По просьбе подписчиков — одно из впечатлений (написанное, конечно, отнюдь не сейчас, но, тем не менее, удачно найденное в «куче» дневниковых записей).
Мне всё реже попадается что-нибудь реально настоящее. Не знаю, может, я вырос, а может, мир вокруг меня вконец испортился. «Либо все молодцы, либо я один хороший». Непонятно.
Всё какая-то шелуха. Всё неправда. Всё трюки. Не хочется никаких трюков. Устал я от них.
Порой достаёт так глубоко, что остаётся одно только желание: бежать со всех ног отсюда. Такое ощущение, что есть где-то края получше этих. Другие места. То есть, я даже не про параллельные миры говорю. Я про какие-то такие особенные страны, в которых и небо иного цвета, и вода вкуснее, и земля съедобней.
А что, когда я первый раз за границу попал, то всё именно так и было.
Первая моя заграница — это Рига. Латвия. Не знаю, может, всё дело в силе первого впечатления, но Рига — до сих пор мой самый любимый город из тех, в которых мне удалось побывать. Я не так и много ездил, если с другими сравнивать, но для меня — вовсе и не так и мало. Впечатлений хватило и хватает и хватит надолго.
Сейчас мне почти никуда не хочется. Ну, разве что — куда-нибудь в абсолютно «нереальные» места, вроде Америки или Японии. Не думаю, что мне особо светит туда попасть. Да и я не горю таким уж ослепительным желанием — во что бы то ни стало. Нет. Получится — хорошо. Не получится — что ж. Значит, так надо. И как-то так если подумать, то…
Я вот тут Сашу Соколова читаю, его речи всякие, произносимые по разным, но похожим поводам. Саша этот как-то уж очень резко делит мир на «здесь» и «там». Здесь — ужас-ужас. А там — оооо, рай на Земле. Там свобода прям везде тоннами.
Не знаю. Порой мне тоже кажется, что где-то, в каких-то таких волшебных краях, о которых почти ничего не известно, свободу употребляют заместо хлеба. Деревья там выше, листья на них гуще и зеленее, трава по горло, а воздух такой сладкий, что аж до аллергии. Может быть, может быть.
Когда-то мне такой казалась Греция. Потом я в ней побывал.
Разочаровался тотально. Буквально до слёз. Да, я был всего только в Салониках и Греции, по сути, и не видел. Но — всё равно: там пыльно, там грязновато, там везде ремонт (ну прямо как у нас!), там дышать нечем от выхлопных газов, там в море дохлые крысы плавают, если уж совсем начистоту. Мёртвые, раздувшиеся крысы.
Ну да, немного не похоже на родину, оставшуюся где-то на севере. Да, типа экзотика. Дома другие, белёсые все какие-то. Люди другие — ленивые и нервные. Много православных храмов. Статуя на берегу моря — Александр Македонский. Он здесь как бы родился. Это его родина. Македония. За Македонским, чуть поодаль, — его одноглазый папа, Филипп. Сын на лошади. Папа — пешком.
Ещё какие-то достопримечательности есть. Но тусклые, пыльные. Стена какая-то. Ну стена. Прошёл мимо и не сразу понял, что миновал достопримечательность и, может быть, гордость города.
Кстати, куда больше всех исторических чудес вместе взятых меня поразила старая, не знаю каких годов, реклама во всю стену случайного унылого и серого дома.
Я вышел из отеля с намерением идти в театр, где вроде как должен был обязательно быть к такому-то времени, но не обычной дорогой, которой привык — по улице Монастырской, а параллельно, по берегу моря. Вдруг я увижу там что-нибудь интересное? Какие-то, положим, спрятавшиеся от глаз моих особенные чудеса? Или что-то ещё, не менее нужное.
Я пересёк проезжую часть и углубился в дворы.
