Папин сослуживец, 1992 год, Иркутск
Взято отсюда https://vk.com/wall-72296316_161099
Пятая рота. Под солнцем южным... Ночная жизнь
25. Ночная жизнь
Часов в одиннадцать пришел Скубиев:
- Не спишь, Сэмэн?
- Не положено, товарищ капитан.
- Я слышал, ты в шахматы играть умеешь?
Игрок я, конечно, еще тот, но комбата два раза обыграл. Правда, комбат во время игры думал не о шахматах, а о своем, мужском и командирском, но результат есть результат. Не проиграл же я ему?
- Я, товарищ капитан, без интереса не играю.
- А какой твой интерес? - оживился Скубиев.
- Банка Si-Si и пачка 'Принца Альберта'.
- Идет. Расставляй.
Скубиев играл неплохо. Просто я был в состоянии душевного подъема, которое у людей творческих называется вдохновением. После того, как мы среди ночи 'из ниоткуда' раздобыли тушенку и сгущенку, ко мне пришла уверенность, что мы с моим призывом можем вообще - всё! А кружка 'Дракона', выпитая после доклада дежурному по полку, придала дополнительный импульс полету моих мыслей. Казалось, что я вижу доску и фигуры насквозь и ходов на шесть вперед просчитываю ходы соперника. На восемнадцатом ходу Скубиев получил мат.
- Мат, товарищ капитан, - радостно показал я на доску.
- Вижу. Теперь я - белыми.
- Как прикажете. На что играем?
- На 'Хам'.
'Хам' - китайская тушенка в конических баночках, которые открываются не сверху, а сбоку: на специальный ключ наматывается узкая полоска жести от банки и банка открывается. Дороговатая вещь. Не для солдатского меню.
Зашел и комбат.
'Вот им не спится по ночам! Мне бы разрешили, так я бы часов шестнадцать продрых без задних ног!'.
- Играете? - спросил он нас.
- Да вот, Владимир Васильевич, - пояснил Скубиев, - дерет меня младший сержант и в хвост и в гриву.
Баценков глянул на доску, оценивая позицию:
- Я с победителем, - занял он очередь.
Скубиев побарахтался еще минут десять, но мои пешки упорно продвигались в ферзи. Белые пожертвовали коня, потом ладью, но третья пешка все-таки достигла первой горизонтали и перевес в силах стал колоссальным. Я с чувством превосходства посмотрел на капитана.
- А ну, дай я, - Баценков занял место напротив меня.
Мы расставили фигуры и началась сеча. Хорошо, что я не решился предложить сыграть на интерес: комбат играл заметно лучше меня. Дело было не в моих убогих мыслительных способностях, просто комбат играл в те шахматы, которых я не понимал. Я не понимал его игры, не понимал смысла его ходов, казавшихся мне глупыми и лишними. Я готовил атаку на его короля, а он, казалось, совсем не замечал этого, подвигая вперед крайние пешки. И вот, через два хода моя атака захлебнулась, еще через три хода мои фигуры оказались парализованными и нужно было думать кого приносить в жертву, а на семнадцатом ходу мой бедный король, зажатый между своими же фигурами, получил мат от коня.
- Разрешите еще партию, Владимир Васильевич? - мне очень хотелось отыграться, а еще больше хотелось понять: как такими 'ненужными' ходами ему удалось совсем связать мои фигуры так, что они стали мешать друг другу?
Вернулись в палатку Полтава и Каховский.
- Вы где шляетесь после отбоя? - повернул к ним голову Скубиев.
- А вы? - вопросом на вопрос ответил Каховский.
В самом деле: Распорядок дня обязателен для всех, от рядового до командира полка. Офицеры нарушают его сейчас так же как сержанты.
- Знаешь что, Айболит, - без злобы ответил Скубиев, - если ты будешь начальству в жопу заглядывать, то очень скоро посадишь зрение. Вопросы?
- Никак нет, товарищ капитан. Разрешите посмотреть на игру?
А что на нее смотреть? Я вкатывал уже вторую партию. Я по-прежнему не мог понять смысла ходов Баценкова: ну вот зачем он шагнул крайней пешкой сразу на два поля? Не на этом фланге я готовил атаку и у него основные фигуры не тут. Чувствуя скорый и неизбежный конец, я хотел дотянуть хотя бы до двадцать третьего хода.
- Давай, Сэмэн, жми! - подбадривали меня деды.
Ага! Куда жать-то, если я сам оказался везде зажатым?! Вот уже и мой слон полетел и вражеские пешки окружают моего королька.
- Ничья, - предложил комбат, - пойдем спать, Сергей Александрович. Бойцам тоже отдыхать надо.
Баценков поднялся и они вместе с начальником штаба пошли к себе в командирский модуль, давая 'бойцам отдохнуть'.
Вот только бойцы отдыхать не собирались.
Неделю назад они достали 'парадки' и теперь намеревались продолжить их усовершенствование, чтобы придать им неотразимый дембельский шик: то есть довести их до состояния полной неузнаваемости по сравнению с уставными образцами. В мое прошлое и позапрошлое дежурство Полтава перешивал фуражку.
'Отбить' фуражку дело одной минуты и совершенно нехитрое: поля фуражки сводишь под дно и ребром ладони несколько раз резко бьешь по тулье. Пружина внутри фуражки деформируется, выгибая саму ее седлом. Тулья приподнимается почти вертикально, поля обвисают и уставной предмет солдатского гардероба приобретает необходимое изящество.
Полтава не искал легких путей.
Первым делом он распорол фуражку и вытащил из нее козырек. Теперь у него в руках была бескозырка без ленточек. Смешная: с зеленым верхом и черным околышем. Этого показалось ему мало, он вынул пружину и распорол верх фуражки. Бескозырка превратилась в воронье гнездо. Две следующие ночи ушли на то, чтобы мелкими стежками собрать развороченную фуражку снова в бескозырку, но уже дембельского фасона. Прошлое мое дежурство Полтава резал и подтачивал козырек для того, чтобы под самое утро вставить его в сильно обкорнанном виде на место. К утру вышло желаемое: главным украшением дембельской фуражки с невообразимо загнутой тульей стал совсем крохотный козыречек, вертикально падавший на лоб. Повстречай я Полтаву в этой фуражке год назад, я бы оборжался над этой карикатурой головного убора - настолько нелепо она смотрелась бы в толпе нормальных гражданских людей. Но теперь, послужив в войсках, я удовлетворенно отмечал: 'Да, фуражка хороша! Второй такой нет ни у кого в батальоне, а может и в полку'. Оценка моя была тем более искренней, что во-первых не я ухожу на дембель и поэтому в чувствах моих нет места зависти, а во-вторых я-то сам видел сколько труда ушло на то, чтобы привести чудо-фуражку в вид далекий от первоначального.
Все то время, пока Полтава уродовал свой кивер я вертелся подле него. Не только оттого, что дедушке требовались то ножницы, то нитки, то напильник и я должен был все это находить и подавать.
Совсем нет!
Я - ума набирался. Полтава как и я - 'весенник', а, значит, через год я столкнусь с той же проблемой подготовки себя, любимого, к встрече с Родиной. А у кого еще и поучиться как не у деда? Вот и сегодня я ждал продолжения мастер-класса. Каховский со своей парадкой ушел рукодельничать к минометчикам. В шестой роте такую же парадку развернул на коленях Барабаш. По всему батальону сейчас в палатках и каптерках сидели деды и были заняты своим делом, следовательно, если Полтаве понадобится какая-нибудь мелочь - шило, клей или утюг - я, пробежавшись по батальону, легко это отыщу: какой дед откажет в помощи другому деду? Да еще и в таком святом деле, как изготовление дембельского наряда.
Что только не делают дембеля с формой!
Еще до призыва видел на вокзале двух дембелей. Судя по носам - с Кавказа. Свои кители они укоротили до того, что клапаны карманов свисали через пóлы. Лацканы и отвороты были обиты бархатом: у одного - красным у другого - синим. На свисавшие виноградными гроздьями аксельбанты ушло несколько бобин ниток. Вся грудь была увешана блестящими значками и вместо трех положенных - 'Отличника Советской Армии', 'Классности' и 'Бегунка' - сверкали все значки с прилавка ближайшего киоска, включая 'Ну, погоди!'. Не было, кажется, только 'Матери-героини'. Фуражки тоже были подбиты бархатом, а сапоги смяты геометрически правильными ромбиками и стояли на высоких каблуках. Тогда мне они показались двумя попугаями, выпорхнувшими из клетки через случайно оставленную открытой дверцу. Их вид оскорбил мои эстетические чувства, но это было тогда...
Сейчас, почти после года службы, я смягчил свое понимание красоты.
Во всем виновата унификация. За два года однообразие жизни и единообразие в еде и одежде достают до печенок и дембелям хочется хоть чем-то выделиться. Чтоб фуражка была не такой как у соседа. Чтоб китель хоть капельку отличался от уставного. Чтобы погоны не как у всех.
Кстати, сегодня ночью Полтава собрался делать погоны. Для этого он приготовил пару новеньких черных погон, метр дефицитной металлизированной ленты, которая пойдет на лычки, метр красной тесьмы и кучу полиэтилена. Я внимательно смотрел за его приготовлениями, тайно про себя надеясь, что метра блестящей золотом ленты Полтаве будет много и мне наверняка должно достаться сантиметров сорок. Полтава тем временем расстелил на моем столе газеты и включил в розетку утюг. Он нарезал полиэтилен небольшими кусочками так, чтобы каждый кусок закрывал погон целиком. Затем перевернул погон на столе, приложил к его тыльной стороне кусок полиэтилена, накрыл все это газеткой и провел утюгом.
Вонища пошла жуткая.
Полтава отнял утюг и потянул за газету. К газете прилип навсегда испорченный погон. Однако Полтава посмотрел на кусок газеты с прилипшим погоном удовлетворенно и тут же повторил операцию: наложил полиэтилен, прикрыл газетой и прогладил. Через несколько повторов у него получилось нечто похожее на торт 'Наполеон', только вместо коржей и крема были полиэтилен и газеты.
Противно в руки взять.
- Чего сидишь? Лопатку неси, - встрепенул меня дедушка, - держи крепче.
Я зажал саперную лопатку двумя руками, а Полтава, в очередной раз прогладив свою вонючую стопку бумаги, стал оборачивать ее вокруг черенка. Погон оказался сверху и когда расплавленная пластмасса остыла, то погон вслед за ней принял полукруглую форму черенка. Аккуратно отрезав лезвием все ненужное Полтава получил красивый черный погон полукруглой формы. Провозившись таким макаром еще с полчаса, он получил второй полукруглый погон - зеркальную копию первого. Распустив красную тесьму, которая в обычных случаях шла на лычки, Полтава, отмерив расстояние линейкой, стал наматывать шелковую нитку вокруг погона. Промазав нижний край погона клеем ПВА, он подождал пока клей просохнет и обрезал ненужные нитки внутри полукруга. Так же тщательно выверяя расстояние, Полтава наложил и приклеил три параллельных лычки. Вышло красиво: на черном материале погона сверкали золотом три лычки, между которыми просвечивал красный шелк. По обрезу погона были впечатаны желтые буквы 'СА'. Сочетание черного, желтого и красного цветов удовлетворило бы вкус самого утонченного художника. Все в полку - солдаты, офицеры и прапорщики - ходили в тряпичных погонах и я уже начал отвыкать от того, что погоны должны быть настоящие: черные для связи и красные для пехоты. Поэтому я с восхищением смотрел на произведение солдатского искусства вышедшее из рук старослужащего.
С моей, между прочим, помощью. Лопатку-то я держал!
Пока я ходил на доклад к дежурному по полку, Полтава успел обмотать шелком и наклеить лычки на второй погон.
- Дай посмотреть, - попросил я.
Полтава протянул мне один погон я и стал разглядывая вертеть его в руках.
- Красиво, - похвалил я погон и Полтаву одновременно, а про себя подумал:
'Через год и я буду вот так же погоны клеить... Господи! Еще целый год!!!'
