разрешается хеппи-эндом, впрочем, моя же — не велика трагедь, куда хуже бывает: у Ромео с Джульеттой, например, или у Тургенева в одноименной повести.

2018

#травма, #90', #душаветошь

А мне фильм очень понравился. Горячо рекомендую его тем, кого, как и меня, трогает тема пережито́го травматического опыта и непреходящих фантомных болей, тому, кто, как и я, пытается осмыслить травму через литературу и киноискусство.

Избегну, пожалуй, пространных рассуждений о качестве сериала. В двух словах если: снят он превосходно. Мастерски и самобытно. Сценарий, саундтрек, операторская работа, работа актёров всех — на высоте. Ни одной лишней реплики, никаких скушных пустот, вживание в образы — изумительное. История?.. Продирает до печёнок! Драма как она есть. Всё по заветам Чехова. Все элементы — работают!

«Part of the challenge of Disclamer, it was how not to reveal. But at the same time, how not to cheat by hiding information» [Альфонсо Куарон]. Но ОНИ справились!

Спойлерить фильм целиком — эт как-то совсем некрасиво, посему ограничусь тремя, включающими, кмк, основные послания, репликами:

«Robert Ravenscroft: Why didn’t you question it? <Почему вы не засомневались?>

Stephen Brigstocke: No, Mr. Ravenscroft, why didn’t you? <Нет, мистер Рэйвенскрофт, почему не засомневались вы?>

Catherine Ravenscroft: I know I should forgive you. But the truth is I can't. Because you’re managing the idea of me having been violated by someone far more easily than the idea of that someone bringing me pleasure <Я знаю, я должна бы простить тебя, но правда в том, что я не могу. Потому что оказалось, что тебе гораздо легче справиться с мыслью, что кто-то надругался надо мной, чем с тем, что кто-то доставил мне удовольствие>».

И фрагментом-тизером:

Убитая горем мать, Нэнси Бригсток, написала книгу. Материалом ей послужили фотографии, напечатанные с плёнки, найденной в номере погибшего двадцатилетнего сына.

Несчастный случай на курорте в Италии. Джонатан, отличный пловец, бросается спасать ребёнка, четырёхлетнего Николаса, игравшего в резиновой лодке, унесённой в море внезапно поднявшимися волнами. Береговые спасатели мчатся вслед на помощь. Принимают эстафету, веревку-трос из рук Джонатана. Вытаскивают лодку с ребёнком, целым и невредимым. А Джонатану не хватает сил выбраться из шторма. На берегу все какое-то время сосредоточены на Николасе. Зовущего на помощь Джоната замечают, но слишком поздно. За ним тоже плывут, вытаскивают его на берег, но — время упущено, откачать Джонатана не удаётся.

Миссис Бригсток винит в смерти сына мать Николаса, Кэтрин Рэйвенскрофт. На проявленных фото, снятых на камеру, подаренную Джонатану родителями, — экстремально непристойные, порнографические, сцены. Кэтрин позирует Джонатану. Миссис Бригсток уверена, что Кэтрин соблазнила её сына, заманила в свой номер в ночь перед трагедией. Миссис Бригсток уверена: Кэтрин видела, как Джонатан тонет, однако умышленно не подала сигнал спасателям.

Итак, убитая горем мать, Нэнси Бригсток, также не справилась с волной. Потонула в горе, потонула в депрессии. Скрылась в комнате сына, создала там иконостас. (И текст!) Озлобленная и ослабленная — приманила рак и за несколько лет угасла.

Отец Джонатана, Стивен Бригсток, как ни старался, как ни бодрился, не смог отбить жену у смерти. Теперь и его жизнь разрушена. Спустя годы, он всё-таки решает разобрать комнату, избавиться от побитых молью вещей. В ящике стола, на котором стоит пишущая машинка, Бригсток находит рукопись. (И складной ножик, который они с Нэнси некогда подарили Джонатану.)

Текст потрясает, шокирует. Мистер Бригсток решает издать книгу. Он решает издать книгу и отомстить Кэтрин Рэйвенскрофт и её семье. Разрушить их жизнь так, как разрушила жизнь семьи Бригсток Кэтрин.

Что лично меня задело за живое. Что тронуло больше всего. Над чём я серьёзно, на несколько дней, призадумалась. А призадумалась я над тем, что ведь и правда — именно так ведь и бывает. Даже в семье.