Честное слово, через пять минут я уже до дрожи боялся, что вот-вот на меня кинутся и прирежут. Такого я даже у нас не видел. Мусор, мусор и ещё раз мусор. Вывески на китайском. Дома какие-то все больные, перекошенные, в заплатах, свинцового цвета. Людей почти нет. Несколько китайцев (!) и всё. Ржавые, помятые авто. Так, наверное, бывает в городе, пережившем химическую войну.
Мрак.
Не знаю, может, я просто привык к нашему, родному мраку, но вряд ли. Наш не такой мрачный. Наш какой-то ещё терпимый.
И вот я иду — с максимальной скоростью, в ужасе весь — и натыкаюсь на громадную женщину в шубе, весьма грубо намалёванную на стене одного из всех этих раненых домов.
Я не помню, что именно рекламировала эта женщина, но была она прекрасна.
И как раз именно в этот день я оставил фотоаппарат в гостинице, смертельно заколебавшись его с собой таскать. О чём дико пожалел и жалею до сих пор. Поскольку образ этот невероятный почти стёрся из моей ненадёжной памяти. А повторить прогулку в те стрёмные места мне уже не довелось.
Жаль. Очень жаль. Но такого я нигде не видел. Даже в кино.
То, что я пережил, можно, наверное, назвать потрясением, но это не то слово. А какое подойдёт лучше — мне неведомо. Я так понимаю, что как раз за этим в Грецию и ездил.
Конечно, я — дурачок, поскольку наивно питал себя надеждами вкусить античный дух, который, как я думал, в Греции вместо воздуха. Фигу мне, маком присыпанную.
Греция теперь (по крайней мере — Салоники) — это такая православная Турция. Даже музыка по радио какая-то турецкая. И вся одинаковая. И занудная до боли.
У меня в номере были большие электронные часы, а в них — радио, которое никак не желало выключаться, чем невероятно меня бесило.
Меня всё бесило. Я сам, в первую очередь, себя бесил. Своим поведением. Я был натуральным говном. Как никогда. Впадал в тихие, но вполне демонстративные истерики. Не являлся на завтраки — спал до двух дня. Не ходил на спектакли. Курил на лавочке возле Македонского одну за другой самокрутки, пил дешёвое слабоалкогольное пойло, лениво наблюдал за греками. Кормил копчёными сосисками собак. Страдал. Раздражался, поскольку не получались фотографии. Да и фотографировать совсем не хотелось. Вечером валялся в номере отеля на широченной кровати и смотрел телевизор — непонятные передачи на греческом, скучные российские каналы (да, там есть), американские фильмы с греческими субтитрами. Пил. Выходил на балкон и курил трубку.
И ладно бы я делал всё это спокойно, естественно. Нет. Я превратился в настоящего пижона. Всё — с вызовом. С ненавистью. Типа я — против, только не понятно, против кого и чего.
Музыка не ласкала душу. Книга оказалась неудачной в этом месте. Все, с кем мне хотелось быть, либо были заняты, либо находились дома, в Минске. Я один оказался свободен. Даже так — «свободен». Типа — «вы свободны», то есть — мы вас не задерживаем.
Да, я мог бы перестроиться и быть вместе со всеми. Помогал бы. Трудился бы. Смеялся бы заодно. Негодовал.
Неа. Я предпочёл играться в «говно с вызовом», «протестующее говно».
Купил себе тёмные очки и сидел в них у всех наших на виду практически ночью. Чтобы совсем темно.
Дурак. Что ещё можно сказать? Дурак.
Я сам себе всё испортил. Слава богу, у меня был отдельный номер в отеле. Никто не жил со мной вместе. Никому я не портил нервы ещё и по вечерам. Я хотел одного: напиться. До беспамятства. Впервые в жизни — до полной отключки.
Самое смешное, что я так и не знаю, удалось мне это или нет. Я купил зелёной фанты, решив мешать абсент с ней. Абсент зелёный, значит, разбавлять надо тоже зелёным чем-то. Вот виски можно кока-колой. А для абсента — зелёная фанта.
