Reise. Глава II
Все отцы хотят, чтобы их дети осуществили то, что не удалось им самим.
Иоганн Вольфганг Гёте
—Ну же, Фриц! Расскажи-ка папочке о том, как вы тут поживали с моей жёнушкой! Наверняка же что-то интересное выкинули! — когда фрайхерр Стеффан Лихтенвальд выпивал масс пива, его сыну казалось, что его отец является самым мерзким существом на земле. Родитель Фридриха выглядел молодо, бодро, и казалось, что ему нет и двадцати. Его атлетическое телосложение, светлые золотистые волосы, задорные голубые глаза и сухие светло-розовые губы делали мужчину настолько привлекательным, что ни один человек во всём мире не смел ему отказать, чем тот с удовольствием пользовался. Ещё с раннего детства херр Стеффан презирал всеми фибрами души кайзеровские приёмы, считая их «пустым заискиванием перед более состоятельными и знатными с глупейшей целью обогатиться за чужой счёт», и посему не приобщал своего маленького сына к подобным мероприятиям, предоставляя взамен последним самую простую мальчишескую жизнь в баварской деревеньке, на юге Империи. Здесь было не шумно и всё соответствовало вкусам молодого фрайхерра. Красивые девушки с большим бюстом и любимое пиво. Большего для счастья отцу Фридриха было не нужно.
— Не пей так много, дорогой! — фрау Лихтенвальд с негодованием посмотрела на мужа. Ей не нравилось, когда супруг напивался «в стельку». Даже со здоровьем херра Стеффана нельзя было позволять себе такого, к тому же, после пятого масса пива мужчина мог уснуть, чего женщине сегодня не очень хотелось. Начитавшись похабных французских романов, она, как назло, захотела испытать все прелести супружеского долга. Конечно, в их ситуации об этом было сложно говорить. Браки по расчёту самые крепкие, но в то же время и самые несчастливые. О том, что его родители не были знакомы до самой свадьбы, знал даже Фридрих. В мальчике это вызывало жуткое удивление и недоумение, но ничего сказать он не мог. Он не хотел расстраивать родителей знанием таких нехороших вещей, в которые его посвятил «любимый» дедушка.
—Хорошо, хорошо, Кэрстин! Как тебе будет угодно, — отец быстро закивал головой и поднял руки вверх в знак того, что он сдаётся перед величием своей могучей жены, даря всем присутствующим ощущение собственного поражения. До тех пор, пока он не отвернулся в сторону, по-детски надулся и тихо не прошипел: — Вот же злюка, — мужчина отошёл к дверному проёму, вызывая у своих близких явное недоумение.
Младший Лихтенвальд не понимал порой своего отца, который часто делал странные вещи, отчего путь к повышению его дворянского и военного чинов всегда оставался недоступным. Со слов деда, говорить об отце в приличном обществе не соответствовало правилам хорошего тона, ибо тот променял служение своему Кайзеру на возможность путешествовать по миру и продавать никому ненужный хлам, громко именующийся самим торговцем полезными и популярными вещами. Отец, со слов деда, был готов продать душу дьяволу за возможность издеваться над людьми с самого младенчества. Однако мальчик этому не верил. Отношения между его дедушкой и отцом были очень натянутыми, что ставило первого под сомнение как достоверный источник информации в подобных вопросах. В следующую секунду случилось совсем не понятное ни для сына, ни для его матери. В столовую как обычно зашла Мари, несущая за собой чистые полотенца и не замечающая надвигавшейся угрозы. Как только ноги девушки переступили порог «честный» и «порядочный» херр Лихтенвальд моментально схватил несчастную девушку на руки и поднял над полом, весело рассмеявшись:
— Попалась!
— Пустите! — несчастная девушка кричала что-то на смешанном языке, из которого было понятно только это слово. Слёзы как обычно хлынули из её красивых глаз. От смущения, страха... Фридрих не знал, как помочь Мари, ибо даже не знал, что именно заставило девушку зарыдать.
— Отпускаю, отпускаю, mein Mädchen*, — херр Стеффан рассмеялся и поставил хрупкую горничную на пол, после чего та, аккуратно положив полотенца к умывальнику, резко удалилась, семеня своими милыми маленькими ножками в неизвестном направлении. Понимая, что «дорогая жёнушка» ему не простит такого поведения, мужчина тут же кинулся её обнимать, — Пожалуйста, не обижайся на меня, meine schöne Blume**, я искренне не желал тебя обидеть, — руки херра Лихтенвальда опустились на талию фрау Керстин, — Я готов искупить свою вину всеми средствами, моя дорогая Кери.