Случается, когда человека настигает реальная драма, когда приходит к нему беда, нечто губительное, пожирающий кошмар (Кэтрин едва не умертвил призрак двадцатилетнего прошлого, оттаянный чёртовой самиздатовской книжонкой!), когда страдающий человек этот отчаянно ищет у близких содействия, когда молит о том, чтоб хотя бы выслушали, хотя бы постарались взглянуть на ситуацию его глазами, — близкие отворачиваются, без суда и следствия отталкивают бедолагу (Robert Ravenscroft: You don’t deserve us. Now get out <Ты не заслуживаешь нас. Выметайся>). И закрываются, замыкаются на себе. Между тем кошмар и в их закрытый мир ухитряется прососаться. И их берёт на понт и потихоньку затем, с потрохами, заглатывает. Такая вот кошмарная chain reaction.

И если члены семьи, кровинки, оказываются порой слепыми и хрупкими (оказываются такими и потому еще, что кошмар видится им совершенно непереносимым — атомным совершенно), что уж говорить о людях, которые и вовсе не обязаны быть чуткими, что говорить о коллегах. Об их чёрствости и глухоте. Зацепись вот так беда за острые края расколотой вдребезги благополучной ещё вчера твоей жизни — в момент ведь со стильным декором милый уютный коворкинг, который считала своим вторым домом, превратится в зловещий террариум, а бывшие душками всего-то сутки назад сослуживцы обернутся сущими гарпиями — и все, как один, на тебя ощерятся да ещё влепят иск!

Что же до личности вообще с тобой не знакомой, такая — уверившись вдруг, что ты её личный злейший враг (а ребёнок твой, твой заюшка, всего лишь «feeble specimen with the black hole at their center [Mr. Brigstocke' line]»), способна на невиданную хладнокровно продуманную жестокость. Задайся личность целью, впади она в одержимость, так ведь и впрямь уничтожит — и тебя, и всё самое дорогое, что есть у тебя в жизни.

А если бы Кэтрин очнулась позже? А если бы, очнувшись, не смогла вызвать рвоту и не нашла кофе? А если бы такси застряло в пробке чуть дальше от hospital emergency department?

Работать по специальности Кира решительно не хотел, несмотря на всю её престижность и перспективность. Оставалось одно — заниматься тем, чем он одержимо занимался всю свою жизнь, со средней еще школы и параллельно, а иногда и в ущерб всем остальным занятиям и учёбе, — делать музыку. Однако, к своему великому ужасу, да и к маминому горькому разочарованию (она, как и отец, никогда не препятствовала сыну, уважала его страсть, хоть и считала его творчество слишком мрачным, слишком угнетающим и очень грязным), Кира больше не мог сочинять. Портал закрылся. Киру словно парализовало. Душевные, а затем и физические силы, иссякли. А черпать было неоткуда. Депрессия забрала Киру по-честному, с потрохами и таки утопила, растворила в графитовых, маслянисто-вязких водах.

Он чувствовал, что своим эпатажным псевдоунынием накликал реальную чернуху. Он чувствовал, что сам себя похоронит.

Он думал о суициде, но… дрейфил, и оттого ненавидел себя, да и всех вокруг.

Не стесняясь, что услышат, плакал ночами в подушку. Любил самого себя, разглядывая фото невесты — так скучал по ее теплым нежным рукам, ее сладкому нежному рту, сладкому нежному горлу. Страшно скучал, болел. Выползал из дома, бродил. Бухал. Звонил. Писал барыге.

Последнее время Кира писал барыге регулярно.

Он отдался миру транса. Миру ночных клубов и кабаков. Как-то перебивался: то админом в компьютерном клубе, то кабельщиком, а то — продавцом в видеосалоне. Однако больше месяца-двух его нигде не держали. В конце концов он забил на трудоустройство, хотя деньги были по-прежнему нужны: на клубы, на стафф, на бухло и девочек. Он начал продавать вещи. Загнал свою и папину технику, более-менее ценные побрякушки и шмотки. Заложил (с надеждой выкупить) что-то из маминых украшений. А после — и свои гитары.

Это был край. Регрессия.

Однажды на Пасху на Киру (он даже не понял, что это было и из-за чего — возможно, из-за его блестящего, с ненормальным зрачком взгляда) набросился зэк. Откинувшийся с зоны сосед по площадке отчаянно приложил его несколько раз о металлический почтовый ящик. Правда, сам же потом отвел домой.

Кира стоял в дверях, пошатываясь, не чувствуя ни боли, ни тоски, и совершенно по-идиотски улыбался казавшейся ему в тот момент такой же бухой и обдолбанной, как и он сам, матери. А мать охала и металась с окровавленным тряпьем от телефона к раковине, от раковины к сыну. Скромные, но состряпанные с любовью и последнею надеждой на восстановление привычного семейного миропорядка пасхальные яства заветривались на столе.

