Шелкопряды
Сидел я недавно ночью дома и шарился по разным уютным жэжэшечкам, где всякие люди справляют духовную нужду и злоупотребляют систематической окололитературной мастурбацией, короче. Тут хуяк – звонок. Кто это, думаю, в такую кромешную рань беспокоит?
– Алё?
– Дядя Гоша у аппарата! – слышу бодрый такой, сильно трезвый голос. – Лёха, я тутовых шелкопрядов купил! Ну, почти купил. Спиздил. Теперь вот буду обогащаться, шелк продавать. Но они пока окуклятся, сожрут здесь всё нахуй, термиты ебучие. Помоги! У меня уже руки отнимаются. Надо веток с листьями нарезать.
Вот же ж блядство, думаю. Сиделось дома так хорошо, а с дядей Гошей всегда в какую-нибудь халэпу встрянешь. Я к физическому труду с прохладцей отношусь, да и шелкопряды мне его нужны, как икона папуасу. Но утром собрался, в машину прыгнул и на дачу к алкашу предприимчивому попиздовал. Когда уже в деревню въезжал, на обочине увидел крепенькую такую девицу с бензопилой наперевес. Притормозил.
– Работаешь?
– Ну.
– Скока?
– Минет, классика, дрова?
– Хуясе, ассортимент. Мне вообще-то веток напилить надо.
– Десять долларов в час. Виноград могу ещё подрезать недорого.
– Ебать тебя в бензопилу, чего за дрова так дорого?
– А ты бензин видал почём? К тому же, ручная работа.
– Ну, минет твой, поди, тоже ручная работа. Почем, кстати?
– Двадцатка.
– Корма что ли тоже подорожали? А если двух зайцев одним хуем убьём?
– В смысле?
– Сиськи отвисли. Гыгы…В жопу дашь?
– Не.
– Ладно… А давай так – и дров напилим, и поебемся. В общем, днем по хозяйству похлопочешь, а вечером прокачу тебя на волосатом дрындулетике пару раз, а потом обратно привезу. Сотка за все труды.
– Деньги вперёд, – подозрительно быстро согласилась она и в багажник пилу загружать полезла. По дороге познакомились, и она попросила называть её Клеопатрой.
Дядя Гоша обрадовался мне, как родному.
– А я вот помощницу привез, – показал я на сидящую в машине Клеопатру. – Пилит, сапает, подрезает, бреет и глотает. Всё оплачено.
– Это кто? Блядь? – неожиданно разволновался дядя Гоша.
– Ну, не совсем. Это – блядь-дровосек. С мотором.
– Нахуй отсюда!
– Да ладно. Веток напилит, огород вскопает, потом переночуем с ней по разику, да и домой отвезу.
– Пусть копает, конечно, но в моем доме предаваться разврату не позволю. В курятнике пусть спит.
– Но её же куры обосрут!
– Похуй! В курятник! – никогда я не видел, чтоб он так лютовал.
Дядя Гоша проститутками брезговал. Как потом мне поведал сам брезгун, это у него ниибаца психологическая травма детства. Была у них во дворе одна конченая Лена с погонялом Трындычиха. Бегала вместе с пацанами, в войнушки играла и все время что-то сука верещала своим пиздопротивным голоском от кастрированного телепузика. И как-то раз, в пылу сражения дядя Гоша догонял своего врага, типа немца, и настиг его в подвале. Смотрит, стоит на трубе этот двенадцатилетний фашист с деревянным автоматиком, важный такой, как Борман, и стручок свой в рот Трындычихе-Космодемьянской суёт, пытает типа. А эта начинающая активистка куртизанско-партизанского движения причмокивает во всю, но, где штаб, не выдаёт, сосёт и помалкивает. Заткнутую таким интересным способом дворовую пиздунью Гоша тогда увидел впервые и немножко ахуел.
И хотя сосала Трындычиха бескорыстно, за идею и больше из любопытства, вскоре по двору поползли слухи. Батя сделал юному Гошану внушение, дескать, заруби ты на своём распрекрасном хую: Леночка – малолетняя блядь и проститутка, и ты с ней не водись, а то огребешь по жопе шлангом от стиралки. К тому времени, во дворе все поодиночке и целыми пионерскими отрядами уже насовали Лене полный рот писюнов, и хуепыжик Гоша тоже соблазнился. Но был застукан отцом за гаражами, после чего получил таких суровых пролетарских пиздюлей, что не мог сидеть неделю. Тягу к блядям отбили шлангом уже в зародыше.