От минометчиков вернулся Каховский. В руках он держал патрон от 'Утеса'.
- Смотри, что минометчики придумали, - Каховский показал патрон Полтаве.
- Ты первый раз такой красивый патрон видишь? - недоуменно спросил тот.
- Да нет, - отмахнулся Каховский, - ты прикинь: если отпилить тут, а потом распилить вдоль, развернуть и отбить киянкой, то получается лист чистой латуни!
Он всунул патрон между косяком и дверью и, надавив, вытянул пулю.
- А для чего тебе латунь? - не понял Полтава.
- Как для чего? - почти возмутился от такой недогадливости Каховский, - подставку для комсомольского значка выпиливать. Я сейчас у минометчиков две выпиленных и отшлифованных подставки видел - вообще классно!
- А ну, дай, - Полтава перехватил патрон, - где тут говоришь пилить надо?
Я вертелся тут же, разглядывая патрон и пытаясь понять: как это из патрона можно сделать подставку под значок? Но мне не дали постигнуть даже азов чеканки по металлу. Пришел дневальный-дух хозвзвода:
- Оу! Сэмэн! Забирай своего черпака.
- Блин! - Полтава с Каховским переглянулись, осмотрели кровати и увидели, что постель Гулина не разобрана.
- Он там обкуренный? - уточнил у дневального Полтава.
- Хуже, - вместо духа ответил Каховский, - он где-то ханки достал. Вот и
'ужалился'.
Я пошел за дневальным в хозвзвод: получать на руки своего дорогого черпака.
Из трубы над палаткой хозвзвода летели снопы искр, рискуя не просто демаскировать расположение, но и устроить пожар себе или соседям. Гулин сидел на табуретке в палатке и кочергой помешивал угли в печке. Поддувало было открыто, тяга уютно гудела, раскаляя печку до красна. Гулин сидел и тупо таращился на то как кочерга ползает по горящему в печке углю. Свет в палатке был погашен и красные блики из печки ложились на лицо оцепеневшего от наркоты черпака. Я уже научился понимать, что значат покрасневшие белки глаз и узкие зрачки, смотрящие в никуда. Они значат, что человек принял дозу, ему хорошо и его с нами нет.
- Пойдем, что ли? - я осторожно тронул Гулина за плечо.
Он, кажется, даже не заметил моего присутствия и продолжал водить кочергой в печке, не понимая что он делает и на что смотрит.
Я оглянулся на дневального, ища помощи или совета. Что делать с 'ужаленным' черпаком я не знал. Если повести себя неосторожно и каким-нибудь случайным пустяком, какой-нибудь невинной при других обстоятельствах мелочью, рассердить черпака, оглушенного наркотиком, то последствия могут оказаться непредсказуемыми. Мало ли что ему в угаре может придти в голову? Разнесет меня и полбатальона заодно, а утром скажет, что ничего не помнил. Воистину: не помнил, что творил. Только мне-то от этого не легче.
Дневальный-дух не знал чем мне помочь.
- Пойдем домой, - я тронул Гулина капельку решительней.
Гулин продолжал тупо смотреть на яркие угли и механически ворочать в печке кочергой. По его виду было непонятно: понял ли он меня, если вообще услышал.
- Подай воды, - тихо попросил он.
Я оглянулся на дневального хозвзвода, спрашивая глазами: 'Где у вас вода'. Тот развел руки, отвечая: 'Воды нет. За ней идти надо'.
- Подай воды, - снова тихо попросил Гулин.
- А где ее взять? - растерялся я.
- Как где? - этот вопрос был Гулину совершенно ясен, - в печке.
Он сказал это спокойно, как о само собой разумеющемся и даже обиделся на мою непонятливость: где же еще и брать воду, как не в печке?
Я снова оглянулся на дневального. Дневальный показал глазами на Гулина и помахал ладонью возле виска, дескать 'С приветом!'. Оценив обстановку как критическую я побежал за помощью к дедам. Полтава с Каховским на мое счастье не легли спать и рисовали сейчас эскизы для будущей подставки под комсомольский значок. Рисунки выходили красивыми и похожими на орден 'Отечественная война'. Вникнув в мое сообщение со всей серьезностью, деды пошли эвакуировать сбрендившего от наркотика черпака.
Через пару минут они ввели в палатку Гулина. Взгляд его бессмысленно блуждал по стенам палатки и он, казалось не узнавал места, будто зашел сюда первый раз в жизни. Налитые кровью глаза смотрели то на Полтаву, то на Каховского, но не узнавали и их. Деды заботливо подвели Гулина к его койке и он рухнул навзничь.
- Пацаны! Я - улетел, - доложил он прежде чем заснуть не раздеваясь.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
Пятая рота. Под солнцем южным... Моральные ценности младшего сержанта
24. Моральные ценности младшего сержанта
Дедовщина - дедовщиной и Гена - урод, конечно, редкий, но такие ночные прогулки крепко сплачивают пацанов одного призыва. Ни Женек, ни Тихон не обязаны были идти со мной взламывать продсклад. Они могли спокойно спать и на мою просьбу о помощи послать меня подальше: за тушенкой-то погнали не их, а меня. Но в таком бы случае, когда пришел их черед исполнять прихоти подвыпившего дедушки, я бы в свою очередь послал их. И чтобы из этого получилось? Разброд и шатание в призыве. Духсостав, лишенный права 'идти в отмашку', единственное, что может противопоставить давлению двух старших призывов - это монолитную сплоченность и взаимовыручку. Такую сплоченность и такое единодушие, когда духи не считают друг за другом: кто сколько сделал и кто сильнее устал. На всех работы хватит и устали - все! Потому, что эта бодяга - служба в армии - не смена в пионерском лагере, а ежедневные труды и хлопоты из месяца в месяц. У нас уже восемь месяцев духовенства за плечами и через сто дней - баста! Мы станем черпаками и вот тогда, духи, пришедшие нам на смену за все получат сполна...
Да просто потому, что не они ходили сегодня ночью вместе с нами бомбить склад. Не они среди ночи совещались вместе с нами на военном совете возле четвертой роты. И оттого еще, что совсем недавно эти духи ходили по улицам тихих городов, в которых не стреляют и не взрывают, пили водку, тискали девчонок и нам - завидно. А если не пили и не тискали - то они сами дураки: кто им мешал? Уж мы бы на их месте не растерялись! Нас только в город запусти... Мы лишены нормальной жизни почти год и почти год мы живем в каком-то заколдованном царстве под названием Советская Армия, в котором не работают законы обычной жизни и где надо знать множество тайных магических заклинаний, чтобы тебя не съел дракон-проверяющий или людоед-замполит. И не просто - в заколдованном царстве, а в самом глухом и страшном его углу - Ограниченном контингенте советских войск в Афганистане.
У нас есть преимущество, которого нет у наших будущих духов: месяцы духовенства, месяцы ежедневной тяжелой работы, разделенной на всех, сцементировали нас в единый прочный монолит. Ни у кого из нас нет своей головы - мы думаем и исполняем всем призывом и отвечаем за другого, как за себя самого. Если Нурик идет за углем, то с другой стороны ящик без всякой просьбы хватает ближайший к нему дух. Если я иду на заготовку, то никого не прошу, но возле столовой меня будет ждать мой однопризывник. И порядок по утрам мы наводим вместе, и спальное белье всего взвода носим стирать на прачку - тоже вместе. И нет тут ни Сёмина, ни Куликова, ни Назарбаева, а есть - один призыв.
Который через девяносто девять дней надует грудь и щеки и пойдет дальше по жизни гордо и смело.
А всего через два месяца придет новый призыв, тот самый, который только-только принял присягу и который сейчас бегает по полигонам Ашхабада, Иолотани, Теджена и Маров. Придут 'наши' духи, на которых мы выместим обиды за все наши недосыпы, за лучшие куски в столовой, которые мы отдавали старшему призыву. За парк, за каптерку, за палатку, за уголь, за солярку. За обворованный нами продсклад. За сигареты, которые мы подносим дедам по первому требованию. За непроходящие цыпки у нас на руках. За то, что нам самим осталось служить еще больше года.
О, эти духи нам за все ответят!
Пусть мы пока не знаем их, а они никогда не видели нас, но они уже виноваты перед нами и они уже за все нам должны!
Результатом наших ночных хлопот стали пять ящиков консервов. Даже если разделить их на два взвода, то и тогда на каждого выходит прилично. Только зачем их делить? До Приказа еще девяносто девять дней и мало ли что среди ночи может придти в голову дедам? Какая еще причуда их посетит? А так - у нас есть и тушенка и сгущенка, аккуратно и глубоко спрятанные в 'таблетке' Тихона. 'Духовская затарка', из которой всегда можно достать баночку в случае острой необходимости.
Как ни странно, но меня совсем не мучила совесть за то, что в составе организованной группы я совершил хищение социалистической собственности. С детства мне внушали, что красть - нехорошо, брать чужое - недопустимо. И я, действительно, не крал и не брал.
На 'гражданке'. До призыва в армию.
А вот в армии...
Дембеля-весенники Туркестанского военного округа, увольняясь в запас, непременно желали прихватить панаму на память о службе, а если удастся, то и хэбэ прямого покроя. Почему? Да потому, что из шестнадцати военных округов Советского Союза, четырех флотов и четырех групп войск за рубежом только три округа в качестве формы одежды имели панамы. Все остальные войска летом надевали пилотки. А хэбэ прямого покроя, с разрезом на груди, с воротником, лежавшим на погонах, с модными брюками-бананами вообще носили только в КТуркВО и в Афганистане. Но дембелям был не положен пятый комплект одежды. Когда в апреле все остальные призывы переодевались в летнее, дембеля оставались в зимнем и старом. В мае они одевали парадки, строились возле штаба и отправлялись на вокзал: до дому, до хаты. А вожделенные панамы они добывали очень просто - снимая их с молодых.
Понятно, что если двести дембелей уволилось, увозя в своих чемоданах новенькие панамы, то ровно двести молодых остались без головных уборов. А если уволилось триста, то и молодых с непокрытыми головами осталось тоже триста. Образовавшийся дефицит восполнить нечем: старшина не разорвется на куски, чтобы на каждую незадачливую голову найти новую панаму. А в строй без панамы вставать нельзя - нарушение формы одежды! Тем более нельзя вставать в строй в одних трусах. То, что у тебя украли форму - не оправдание: 'рожай' новую. 'Роди' и носи.
Вот и 'рожали' курсанты, воруя все, что не было приколочено. А то, что было приколочено, сначала отрывали, а потом уносили.
По летнему времени ночью окна спального помещения казармы были открыты. Двести молодых парней просто задохнулись бы в душной казарме, нагретой за день. В проходах между кроватями лежа ровными рядами на табуретах красовались хэбэшки и панамы - бери любую. Дежурный и два дневальных просто не могли уследить за сохранностью всех двухсот с лишним панам. Дневальные до глубокой ночи наводили порядок, а дежурный, стоя 'на тумбочке' возле входа в казарму, лишь время от времени бросал взгляд в сторону спального помещения. В это время злоумышленники из автобата, учебной саперной роты или соседи-пехотинцы, закинув в открытое окно удочку, без шума и пыли 'уводили' пару панам, а то и целое хэбэ вместе с брюками.
На утро два-три человека из второй учебной роты связи вставали в строй без панамы или ремня. Старшина Ахметзянов не допускал, чтобы святость строя попиралась отсутствием головного убора на очередной 'бестолковой тыкве' и вместо панамы выдавал обворованному каску из оружейки. Мало того, что днем жара переваливала за сорок и голова в стальной каске чувствовала себя как индейка в духовке, так бедолага еще и выделялся из строя. На него смотрели и смеялись его незадачливости.
'Прохлопать' фляжку было еще хуже, чем потерять панаму. Чтобы с курсантом не случился тепловой удар или он, не дай Бог не умер от обезвоживания организма, старшина вешал ему за спину двенадцатилитровый железный термос, до половины заполненный отваром верблюжьей колючки.