В скорой Кира потерял сознание. Пришел в себя в реанимации уже только после операции. Череп залатали, на месте пробоины, чуть выше виска, остался шрам в виде цыплячьей лапки.

После этого происшествия мать перестала готовить. И почти не выходила на улицу, ну, разве что выгулять пса или проехать пару остановок на трамвае за арендной платой к жильцам, что снимали небольшую — но зато в историческом центре — квартиру, доставшуюся ей в наследство от тёти. Словом, замкнулась. Просиживала теперь дни напролет: то уткнувшись в книгу, то залипнув в телесериал, а то и все вместе, с бокалом красного в руке.

Их с Кирой дом стал похож на пыльный заброшенный склеп.

В следующей истории, в очень-очень грязной истории Кира с подругой по несчастью очнулись в одной кровати — полумертвыми. Рано или поздно, это должно было случиться: очередная доза грязной токсичной дряни ввинтилась и спеклась в их венах с молекулами грязной паленой водки. Подруга скончалась, Киру спасли чудом.

И чудом же ни мозг его, ни оболочка не пострадали. Не пострадали значительно и очевидно. Что-то местами уже, конечно, начало подгнивать, но в глаза не бросалось, червоточило себе покойно в глубине. Фасад же по-прежнему оставался безупречен.

Свое двадцатичетырёхлетие Кира отмечал со случайной компанией на случайной даче, в пригороде. Нажравшись, собутыльники потащились в лес. По грибы.

В лесу Кира заблудился, забурился в какие-то дебри. Зацепился за корягу и повалился на теплую, сырую, пахучую гать, придавив смертоносного местного жителя. Испугавшаяся незваного неуклюжего гостя стремительная, меткая гадюка выпустила весь накопленный за лето яд Кире в плечо.

Он еле выбрался, еле добрел до шоссе. Задыхаясь, рухнул на колени на обочине. Долго никто не останавливался, но в конце концов один сердобольный бомбила распахнул для него двери своего дребезжащего подвеской ведра.

Через трое суток интенсивной терапии Кира проснулся под капельницей с диким желанием покурить, выпить кофе, принять душ и… потрахаться. Он выдернул из вены иглу и себя — из ложа. Переждав приступ головокружения, отрыл в тумбочке джинсы и толстовку, выудил из-под койки кроссовки. Оделся и отправился искать буфет.

***

— Поебёмся? — шепнул Кира на ухо стоявшей впереди него в очереди девочке. Стройной, приятного вида блондинке с васильковыми глазами в стильном фирменном спортивном костюме, c прикольными золотыми ящерками в ушах. Девочке-playmate, в его вкусе самке.

Та в негодовании отшатнулась, и так же возмущенно звякнул на ее подносе стакан с морсом.

— Постой, погоди, je suis désolé, — хрипло засмеялся Кира. — Хочешь, какао угощу? На большее у меня не хватит. Деньги у приказчика, только вечером подвезет, — улыбался Кира, выуживая из карманов мелочь.

Первое впечатление стремительно сменялось вторым, и вот уже девочка смотрела на Киру с любопытством, кокетливо уже даже, и призывно.

Кира угостил девочку какао, она его — кофе, тефтельками, сигаретами и зубной пастой.

Весь день они болтали и смеялись. Девочка болтала и смеялась, а Кира старательно внимал и кивал каждому ее слову.

Девочка любила хоккей и Формулу-1. Кира тоже любил. Айртона Сенну. Девочка, разумеется, предпочитала Шумахера.

Девочка любила океан, красивые виды. Кира тоже любил и рассказал, как однажды квасил с футбольными фанатами в Лиссабоне.

И красивые стихи! — Кира вдохновенно почитал девочке Бодлера, самое страшное из его творчества, самое страшное из его творчества про женщин. Переводить, впрочем, тактично отказался, уверен был, Фея обидится.

Кира спросил у девочки, можно ли называть ее Феей, девочка согласилась и окончательно растаяла, потекла.

Ближе к ночи, продолжая бродить по чужим отделениям, они обнаружили опрометчиво незапертый санузел для персонала и, после того, как Кира освежился, долго и запойно целовались там, пока влетевшая на шепот и шорох сестра-хозяйка не попросила их забористым матом вон.

Тогда они нашли убежище на служебной лестнице.

***

— Сынок… Сынок, ты же калекой мог стать. У-ро-дом, понимаешь? — всхлипнула, не сдержалась мать, нервно вцепившись в ручки сумки.

«Уже стал», — мысленно усмехнулся-ответил матери Кира.

— Чудом же… Доктор снимки показал, переломы альвеолярных отростов и… Что-то еще сказал. Серьезное. Еще бы чуть-чуть — и… — Мать почти плакала.