В общем, Клёпе фронт огородных работ обрисовали, а сами пить сели. Дядя Гоша достал бутылку самогона с привкусом карамельки. При каждом глотке этот шмурдяк просился обратно, и я на первой сотке сошел с дистанции. Дядя Гоша, осиливший пузырь в одно жало, показывал мне отвратительных личинок и гундел:
– По наклонной пойдешь, паря. Неприятности от блядей одни. Вот ты сейчас это грязное порося выебешь, а потом дедушку своего мертвого съешь, – по какой логической цепочке он в своих заиндевелых мозгах связал два этих действа, я в душе не ебу. Заодно просветил, что шелкопряды хуйню разную, типа колючек от акации не жрут, а предпочитают растения семейства тутовых. И не топчат всё подряд – кору там, корни и прочие сучки, а хавают сплошной центряк – сочные зелененькие листики и богатые железом плоды шелковицы. За которыми мы и пойдем, когда стемнеет.
Ближе к вечеру, смотрю, дядя Гоша на тихий час в дом пошел, да и Клёпа умаялась, пора уже и ебсти. Тихо, на цыпочках, чтоб щепетильный хозяин не спалил, прокрались на.кухню. Расположились на сундучке, я снял с неё трусы и прихуел. В нос шибанула оглушительная вонь дунайской селёдки пряного посола – упрела пиздорыбица моя в полную масть. Вспомнил, что где-то рядом было ржавое ведро с питьевой водой, возле которого стояла литровая кружка. Набрал полную и заставил Клёпу свой вонюче-дремучий рыбколхоз подмыть. Жница урожаев на ниве хуестраданий побулькалась децл, проворчала: «Заебали эти чистоплюи» и встала в ракообразную позицию. Запахло мокрой, но грязной жопой. Пришлось повторить водные процедуры из той же посуды, после которых всё же осталось легкое амбре свежего навоза и кислых подмышек.
И только я пристроился к умытой снизу колхознице, в комнате послышался грохот, будто кто-то пизданулся с кровати, а потом встал, пошел, споткнулся о какую-то невидимую хуйню, типа маленькой табуретки, и уронился нахуй еще раз. Этим «кто-то» оказался дядя Гоша, больше некому было. Дико матерясь в темноте, он побрел на кухню и двинул прямиком к ведру, залить горящие после карамельного сэма трубы. Пошарил возле ведра, нащупал кружечку, в которой плавали лобковые волоски, гавняные катышки и прочий полезный для организма сифилис, и, жадно глотая, выпил до дна. Я в это время старался не дышать и, притаившись, зажимал Клёпе рот рукой.
– Бля, это чё за рассол? – спросил вслух дядя Гоша сам себя. – От огурцов остался что ли? Так… Где этот хорёк похотливый шароебица? Пора в сад идти. Лёхааа! – гаркнул он над самым моим ухом, так что я чуть не опидорел. Расшатанная нервная система чувствительной деревенской путаны не выдержала, и Клёпка громко бзданула. Надо было ей ещё и пальцем жопу заткнуть, но кто ж знал?
– Фуууу, йобана в рот, кто здесь? – дядя Гоша как-то неожиданно резко включил свет и увидел меня на сундучке и побледневшую от страха, только что пёрнувшую сраку.
– От куррррва! Такая молодая, а набздела, как Баба-Яга. Не жопа, а ялтинский лук, сука, аж слёзы потекли! На хуй пшла из домика!
– А кто пилить будет? – вступился я. Дядя Гоша сообразил, что без пилы будет трудновато, и поостыл:
– Ладно, собирайтесь, пора выходить.
Недалеко от дачного поселка вовсю шелестел шелковичный сад. По дороге дядя Гоша поведал, что сад не охраняется, разве что изредка наведывается селекционер-маразматик Фёдор Фёдорович Барсуков, по кличке Фэфэ или просто Барсук, у которого, в общем-то, дядя Гоша и одолжился личинками. Фэфэ караулил не сад, он хотел изловить шелкопрядных воров, которые по его логике должны были явиться сюда.
Забрели поглубже, и только Клёпа начала пилить, дядя Гоша крикнул: «Шухер!». Мы отбежали чуток от спиленных веток и полезли прятаться на деревья. Я с путаной и бензопилой на одно, дядя Гоша на соседнее. Тут я увидел, что к месту пиления подбежал человек и в руках у него отнюдь не собственный хуй, а натурально берданка. Барсук (а это оказался он) приседал и заглядывал между рядами, собираясь шмальнуть. Он долго бегал кругами, а потом, видно, затаился. Притихли и мы.
