Сидел я недавно ночью дома и шарился по разным уютным жэжэшечкам, где всякие люди справляют духовную нужду и злоупотребляют систематической окололитературной мастурбацией, короче. Тут хуяк – звонок. Кто это, думаю, в такую кромешную рань беспокоит?
– Алё?
– Дядя Гоша у аппарата! – слышу бодрый такой, сильно трезвый голос. – Лёха, я тутовых шелкопрядов купил! Ну, почти купил. Спиздил. Теперь вот буду обогащаться, шелк продавать. Но они пока окуклятся, сожрут здесь всё нахуй, термиты ебучие. Помоги! У меня уже руки отнимаются. Надо веток с листьями нарезать.

Вот же ж блядство, думаю. Сиделось дома так хорошо, а с дядей Гошей всегда в какую-нибудь халэпу встрянешь. Я к физическому труду с прохладцей отношусь, да и шелкопряды мне его нужны, как икона папуасу. Но утром собрался, в машину прыгнул и на дачу к алкашу предприимчивому попиздовал. Когда уже в деревню въезжал, на обочине увидел крепенькую такую девицу с бензопилой наперевес. Притормозил.
– Работаешь?
– Ну.
– Скока?
– Минет, классика, дрова?
– Хуясе, ассортимент. Мне вообще-то веток напилить надо.
– Десять долларов в час. Виноград могу ещё подрезать недорого.
– Ебать тебя в бензопилу, чего за дрова так дорого?
– А ты бензин видал почём? К тому же, ручная работа.
– Ну, минет твой, поди, тоже ручная работа. Почем, кстати?
– Двадцатка.
– Корма что ли тоже подорожали? А если двух зайцев одним хуем убьём?
– В смысле?
– Сиськи отвисли. Гыгы…В жопу дашь?
– Не.
– Ладно… А давай так – и дров напилим, и поебемся. В общем, днем по хозяйству похлопочешь, а вечером прокачу тебя на волосатом дрындулетике пару раз, а потом обратно привезу. Сотка за все труды.
– Деньги вперёд, – подозрительно быстро согласилась она и в багажник пилу загружать полезла. По дороге познакомились, и она попросила называть её Клеопатрой.

Дядя Гоша обрадовался мне, как родному.
– А я вот помощницу привез, – показал я на сидящую в машине Клеопатру. – Пилит, сапает, подрезает, бреет и глотает. Всё оплачено.
– Это кто? Блядь? – неожиданно разволновался дядя Гоша.
– Ну, не совсем. Это – блядь-дровосек. С мотором.
– Нахуй отсюда!
– Да ладно. Веток напилит, огород вскопает, потом переночуем с ней по разику, да и домой отвезу.
– Пусть копает, конечно, но в моем доме предаваться разврату не позволю. В курятнике пусть спит.
– Но её же куры обосрут!
– Похуй! В курятник! – никогда я не видел, чтоб он так лютовал.

Дядя Гоша проститутками брезговал. Как потом мне поведал сам брезгун, это у него ниибаца психологическая травма детства. Была у них во дворе одна конченая Лена с погонялом Трындычиха. Бегала вместе с пацанами, в войнушки играла и все время что-то сука верещала своим пиздопротивным голоском от кастрированного телепузика. И как-то раз, в пылу сражения дядя Гоша догонял своего врага, типа немца, и настиг его в подвале. Смотрит, стоит на трубе этот двенадцатилетний фашист с деревянным автоматиком, важный такой, как Борман, и стручок свой в рот Трындычихе-Космодемьянской суёт, пытает типа. А эта начинающая активистка куртизанско-партизанского движения причмокивает во всю, но, где штаб, не выдаёт, сосёт и помалкивает. Заткнутую таким интересным способом дворовую пиздунью Гоша тогда увидел впервые и немножко ахуел.

И хотя сосала Трындычиха бескорыстно, за идею и больше из любопытства, вскоре по двору поползли слухи. Батя сделал юному Гошану внушение, дескать, заруби ты на своём распрекрасном хую: Леночка – малолетняя блядь и проститутка, и ты с ней не водись, а то огребешь по жопе шлангом от стиралки. К тому времени, во дворе все поодиночке и целыми пионерскими отрядами уже насовали Лене полный рот писюнов, и хуепыжик Гоша тоже соблазнился. Но был застукан отцом за гаражами, после чего получил таких суровых пролетарских пиздюлей, что не мог сидеть неделю. Тягу к блядям отбили шлангом уже в зародыше.