Кира сжал ее руку.

— Марина на днях приходила…

Кира представил единственную оставшуюся у матери подругу, так же по несчастью крепко подсевшую на транквилизаторы и так же проводившую вечера за сравнительным анализом вина.

— Мы фотографии старые разбирали. Посмотри вот… — Мать вытащила из сумки фото. — Посмотри, помнишь?

Кира взял протянутое ему фото.

Он помнил.

Второй курс. День помолвки. Он, демонстративно скалящийся неотразимой своей улыбой, демонстративно же на публику открывающий шампанское. Звезда. Первый красавец в потоке. Только сдал сессию на отлично по всем дисциплинам. Только сделал предложение. Она согласилась. Правда, упросила подождать до окончания и бла-бла-бла… какой же это тогда казалось ерундой.

И он — довольный, само-довольный, пожираемый хищными взглядами пускающих слюну крокодилиц (в то время Кира видел такими всех женщин, кроме своей невесты), да и чего уж там, и парней тоже. Кто на что тогда кончал: кто на его внешность, кто — на успех.

— Кира… сынок… Надо взять себя в руки, надо постараться, Кира, — совсем без энтузиазма захныкала-заскулила мать. — Ну ради меня! Ну пожалей меня хоть немного! — снова дренькнули истеричные ноты. — Ну поговори со мной! Что ты молчишь!?

Кира отшвырнул фото, взял с тумбочки салфетку и знаком показал матери дать ему ручку. Она снова порылась в сумке и протянула ему карандаш.

«Больно, мам. Не могу говорить. Извини, мам. Как там Фея?» — нацарапал Кира и протянул матери листок.

— Кирочка… Фея? Фея?

Кира жестами изобразил подобие полового акта — и подобие же улыбки.

— Вы сумасшедшие, вы… какие же вы… ненормальные. У твоей феи перелом ключицы, — мать огляделась, удостоверившись, что они с сыном одни в палате. — Мне доктор рассказал, что у него был похожий случай. Он в другом учреждении работал, так там пациенты сцепились аппаратами Елизарова, представляешь?

Кира снова попытался улыбнуться, но только поморщился и тихо застонал, приложил руку к залепленной марлей скуле.

— Как она-то могла, не подросток ведь уже? И потом, она же не знает тебя совсем. Ты же четыре дня здесь всего. Вы же здесь познакомились?

Кира кивнул.

— Ненормальная. Ненормальные, — причитала мать.

Кира нахмурился и подергал мать за рукав.

— Что же тебе принести? Что приготовить, Кирюш? Кушать нельзя… говорить нельзя… Сынок…

Кира снова взял и листок и написал:

— Бо́шек. И раствор для линз.

— Бо… шек? — мать недоуменно смотрела на Киру.

— Проехали. Забудь, — сделал он знак рукой и мотнул головой, отчего снова поморщился от боли.

Когда мать вышла еще раз переговорить с врачом, Кира вытащил из ее сумки пейджер (свой телефон он выронил во мхах, спасаясь от змеи), пачку сигарет и половину содержимого кошелька. «Не ахти, но на пару дней хватит», — подумал он, вернул обратно фото и запихнул сверху шелковый шарфик, оставленный матерью на спинке койки.

***

Мать ушла. Кира сполз с кровати, натянул джинсы и подошел к окну. Там агонизировало лето. Он открыл одну створку, оперся на подоконник и вдохнул вечерний, пыльный с гнилостным душком воздух.

Киру знобило, все тело ломило. Казалось, вот-вот — и от него отвалится кусок. Планового обезболивающего ждать было еще долго, но клянчить марафет в буквальном смысле не поворачивался язык, к тому же он уже клянчил. Два раза. В первый ему отказали, во второй — вкатили так, что он проспал и обед, и ужин.

Кира смотрел на двор, на стоявший в центре облезлый, лущащийся ржавчиной мусорный бак, рядом с которым дралась за деликатесы стая матерых котов. Коты, похожие на взъерошенных демонов из страшного фэнтези, дербанили пакет с кровавыми лоскутами-ошметками кухонных отбросов. Кире казалось, что он слышит жадное утробное урчание, казалось, что коты грызут ошметки его дёсен и похрустывают осколками его зубов.

Киру замутило.

Он вернулся к койке и вытащил из-под подушки пейджер. Решив, что пора возвращать себя в форму да и компенсировать Фее экстремальное катание с лестницы, Кира отправился в сестринскую, к телефону, сигналить «SOS» барыге.

2017

#душаветошь, #рассказ, #крайРегрессия