Является ли homo sapiens такой же частью природы, как такса или одуванчик? Не превратилась ли наука в религию со всеми свойственными последней недостатками? Твари ли мы дрожащие на лоне матушки-Земли или все-таки право имеем, и право на что?
От Христа к Франклину и обратно
В просвещённой Европе XVIII века научный прогресс покорял умы и сердца. Романтика контролируемого полёта, электричества и власти над стихиями была неразрывно связана с патриотическими образами Нового времени. Единство человека с природой отражалось как в фундаментальных законах «натуральной» свободы личности, озвученных Руссо и Монтескье, так и в великих открытиях физиков и химиков, впервые за тысячу лет сбросивших цепи духовенства.
Провода под напряжением были одним из любимых образов французских революционеров, половина которых посвящали свободное от политической риторики время ботанике или химии. Не случайна европейская популярность Бенджамина Франклина: супергерой за двести лет до Супермена, отец американской Конституции и посол при дворе Людовика XVI соединял в себе образы гражданина новой, почти мифически прогрессивной страны, и учёного-естествоиспытателя, покорителя электричества и элементов.
Каковы истоки этого народного энтузиазма? Разочаровавшись в христианском служении жизни после смерти, западное общество сосредоточилось на земном, природном и осязаемом. Внезапно оказалось, что «человек» – звучит гордо.
Действительно, покинув храм Божий, определявший каждый аспект средневековой жизни, осиротевшее человечество создало обновлённый – но далеко не новый культ. Физики, инженеры, авиаторы, космонавты – все они так или иначе стали жрецами «храма Человека». От детерминизма Лапласа и баталий вокруг Дарвиновского «Происхождения человека», через Ницше и Третий Рейх к «политической генетике» Лысенко – антропоцентризм и непререкаемость прогресса стали новыми религиозными догматами Европы. Как трудный подросток в своей ненависти к взрослым точно воспроизводит их собственную юность, так и просвещённый Запад, отбросивший средневековую веру, поневоле унаследовал центральный аспект христианства: божественность человеческого начала.
Это продолжалось примерно до середины XX века, когда в японских городах Хиросима и Нагасаки наука – церковь «человеческого культа» – потерпела самый большой крах в своей истории, от которого не оправилась и по сей день.
Горечь и боль, последовавшие за этим, только разогрелись всепроникающим милитаризмом Холодной войны: лицо науки окончательно срослось с маской секретности, насилия, войны и интернационально-корпоративной паранойи. Цветы, вложенные американскими хиппи в стволы солдатских ружей, призывали не просто к прекращению войн. Они стали символом очередного Нового времени – New Age, если угодно – в котором, как и когда-то в XVIII веке, западное общество должно было отказаться от старой религии, обрюзгшей, потерянной, сбитой с дороги, заданной её научными «апостолами».
На смену ядерному потенциалу и покорению космоса пришли другие ориентиры: возвращение к корням, к природе, где нет места ни обогащённому урану, ни генной инженерии.
Часы были переведены на два века назад: религиозный культ собственной исключительности и непогрешимости снова сменился комплексом вины - но не перед иуде-христианским богом, а перед гораздо более древним, языческим богом. Матери-Земли.
От «освобождения животных» до «спасения природы» – «лоно природы» стало новым Израилем. Символично, что эта новая религия появилась в США – первом государстве, некогда созданном на основе отказа от богоизбранности своего правительства. Почти ровно через два века американскому обществу было суждено точно так же отказаться от богоизбранности человека вообще.
Наука вины, наука стыда
Вместе с религией изменилось и отношение человечества к прогрессу и науке. На смену энтузиазму и воодушевлению пришли стыд, гнев и, главное – страх. Мы – человечество – боимся науки. Отголоски Хиросимы слышны в протестах против ядерных электростанций. И всё-таки до отказа от ядерной энергии нам, к счастью, пока ещё очень далеко. Физика больно ранила человека, но эта рана уже почти зажила, а сама наука – почти прощена.
Совсем по-другому обстоит дело с другой областью знания – биологией. Отчасти это связано с тем, что милитаризированные вирусы и восстания киборгов никогда не выходили за пределы научной фантастики.
Биология, как наука о живом, по определению ставит человека в один ряд с животными, растениями и всем, что составляет часть живой природы. Именно в определении себя в контексте природы состоит главное «больное место» человеческой мысли. Относительно него качается тот самый маятник религиозного и философского догматизма, который не даёт нам покоя со Средних веков.
Сегодня этот маятник заставляет нас бояться самих себя. Стремясь стать ближе к природе, мы достигаем противоположного эффекта: признавая любую человеческую деятельность «ненатуральной», мы искусственно создаём границу между Homo sapiens и миллионами видов живых существ, с которыми мы связаны не просто средой обитания, но фундаментальными принципами организации.