В общем, Клёпе фронт огородных работ обрисовали, а сами пить сели. Дядя Гоша достал бутылку самогона с привкусом карамельки. При каждом глотке этот шмурдяк просился обратно, и я на первой сотке сошел с дистанции. Дядя Гоша, осиливший пузырь в одно жало, показывал мне отвратительных личинок и гундел:
– По наклонной пойдешь, паря. Неприятности от блядей одни. Вот ты сейчас это грязное порося выебешь, а потом дедушку своего мертвого съешь, – по какой логической цепочке он в своих заиндевелых мозгах связал два этих действа, я в душе не ебу. Заодно просветил, что шелкопряды хуйню разную, типа колючек от акации не жрут, а предпочитают растения семейства тутовых. И не топчат всё подряд – кору там, корни и прочие сучки, а хавают сплошной центряк – сочные зелененькие листики и богатые железом плоды шелковицы. За которыми мы и пойдем, когда стемнеет.

Ближе к вечеру, смотрю, дядя Гоша на тихий час в дом пошел, да и Клёпа умаялась, пора уже и ебсти. Тихо, на цыпочках, чтоб щепетильный хозяин не спалил, прокрались на.кухню. Расположились на сундучке, я снял с неё трусы и прихуел. В нос шибанула оглушительная вонь дунайской селёдки пряного посола – упрела пиздорыбица моя в полную масть. Вспомнил, что где-то рядом было ржавое ведро с питьевой водой, возле которого стояла литровая кружка. Набрал полную и заставил Клёпу свой вонюче-дремучий рыбколхоз подмыть. Жница урожаев на ниве хуестраданий побулькалась децл, проворчала: «Заебали эти чистоплюи» и встала в ракообразную позицию. Запахло мокрой, но грязной жопой. Пришлось повторить водные процедуры из той же посуды, после которых всё же осталось легкое амбре свежего навоза и кислых подмышек.

И только я пристроился к умытой снизу колхознице, в комнате послышался грохот, будто кто-то пизданулся с кровати, а потом встал, пошел, споткнулся о какую-то невидимую хуйню, типа маленькой табуретки, и уронился нахуй еще раз. Этим «кто-то» оказался дядя Гоша, больше некому было. Дико матерясь в темноте, он побрел на кухню и двинул прямиком к ведру, залить горящие после карамельного сэма трубы. Пошарил возле ведра, нащупал кружечку, в которой плавали лобковые волоски, гавняные катышки и прочий полезный для организма сифилис, и, жадно глотая, выпил до дна. Я в это время старался не дышать и, притаившись, зажимал Клёпе рот рукой.

– Бля, это чё за рассол? – спросил вслух дядя Гоша сам себя. – От огурцов остался что ли? Так… Где этот хорёк похотливый шароебица? Пора в сад идти. Лёхааа! – гаркнул он над самым моим ухом, так что я чуть не опидорел. Расшатанная нервная система чувствительной деревенской путаны не выдержала, и Клёпка громко бзданула. Надо было ей ещё и пальцем жопу заткнуть, но кто ж знал?
– Фуууу, йобана в рот, кто здесь? – дядя Гоша как-то неожиданно резко включил свет и увидел меня на сундучке и побледневшую от страха, только что пёрнувшую сраку.
– От куррррва! Такая молодая, а набздела, как Баба-Яга. Не жопа, а ялтинский лук, сука, аж слёзы потекли! На хуй пшла из домика!
– А кто пилить будет? – вступился я. Дядя Гоша сообразил, что без пилы будет трудновато, и поостыл:
– Ладно, собирайтесь, пора выходить.

Недалеко от дачного поселка вовсю шелестел шелковичный сад. По дороге дядя Гоша поведал, что сад не охраняется, разве что изредка наведывается селекционер-маразматик Фёдор Фёдорович Барсуков, по кличке Фэфэ или просто Барсук, у которого, в общем-то, дядя Гоша и одолжился личинками. Фэфэ караулил не сад, он хотел изловить шелкопрядных воров, которые по его логике должны были явиться сюда.

Забрели поглубже, и только Клёпа начала пилить, дядя Гоша крикнул: «Шухер!». Мы отбежали чуток от спиленных веток и полезли прятаться на деревья. Я с путаной и бензопилой на одно, дядя Гоша на соседнее. Тут я увидел, что к месту пиления подбежал человек и в руках у него отнюдь не собственный хуй, а натурально берданка. Барсук (а это оказался он) приседал и заглядывал между рядами, собираясь шмальнуть. Он долго бегал кругами, а потом, видно, затаился. Притихли и мы.