Так мы просидели неподвижно минут двадцать, и мне такие птичьи посиделки порядком остопиздели. Чуть выше спиной ко мне на ветке нахохлилась гигантской недоёбанной синичкой Клёпа, в обнимку с пилой, и я подумал, что хорошо бы ей присунуть. Клёпе, в смысле. Я до этого, честно говоря, по шелковицам особо не ебался. Так – прислонял любительниц флоры к абрикосе там и или черешне, было дело, но на ветки никого не затаскивал: жучков всяких на яйцах не люблю, да и наебнуца можно.
– Давай, – шепчу, – в Тарзана поиграем, – протянул руку к белеющей в листве жопе и начал легонько её поглаживать.
– Совсем ахуел что ли? – напуганная Клёпа только ёрзаньем по ветке и смогла запротестовать: руки-то бензопилой заняты.
– Тихо ты, не дёргайся, – я задрал платьице и принялся мять беззащитную пизду. Птичка моя продажная от такого экстрима неожиданно возбудилась и придвинулась ближе. Я надел гандон, подтянулся выше и потихоньку начал ебать сзади свою нихуя не прекрасную Джейн. Через минут десять минут от такой гимнастики шелковица предательски тряслась, и с соседнего дерева змеем шипел дядя Гоша: «Тише, тише, суки!»
И вдруг в самый разгар птицеебли рядом с нами прогремел выстрел:
– Дадащь, блять! – я чуть не обосрался от неожиданности.
– А ну, слазь, давай! – смотрю, ФэФэ с ружьём из сумрака вынырнул, под деревом стоит и нос свой сизый, как залупа бородатой свиньи, не в свое дело суёт. – Вы кто?
– Шелкопряды, бля. Не видно что ли?
– Ох, ёбтвою, а чё вы здесь делаете? – причудливую фигуру из меня, Клёпы и бензопилы разглядел.
– Размножаемся. Иди, не мешай.
Барсук ни ахуеть, ни возмутиться не успел: ловкий, как каратист Лев Дуров в фильме «Не бойся, я с тобой», дядя Гоша бесшумно подкрался сзади и как переибал с оттяжечкой дубиной по хребту:
– Ннннааа, сссссука! Получай, хуй барсучий!
Барсук рухнул на землю, и я подумал, что добряк Дуров такой неспортивный метод нихуя бы не одобрил. Проткнул бы пальцем Барсука и пиздец. Мы спустились с дерева и ударили по съебатору в разные стороны. С дядей Гошей, сжимающим обеими руками трофейное р
– Алё?
– Дядя Гоша у аппарата! – слышу бодрый такой, сильно трезвый голос. – Лёха, я тутовых шелкопрядов купил! Ну, почти купил. Спиздил. Теперь вот буду обогащаться, шелк продавать. Но они пока окуклятся, сожрут здесь всё нахуй, термиты ебучие. Помоги! У меня уже руки отнимаются. Надо веток с листьями нарезать.
Вот же ж блядство, думаю. Сиделось дома так хорошо, а с дядей Гошей всегда в какую-нибудь халэпу встрянешь. Я к физическому труду с прохладцей отношусь, да и шелкопряды мне его нужны, как икона папуасу. Но утром собрался, в машину прыгнул и на дачу к алкашу предприимчивому попиздовал. Когда уже в деревню въезжал, на обочине увидел крепенькую такую девицу с бензопилой наперевес. Притормозил.
– Работаешь?
– Ну.
– Скока?
– Минет, классика, дрова?
– Хуясе, ассортимент. Мне вообще-то веток напилить надо.
– Десять долларов в час. Виноград могу ещё подрезать недорого.
– Ебать тебя в бензопилу, чего за дрова так дорого?
– А ты бензин видал почём? К тому же, ручная работа.
– Ну, минет твой, поди, тоже ручная работа. Почем, кстати?
– Двадцатка.
– Корма что ли тоже подорожали? А если двух зайцев одним хуем убьём?
– В смысле?
– Сиськи отвисли. Гыгы…В жопу дашь?
– Не.
– Ладно… А давай так – и дров напилим, и поебемся. В общем, днем по хозяйству похлопочешь, а вечером прокачу тебя на волосатом дрындулетике пару раз, а потом обратно привезу. Сотка за все труды.
– Деньги вперёд, – подозрительно быстро согласилась она и в багажник пилу загружать полезла. По дороге познакомились, и она попросила называть её Клеопатрой.
Дядя Гоша обрадовался мне, как родному.
– А я вот помощницу привез, – показал я на сидящую в машине Клеопатру. – Пилит, сапает, подрезает, бреет и глотает. Всё оплачено.