Так и маршировали эти курсанты целый день до самого отбоя: кто в каске, кто с термосом за плечами. А через час после отбоя, ограбленные минувшей ночью курсанты вместе с одновзводниками отправлялись на охоту: в автобат, к саперам или к соседям-пехотинцам. В Первом городке Ашхабада пехоты стоял целый полк - три казармы. Воруй - не хочу. Навещай их по очереди и уноси с собой все необходимое.
На следующем утреннем осмотре Ахметзянов удовлетворенно подмечал, что вся рота в панамах и с ремнями и вел нас на завтрак.
Несколько раз воровали и у меня. Но мне не хотелось таскать раскаленную каску целый день и я научился воровать панамы средь бела дня - по ходу пьесы. Со временем я напрактиковался в этом деле и достиг таких высот совершенства, что воровал их уже просто так, из любви к искусству. А в тайнике под полом в учебном классе нашего пятого взвода всегда был некий запас панам, ремней и фляжек, который пополнялся по мере надобности.
Через два месяца службы в учебке в условиях тотального, невообразимого воровства предметов формы, я овладел этим высоким искусством. Если ночью тайком пробираться в окошко чужой казармы, то все время существует риск быть застигнутым и побитым. Кроме того, этот способ тайного похищения имущества имеет тот недостаток, что ты его совершаешь в то золотое время, которое Распорядок отпускает тебя для сна. Времени для сна и так никогда не хватает и курсанты задремывают даже во время занятий, а тут ты сам у себя урезаешь время. Следовательно, воровать нужно днем и, желательно, у всех на виду: чтоб легче было затеряться в толпе.
Делалось это так:
В Первом городке напротив учебного корпуса стоял 'автобатовский' туалет, который пользовался самой дурной и жуткой репутацией среди курсантов. Туалет этот был закреплен за учебным автомобильным батальоном, от которого и пошло его название. Курсанты автобата должны были следить за порядком в нем и там всегда находились трое дневальных. Они следили, чтобы опорожнение происходило с максимальным попаданием в очки и решительно требовали от промахнувшихся сгрести наложенные мимо очка фекалии точно в центр мишени. Чувствуя себя в туалете полными хозяевами, они освобождали заходивших поодиночке курсантов от ремней и панам, поэтому в этот туалет старались попадать организованно, как на экскурсию, в составе взвода или отделения.
В Ашхабаде летом жарко. Обычная форма для курсанта днем - форма номер два, если, разумеется, рота не идет в столовую. Вот эту-то форму номер два, с голым торсом, я и решил взять себе в союзники. Петлицы с эмблемами оставались на хэбэшке, сложенной в классе, и определить из какой именно я учебки не представлялось возможным: в городке десять тысяч курсантов и все лысые, все в одинаковой форме. Я с голым торсом заходил в туалет, вставал к очку, делая вид, что оправляюсь и как паук ждал свою жертву. Вскоре появлялся какой-нибудь чурбан, обожравшийся перловки. Он присаживался на корточки возле соседнего очка, я дожидался, пока он закряхтит, после этого, клал свою ладонь ему на голову, двумя пальцами зажимал панаму и изо всех сил толкал его в очко. Растяпа, естественно, проваливался туда всей задницей и я не спеша уходил с чужой панамой на голове. Торопиться мне было некуда: пока потерпевший выкарабкается из очка, пока вымоет задницу от того, в чем она оказалась - много воды утечет.
Зато - панама при мне, а меня - ищи ветра в поле!
С ремнями и флягами дело было еще проще:
На спортгородке, как правило, занимался не один какой-то взвод, а взводов восемь из разных учебок. Хэбэшки взвода были уложены на скамейку, на которой оставался сидеть один курсант, зорко стерегущий форму своих товарищей. Я подходил к этому курсанту и просил прикурить. Хэбэшки с петлицами на мне, естественно, не было. Ну а кто откажет дать прикурить? Могут отказать дать закурить, но спичек - жалко ли? Прикуривая, я задавал вопрос, который при встрече всегда задают друг другу солдаты, не знакомые между собой: 'откуда родом?'. Дальше следовал примерно такой разговор:
- Из Липецка, - отвечал мне охранник.
- Ух ты! Ну ни фига себе! - как можно искренней радовался я, - а я ведь тоже из Липецка. Земляки, значит!
- Правда? - охранник не верил своему счастью, - а ты с самого Липецка или с области?
В Липецкой области я не знал ни одного населенного пункта, кроме Липецка, так как никогда в тех краях не был и где она находится, представлял весьма приблизительно: где-то там... западней Мордовии... точно - не за Уралом.
- С самого! - радостно кивал я.
- И я с самого! - еще радостней подхватывал мой новый 'земляк', - а ты в какой школе учился?
- В третьей, - наобум говорил я, полагая, что в городе Липецке наверняка больше двух школ.
- А на какой улице жил? - продолжал меня пытать 'земляк'.
- На Советской.
Советская улица есть в любом советской городе. Тут мой расчет был верный. Дальше шел разговор, воспоминания про 'общих знакомых', про дискотеки. Мое дело было только сочувственно кивать и поддакивать - 'земеля' сам все расскажет. Увлекшись беседой, мой 'земляк' не замечал, что я уже сижу рядом с ним и как бы в рассеянности кручу в руках пряжку чужого ремня, как бы невзначай опоясываюсь им и застегиваю его на себе. Чтобы отвести глаза я сообщаю, что в этой учебке жутко воруют и что все время нужно быть на чеку.
- А ты где служишь? - спрашивал облапошенный 'земляк', когда я, прощаясь, подаю ему руку.
- В зенитчиках, - отвечал я, показывая на казарму саперов, - заходи вечером, чайку попьем. Мне матушка посылку прислала.
И вот на мне уже чужой ремень и фляжка, от которой через минуту я оторву бирку с фамилией прежнего владельца и моя добыча будет спрятана в недрах учебного класса пятого взвода второй роты учебного батальона связи.
Нет, нисколько меня не мучила совесть за тот ночной налет на продсклад!
Я - солдат, следовательно - себе не принадлежу. Я не могу пойди туда, куда мне хочется и тем более, не могу делать то, что мне нравится. Я ограничен во всем: в деньгах, в свободном времени, в возможности выбора себе друзей, в передвижении. Мне даже нельзя самому выбирать в чем мне ходить по полку: в трико или в махровом халате. Не спрашивая моего мнения мне и миллионам мне подобных Министерство Обороны определило: хэбэ. С утра до ночи - хэбэ. Все два года - хэбэ установленного образца: зимой с пятью пуговицами и крючком на воротнике, летом - с четырьмя пуговицами и отложным воротником. Вот скину хэбэшку, одену гражданское, встану на учет в военкомате - вот тогда я и начну отвечать за свои поступки 'по всей строгости советских законов'. А пока я буду прислушиваться к солдатской мудрости: 'солдат должен иметь наглую морду, крепкий желудок и ни капли совести'. Пока я в форме - я буду жить по армейским законам, а не по общечеловеческим. И пусть за меня отвечают мои командиры.
Они умнее.
Они дольше меня служат, они носят звезды, они привыкли командовать.
Вот пусть они и отвечают.
А мне положено отвечать только тогда, когда меня спрашивают. А спрашивать моего мнения может только проверяющий на строевом смотре, но и он ждет от меня одного единственного правильного ответа на любой поставленный вопрос: 'Младший сержант Сёмин. Жалоб и заявлений не имею'.
На что жаловаться? О чем заявлять? Все в порядке - служба продолжается! Сегодня мне опять заступать в наряд и меня ожидает очередная бессонная ночь.
Ну и что, что бессонная? Так даже интереснее. Полк живет не только дневной жизнью, но и ночной, и еще вопрос: в какое время суток большие дела делаются? Склад, кстати, мы тоже не средь бела дня грабанули. И деды не обязательно ночами бражку пьют в каптерках: есть дела поважнее пьянки И на офицеров на наших батальонных что-то бессонница напала.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
Пятая рота. Под солнцем южным... Сто дней до приказа
23. Сто дней до приказа
16 декабря в Советской Армии и Военно-Морском Флоте - Красный день, хотя и не отмечен таким цветом в календаре. Этот день начинает отсчет стодневки - ста дней, оставшихся до Приказа Министра Обороны об увольнении в запас дембелей и о призыве на военную службу нового поколения рекрутов. В этот день деды начинают считать дни до своего дембеля, а духи помогают им в этом, чтоб те не ненароком не сбились. Одновременно духи считают дни до своего черпачества, когда двенадцать ударов кухонным половником по мясистой части организма, подобно двенадцати ударам в старой сказке, превратят бесправного духа в гордого черпака.
В этот день - деды празднуют, а в эту ночь - офицеры не спят. В эту ночь офицеры обходят вверенные им подразделения и следят, чтобы не было случаев неуставных взаимоотношений и нарушения распорядка дня. В первых рядах проверяющих рыскают замполиты. Как попы с языческой ересью борются они с солдатскими традициями, наивно полагая, что в году только три великих праздника: 23 Февраля, День Победы и 7 Ноября. Нет, замполиты - не полные валенки: если им, к примеру, из политотдела дивизии придет распоряжение провести празднование рода войск - Дня танкиста или Дня артиллерии - то они примут к исполнению и проведут все на высшем уровне и с идеологически правильной подоплекой. Но вот эти четыре дня в году - две стодневки и два Приказа - для замполитов как идол Перуна для князя Владимира. Узнав, что киевляне продолжают тайком молиться старым богам, князь Красное Солнышко покидал идолов в широкий Днепр и загнал туда же провинившихся обывателей, заодно и окрестив их оптом. Можно только с содроганием гадать: какую пакость способны сотворить замполиты, чтобы выкорчевать неформальные традиции в солдатской среде
Однако, и солдаты не лыком шиты и не топором подпоясаны.
Ровно в двадцать два ноль-ноль, после команды 'Отбой', весь второй взвод связи, кроме суточного наряда, лежал в своих кроватях, с головой укрывшись одеялами. Зашел комбат и удовлетворенно отметил, что пустых кроватей во взводе только две: дежурного и дневального бодрствующей смены. Зашедший после него замполит батальона пересчитал личный состав и умилился от такого отношения военнослужащих к Распорядку дня: положено после отбоя спать - они и спят. Самым добросовестным образом. Самым последним пришел проверять Скубиев и тоже не поверил своим глазам: в пехоте было уже шесть 'залетчиков', которых поймали с брагой, а в трех взводах управления батальона, деды, как сговорившись, спят самым натуральным образом.
Досадно и удивительно!
Всю ночь стоять и караулить дедов - скучно и глупо. Шесть жертв собственной неосмотрительности были найдены и завтра их ритуально 'выпорют' перед батальоном в назидание остальным. Офицеры пошли к себе в модуль. Для них завтра предстоял обычный день со своими заботами и неотложными делами: нужно поспать, чтобы на разводе быть свежими и бодрыми.
Через час после отбоя по койкам дедов пошло шевеление. Никто из них, разумеется, не спал. Просто это была уже не первая стодневка за их службу и они разумно предположили, что шакалы все равно прошерстят палатки и каптерки и отловят самых глупых и нетерпеливых. Умнее и проще переждать часок, чтобы замполиты удовлетворившись пойманными жертвами, ушли спать и тогда уже можно будет никого не боясь спокойно и с размахом отметить праздник.
Надо ли говорить, что дежурным по взводу связи в эту валтасарову ночь стоял я, а по разведвзводу - Рыжий?
- Ну, что, мужики? - подал из своего угла голос Гена.
Каховский с Полтавой откинули одеяла и стали одеваться. Сбор был назначен в соседней палатке хозвзвода, куда должны были подтянуться и разведчики. Я с некоторой тревогой наблюдал за тем, как деды собирались и уходили, сердцем предчувствуя нехорошее.
Ну не может все пройти так, чтобы человек двадцать дедов гуляли и ничего бы не произошло!