И человек, и, скажем, муравей происходят от одного предка. Они состоят из практически неотличимых клеток, окружённых одинаковыми липидными молекулами. Эти клетки заполнены одинаковой цитоплазмой с одинаковым набором органелл. Все эти элементы закодированы в одинаково устроенной последовательности нуклеотидов ДНК. На каком основании мы считаем муравейник «натуральным», а город Москву – нет?
Блудные дети природы
Идея о «возвращении в лоно природы» стоит на нескольких ключевых предположениях. Сформулировав эти предположения, мы позволим себе усомниться в правильности каждого из них.
Во-первых, чтобы вернуться в лоно природы, из него нужно для начала уйти. Предполагается, что, встав на путь прогресса и науки, человек перешёл в фундаментально иную плоскость реальности, создал свою собственную, антропогенную природу. В советской науке даже существовал особый термин для обозначения этой «надприродной» среды – «ноосфера» (хотя в изначальной формулировке этого понятия оно имело другое значение: пространство идей, понятий и культур, существующих независимо от физического и биологического «фундамента»).
Но на каком основании мы выделяем человека и его деятельность из природы? Эволюция и естественный отбор наделили нас способностью к рациональному мышлению, благодаря которой мы сумели обустроить свою среду существования. Чем такая способность принципиально отличается от способности примитивных беспозвоночных – кишечнополостных – выстраивать гигантские коралловые рифы?
Автомобили, ядерная энергия, беспроводная связь - всё это такие же продукты эволюции, как и раковины моллюсков, расщепление ферментов глюкозы и брачные танцы птиц
«Искусственные» явления кодируются не генетически, а культурно – по аналогии с геном, Ричард Докинз в своей знаменитой книге «Эгоистичный ген» назвал единицу такой «культурной информации» мемом.
Кто сказал, что в рамках природы недопустимо появление новых форм наследственности, тесно сплетённых со старыми? В конечном итоге, помимо «основного» генома наши клетки несут дополнительный геном – митохондриальный, унаследованный от бактерий, когда-то с ними «сросшихся». Устройство этого генома довольно сильно отличается от нашего собственного. Если мы можем допустить, что один вид может обладать двумя геномами, то почему он не может обладать и третьим, «культурным»? Мы предложили бы для совокупности мемов человека специальный термин, но слово «мемом» – это, пожалуй, слишком.
Человек научился по своему желанию видоизменять другие виды – сначала путём селекции отбирая нужные ему признаки, а потом и целенаправленно внося в них изменения методами генной инженерии. Чем этот «искусственный отбор» отличается от совместной эволюции насекомых и цветковых растений, которые развивались бок о бок и влияли друг на друга миллионы лет? В первом случае мы отбираем растения с большими и сладкими плодами, взамен обеспечивая им невиданную численность. Во втором насекомые опыляют приглянувшиеся им яркие и богатые нектаром цветы, взамен помогая им размножаться.
Второе предположение, на котором строятся призывы вернуться к природе – это что от такого возвращения мы – люди – станем лучше. Добрее, мудрее, чище. Но так ли добра и чиста природа?
На самом деле, и это предположение крайне сомнительно. Например, мы осуждаем нерациональное использование человеком ресурсов, чрезмерное потребление, переедание и выброшенную еду. В то же время огромное количество диких животных никак не контролируют свой рацион. Например, многие птицы, обнаружив большой запас фруктов, набрасываются на них с остервенением, беспорядочно клюя всё сразу и ничего не доедая. В конечном итоге это приводит к порче большей части еды, которую можно было бы оставить на потом. Это особенно характерно, например, для какаду. Они объедаются настолько сильно, что летать после еды обычно не могут, и подолгу лежат брюхом кверху, переваривая съеденное.
Мы стыдимся человеческой жестокости: мыслимо в природе убийство собственных сородичей? Мыслимо.
Стаи шимпанзе и бабуинов в Западной Африке регулярно совершают набеги на территории соседей, в ходе которых жестоко и без разбора убивают всех, кто попадает под руку, после чего съедают их мозги. Животные в принципе несопоставимо агрессивнее человека. В подавляющем большинстве случаев любое постороннее присутствие вызывает у них две возможные реакции: убежать или убить. Второй вариант почти всегда сопровождается употреблением жертвы в пищу.
Наконец, третье предположение сторонников «лона природы» – это то, что от возвращения в него станет лучше самой природе. Этот вопрос – самый сложный, ведь спорить с пагубным влиянием человека на окружающую среду в XXI веке не приходится. Но сравнивая себя с животными, мы не принимаем в расчёт уровень развития, на котором находимся. Мы путаем последствия своего существования с самими понятиями «человечности» или «животно