– Это кто? Блядь? – неожиданно разволновался дядя Гоша.
– Ну, не совсем. Это – блядь-дровосек. С мотором.
– Нахуй отсюда!
– Да ладно. Веток напилит, огород вскопает, потом переночуем с ней по разику, да и домой отвезу.
– Пусть копает, конечно, но в моем доме предаваться разврату не позволю. В курятнике пусть спит.
– Но её же куры обосрут!
– Похуй! В курятник! – никогда я не видел, чтоб он так лютовал.
Дядя Гоша проститутками брезговал. Как потом мне поведал сам брезгун, это у него ниибаца психологическая травма детства. Была у них во дворе одна конченая Лена с погонялом Трындычиха. Бегала вместе с пацанами, в войнушки играла и все время что-то сука верещала своим пиздопротивным голоском от кастрированного телепузика. И как-то раз, в пылу сражения дядя Гоша догонял своего врага, типа немца, и настиг его в подвале. Смотрит, стоит на трубе этот двенадцатилетний фашист с деревянным автоматиком, важный такой, как Борман, и стручок свой в рот Трындычихе-Космодемьянской суёт, пытает типа. А эта начинающая активистка куртизанско-партизанского движения причмокивает во всю, но, где штаб, не выдаёт, сосёт и помалкивает. Заткнутую таким интересным способом дворовую пиздунью Гоша тогда увидел впервые и немножко ахуел.
И хотя сосала Трындычиха бескорыстно, за идею и больше из любопытства, вскоре по двору поползли слухи. Батя сделал юному Гошану внушение, дескать, заруби ты на своём распрекрасном хую: Леночка – малолетняя блядь и проститутка, и ты с ней не водись, а то огребешь по жопе шлангом от стиралки. К тому времени, во дворе все поодиночке и целыми пионерскими отрядами уже насовали Лене полный рот писюнов, и хуепыжик Гоша тоже соблазнился. Но был застукан отцом за гаражами, после чего получил таких суровых пролетарских пиздюлей, что не мог сидеть неделю. Тягу к блядям отбили шлангом уже в зародыше.
В общем, Клёпе фронт огородных работ обрисовали, а сами пить сели. Дядя Гоша достал бутылку самогона с привкусом карамельки. При каждом глотке этот шмурдяк просился обратно, и я на первой сотке сошел с дистанции. Дядя Гоша, осиливший пузырь в одно жало, показывал мне отвратительных личинок и гундел:
– По наклонной пойдешь, паря. Неприятности от блядей одни. Вот ты сейчас это грязное порося выебешь, а потом дедушку своего мертвого съешь, – по какой логической цепочке он в своих заиндевелых мозгах связал два этих действа, я в душе не ебу. Заодно просветил, что шелкопряды хуйню разную, типа колючек от акации не жрут, а предпочитают растения семейства тутовых. И не топчат всё подряд – кору там, корни и прочие сучки, а хавают сплошной центряк – сочные зелененькие листики и богатые железом плоды шелковицы. За которыми мы и пойдем, когда стемнеет.
Ближе к вечеру, смотрю, дядя Гоша на тихий час в дом пошел, да и Клёпа умаялась, пора уже и ебсти. Тихо, на цыпочках, чтоб щепетильный хозяин не спалил, прокрались на.кухню. Расположились на сундучке, я снял с неё трусы и прихуел. В нос шибанула оглушительная вонь дунайской селёдки пряного посола – упрела пиздорыбица моя в полную масть. Вспомнил, что где-то рядом было ржавое ведро с питьевой водой, возле которого стояла литровая кружка. Набрал полную и заставил Клёпу свой вонюче-дремучий рыбколхоз подмыть. Жница урожаев на ниве хуестраданий побулькалась децл, проворчала: «Заебали эти чистоплюи» и встала в ракообразную позицию. Запахло мокрой, но грязной жопой. Пришлось повторить водные процедуры из той же посуды, после которых всё же осталось легкое амбре свежего навоза и кислых подмышек.
И только я пристроился к умытой снизу колхознице, в комнате послышался грохот, будто кто-то пизданулся с кровати, а потом встал, пошел, споткнулся о какую-то невидимую хуйню, типа маленькой табуретки, и уронился нахуй еще раз. Этим «кто-то» оказался дядя Гоша, больше некому было. Дико матерясь в темноте, он побрел на кухню и двинул прямиком к ведру, залить горящие после карамельного сэма трубы. Пошарил возле ведра, нащупал кружечку, в которой плавали лобковые волоски, гавняные катышки и прочий полезный для организма сифилис, и, жадно глотая, выпил до дна. Я в это время старался не дышать и, притаившись, зажимал Клёпе рот рукой.