Я вышел из палатки и прошел по батальону. В палатках было так тихо, что будто бы и не стодневка сегодня, а обычный будний день. В штабе полка горело окно дежурного и было видно часового возле пирамиды со знаменем части. Я пошел докладывать, что происшествий не случилось. Меня догнал Рыжий:
- У тебя тихо? - спросил он, имея ввиду дедов.
- Тихо. Мои в хозвзвод свалили.
- И мои туда же свинтили.
- Может, по чайку после доклада?
- Нет, - отказался Вовка, - мало ли чего им взбредет в голову? Вдруг кто-нибудь зачем-нибудь в палатку вернется - а меня нет.
- Ну, это - да, - согласился я, - пьяный дед страшней фашиста.
Часовой возле знамени спал. Как конь - стоя. Примкнутый к автомату штык-нож он вогнал в фанерную стенку и, держась за ремень автомата, спал. Штык-нож, вогнанный в стенку, не давал ему упасть. Видно не он один был такой умный, потому что стенка над его головой была истыкана штык-ножами предшественников, спавших тут, на посту номер один, прежде него. Дежурным стоял замполит четвертой роты: той самой, в которой после отбоя обнаружили дедов с бражкой. На утро этот замполит получит по ушам сначала от замполита батальона, а потом от замполита полка за слабую воспитательную работу среди подчиненных, поэтому сейчас, в его дежурство, старшему лейтенанту требовались 'залеты' в других подразделениях, чтобы его четвертая рота не очень выделялась на общем фоне ночного пьянства.
- Товарищ старший лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось. По штату - восемнадцать человек. Трое в наряде, один в командировке. Остальные четырнадцать отдыхают. Больных, раненых и арестованных нет, - доложил я дежурному.
- Неужели не случилось? - не поверил мне замполит.
'Что ж ты какой недоверчивый?', - подосадовал я про себя, но, отводя подозрения, ответил обиженным тоном:
- Никак нет, товарищ старший лейтенант. Комбат лично проверял, замполит и начальник штаба. Все спят. Можете проверить.
- Ладно, я к вам позже зайду. Свободен. Следующий.
Я не стал ждать Рыжего и вернулся к себе в палатку. Все спали, только из соседней палатки доносился шум веселья, которое от кружки к кружке становилось все громче.
'Когда же мы будем праздновать свою стодневку?', - с тоской и завистью дедам подумал я.
Время приближалось в полуночи. Я разбудил Кулика:
- Женек, твоя очередь под грибком 'фишку рубить'.
Я вышел вместе с ним и мы закурили под грибком, беседуя 'за жизнь'.
'Как-то все тихо проходит. Спокойно', - назойливо вертелось у меня в голове, - 'Ну не может такого быть, чтобы чего-нибудь не произошло!'.
И оно произошло!
Около двух часов ночи развеселившиеся деды с пьяным шумом ввалились в палатку. Спать они явно не собирались. Я забеспокоился, как бы не понесла их нелегкая на переднюю линейку, где их мог обнаружить дежурный...
- Мужики, я есть хочу, - признался Полтава.
- А за столом тебе что - не жралось? - спросил его Каховский.
- Не, мужики, - поддержал Полтаву Гена, - точно: давайте пожрем!
У меня в столе лежали две банки каши, которые я прихватил себе и дневальным на ночь. Я проткнул их ножом, чтоб не взорвались, и поставил разогреваться на печку.
- Чой-то ты поставил? - Гена презрительно посмотрел на банки.
- Кашу, - я повернул банки рисунком к Гене, - каша гречневая с мясом.
- Во дурак! У нас - праздник! А он нам кашу сует. Хочу тушенки. И не говяжьей, а свиной, - раскапризничался поддатый дедушка похожий на поросенка.
- Сань, дай ключи, я сбегаю, - попросил я Полтаву.
- В каптерке нет тушенки. Ни свиной, ни говяжьей. Никакой. Мы последнее сегодня на стол поставили.
- Ты понял: нету! - Гена поднялся и подошел ко мне.
- И что делать?
- Как что?! - возмущенно удивился пьяный Гена моей беспомощной недогадливости, - рожай!
- Ладно, Ген, - Каховский откинул одеяло на своей кровати и начал раздеваться, - отстань от пацана. За столом надо было жрать как следует. Давай спать.
- Нет, а почему?! - драконом взвился Гена, - почему, когда мы были духами, мы рожали, а эти - не могут? Они совсем оборзели! Они совсем летать не хотят. Хочешь с ними по-хорошему, а они не понимают! Пусть пойдет и родит. Хочу свиной тушенки с мягким хлебом. Время пошло.
Я перевел взгляд на Полтаву, думая, что он встанет на мою сторону, но Полтава сказал:
- Принеси пару банок свинины и хлеба.
Ага! Нормальный вопрос!
'Ё-Т-М! Где я им достану тушенки в два часа ночи?! Наряд из столовой уже больше часа назад свинтил. В столовой нет никого уже: одни мыши. Ну, хотя бы с вечера, что ли, просили приготовить эту долбанную тушенку! Можно было бы порыскать по батальону, у Барабаша спросить...'.
- Иди, рожай, - напутствовал меня Гена.
Я вышел под ночное небо, посмотрел на звезды, на луну, различил печальное лицо ночного светила и понял, что наверное Господь Бог тоже посылал среди ночи Луну за тушенкой. Поэтому девочка-Луна такая грустная - не смогла 'родить'. Я, было, сунулся в хозвзвод, но однопризывники уже убирали остатки ночной пирушки и у них ничего не было: деды смели все начисто.
- Утром придет Мусин, мы у него попросим, - пытались утешить меня.
Хрена ли мне Мусин и хрена ли мне 'утром'?! Утром я и сам у него могу попросить. Мне сейчас надо. Я пошел в разведвзвод, спросить у Рыжего: не завалялась ли у него случайно баночка-другая свиной тушенки, но Рыжий сам попался мне на полдороге. Он налетел на меня из темноты между палаток четвертой роты.
- У тебя сгухи нет? - спросил он меня без реверансов.
- Тебя среди ночи на сладкое потянуло? - невесело пошутил я.
- Да нет, - суетясь и размахивая руками начал пояснять он, - деды, понимаешь, приперлись из хозвзвода и их на сгущенку поперло. Вынь и положь им, а у нас в каптерке - пустота. Одна каша и хлебцы.
- Такая же фигня, - кивнул я, - деды все подмели.
- Что делать будем? - Рыжий посмотрел на меня так, будто я знал, что делать.
Я топтался на месте как конь не седланный, понимая, что без тушенки мне лучше в палатку не возвращаться, а Рыжему лучше добровольно принести сгуху своим дедам, чтобы не выхватить от них.
- Ладно, - Рыжий рубанул рукой воздух, - буди своих, я - своих. Вместе рожать будем.
Я вернулся в палатку с трепетной надеждой в душе, что дедушки, попив бражки и курнув чарса, уже видят сны про дом родной, но я слишком хорошо о них думал. Деды не спали, а, включив верхний свет коротали время за нардами и травили байки в ожидании тушенки.
- Принес? - спросили меня все трое.
- Несу, - буркнул я и стал будить Нурика, - Нурик, вставай, тебе на фишку пора.
Мысленно попросив прощения у бедного парня, которому я сейчас поломаю сладкий сон, я растолкал и Тихона.
- А? Что? Мое время? - не понял он спросонья.
- Нет. Вставай. Дело есть.
Не задавая лишних вопросов, Тихон оделся и еще сонный и недовольный вышел следом за мной из палатки. Женек передал Нурику каску, бронежилет и автомат и вместе со мной и Тихоном пошел на соединение с разведкой.
Духсостав двух взводов собрался в темноте возле палаток четвертой роты на военный совет. Рыжий привел с собой троих духов разведвзвода, таким образом нас стало семеро. Время шло, деды могли и закипеть не дождавшись мясного и сладкого, поэтому, совещание было кратким. Решено было разделить наличные силы: двое идут на хлебозавод за хлебом, пятеро добывают тушенку и сгуху. Если на хлебозаводе двое не находят понимания у узбеков-пекарей, то пятеро приходят на подкрепление и разносят там все в пух и перья. Пекарей было человек девять, следовательно силы были равны, а на нашей стороне было моральное преимущество нападающей стороны. После того, как двое раздобудут хлеб, они должны присоединиться к основной группе и помочь донести добытые трофеи.
План был хорош. Неясно было одно: где среди ночи обнаружить искомые продукты питания?
- А давайте, склад бомбанем? - предложил Женек.
- Это как? - недоверчиво спросил я.
- А так: взломаем замок и возьмем все, что нам нужно.
- Ага, 'взломаем', - передразнил Рыжий, - там часовой стоит.
- А мы ему кулак покажем, он и не пикнет. Не станет же он по своим стрелять?
- Стрелять он не станет, - рассудительно возразил Рыжий, - но разводящий сразу увидит, что замок и пломба сорваны и сообщит начкару. Даже если и разводящий промолчит, то утром придет начсклада, увидит сломанный замок и сорванную пломбу и тогда звиздец и разводящему и всем трем часовым третьего поста. Все четверо усядутся на губу. А может и под трибунал пойдут.
- И что теперь делать? - растерялся я.
- Мы его по-другому взломаем, - подал голос Тихон.
- Как?! - спросило его сразу шесть голосов.
Тихон минуты две под нашими выжидательными взглядами покумекал что-то, а потом выдал план:
- Поднимем крышу домкратом, двое пролезут в дыру и все там найдут. А мы сверху принимать будем.
- Голова-а-а! - все уважительно похлопали Тихона по плечам и спине.
- Ну, тогда я - в парк, за домкратом, а вы идите с часовым договаривайтесь.
Духсостав рассосался по полку: двое разведчиков отправились на хлебозавод, Тихон побежал в парк за домкратом, а я, Женек, Рыжий и еще один разведчик пошли уговаривать часового отойти в сторонку и не мешать нам воровать продукты.
На третьем посту, охраняя вещевой и продовольственный склады, стоял черпак из пятой роты. Мы окружили его и объяснили ситуацию. К счастью, часовой сам бывал в подобной ситуации: еще совсем недавно, в бытность духом, ему самому приходилось 'рожать'среди ночи. Он все быстренько понял и, оговорив свою долю от уворованного, предупредил:
- Через час я меняюсь. Укладывайтесь в это время.
Час! Да нам и полчаса хватит! Вот только где Тихон?
Минут через семь подоспел и он, переводя дыхание от бега. Он стал осматривать крышу продсклада, решая в каком месте пристроить домкрат.
Склад представлял собой огромную землянку: позади столовой была вырыта огромная, размером со спортзал, яма, через которую были положены металлические трубы. Из таких же точно труб вдоль трассы шли две 'нитки' с соляркой и бензином и достать их не было проблемой - соседи-комендачи отгрузят их сколько надо. На трубы была положена сетка-рабица, сверху которой были положены длинные полосы черного полиэтилена. Поверх полиэтилена был насыпан слой земли такой толщины, чтобы он мог защитить хранимые продукты от дождя, если он когда-нибудь тут бывает, и от осколков, если бы придурки-душманы в приступе непреодолимого идиотизма рискнули обстрелять расположение полка.
Тихон с видом знатока, будто он 'подламывал' этот склад уже раз десятый, облюбовал трубу, похлопал по ней ладонью, прислушался к звуку, который она издала и стал заводить под нее домкрат.
- Погоди, - остановил Тихона Женек, - подложи.
Он протянул кусок доски из-под снарядного ящика и Тихон приспособил его в качестве опоры. Все стояли и смотрели открыв рот, как Тихон качает домкрат и труба медленно ползет вверх, открывая черный зев дыры. Когда домкрат был поднят до упора, образовалась дыра, достаточная для того, чтобы в нее можно было протиснуть ящик.
- Ну, кто полезет?