В принципе, я оказался прав. Шла эта смесь легко. Быстро. С удовольствием. У меня не было специальной ложечки для манипуляций с сахаром, да я и не сильно хотел пить абсент по правилам. Главное, что он — настоящий, купленный в Праге, в аэропорту. Средних размеров бутылочка. 75 % спирта. Нормально. В самый раз.
Я смотрел телевизор и поглощал фантабсент стакан за стаканом. Печаль отступала.
Опьянение оказалось приятным. Воздушным таким. Всё вокруг засветилось. Я упорно ждал глюков, но в этот вечер, по всей видимости, у них были другие планы. Даже глюки меня проигнорировали — погоревал я больше для красоты, чем искренне. Мне было вполне даже и здорово.
Проснулся я под утро от звука всё ещё работающего телевизора. Кое-как выключил. И продолжил спать.
Я не помню, как отрубился. Да, вроде бы получилось — сдержанно ликовал я. Но делал ли я что-нибудь этакое? Бузил ли я как-нибудь по-особенному, как полагается тем, кто «без памяти»? Разговаривал ли на неизвестных мне языках? Пророчествовал ли сдавленным полушёпотом? Ходил ли гулять по ночным коридорам отеля — с целью затащить первую попавшуюся в постель? Рыдал ли от бессилия над собственным временно бездыханным трупом? А может, парил в метре от пола? Наверняка — нет.
Просто вот я был, пьяный, уставленный в телевизор, а потом — перестал быть.
Граница перехода так и осталась в Салониках — с собой я привёз только смущение. Обычно я хорошо помню момент погружения в сон — какой бы пьяный я ни был. Я очень чутко сплю. И так же чутко и с трудом засыпаю. Даже — повторяю — пьяным. А тут получилось так, что я исчез на полпути. И всё.
Проснулся я несколько разочарованным. И всё? — думал я. И это — всё? Абсент, абсент. Отличный алкогольный напиток, особенно вместе с фантой. Но не более.
И я пошёл гулять.
Ничего не изменилось. Лучше не стало. Даже плохо — физически — не было. Хотелось курить на лавочке и пить что-нибудь слабенькое.
А ещё мне нужна была открывалка. А лучше всего — нож с открывалкой и штопором. Мой, который я купил на барахолке в Хельсинки, таинственным образом исчез из моего рюкзака после перелёта из Минска в Прагу.
Хороший был, хоть и потрёпанный. Швейцарский. Настоящий. Я захотел такой же. И отправился его искать. Хотя бы что-то похожее.
Но я забыл, что нахожусь в Греции. Это вам не Финляндия и не Германия, в которых на каждом шагу — магазины с необходимым тебе барахлом.
В Греции ничего нет. Парадокс, да? Тот, кто первый сказал «в Греции всё есть», — нет, не соврал. Он просто желал изо всех сил изменить наше с вами сознание. Он хотел сатори для нас. Потому что в Греции ничего нет.
Я обошёл почти весь город, а у меня ещё и нога зачем-то разболелась, но не нашёл нужного мне ножа. Фиг с ним, со швейцарским, — обычный хотя бы, но чтоб со штопором. Нету таких. Есть лавка, где полно всяких страшных металлических предметов, слегка напоминающих ножи и ножницы, но нормального ножа со штопором в ней не оказалось. Только мягкие китайские подделки.
Хозяин лавки меня порядком напугал: я хотел войти, но дверь не открывалась (потому что у них там такие двери — как и всё остальное!), и я подумал, что, наверное, попал на время обеда — и собирался уже уходить, но хозяин — пожилой лысый грек с большим носом — заметил меня (а дверь — стеклянная) и начал орать: «Элла! Элла! (Входите! Входите!)», размахивая руками. Псих — испугался я и понял, что меня сейчас будут за что-то убивать, но оказалось, что он всего лишь так бурно желает, чтобы я вошёл.
Он открыл эту долбанную дверь и жестом пригласил меня в свои несколько мрачноватые владения.