– Бля, это чё за рассол? – спросил вслух дядя Гоша сам себя. – От огурцов остался что ли? Так… Где этот хорёк похотливый шароебица? Пора в сад идти. Лёхааа! – гаркнул он над самым моим ухом, так что я чуть не опидорел. Расшатанная нервная система чувствительной деревенской путаны не выдержала, и Клёпка громко бзданула. Надо было ей ещё и пальцем жопу заткнуть, но кто ж знал?
– Фуууу, йобана в рот, кто здесь? – дядя Гоша как-то неожиданно резко включил свет и увидел меня на сундучке и побледневшую от страха, только что пёрнувшую сраку.
– От куррррва! Такая молодая, а набздела, как Баба-Яга. Не жопа, а ялтинский лук, сука, аж слёзы потекли! На хуй пшла из домика!
– А кто пилить будет? – вступился я. Дядя Гоша сообразил, что без пилы будет трудновато, и поостыл:
– Ладно, собирайтесь, пора выходить.
Недалеко от дачного поселка вовсю шелестел шелковичный сад. По дороге дядя Гоша поведал, что сад не охраняется, разве что изредка наведывается селекционер-маразматик Фёдор Фёдорович Барсуков, по кличке Фэфэ или просто Барсук, у которого, в общем-то, дядя Гоша и одолжился личинками. Фэфэ караулил не сад, он хотел изловить шелкопрядных воров, которые по его логике должны были явиться сюда.
Забрели поглубже, и только Клёпа начала пилить, дядя Гоша крикнул: «Шухер!». Мы отбежали чуток от спиленных веток и полезли прятаться на деревья. Я с путаной и бензопилой на одно, дядя Гоша на соседнее. Тут я увидел, что к месту пиления подбежал человек и в руках у него отнюдь не собственный хуй, а натурально берданка. Барсук (а это оказался он) приседал и заглядывал между рядами, собираясь шмальнуть. Он долго бегал кругами, а потом, видно, затаился. Притихли и мы.
Так мы просидели неподвижно минут двадцать, и мне такие птичьи посиделки порядком остопиздели. Чуть выше спиной ко мне на ветке нахохлилась гигантской недоёбанной синичкой Клёпа, в обнимку с пилой, и я подумал, что хорошо бы ей присунуть. Клёпе, в смысле. Я до этого, честно говоря, по шелковицам особо не ебался. Так – прислонял любительниц флоры к абрикосе там и или черешне, было дело, но на ветки никого не затаскивал: жучков всяких на яйцах не люблю, да и наебнуца можно.
– Давай, – шепчу, – в Тарзана поиграем, – протянул руку к белеющей в листве жопе и начал легонько её поглаживать.
– Совсем ахуел что ли? – напуганная Клёпа только ёрзаньем по ветке и смогла запротестовать: руки-то бензопилой заняты.
– Тихо ты, не дёргайся, – я задрал платьице и принялся мять беззащитную пизду. Птичка моя продажная от такого экстрима неожиданно возбудилась и придвинулась ближе. Я надел гандон, подтянулся выше и потихоньку начал ебать сзади свою нихуя не прекрасную Джейн. Через минут десять минут от такой гимнастики шелковица предательски тряслась, и с соседнего дерева змеем шипел дядя Гоша: «Тише, тише, суки!»
И вдруг в самый разгар птицеебли рядом с нами прогремел выстрел:
– Дадащь, блять! – я чуть не обосрался от неожиданности.
– А ну, слазь, давай! – смотрю, ФэФэ с ружьём из сумрака вынырнул, под деревом стоит и нос свой сизый, как залупа бородатой свиньи, не в свое дело суёт. – Вы кто?
– Шелкопряды, бля. Не видно что ли?
– Ох, ёбтвою, а чё вы здесь делаете? – причудливую фигуру из меня, Клёпы и бензопилы разглядел.
– Размножаемся. Иди, не мешай.
Барсук ни ахуеть, ни возмутиться не успел: ловкий, как каратист Лев Дуров в фильме «Не бойся, я с тобой», дядя Гоша бесшумно подкрался сзади и как переибал с оттяжечкой дубиной по хребту:
– Ннннааа, сссссука! Получай, хуй барсучий!
Барсук рухнул на землю, и я подумал, что добряк Дуров такой неспортивный метод нихуя бы не одобрил. Проткнул бы пальцем Барсука и пиздец. Мы спустились с дерева и ударили по съебатору в разные стороны. С дядей Гошей, сжимающим обеими руками трофейное р