Так мы просидели неподвижно минут двадцать, и мне такие птичьи посиделки порядком остопиздели. Чуть выше спиной ко мне на ветке нахохлилась гигантской недоёбанной синичкой Клёпа, в обнимку с пилой, и я подумал, что хорошо бы ей присунуть. Клёпе, в смысле. Я до этого, честно говоря, по шелковицам особо не ебался. Так – прислонял любительниц флоры к абрикосе там и или черешне, было дело, но на ветки никого не затаскивал: жучков всяких на яйцах не люблю, да и наебнуца можно.

– Давай, – шепчу, – в Тарзана поиграем, – протянул руку к белеющей в листве жопе и начал легонько её поглаживать.
– Совсем ахуел что ли? – напуганная Клёпа только ёрзаньем по ветке и смогла запротестовать: руки-то бензопилой заняты.
– Тихо ты, не дёргайся, – я задрал платьице и принялся мять беззащитную пизду. Птичка моя продажная от такого экстрима неожиданно возбудилась и придвинулась ближе. Я надел гандон, подтянулся выше и потихоньку начал ебать сзади свою нихуя не прекрасную Джейн. Через минут десять минут от такой гимнастики шелковица предательски тряслась, и с соседнего дерева змеем шипел дядя Гоша: «Тише, тише, суки!»

И вдруг в самый разгар птицеебли рядом с нами прогремел выстрел:
– Дадащь, блять! – я чуть не обосрался от неожиданности.
– А ну, слазь, давай! – смотрю, ФэФэ с ружьём из сумрака вынырнул, под деревом стоит и нос свой сизый, как залупа бородатой свиньи, не в свое дело суёт. – Вы кто?
– Шелкопряды, бля. Не видно что ли?
– Ох, ёбтвою, а чё вы здесь делаете? – причудливую фигуру из меня, Клёпы и бензопилы разглядел.
– Размножаемся. Иди, не мешай.
Барсук ни ахуеть, ни возмутиться не успел: ловкий, как каратист Лев Дуров в фильме «Не бойся, я с тобой», дядя Гоша бесшумно подкрался сзади и как переибал с оттяжечкой дубиной по хребту:
– Ннннааа, сссссука! Получай, хуй барсучий!

Барсук рухнул на землю, и я подумал, что добряк Дуров такой неспортивный метод нихуя бы не одобрил. Проткнул бы пальцем Барсука и пиздец. Мы спустились с дерева и ударили по съебатору в разные стороны. С дядей Гошей, сжимающим обеими руками трофейное р

Можаев, приоткрыв один глаз, посмотрел на разбудившего его бойца. В вечерних сумерках не сразу и поймёшь кто перед тобой. К тому же болела после контузии голова. Саднило посечённое осколками плечо.
Будил Лаврентьев.
- Стемнело уже, надо через дорогу перебираться и на лесок, что приметили, - Лаврентьев напряжённо шептал уже прямо в ухо.
- Да, да, - прогоняя остатки сна, забормотал командир.
- Подъём, подъём, - перебегая от одного к другому, уже тормошил бойцов неугомонный красноармеец.
- Вставай, Иван Михалыч, давай, хорош кемарить, после войны выспишься, - это забасил и принялся расталкивать своего соседа Никулин.

Наконец все построились в подобие шеренги. Командир бегло осмотрел строй. Пять человек, пистолет с двумя обоймами, две винтовки и два десятка патронов.
«Главное чтоб не было паники, никаких пораженческих мыслей, наши уже гонят фрица» - эту фразу командир всё время крутил у себя в голове. Кроме неё была ещё досада, досада и злость. Но эти чувства мыслями не выражались. Ещё был голод, который он стыдливо гнал от себя, но тот постоянно возвращался и с новой силой брался крутить кишки. «Эх, хлеба бы!», - снова подумалось ему, но он тут же отправил эту мысль подальше.

Итак, их пятеро. Он – Евгений Алексеевич Можаев, командир стрелковой роты, разбитой в пух и прах в каких-то полях под Энском. Единственный боец его роты сержант Алексей Никулин. Чудаковатый Лаврентьев, прибившийся к ним на вторые сутки, говорит, что пулемётчик. Иван Михайлович – мобилизованный из запаса, до смерти перепугавший их своим криком из кустов - «А ну ложись немчура!», и сам от страха чуть не наложивший в штаны. Так и познакомились.
И Колька, совсем молодой солдатик, умудрившийся, тем не менее, сохранить свою винтовку.