Вызвались Женек и Рыжий. Опасаясь задеть опору и обрушить крышу себе на хребет они по-змеиному на брюхе вползли в дыру. Пока Тихон возился с домкратом, я, смекнув, что на ощупь воровать будет несподручно, сгонял в каптерку и приволок лампу - обыкновенную 'Летучую мышь', которая к счастью, оказалась заправленной. Я сунул эту лампу Аладдина в лаз. Оттуда послышалась возня, шорох, какие-то стуки и приглушенный мат - пацаны искали нужные продукты.
- Эй! Вы там получше ищите, - прогудел Тихон, просунув голову в дыру, - а то еще вместо тушенки толстолобика вытолкаете. Куда нам потом с ним?
Через несколько минут из дыры послышалось:
- Принимайте.
Я подскочил и вытащил тяжелый картонный ящик в котором гремели жестяные банки с консервами.
- Отойдите, не видно же ни хрена, - попросил я пацанов.
Те расступились и при неверном свете далекого фонаря мы попытались разобрать маркировку.
- Сгуха, - определил Тихон.
- Точно: сгуха, - подтвердил разведчик.
- Сгуха, мужики, - прошептал я в дыру, - давайте еще один ящик из этого же штабеля.
В дыре показался второй ящик, который подхватил разведчик.
- Ищите теперь свинину.
Снова послышались стуки об углы штабелей и тихий мат. Минут через десять в дыре показался третий картонный ящик. Тихон вытащил его и стал поворачивать так, чтобы на него падало побольше света от фонаря. Свет еле добивал до склада, но все равно можно было разглядеть наклейку поперек крышки. Это была вкуснейшая вещь на свете: каунасовская свиная тушенка! Пряная, с лаврушкой и шариками черного перца внутри, необычайно вкусная и калорийная.
- Давай еще пару ящиков, - попросил в дырку Тихон.
Двое разведчиков вернулись с хлебозавода. В подолах хэбэшек они держали по две буханки хлеба:
- Горячий, - похвастались они.
Через минуту из дырки были вытянуты еще два ящика тушенки.
- Выбирайтесь теперь сами, - разведчик сунул в дырку руку, чтобы помочь пацанам выбраться, - у часового скоро смена заканчивается.
Женек и Рыжий кряхтя выбрались наружу и стали отряхивать животы и коленки от пыли. Тихон отвернул вентиль на домкрате и труба стало медленно осаживаться на прежнее место.
- Разведка заметает следы, - распорядился я, сбор через пятнадцать минут возле каптерки разведвзвода.
Двое разведчиков остались заметать следы на земле и присыпать песок на крышу, чтобы скрыть следы проникновения на охраняемый объект. Часовой получил банку сгухи, две банки тушенки и остался доволен сделкой. Я взял из добычи буханку еще горячего хлеба и три банки тушенки - пусть деды подавятся в свой праздник от нашей, духовской щедрости. Сгущенку я брать не стал: меня никто за ней не посылал. Она нам самим пригодится.
Полтава с Каховским уже спали. Гена не спал только оттого, что ему хотелось дождаться меня с пустыми руками. Он даже не особо обрадовался, когда я поставил банки и вкусно пахнущий хлеб на стол. Он лениво вскрыл банку, вяло хапанул пару ложек тушенки, прикрыл язычок крышки и лег спать.
И вот ради этого, ради того, чтобы девятнадцатилетний поросенок без аппетита поковырял ложкой в мясе и отвалился в люлю, семь человек не спят уже второй час?!
Нет, ну не уроды ли эти деды?!
Я поспешил к каптерке разведчиков. Рыжий вернулся с теми же мыслями, что были у меня: разведвзвод спал. Спали деды, Спали два дембеля, оставленные до февраля, спали черпаки. Не спали только пять духов разведвзвода и четыре духа взвода связи. У наших ног стояли три ящика с тушенкой и два ящик сгухи - минус пять банок, которые мы с Рыжим принесли в жертву дедам и из-за которых и затевалась вся эта героическая эпопея. На ящиках лежали две буханки мягкого, только что испеченного хлеба. Всем хотелось спать и поэтому все как-то без эмоций смотрели на ночную добычу.
- Давайте, хоть пожрем, - предложил Тихон.
Рыжий отомкнул каптерку и вынес цинкорез и четыре ложки. Идти в палатку еще за тремя ложками не хотелось. Передавая ложки друг другу, макая их то в сгущенку, то в мясо, заедая все это белым хлебом и запивая чаем прямо из фляжек мы прикончили несколько банок. Все равно их оставалось очень много - мы не съели даже десятой доли того, что украли.
- Надо бы заныкать, - подал дельную мысль Женек.
Какой он умный! Стоят тут шесть дураков и не знают что с банками делать?
- Нет, дедам отдадим, - угрюмо пошутил Рыжий.
- А куда? - начал я рассуждать, - в каптерках найдут, в палатках - тоже. Может, отнесем в хозвзвод, а утром разберемся?
- Понесли в парк, - решил Тихон.
И в самом деле: Тихон служил не в разведке и даже не в связи, а в БМП. Его эмтээлбэшка так и называлась - 'таблетка': на ней были намалеваны красные кресты. Ни разведчики, ни связисты шмонать ее не станут просто потому, что им в его машине делать нечего. У Тихона только один дед - Каховский, который в парк не ходит, и только один командир, который тоже в парке не бывает. Может, конечно, сунуть нос зампотех батальона, но в батальоне около сотни машин, прошмонать каждую - дня не хватит, и вероятность была не велика. Я взял для Нурика остатки хлеба и банку сгущенки - тушенка уже стояла в палатке. Пусть, Нурик не принимал участия в ночном налете на продсклад, но он - с нашего призыва и, если бы не его время стоять под грибком, то он наравне со всеми принял бы участие в ограблении. Поэтому, будет правильно, если он поест перед сном.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
Пятая рота. Под солнцем южным... Мой друг - капитан Скубиев
22. Мой друг - капитан Скубиев
Приближалась 'стодневка' - сто дней до увольнения в запас очередного призыва солдат срочной службы. Праздник этот, если не всенародный, то общесолдатский - точно. Через сто дней деды станут дембелями, черпаки - дедами, а мы, духи - черпаками! Вот это-то и вселяло восторг в наш призыв: вот он - берег. Уже совсем скоро долетим. Сколько уже отлётано? Девятый месяц летаем...
Я не знал, что делать, с добытым на трассе сокровищем. Целых шестьсот афошек! Это моя двухмесячная зарплата младшего сержанта Сухопутных Войск - командира отделения связи. Нет, при желании ими, конечно, можно распорядиться... Но как на это посмотрит старший призыв? И как на это посмотрит призыв свой? Рядовые получают свои девять-двадцать, за верную службу Родине с риском для жизни, а я махану у всех на глазах двадцать четыре чека на свои прихоти? И не свинья ли я после этого буду? И вместятся ли в шестьсот афошек все мои прихоти? А если я хочу, чтоб возле палатки стоял шезлонг под матерчатым зонтиком? И в этом бы шезлонге, прячась от солнца под зонтиком, я бы лениво потягивал через соломинку коктейли пряные...
Проку в афошках я не видел никакого: если бы я был водителем или башенным и выезжал из полка в составе пары, то в любом кишлаке, в любом придорожном дукане я, конечно, мог бы купить что-нибудь ценное. А какой от них толк в полку, где в магазине остродефицитные товары продаются совершенно свободно. За чеки.
Все честно награбленное я отдал Полтаве. Пусть деды порадуются. Мне же устроили День Рождения? Свой призыв меня тоже поддержал. Только Нурик не одобрил:
- Мог бы сотку оставить. Я бы за нее в четвертой роте кило чарса взял.
Куда нам кило? Тут от одного косяка на четверых улетаешь на несколько часов. А с кило нас вообще не найдут. Да и не последние это афошки: вон она трасса - рядом с полком. А вон - автоматы в оружейке. А на складе полным полно квашеной капусты.
В благодарность ли за бакшиш, по иным ли соображениям, но Полтава в день, когда я был свободен от дежурства, подошел ко мне и объявил:
- Собирайся. Мы едем в Мазари затовариваться. Поедешь с нами. Получай автомат и захвати автомат Скубиева.
Мне показалось странным, что начальник штаба батальона будет сопровождать дедов в их походах по дуканам, но очень скоро все разъяснилось: пара выезжает в Мазари на патруль. Старший пары - капитан Скубиев, а деды просто решили воспользоваться моментом и, находясь в городе, потратить все наличные афошки на продукты для праздничного ночного стола. Я залез в первый бэтээр на место башенного, зарядил ПКТ, развернул башню и вылез из люка. Деды сели на задний, старшим которого поехал старший лейтенант Калиниченко - и пара поехала. Впереди меня, свесив ноги в командирский люк, сидел капитан Скубиев, а вокруг были диковинные и дикие места. Горы позади полка на зиму покрылись снегом. Днем снег подтаивал, за ночь снова нарастал, поэтому вершины гор были покрыты белоснежным ледяным панцирем, который брызгал во все стороны миллионами солнечных зайчиков. Бэтээр доехал до трассы и повернул налево. Слева бесконечной чередой потянулись полыхающие солнечным огнем горы, прекрасные в своей непорочной белизне. Солнечные зайчики, игриво перебегая от вершины к вершине весело сопровождали нас. Если сейчас с этих гор за нами велось наблюдение, то блики оптики сливались с блеском снежных вершин и вычислить наблюдателя было невозможно. Унылая зимняя пустыня справа перекатывала пучки саксаула и уходила своими барханами на север, к Хайратону и Амударье, за которыми был Союз. Навстречу нам то и дело попадались бурубухайки, своей живописностью не уступающие заснеженным горам
Представьте себе мотороллер 'Муравей', на который сверху поставили металлический гараж без крыши. Это - кузов, в котором хозяин мотороллера перевозит грузы, чаще всего вперемешку с людьми и баранами. 'Муравей' сипит, кряхтит, чихает и плачет, но везет груз превышающий все допустимые паспортные нагрузки раз в восемь. Не удовлетворившись одной только вместительностью и грузоподъемностью своей конструкции, хозяин непременно разукрасит свой кузов вдоль и поперек. Прямо по металлическим листам идут витиеватые надписи арабской вязью, намалеваны какие-то полуголые девицы на берегу озера - то ли гурии, то ли русалки - поверх всей этой красоты навешаны помпончики, кисти, висюльки, колокольчики и прочие финтифлюшки.
Представьте себе всю эту мешанину самого махрового дурновкусия и пошлейшего китча и вы получите только приблизительное представление об афганских бурубухайках. Но вам никогда в жизни не удастся постичь секрет почему они едут? Маленький механизм на четырех колесах, придавленный сверху непомерно огромным кузовом из-под которого не рассмотреть водителя, очень часто не имеет не только капота, но и мотора: сначала идет радиатор с медной пробкой, дальше ничего нет, потом - сразу руль и над всем этим нависает кузов, в котором колготятся человек двадцать пассажиров. Как весь этот караван-сарай на колесах способен передвигаться без гужевой тяги - уму непостижимо!
К заднему бэтээру пристроился в хвост грузовик-'Мерседес', не решаясь обогнать. Вместо кузова на нем стояло нечто размером с железнодорожный вагон и 'это' тоже все было размалевано и обвешано цацками и побрякушками. Было видно, что водитель 'Мерседеса' страдает за рулем, желая побыстрее добраться до места, но боится надавить на газ - это было чревато последствиями. Так он и продолжал ехать за нами, в качестве эскорта.
Показалась развилка: от прямой дороги на Мазари-Шариф под прямым углом вправо уходила дорога на Хайратон и Термез. Счастливчики те, кто в свой срок уезжает по этой дороге!.. Дорога на Хайратон начиналась от вагончиков 'комендачей'. У них тут тоже была оборудована позиция - Фреза. На перекрестке стоял солдат с автоматом, в каске, бронежилете и белых крагах ВАИ. Рядом с солдатом стояли две обезьяны царандоя в серых шерстяных комбинезонах и в цилиндрических фесках того фасона, который в СССР дозволяется носить только заключенным. За их спины были закинуты акаэмы с железными рожкáми. Все это со стороны должно было выглядеть так, что советский воин несет службу по охране перекрестка совместно с афганскими товарищами. Или даже так: советский воин из Ограниченного контингента только помогает своим афганским братьям по оружию нести службу, а сам вроде как и не при чем.