Я сказал: «I need knife with thing which open the bottle».
Он меня понял. У греков с английским, наверное, как и у меня. Показал мне подделки. Я вежливо отказался и ушёл.
Я обошёл десятки магазинов, но ни в одном не было нужного мне ножа.
Кстати, я так и не обнаружил хоть что-нибудь, похожее на гипермаркет или универмаг. Такое ощущение, что в Салониках просто нет больших магазинов. Зато вот кафе — навалом. И навалом греков в этих кафе. Чуть ли не на головах друг у друга сидят. Жар от них идёт такой вполне реальный. Мимо проходишь и буквально задеваешь плечом это человеческое физиологическое тепло. В выходной день посидеть в каком-нибудь заведении за столиком и кофе попить — то же самое, что телепортироваться на Марс на пару часов. Невозможно. Забито всё.
Не очень-то и хотелось, думал я с лёгким презрением, в которое почти незаметно для меня вклинилась едва различимая зависть. Посижу на лавочке.
Однако — ежели я куплю бутылку вина, как же я её открою?
Мне повезло. Я проходил мимо киоска и словил ухом обрывки русской речи. Остановился. Стал топтаться вокруг, старательно делая вид, что рассматриваю нехитрый товар.
Но моё любопытство не осталось незамеченным. Один из участников жадно моими ушами впитываемого диалога заговорил со мной.
Невысокий пухлый армянин. С залысинами. Вполне приятный. Спросил, что я ищу и кто я такой вообще. Я рассказал, зачем приехал в Грецию и что в данный момент разыскиваю нож со штопором — пока без особого успеха.
Я спросил у киоскёрши — а вдруг у неё есть такой ножик? Она сказала, что у неё вообще никаких ножей нет.
И мы с армянином пошли искать если не нож, то хотя бы штопор.
Разговор по пути в правильный магазин (а такие там, оказывается, существуют, а я просто не в курсе) был мне и приятен, и раздражал меня, и настораживал. Что-то тут не так, беспокоился я и тут же смущался: нельзя быть таким подозрительным. Но и верить первому встречному тоже нельзя.
Однако ничего страшного не произошло.
Я, по наводке армянина, купил-таки приличную открывалку со штопором (которая теперь валяется в ящике облезлой чёрной тумбочки, находящейся в данный момент в нескольких сантиметрах от моей правой руки). Хорошая открывалка. Я даже пользовался ей пару раз. Спасибо короткому и округлому армянину.
На следующий день я искал гелевую ручку, поскольку купленные мной в Минске оказались дерьмовыми: текли, писали толсто, были элементарно неудобны. Расточительность мне не присуща, но я их выбросил. Все.
Однако нужно было чем-то писать в блокноты. Да. Я взял с собой аж несколько блокнотов, которые пригодились, но не очень. Исписал пару страниц впечатлениями и обидами — и забил.
Ручку я нашёл быстрее, но всё равно пришлось походить.
Нога болела всё пуще. Я натурально хромал. Я хотел есть, но греческий общепит меня отпугивал. В итоге я купил еды — не то, что просил, потому что с сырым луком, а я просил без. Значит, так просил.
Я проваливался всё глубже и глубже. Салоники стремительно обрастали никому, кроме меня, не видимым пеплом.
Жуткий город. Сотни греков в кафе — и ни одного на соседних улочках, которые кажутся заброшенными. Дикий и зловонный поток автомобилей. Грязное море. Грязное холодное небо.
Но: приятные старики, продающие орехи и металлические висюльки на шею; неформалы, вяло, но симпатично негодующие по поводу чрезмерной автомобилизации населения и призывающие страстно любить велосипеды; вполне уютный парк с белыми скамейками и мирными собаками; школьники и школьницы из провинции; крохотные часовенки с бесплатными свечами; обилие храмов; и ночью как-то по-другому, свежее всё-таки.