Фрау Керстин ничего не сказала и, лишь обиженно фыркнув, ушла в свою комнату, делая вид, что её дорогого супруга здесь нет и не было. Херр Лихтенвальд цокнул языком и потрепал сына по золотистым волосам, заставив мальчика заурчать, подобно коту, от удовольствия. Когда подобное проделывал херр Бёрнер, Фридрих краснел и выражал слабый протест, но, когда его волосы трогал отец, мальчику казалось, что это самое приятное в его жизни. Руки учителя были большими и слегка грубоватыми. Он, несмотря на свою интеллигентную профессию, часто не гнушался и простой работы по хозяйству. Принести в дом воды, дров, сходить в лес или просто заштопать носок. У отставного майора не было ни жены, ни матери, поэтому всю работу по дому он делал самостоятельно. В отличие от отца Фридриха. Херр Стеффан любил во всём разделение. В работе, в делах и даже семье. Он относился к той категории людей, которые всё и всех делят по способностям и талантам. Отец мальчика считал, что если ты солдат, будь солдатом и не лезь в искусство. Если ты учитель, учи детей, а не стреляй в людей. Если ты торговец, торгуй, а не служи стране. От столь праздной и относительно лёгкой жизни этот человек не старел. Менялись его предпочтения в еде; Фридрих помнил, как отец обожал капусту, а сейчас даже запрещал её при нём готовить; в одежде Фридрих помнил, как отец любил надевать шляпу с пером, а сейчас считал это старомодным и постылым; в товарах Фридрих помнил, как отец отдавал предпочтение продаже еды и напитков, а сейчас он с большим удовольствием торговал ружьями, одеждой и разными безделицами. Мальчик с ужасом замечал, что всё менялось. Даже отношение к его матери. Совсем недавно юный Лихтенвальд с ужасом узнал от своего вездесущего деда, что брак этот был заключён по расчёту, отчего и отношения между супругами были театральными и шаблонными. После столь неприятной новости от вечно язвящего старика, мальчик начал искренне желать, чтобы всё оставалось как раньше.
—Эй, Фридрих, не игнорируй своего папочку, мне же обидно, что даже родной сын меня не замечает, — херр Стеффан тут же театрально сложил руки крестом на груди и, подражая дешёвой английской пьесе, начал причитать: — Неужели во всём мире не найдётся и одного единственного человека, который бы меня любил искренне? Любил меня всем сердцем, целиком принимая меня? Неужели я так и умру, всеми нелюбимый и игнорируемый даже собственным сыночком, на рождение которого я палил из ружей целую неделю***? Ах! Где же справедливость в этом ужасном, но в тоже время прекрасном, мире?
— Там где тебя нет, Wechselbalg****, — Фридрих и его отец обернулись, посмотрев в дверной проём. На пороге стоял дедушка Вильгельм. Родной отец херра Стеффана и по совместительству человек, ненавидящий и презирающий его за само его существование. Этот пожилой человек жил в пристройке их дома и появлялся здесь крайне редко. Он испытывал яркую неприязнь к фрау Керстин из-за чтения ею «книг похотливых «лягушатников». Этот человек всю свою жизнь провёл при дворе короля, а затем и Кайзера. Он часто называл себя «истинным немецким патриотом», а когда Фридрих спрашивал его о значении этого странного слова, дедушка замолкал и отвечал, что рано или поздно – лучше, конечно же, рано – мальчик сам об этом узнает и будет верою и правдою служить своему властелину. Зачем же ему это нужно будет делать, юный Лихтенвальд не понимал.
—Oh, mon cher pere!***** — специально, жестоко давя на больное, воскликнул херр Стеффан и подошёл поближе к своему отцу. Фридрих чувствовал, что сейчас произойдёт то, о чём ему будет неприятно вспоминать. Каждый раз, во время таких перепалок, мальчик узнавал много нового о своей семье. Много противных и грязных вещей, которые «добрый» дедушка, желавший только добра, со злостью выговаривал отцу, заставляя того переходить на французский или английский, возбуждая в своём прародителе бессильную ненависть и грустные воспоминания об его павших боевых товарищах. Если во время этой словесной баталии побеждал дед, отец переводил всё в шутку, резко выступая за свой постоянный нейтралитет. Если же он всё-таки побеждал, херр Вильгельм не приходил в их дом ещё несколько недель, тяжело вспоминая прошлое. Со стороны такие перепалки выглядели забавно и смешно: для фрау Керстин, херра Бёрнера и, очень редко – почти никогда – Мари. Но не для Фридриха. Мальчик тяжело переживал эти минуты, а порою часы, желая предпочесть выслушиванию этого порку. И сейчас ему хотелось исчезнуть из этой проклятой кухни поближе к матери или Мари.
—Как же грубо! Я достаточно красив, чтобы не слышать таких обидных слов о своей внешности, — мужчина театрально сложил руки на груди и добавил: — Тогда выходит, что я незаконнорожденный, — херр Стеффан приблизился вплотную к своему отцу и обдал его своим горячим дыханием, чуть ли не целуя того в губы. — В таком случае, это твоя и только твоя вина, my beloved Daddy*****.