То, что 'братья-мусульмане' побросают свои автоматы при первом же выстреле и бросятся наутек, можно было не сомневаться: достаточно только посмотреть на их бравый вид, чтобы понять - такие воевать не будут.
Вскоре за Фрезой через дорогу раскинулась большая деревянная арка, выкрашенная зеленой облупившейся краской. И тоже - мода, что ли у них такая? - вверху арки был герб Афганистана, а вправо и влево от него шли надписи на арабском тоже перевитые цветами и висюльками.
Мы въезжали в Мазари-Шариф.
Главная улица, как главная улица любого афганского города или кишлака, была составлена из дуканов, тесно поставленных друг к другу. Бедные и убогие на окраине они становились все богаче и солиднее по мере продвижения к центру. Через полкилометра на смену глиняным сарайчикам пришли широкие и богатые дуканы с размалеванными вывесками. Можно, конечно было посчитать их за знаменитый восточный колорит, но на мой взгляд человека, совсем недавно оторванного от цивилизации, все эти дуканы, даже самые богатые и все, чем в них торговали - это убогость, выставленная на продажу. Возле одного из них, пластами друг на друге были наложены бордовые ковры. Тут же, рядом, на вынесенной на улицу скамейке, которую хозяин использовал вместо прилавка, была разложена всякая мелочь, совершенно ненужная в обиходе, но которую мешками покупали на дембель: ручки с часами, наручные часы с несколькими мелодиями, ногтегрызки на длинных цепочках, открытки с индийскими красавицами. В самом дукане штабелями были разложены банки Si-Si и блоки сигарет: импортные 'Марльборо' и 'Море' перемежались с нашим 'Ростовом'. Возле соков и сигарет лежала уже совершенная рухлядь, место корой было в утильсырье.
Выехав на небольшую площадь пара остановилась. С заднего бэтээра прибежал Полтава и не поднимаясь на броню спросил:
- Товарищ капитан, а мы мечеть сегодня посмотрим?
- Там видно будет, - неопределенно пообещал Скубиев.
- Ну, товарищ капитан...
- Отвяжись, Полтава! Вон, смотри лучше, чтобы у тебя фару не открутили.
В самом деле: оба бэтээра окружили человек двадцать чумазых смуглых ребятишек, от полутораметровых до совсем маленьких. Все они протягивали свои ручонки к пацанам, сидящим на броне и наперебой галдели на непонятном языке, из которого я понял только два слова:
- Командор, командор!
и
- Бакшиш, бакшиш!
Включив логику я составил первую фразу на местном тарабарском языке:
- Командор, дай бакшиш.
Двое самых расторопных действительно пристроились с отверткой к задней фаре.
- Гена, у вас фару тырят, - предупредил я Авакиви.
Гена посмотрел в сторону кормы. Воришки поняли, что их разоблачили, но откручивать фару не перестали, а только шустрее заработали отверткой. Гена в шутку навел на них автомат и тут бачата выдали фразу, от которой я чуть не свалился под колеса бэтээра. Испуганно отскочив от кормы и вытаращив глаза на Генин автомат они закричали:
- Командор! Козел! Не стреляй!
Вообще я начинал замечать, что многие местные, особенно дети, вполне нормально разговаривают по-русски, но почему-то наиболее охотно из всего Великого и Могучего перенимают Русский Мат. Непотребные слова нисколько не смущают аборигенов и они вставляют их в беседу по делу и без дела. Это была не самая сильная фраза. Несколько месяцев спустя на короткой остановке в Пули-Хумри пацаненок лет шести выдал в мой адрес такое, что я полез за блокнотом, чтобы не забыть порядок слов и падежей.
Оказалось, что мы стоим возле советского консульства, где ждали приезд кого-то из начальства, и Скубиев пошел к дипломатам уточнять приказ. Оставив свой бэтээр для охраны и обороны водителю и старлею, Гена с Полтавой перепрыгнули на передний. Горланящая толпа бачат переместилась вслед за ними и окружила теперь нашу машину. Калиниченко, наверное, стало скучно оставаться тет-а-тет с водителем, он приказал подогнать свой бэтээр к нашему и шагнул к нам на броню.
- Ну, что? - с наигранной бодростью спросил нас вчерашний комсомольский активист.
Хорошенький вопрос. Умный. Офицер задал.
А что - 'что'?! Это мы его должны спрашивать: 'что'? Даже и спрашивать незачем: сейчас вернется Скубиев и скажет: 'что' и 'как'.
В руках у бачат появились пачки с импортными сигаретами, которые они протягивали нам.
- Купить, что ли? - советуясь, Полтава посмотрел на Гену.
- Да на фиг они нужны: деньги на них еще тратить. Лучше вон те купи.
Кроме сигарет в пачках бачата протягивали нам сигареты россыпью, по одной-две штуки. Одного взгляда, брошенного мельком хватало, чтобы понять что это были за сигареты. Их очень хорошо умели набивать в полку после ужина. Калиниченко никогда еще не видел косяки и, скорее всего даже не догадывался, что вместо того, чтобы вечером готовиться к политзанятиям, солдаты потребляют наркотики. Полтава купил две 'сигаретки' прямо у него на глазах и одну мы тут же и раскурили. Водилы совсем отказались - им еще машины в полк вести. Я, уже зная возможные последствия, сделал только две затяжки. Остальное Полтава с Геной убили на двоих и прах развеяли по ветру. Вторую 'сигарету' Полтава предложил Калиниченко:
- Угощайтесь, товарищ старший лейтенант.
- Спасибо, - начал отказываться старлей, - у меня свои.
- Эти - лучше, - мягко уговаривал Полтава.
Калиниченко взял предложенную сигарету, закурил, затянулся и выпустил дым. Он повертел косяк в руках, недоуменно осмотрел его и снова затянулся.
- Что-то вкус у них какой-то странный, - закашлялся он едким дымом.
- Индийские, товарищ старший лейтенант, - пояснил Гена, - они все немного кислые.
Мы втроем внимательно смотрели на Калиниченко, ожидая наступление результата. Даже водитель вылез из люка, чтобы не пропустить кино. Калиниченко затянулся еще раз и его стало 'накрывать'.
- Хи-хи, - вырвалось у него.
Мы стали смотреть по сторонам, что бы не показывать своих улыбок.
- Хи-хи, - снова вырвалось у старлея.
Мы усилили наблюдение, чтобы не заржать: старлея 'накрыло'!
- Хи-хи-хи-хи-хи! - Калиниченко успел сделать еще две затяжки и его несло неудержимо.
Полтава соскочил на землю и 'сломался' под бэтээром, держась руками за живот.
- Хи-хи-хи-хи! - не унимался наверху старший лейтенант.
Тут уже не выдержал и я: мы с Геной попадали на землю, зажимая себе рты руками, чтобы сдержать в себе заряд смеха и не заржать в полный голос. Водитель залез обратно в люк и исходился там тихой истерикой, корчась на передних сиденьях.
- Хи-хи-хи-хи! - продолжал веселиться на башне старший лейтенант и показывал на бачат, - какие они прикольные.
Гена с Полтавой плакали и колотили ладонями по броне.
- Какие у вас звездочки на шапках, - тыкал в нас пальцами Калиниченко, подыскивая нужное определение, - прикольные.
Мы рыдали от смеха, слушая как глупо хихикает обкурившийся шакал, с башни глядя на нас и на бачат соловьиными глазами. Вдобавок, мы тоже курнули и нас 'торкнуло' на смех.
- Хи-хи-хи, - тоненько, по-идиотски хихикал Калиниченко, тыча в нас пальцем.
- Аха-ха-ха-ха, - подхватывали мы, любуясь самим старлеем, его тупым видом и тем идиотским положением, в которое его поставили деды, предложив косяк вместо нормальной сигареты.
Водитель, отсмеявшись внутри бэтээра, решил пожалеть Калиниченко: если бы Скубиев увидел его в таком виде, то по башке 'комсомолец' получил бы - точно.
- Товарищ старший лейтенант, идите на свой бэтээр, - попросил он, - не положено тут. Вернется начштаба - ругаться будет.
Второй водитель решил помочь убрать глупого старлея от греха подальше:
- Товарищ старший лейтенант, - он потрясал шлемофоном, - вас на связь вызывают.
- На связь? - встрепенулся старлей, - Иду!
Осторожно переставляя ноги и стараясь не свалиться в открытые люки, он стал пробираться на свой бэтээр. Неуверенно цепляясь за поручни, он добрался до командирского люка, но уже забыл зачем его позвали: чарс попался убойный.
Потеряв интерес к старлею я уселся на командирское место и травил во всю про свою счастливую жизнь. Полтава и Гена устроились под башней и вместе с водителем внимательно и сопереживая слушали мой вдохновенный рассказ, то и дело пихая меня под локоть:
- А дальше?!
- Ну, а дальше-то что?!
Толкать и подбадривать меня не было никакой необходимости, так как у меня с двух затяжек развязался язык и во мне проснулся рассказчик. Две затяжки смешной сигаретой 'Полтавской', а главным образом три пары свободных ушей и зачарованных глаз, воодушевляли меня необыкновенно:
- Ну, короче, заходим, мы с ней...
- Куда? - пытливо уточняли сзади.
Я, как уважающий себя рассказчик ответил не вдруг, а сперва затянулся нормальной сигаретой и выпустил дым через открытый люк:
- Ну, говорю же, - возмущенно пояснил я благодарным слушателям, - пока там народ в зале танцует, 'медляки' там разные, мы с ней в спальню.
- А в спальне темно?
- Не. Не темно. Там свет горел, - успокоил я дедов, и почувствовав их напряжение, уточнил, - но она его сама потушила.
- А дальше? - волновались за моей спиной.
Я снова затянулся, нагнетая страсти, но меня толкнули в спину, чтоб не спал, а рассказывал.
- Короче, садимся мы с ней на диван...
- В темноте? - волновался Гена.
- Ну конечно, - успокоил я, - свет-то она уже выключила.
- А дальше?
- Короче, я ее обнимаю, трогаю за все места.
- А она? - волновались деды.
- Да и она тоже тащится, стонет уже.
- А ты?
- А чего - я? Я ее укладываю, сам рядом ложусь, начинаю блузку на ней расстегивать.
- А она?!
- Она на мне - рубашку, - я хотел вальяжно затянуться, но получил толчок в спину.
- А дальше что-о-о?!
- Дальше я ее целую...
- Куда?!
- В губы, в шейку.
- А она?
- Она тащится, ширинку на мне расстёгивает.
- А ты?!
- Я с нее блузку снял, юбку расстегнул, начинаю стаскивать чулки.
- А она?
- Она тащится, но чулки стаскивать не дает. Лежит без блузки, без юбки, без лифта, в одних чулках - стонет и тащится. Но чулки с себя стянуть не дает.
- А ты?
- А что я? - мне все-таки удалось сделать затяжку, - куда она с подводной лодки денется?
Я поднял руки и показал свои грязные растопыренные пальцы:
- Из этих лап еще никто не вырывался!
- А она?
- Она все-таки сняла чулки и трусы...
- А ты?! - снова перебили меня.
- Я, короче на нее ногу закидываю...
- Ну, ну! - волновались сзади.
- Короче залезаю на нее, раздвигаю ей ноги...
- А она? А она-то что?! - нервно дышали страдальцы.
- Не дает!
- Как не дает?!
- Так. Говорит: 'мне нельзя'.
- Почему?
- А так. Ты, говорит, меня разлюбишь, если я тебе дам.
- А ты?
- А чего я? Я, короче, ей опять ноги раздвигаю и...
- Влупил?! - снова перебили меня разволновавшиеся деды.
Я на секунду улетел мыслями из нутра бэтээра, из Мазарей, из Афганистана и вспомнил один мучительный сон, который я видел в учебке.