- Значит так, сейчас броском через дорогу, и далее до леса…
- Евгений Алексеич, разрешите обратиться, - Иван Михайлович осторожно кашлянул.
- Не Евгений Алексеевич, а товарищ командир! Сколько раз вам напоминать?! И почему перебиваете в момент постановки боевой задачи?
- Виноват! Разрешите оправиться?
Никулин прыснул, да и все тоже заулыбались. Командир хотел было сказать что-нибудь резкое, но передумал.
- Разрешаю, - и, подумав, добавил. – Надеюсь «по-малому»?
- А он когда нас за немцев принял, тогда всё крупногабаритное и выложил, - не вытерпел Никулин.
- Разговорчики! Кто ещё желает «по-малому»?
Желающие нашлись, причём все.

Можаеву вспомнился первый бой.
Танковая колонна выскочила из леса, когда они бодро маршировали посреди поля. Движение пехоты непроизвольно застопорилось, танки же с ходу открыли огонь. Всё утонуло в грохоте разрывов. Можаев успел крикнуть, чтоб максимально рассредоточились и начали отступать к перелеску, как сразу же рядом рвануло. Его отбросило в сторону, и он потерял сознание. В себя пришёл, когда Никулин волок его по лесу.
- Где мы? Где немец? Потери?
Из рассказа Никулина он понял, что немцы, не останавливаясь, пронеслись мимо. Рвались к Энску. Около тридцати танков. Добивали в упор, из пулемётов. Раненых подавили гусеницами. Можаева откинуло прямо на Никулина, и он тут же решил волочь командира к лесополосе.
Можаеву было неприятно, что он выжил в ситуации, пахнущей дезертирством, но выбора тогда у него не было. Хоть какое-то, но оправдание.

Красноармейцы опять построились.
- И так, повторяю, Лаврентьев первый, если дорога чистая, все остальные, я замыкаю. Ориентир - дальний лесок, как зайцы не разбегаться, бежим организованной цепочкой. Из вида друг друга не теряем. Вопросы есть?
Вопросов ни у кого не было.
- Тогда вперёд.

Лаврентьев выглянул из посадки, повертел головой вправо-влево, и пулей перемахнув через открытое пространство, исчез в колосьях. За ним посыпались остальные.
Бежать пришлось долго. Когда, наконец, вбежали в лесок, то первым делом повалились на землю.
- Будь неладны эти поля,- наконец смог выдать Никулин, - Лесов нормальных, похоже, нет ни хрена!
- Не выражаться, - строго оборвал его Можаев, но сразу поправил себя, - Не время ещё!
- А когда время, товарищ командир? – подал голос Колька.
- Когда немца лупить будем, тогда - пожалуйста! В целях поднятия боевого духа, конечно, - пошутил Иван Михайлович,- Верно я говорю, товарищ командир?
- Это по желанию. Мне отец рассказывал, что в четырнадцатом году, во время боя не ругались. - Можаев хитро посмотрел на Ивана Михайловича.
- Всякое было. - Потупил взор тот.
- Михалыч, ты вот поясни, как тебя такого, мобилизовали? - Никулин отдышался и принялся за своё.
- Какого это «такого»? – Михалыч подозрительно покосился на Никулина.
- Какого? Да тебе лет уже…
- Как, как… Вы же не справитесь!
- Темнишь дед!
- Да какой я дед! Возмутился Михалыч.
- А дети есть у тебя?
- Есть, конечно, как же им не быть, чай не хворый.
- А у детей твоих, дети есть?
- Имеются само собой, всё как у людей заведено.
- Ну, значит ты самый натуральный дед, и нечего нам тут огород городить! - под общий смех подытожил Никулин.
Иван Михайлович недовольно сопел пытаясь понять, где же он допустил промашку, наконец, поняв в чём дело, сам заулыбался и примирительно махнул рукой:
- Вот ведь баламут, а вроде и твоя правда.
И опять все заржали.
- Тихо, тихо, война ведь, - первый вернул всех на землю Можаев.
- И твоя правда тоже, командир.
Во внезапно повисшей гробовой тишине сказал Никулин.

Настоящий лес, которого так долго ждали, начался через сутки. До этого они двигались практически без отдыха. Несколько раз вдалеке были видны клубы пыли, но это оказывались немецкие пехотные колонны. «Если это пехота, то где же тогда передовые танковые части?» - думал Можаев. Иногда, высоко в небе, пролетали самолёты – в основном немецкие бомбардировщики.
Пройдя вглубь леса на пару километров, они вышли на небольшую дорогу. Решили двигаться параллельно, лесом, до ближайшего населённого пункта. Если он не занят немцами, нужно попробовать достать еды. Хотя бойцы и изголодались, но носа не вешали. Балагур Никулин постоянно подшучивал над всеми и травил байки. Лаврентьев, как охотничья собака прочёсывал лес по пути следования, добровольно взяв на себя функцию разведки, Колька, стиснув зубы, угрюмо, но решительно пытался не отстать, и даже «Дед», которого уже ни кто по-другому не называл, шёл на ровне со всеми.