Орехов я не купил, испугавшись антисанитарии, которая сто пудов имелась у старичков в наличии, а металлических висюлек приобрёл аж две. Одну для себя, другую — для супруги. Напялил обе, веруя в то, что так безопаснее быть тут, в Салониках. Теперь на мне одна. Другая, что подарил жене, когда вернулся, сломалась.
Два разных креста. Но — кресты. Этакие мандаты для предъявления дружественным высшим силам. Глупости, конечно, но тогда подобные мысли как-то поддерживали на уровне чуть выше плинтуса.
Самоубиться хотелось до умопомрачения.
Я сидел на одной из скамеек, что вокруг крохотной площади, поедал своё нечто мясное с сырым луком и горевал.
Пепел, пепел, с неба валится пепел, и потому всё такое тусклое. Этот мир сгорел, чего никто не смог заметить. А здесь, за границей, я, вырванный из привычного контекста, куда более чувствителен, чем все остальные, чем греки и прочие живущие заодно с ними граждане, потому и вижу всё так, как оно есть.
Смерть, смерть. Господи, смерть.
Вечность уже не пахнет нефтью, она воняет обгоревшим трупом.
Кто-то, я уж и не помню — мужчина или женщина, тянул за собой по воздуху связку уродливых, накачанных гелием шаров. Работал. А что — работа в сфере торговли. Вполне.
Жуткие шарики. Коричневые морские лошади. Синюшные принцессы. Переболевшие рахитом и волчанкой диснеевские персонажи.
А вот молодой нищий жалобно просит копеечку. Подал? Нет? Запамятовал. Скорей всего, нет. Хотя в первый день раздавал копейки направо и налево — всем нищим, попадающимся на пути.
А вот, справа, на такой же как у меня скамеечке, сидят греческие стариканы и беседуют.
А вот ребёнок в коляске.
А вот мама ребёнка.
А вот другая мама другого ребёнка покупает ему уродливый шарик. Ребёнок доволен.
А впереди — море, встречи с которым я так жаждал. Извините, уважаемое море, я обознался. Вы, конечно, море. Однако — да ну вас в баню с вашими крысами и мусором.
Возможно, я несправедлив. Да, я был раздавлен, разрушен, убит, потому и возненавидел Салоники всей душой. Это не они такие плохие, это я такой уродливый внутри, как те самые шарики — снаружи.
Я — наполненный гелием шарик, тщетно пытающийся взорвать себя при помощи самокрутки.
Я — морская лошадь.
Я — несчастная принцесса, обезображенная хищной ухмылкой.
Я — диснеевский персонаж со вздувшейся головой.
Прости меня, Греция. Ты не сделала мне ничего плохого. Ты даже кое-что подарила мне: женщину на стене.
У меня остался твой крест — достаточно необычный, поскольку это — металлическая пластинка, в которой наличествует отсутствие части металла в виде креста. Крест из пустоты.
У меня осталась твоя открывалка со штопором. Хорошая. Мне нравится. И ещё пригодится.
У меня осталось немного фотографий — неказистых, но там — добрые собаки; там уютные греческие хиппи, возлежащие на траве парка; тощие воробьи, совершенно не отличимые от наших, минских; Македонский, почти полностью спрятавшийся за листвой молодой берёзки (если это — берёзка, но похоже, что она) — да ещё и повёрнутый лошадиным и своим задами к нам, зрителям.
Хорошо было в Греции, подумалось мне вот прямо сейчас, вдруг, само. А может, и так.
Знаем ли, когда нам хорошо? Или только думаем, что знаем? И знаем ли мы, что для нас хорошо? Какие люди, какие страны, какие события? Дано ли нам знать? Не знаю.
Вот прекрасный Мюнхен почти не вспоминается. Такие душевные и родные Хельсинки — тоже. И Висбаден где-то глубоко на дне меня — а там было супер. И даже Рига виднеется едва-едва.
А «ужасная» Греция никак не идёт из головы.
И из сердца не идёт.