В этом сне я домогался до некрасивой, но опытной соседки из нашего дома. Соседка был лет на двенадцать старше меня, и уже полностью раздетая поддразнивала мое желание, убирая вожделенное лоно всякий раз когда я готов был протаранить его своей плотью. И только под самое утро она сдалась, развела свои ляжки, капитулируя и готовясь принять победителя... А в самый момент проникновения вдруг отодвинулась подо мной, как-то странно на меня посмотрела и совершенно спокойно сказала: 'Рота, подъем'. Не успел я подумать при чем тут моя рота и причем тут подъем, как был разбужен криком дневального. Действительно: был подъем в военном городке. Через несколько секунд вся учебная рота побежала строиться на зарядку... Один я, не понимая где и с кем нахожусь, остался лежать под одеялом в обтруханных трусах.
- Влупил?! - торопили развязку деды.
- Кому? - не понял я, отвлеченный своими мыслями.
- Ну, ты ей раздвигаешь ноги, - подсказали мне сюжет, - раздвигаешь ноги, направляешь, и???
- И - проснулся! - закончил я на самом интересном месте.
Деды пару раз хлопнули ресницами, а поняв, что их ожидания остались обманутыми хлопнули меня по загривку:
- Урод!
- Обло-о-о-омщик!
- А ну, Сэмэн, - спросил возвратившийся из консульства Скубиев, залезая в командирский люк и не глядя ставя ботинок мне прямо на голову, - кого ты там в Союзе имал?
- Не беспокойтесь, товарищ капитан, - я переставил капитанский ботинок со своей головы на оббитую железом спинку сиденья, - ваших баб я не имал.
Ботинок снова пошел вверх: капитан передумал садиться внутрь и устроился на броне, опершись спиной о башню. Гена с Полтавой сделали страшные глаза и не издавая звуков завертели пальцами у висков, показывая мне какой я дурак, раз так нагрубил начштаба.
- В Союзе, - изрек Скубиев через минуту, - все бабы общие! Едем домой!
- А мечеть?
- А мечеть? - спросили из-под башни Полтава с Геной.
- Мечеть?! - возмутился Скубиев, - Охренеть, а не мечеть! У вас во взводе духи разболтались: офицерам что захотят, то и ляпнут. А этим - мечеть подавай. Домой!
Для пущей убедительности Скубиев свесил левую ногу в люк и пихнул ей водителя в плечо:
- Домой.
А я-то еще думал: почему у всех водителей командирских машин всегда грязное правое плечо?
Полтава и Гена смотрели на меня как на обреченного, пока мы ставили автоматы в оружейке. А когда вышли Полтава, копируя комбата, посмотрел сквозь меня вдаль и будто не ко мне обращаясь произнес:
- Да, мордвин - лихо ты служишь. Так ты до дембеля не доживешь: то комбата на хрен пошлешь, то начальника штаба. Считай, что 'друга' ты себе приобрел на всю оставшуюся жизнь. Скубиев - мужик хороший, но злопамятный.
- Ну и что?
- А то, что вы с ним - с одного призыва. Ему летом восемьдесят седьмого заменяться, а тебе - весной. И не знаю теперь: уволишься ты весной или нет? Исправляйся, а то до августа останешься, хоть и сержант.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
Пятая рота. Под солнцем южным... Как делать деньги
21. Как делать деньги
Я счастливый и радостный побежал к себе во взвод.
Айбак! Всего-навсего - Айбак. В Айбаке стоял второй противотанковый взвод и, если комбат решил отправить меня туда в ссылку, то о лучшем мне и мечтать не надо. Айбак находится черт те где и туда комбат каждый день ездить не станет. А мне сейчас больше всего на свете хотелось не попадаться Баценкову на глаза до конца службы.
- Поедешь башенным, - приказал комбат, садясь на бэтээр, - заряди пулеметы и разверни башню вправо.
Я вскочил в люк и пролез под башню. Пулеметы я видел в первый раз в жизни.
- Откинь крышку у ПКТ и вставь ленту, - подсказал водитель, повернувшись ко мне.
Я нажал на кнопку в торце меньшего пулемета: крышка отскочила вверх и открыла гнездо, куда следовало положить первый патрон ленты. Я потянул из коробки ленту и вложил патрон в гнездо.
- Теперь захлопывай крышку и передерни затвор, - подсказывал водила.
Я так и сделал. Теперь оставалось только зарядить большой пулемет и развернуть башню.
- А КПВТ как заряжать?
- А ну его на хрен, - махнул водила, - разряжать его потом запаришься. Разворачивай башню. Электроспуск не включай.
Я развернул башню, поставил ее на стопор, чтоб не вертелась на ходу, и вылез через задний люк на броню. Бэтээр тронулся. В хвост к нему пристроился еще один, и пара покатила из полка.
Мы были в чужой и враждебной стране, куда нас никто, кроме афганского правительства не приглашал. Обезьянье правительство в Кабуле, наверное, посоветовалось не со всеми обезьянами, потому что аборигены стреляли и по колоннам, и по отдельным машинам, и вообще всякими пакостями демонстрировали нам свою неприязнь. То дорогу заминируют, то позицию обстреляют. Словом, не давали скучать Ограниченному контингенту, всячески разнообразя его досуг. А обстрелять машину - одно удовольствие. Засел подлец-душман на скале, что нависает над дорогой, пристроил гранатомётик на плечо, прицелился, собака, нажал на спуск - и полетела граната с пламенным приветом к экипажу. И что самое обидное - безнаказанно! Скала крутая - хоть овчарок пускай! Скала крутая - не вскарабкаешься, а если и хватит ловкости залезть, то пока ты там будешь искать удобные уступчики, на которые можно поставить хоть край башмака, пока ты будешь перебирать напряженными пальцами камни, которые сыпятся у тебя из-под рук, пока ты раздирая брюхо и набивая себе синяки болтающимся на плече автоматом доберешься до того места, где лихой гранатометчик из соседнего кишлака устроил себе место для засады, то моджахед пешечком и налегке уйдет восвояси и через несколько километров вы встретите мирного дехканина, который с самого утра потом поливал свою землю, обрабатывая ее для будущего урожая. Ничего он не видел, ничего он не слышал и гранатомета у него при себе вы не найдете. Не он стрелял - и все тут. И это еще самый легкий случай. Потому что, люди грамотные, которые воюют уже не первый год, и засады организуют правильные. Подобьют машину, подождут, пока товарищи из других экипажей поспешат на помощь подбитой машине - и давай из пулеметов в упор со скалы поливать. И нет никакого спасения для шурави. Как в тире перехлопают их духи кинжальным огнем. А чтоб советские солдаты не расползались по местности, то сбоку дороги душманы не позабудут заботливо воткнуть несколько мин-растяжек. Наступил сапог на невидимую сталистую проволочку - и ухнул взрыв, укладывая десяток пацанов в выгоревших хэбэшках на раскаленную каменистую землю.
Поэтому, передвижение по Афгану осуществлялось 'парами'. Подбили одну машину - пересаживаемся на другую и бежим. За подбитой после вернемся, если ее духи по колесикам не раскатают.
Зато - все живы. А это - главное.
Пара от полка доехала до бетонки, наш бэтээр качнулся, будто нюхал носом воздух, и повернул направо.
Месяц в Афгане, а ведь это - только первый мой выезд из полка. Полковые писаря, повара и комендачи за все два года ни разу не высовывают носа из полка и нисколько не страдают от этого. Но я-то - нормальный пацан! Не для того я приехал в Афган, чтобы палатку караулить. Поэтому, настроение у меня зашкаливало от восторга. Слева - пустыня, справа - полк, парк, склад ГСМ, уже знакомая мне дорога на полигон и бесконечная гряда гор, нависшая над полком и загораживающая горизонт. В голову пришли строки, которые я, кажется, уже где-то слышал:
Айбак!
Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Я, правда, был не до конца уверен, что в стихотворении шла речь именно об Айбаке, а не о другом населенном пункте, но это нимало не омрачало моего настроения. Зато пришла другая мысль: комбат не приказал взять мне личных вещей - только два автомата. Значит, меня не переводят в Айбак и я все еще остаюсь во втором взводе связи. Из этого можно сделать вывод, что Баценков на мне крест не поставил и у меня остается хоть маленький, но шанс на реабилитацию. В карантине тоже все началось с губы, а закончилось - благодарностью перед строем.
'Ничего! Мы еще себя проявим'.
Слева показался город без небоскребов - Ташкурган. И тут же дорога ныряла в узкое ущелье. Две огромных вертикальных скалы сжимали бетонку с двух сторон как тиски. Почти отвесные кручи уходили метров на полтораста вверх. Я обмер: если с этой верхотуры, рассчитав время и скорость нашего движения, скинуть что-нибудь тяжелое, то это тяжелое проломит наш бэтээр как кувалда - спичечный коробок. Но на смену тревожной мысли пришла мысль успокаивающая:
'А с другой стороны, если скинуть гранату, то она разорвется, не успев долететь до нас: слишком высоко. Она пролетит метров сорок-шестьдесят и рванет. Нам не достанется даже осколков, потому, что наш бэтээр проедет за эти четыре секунды семьдесят метров. Они просто не долетят до него. За ущельем справа от дороги был вкопан танк и оборудована позиция. Наискосок и через дорогу от танка к горам лепился кишлак - подобие дагестанского аила. Маленькие глиняные домики висели на скале как ласточкины гнезда.
'И зачем тут люди живут?', - подумал я.
Через несколько минут Баценков повернулся ко мне и показал рукой вправо:
- Шахский дворец.
Я посмотрел туда, куда указывал комбат и метрах в двухстах от дороги увидел небольшое озерцо, с заросшими камышом берегами. Над озерцом стоял белый двухэтажный дом. Красота дома никак не вязалось с убогостью 'ласточкиных гнезд', которые я только что увидел.
- Он тут со своими одалисками парился, - пояснил комбат, - а теперь тут стоит наша восьмая рота.
'Искупаться бы', - позавидовал я восьмой роте.
Так и шла бетонка до самого Айбака: горы справа, горы слева. Они то приближались, то удалялись, будто преследовали нашу пару, но никуда не пропадали. Через час наконец мы въехали в Айбак.
Для сердца русского тут ничего не сливалось: обычный пыльный кишлак, заросший абрикосами и яблонями за пыльными дувалами. На окраине стояла позиция и большой склад боеприпасов. Возле комбата тут же возник старлей - командир взвода.
- К бою, - ровным голосом сказал комбат и посмотрел на часы, засекая время.
- Взвод, к бою! - проорал старлей и из землянки один за другим стали вылетать солдаты в бронежилетах и касках с автоматами наперевес.
Мне никогда еще не приходилось отрабатывать норматив 'к бою' на позициях, так как я служил в полку. Наблюдать за этим было забавно. Кто-то, по виду дух, одел броник задом наперед, кто-то держал в руке автомат без магазина, словом - веселуха, негорюйка и несуразица, как и всё в нашей армии.
Пошли доклады из окопов:
- Рядовой Пупкин к бою готов.
- Сержант Жопкин к бою готов.
Получив последний доклад, старлей доложил комбату:
- Товарищ капитан, второй противотанковый взвод к бою готов.
Баценков снова посмотрел на часы:
- Вы опоздали на восемь секунд, старший лейтенант. Отбой.
Лучше бы им было не опаздывать. Расслабившись вдали от начальства, ребята стали забивать на службу, за что и поплатились. Не успели они поставить автоматы в пирамиду, как Баценков так же негромко скомандовал:
- К бою.
- Взвод, к бою! - продублировал команду взводный.
И снова из землянки, как тараканы из-под обоев, посыпались солдаты. На этот раз они уложились в норматив, но было поздно проявлять геройство - пошли вводные. Два часа Баценков лечил их от безделья, гоняя под солнышком. То духи нападали справа, то наседали слева. Каждый раз взвод мужественно отбивал атаки воображаемого противника. Но коварству врагов не было предела. Они то травили газами, то сбрасывали на головы защитников позиции атомную бомбу, то насылали на них свою авиацию, которой у душманов отродясь не было.