— Лучше бы я тогда совсем не пил, klein Schlitzohr, — проскрежетал сквозь желтоватые зубы старик. Глаза его были наполнены плохо скрытой ненавистью и презрением к сыну, предавшему его идеалы. Не сдержав своего гнева от столь развязного поведения, херр Лихтенвальд старший со всей силы отвесил мужчине пощёчину и прошипел: — Только и ждёшь моей смерти, Wechselbalg. Чёртов кот. Как только я помру здесь, ты, verflucht Arschlecker, тут же переедешь в город, — херр Вильгельм начал тяжело дышать. Фридрих видел, что дедушка уже выдыхается, а отец всё так же продолжает улыбаться, делая вид, что все эти жуткие слова его ни капельки не волнуют, а, наоборот, даже радуют. Вдруг взгляд старика упал на самого мальчика. В тот же миг херр Вильгельм схватил его за воротник, подняв над землёй и смотря своими злобными глазами на своего сына закричал: — Мерзкий лжец! Ты и ребёнку врать будешь?! Никчёмное отродье! Как тебе не стыдно?! Играешь со своим сыном в дружбу, а сам...
— Не правда, дедушка! — Фридрих чувствовал, что начинает задыхаться от нехватки воздуха, но ничего не мог сделать. Сильные руки старика не отпускали ворот его рубашки, и мальчик был вынужден надеяться на благую волю фрау Фартуны в свою сторону.
—Отец, не втягивай в наши дела Фрица, ему совершенно всё равно на то, что для тебя так важно, — голос херра Стеффана вмиг стал холодным настолько, что мальчик даже удивился. Ещё никогда он не слышал от отца такого тона. — Если ты так хочешь выругаться, можешь использовать для этого собаку. Тоже неплохой вариант. Но не смей использовать для своих угроз моего сына. Всё понятно, папочка?
Дед цокнул, но опустил мальчика на пол и что-то злобно пробурчал себе под нос. Отец подошёл к мальчику, взяв его на руки, и внимательно посмотрел на херра Вильгельма своими пронзительно голубыми глазами. Старик ничего не сказал и медленно удалился к себе. Фридрих всхлипнул. Он не знал, почему он начал плакать. Почему из глаз потекли тоненькие ручейки, а губы начинали дрожать. Собственное бессилие перед собственным телом пугало мальчика, заставляя струйки слёз течь быстрее и обильнее, а губы сильнее дрожать. Херр Стеффан прижал его к себе и улыбнулся, подув тёплым воздухом из своего рта в лицо ребёнку. Эту улыбку Фридрих любил. Любил, потому что она была искренней и тёплой. Любил, потому что она его не пугала.
— Папа, — как только Фридрих чуть-чуть успокоился, он решил задать этот вопрос, что тяготил его много лет. Вопрос, с ответом на который Фридрих мог избавиться от страха перед дедушкой в минуты его ссор с отцом. Мальчику всегда было страшно и видеть крики, и слышать брань близких; для него это было дикостью и всегда отдавалось болью в сердце. — Почему вы с дедушкой Вильгельмом всегда ссоритесь?
Наступило неловкое молчание. Вопрос Фридриха застал его отца врасплох. Несколько секунд никто ничего не говорил, и в комнате повисла тишина.
—Ох, Фриц... Тебе действительно хочется это знать? Клянусь своими подмётками, что это всё сущие пустяки! И нам просто часто бывает нечего делать, — херр Стеффан нервно рассмеялся, но получив в ответ утвердительный кивок сына, с грустью улыбнулся: — Когда ты вырастешь Фридрих, я тебе всё обязательно расскажу! Зачем тебе, мальчику девяти с половиной лет, знать такие глупости? Согласен?
—Согласен, папа, — мальчик улыбнулся в ответ и рассмеялся. Он, мальчик девяти с половиной лет, юный фрайхерр Лихтенвальд, не нуждается в лишней информации, а нуждается в играх, учёбе, хорошей еде и паре маминых поцелуев на ночь, ибо детство — это время, когда разговоры взрослых тебя не интересуют. Верно?
Примечания:
mein Mädchen* — моя девочка. Игра слов. Со старо-немецкого буквально «моя маленькая девушка».
meine schöne Blume** — мой красивый цветок.
*** — отсылка к старому германскому обычаю на день рождение ребёнка. Считалось, что пальба из ружей должна отогнать злых духов от новорождённого и его матери.
Wechselbalg**** — ублюдок, ребёнок-уродец.
Oh, mon cher pere!***** — с французского, «Ох, мой дорогой папочка».
my beloved Daddy****** — с английского, «мой любимый папочка».