Из кустов вынырнул Лаврентьев, чуть не сбив с ног Никулина, тот как всегда не сдержал язык:
- Ё-моё, был бы ты с винтовкой, меня бы штыком проткнул!
- Товарищ командир!
Не обращая внимания, на разоряющегося Никулина начал Лаврентьев:
- Деревня, там метров через сто, дорога на лево уходит, и как раз в деревню идёт.
- Привал. Лаврентьев, Никулин - разведать, сколько домов, есть ли немец, ждём вас через час на этом месте. Держите мой пистолет, с ним сподручнее, - Можаев не без сожаления протянул свой ТТ, - Осторожнее, на рожон не лезьте, не форсите если что, тебя Алексей это особо касается!
- Есть не форсить!
Никулин вскинул руку к пилотке, и добавил, уже оборачиваясь к Лаврентьеву:
- Ну, веди, следопыт.
Когда они скрылись в зарослях, повисло томительное ожидание. Каждый хотел, чтобы немец не дотянулся до этой деревеньки, так удачно спрятавшейся в этой глухомани. И, конечно же, каждый мечтал, наконец, пожрать.
Не прошло и сорока минут, как послышалось чьё-то шуршание. Все напряглись, но это оказался Никулин. Сразу же протянув Можаеву пистолет, отрапортовал:
- Всё в порядке, немцев нет, и не было, айда к столу.
- Деревня?
- Да вроде и не деревня, а как хутор, но большой - дюжина дворов, мужиков всех, годных к строевой, с месяц забрали в райцентр. Мобилизация. Одни бабы остались, детишки да старики.

У первого дома их встретили несколько перепуганных женщин. Скрестив на поясе руки, они молча смотрели на солдат, покачивая головами. Между ними сновали дети, для которых появление незнакомцев было явно в радость.
- Дяденька, дяденька, - прицепился к Можаеву белобрысый мальчуган лет семи, - Дяденька, а вы правда солдаты?
- Правда, правда, - отвечал ему тот.
- А ну-ко, отстаньте от людей, чертенята! - Зычно прикрикнула одна из женщин.
Дети, как воробьи, прыснули от солдат и, забежав в первый двор, спрятались за плетнём, так, что были видны их пальцы, вцепившиеся в ивовые ветки и моргающие между прутьев глазёнки. Никулин состроил злобную гримасу и цыкнул в их сторону, плетень ответил диким визгом и радостным смехом.
- Доброго здравия, - приветствовал женщин Можаев.
- Здрасьте, - за всех ответила баба, только что гонявшая детишек.
Остальные невнятно забормотали что-то приветственное.
- Мы подразделение Красной Армии, выходим в расположение регулярных частей, если можете помочь с провиантом, будем сердечно благодарны.
- Отчего не покормить, сразу вижу давно не жравши, одни глаза остались. Проходите к Ильинишне,- и, обернувшись к одной из женщин, махнула головой,- Веди к себе солдатиков, а мы поднесём у кого что есть.
Войдя в комнату, они неловко переминались у порога, но когда из печки пахнуло варёной картошкой, у Можаева голова закружилась посильней, чем от контузии. Пришлось, не дожидаясь приглашения, присесть на длинную лавку, стоявшую у стены. Остальные испытывали похожие чувства, так как тут же сели рядом.
Хата Ильинишны оказалась просторной, наверное поэтому их и определили к ней. Хозяйка, ещё молодая, но как всякая крестьянская баба, состарившаяся раньше времени от тяжёлой работы, ловко орудовала ухватом.
- Обождите родненькие, - приговаривала она, - Чай, с голодухи-то, совсем одичали.
Это были не вопросы, а своеобразное причитание. Ещё одна часть жизни русской женщины, вечный «Плач Ярославны».
- Уже готово почти, грею, грею, эко вас, издалеча идёте?
- С под Энска, - хрипло ответил Можаев.
- Эвона сколько прошли! – удивлённо замерла она,- А давно идёте то?
- Больше двух недель,- опять ответил Можаев и почему-то опустил глаза в пол.
- И, что, так и не ели ни где, неужто деревень не попадалось по дороге?
- Попадалось, да там уже немец был, а ели колосья хлебные, ягоды.
- Ой, родненькие, натерпелись то, и мой там как сейчас?! Прижав руки к щекам, закач