Мы с водителем устроились в тенечке и лениво покуривали, наблюдая за игрой в войнушку. У меня в груди родилось и росло то приятное чувство, которое накатывает на солдата, наблюдающего за тем, как дрючат не его.
'Ну и правильно', - без тихого злорадства, но и без сочувствия к истребителям танков подумал я, - 'не хрен расслабляться. Пригрелись здесь, понимаешь...'.
- Отбой, - скомандовал Баценков и, обращаясь уже к нам, сказал, - поехали, а то на обед опоздаем.
Пара взревела движками, водилы стали выруливать на выезд с позиции. Комбат повернулся в сторону оставшегося стоять одиноко командира взвода и подвел итог учений:
- Говно твой взвод, старший лейтенант. Вешайся.
'Знакомое пожелание', - удовлетворенно подметил я про себя.
Через час мы были в полку, вечером я принял дежурство по взводу и 'за время моего дежурства происшествие не случилось'.
Скукотища!
Зато на другой день...
На другой день я стал делать деньги и даже разбогател.
В Афгане торгуется или выменивается всё на всё. На доллары, на чеки, но чаще - на афошки. Афгани - это такой кусок резаной бумаги, не представляющей для гражданина великой страны никакой ценности и имеющий хождение только в этом взбудораженном диком и ядовитом муравейнике под названием Афганистан. А очень просто: берешь кирпич - и несешь его к афганцу. Считай, пять афошек заработал. Взял банку стеклянную, которых на помойке гора валяется, отнес, продал - получи десять афошек. А за две - двадцать. Хоть десять - все возьмут, если не надорвешься их таскать. Ящик снарядный - тридцать афошек. С руками оторвут. В стране, где за срубленное дерево отрубают руку, я сам видел дуканы, в которых торгуют деревом на вес. И в уголочке - наши пустые снарядные ящики.
Это сейчас афганцы зажрались. Даже обменный курс упал: за чек дают только двадцать пять афгани. А деды рассказывали, что их деды говорили, что было время, когда за лом металлический обыкновенный, вроде того, которым мы копали канаву около умывальника, так вот за этот лом афганцы предлагали целый джинсовый костюм. А курс тогда был - один к тридцати.
Но долго уже стоит в Афгане наш Контингент, забивая товарами окрестные дуканы. Афганцы обрастают жиром, наглеют и роняют цены. Вот уже и советская стеклянная банка упала до десяти афошек...
Только банки, ящики и прочая лабуда - это для лентяев и неудачников. Для нормальных пацанов двадцать афошек - не деньги. Нормальные пацаны за деньги считают только сотенные афошки, с лысой башкой Амина на банкноте. Извольте - четыре чека или двенадцать рублей. Тот же советский 'чúрик', полновесный красный червонец с лысым профилем Ленина, на который можно вечер виснуть в кабаке. На банках и ящиках такие деньги не поднимешь.
Запаришься.
Сегодня я с утра был свободен. Порядок в палатке и в каптерке наведен, завтрак кончился, до обеда далеко. Нурика посадили вместо Золотого на БТР водителем и он вместе с Тихоном ушуршал в парк. Золотого комбат с глаз долой перевел в Айбак. Женек пошел в гости к хозвзводу. Черпаки скучились в каптерке. Дежурным стоял Полтава, а мне до шести часов вечера, до того момента, когда Полтава передаст мне штык-нож и повязку, делать было совершенно нечего. Я пошел в полковой магазин, чтобы купить пару пачек югославских карамелек и пачку 'Дракона', но возле дверей был встречен Аскером.
- Ты куда?
Глупее вопроса трудно придумать: куда идет человек, открывающий дверь магазина?
- В туалет. Ссать хочу. Не видно?
- Дело есть, - с самым серьезным видом сказал Аскер.
- Может, я пока куплю себе то, за чем шел?
- Не надо, - решительно отговорил меня мой товарищ по губе, - потом еще больше купишь. Пойдем.
- Куда? - я не хотел уходить от магазина.
Я хотел придти в палатку, заварить чай, угостить Полтаву и дневальных чаем с конфетами и не торопясь попить ароматный напиток, лениво перелистывая журнальчик или газетку.
- Пойдем, пойдем, - Аскер взял меня за локоть, - сказал же: дело. Только автомат возьми.
'Нормальное дело! Нормальное такое дельце, если на него надо идти с автоматом'.
- А кулаками не отобьемся? - с тревогой спросил я, подумав, что на Аскера насели чурки и нужно помочь товарищу восстановить статус-кво.
- Отобьемся. Но с автоматом - убедительней.
- А, ну тогда понятно.
Мне не было понятно абсолютно ничего.
- Встречаемся через пять минут возле палаток пятой роты, - уточнил Аскер.
Придя к себе, я с самым невинным видом попросил у Полтавы ключи от оружейки. Он кинул их мне и я взял оттуда свой автомат, но магазин на всякий случай спрятал в карман галифе. Если меня кто-нибудь спросит: 'зачем взял автомат?', я очень просто отвечу: 'да почистить!'.
Да и не спросит никто: эка невидаль - солдат с автоматом! 'Караул! Держите его!'. Гораздо более удивительней было бы, если бы я прогуливался не с автоматом, а без штанов.
Я подошел к пятой роте. Возле грибка с дневальным меня ждал Аскер. Свой автомат он закинул за спину, а подмышками у него было две трехлитровых оцинкованных банки. Одну из них он передал мне:
- Держи. Твоя доля.
Ага! Нормально он придумал.
Урод!
Я, вместо того, чтобы в тени палатки пить чай с моими любимыми малиновыми конфетками и листать журналы с красивыми и смелыми девчонками, должен таскать за ним эти консервы?! В них полведра! И автомат в придачу.
- Пойдем, пойдем, - Аскер снова потянул меня за рукав, - нечего тут маячить.
Мы вышли за КПП и пошлёпали в сторону бетонки Хайратон-Кабул.
- Ну, - не выдержал я, - а дальше что?
- Не ссы. Пойдем, - притуплял мою бдительность Аскер.
Мы вышли на трассу.
Мимо нас в ту и в другую сторону проезжали автомобили, главным образом - советские, но попав по ленд-лизу в руки афганских товарищей, они были размалеваны картинками, кистями и надписями до полной неузнаваемости.
- Не то, - вздыхал Аскер, каждый раз, когда бывшая советская модель проносилась мимо, - не то...
Он поставил обе банки ближе к середине трассы и сам стал метрах в пяти позади них. Наконец, со стороны Ташкургана показался пикап - бело-оранжевая 'Тойота'.
Аскер решительно преградил ей путь.
'Тойота' взвизгнула тормозами и остановилась в метре от банок. Из кабины вылез бородатый афганец лет сорока.
- Хубасти! - обратился к нему Аскер, приветствуя аборигена с самым мрачным видом: он, кажется, нашел свою жертву и живым ее выпускать не собирался.
'Трибунал!', - подумал я, - 'Как пить дать - трибунал. Шесть лет. Не меньше'.
- Бахурасти! - ответно улыбнулся бородатый, - Чи аст, командор?
- Жир! - уверенно предложил Аскер, - Две банки.
Он поставил ногу на одну из банок, давая понять, что хозяин обеих - он, и торг следует вести с ним одним.
- О! Жир - хуб! - восхищенно засуетился афганец, - Жир - харащё! Сколка?
- Пятьсот. За каждую, - уточнил Аскер.
Цена была приемлемая для обеих сторон. Трехлитровая банка жира так и стоила - пятьсот афошек. Поэтому, бородатый афганец восторженно зацокал языком, радуясь такой удаче - жир посреди дороги. И даже не надо идти за ним на базар. Добро само в руки приплыло. Он на наших глазах отсчитал десять красных бумажек с лысым Амином, но не отдал их, а держа в кулаке, нагнулся к той банке, которая была свободна от ноги Аскера. Через минуту он поднялся с таким разочарованным видом, будто мы его обманули в самых светлых ожиданиях:
- Нис жир, командор! Капюста, - пояснил он Аскеру причину своего разочарования.
Аскер стоял на своем:
- Жир!
- Нис жир, командор! Капюста, - для убедительности своих слов абориген даже поднял банку с бетонки и стал тыкать маркировкой в лицо Аскера.
По маркировке действительно было видно, что в банках нет никакого жира и туда наложена самая кислая капуста в мире, просто банки одинаковые.
Но маркировка-то - разная! И афганец, накопивший денег на 'Тойоту' был не глупее паровоза, чтобы в этом не разбираться. Наверняка - какой-нибудь торгаш средней руки.
Аскер оставался непреклонен:
- Да я тебе точно говорю - жир!
Афганец с грустью во взгляде посмотрел на Аскера, потом на банки и пошел открывать дверцу кабины.
- Нис жир, командор, - вздохнул он напоследок.
Наивный!
Он не знал, в какие цепкие лапы он попал.
- Тебе, обезьяна сказано, что - жир! Значит - жир. А не веришь... - Аскер сдернул автомат с плеча, передернул затвор и всадил по пуле в передние колеса 'Тойоты'.
С сипением из простреленных баллонов стал выходить воздух, а афганец, молитвенно заламывая руки побежал от машины обратно к Аскеру:
- Хуб, командор. Хуб. Жир!
Дошло, наконец, до обезьяны, что два младших сержанта Советской Армии с ним тут не шутки шутят, а жир ему продают. Сказано - жир, значит - жир! И не хрен на маркировку пялиться.
'Тойота' заметно просела вперед, отклячив зад на спущенных баллонах. Аскер задумчиво посмотрел на задние, еще целые, колеса и как-то нехорошо он на них посмотрел.
Да мне и самому было неприятно смотреть на раненый автомобиль: стоит, некрасиво накренившись вперед. Надо бы его подровнять...
Но не с насосом же возиться?
До бородатого афганца стало доходить, что все может окончиться не так счастливо для него, как оно началось, потому, что он поспешил белозубо улыбнуться и стал совать отсчитанные деньги Аскеру.
- Жир, командор, - суетливо уверял он Аскера, что тот не вздумал волноваться, - жир!
- Ну, то-то же, - смягчился Аскер.
На этом инцидент можно было бы считать исчерпанным, но меня задело, что меня не пригласили принять участие в торгах и я стоял тут только в роли статиста.
- Сколько он тебе дал? - спросил я у Аскера.
- Сколько? - Аскер пересчитал бумажки, - тыщу и дал.
- А сколько патронов ты истратил, чтобы его убедить?
- Сколько... - подумал Аскер, - два.
- А наше государство не разорится, если мы на каждую обезьяну будем по два патрона тратить?
- Верно, - согласился со мной Аскер.
Я подошел к афганцу и, не зная языка, показал сначала на ствол автомата Аскера, потом на пробитые колеса 'Тойоты', и после этого выставил ему под нос два пальца.
Абориген понял, что придется возместить еще и моральный ущерб и молча протянул мне две красных бумажки с Амином.
- Свободен, - милостиво разрешил Аскер и мы зашагали обратно в полк.
Когда мы отошли от ограбленного аборигена метров на сто, я спросил Аскера:
- Ты зачем разбойничаешь? Если бы я знал, что ты собираешься грабить афганцев - ни за что бы с тобой не пошел!
Я был сильно возмущен и обижен на него за то, что он не сказал сразу: куда и для чего мы идем.
- А ты?! - возмутился в свою очередь Аскер, - если бы я знал, что ты станешь выжимать из них последнее!.. Никогда бы тебя с собой не взял!
И кто из нас был прав?
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
Пятая рота. Под солнцем южным... Сколько пружин в автомате?
18. Сколько пружин в автомате?
Я, разумеется, воспользовался ключами, столь любезно предложенными мне после отбоя Саней Кравцовым. Под утро на меня напал такой сильный голодняк, который известен только старым потребителям чарса и солдатам первого года службы. Я быстренько нашел банки с кашей, ржаные хлебцы и прозрачные пакетики заварки с чаем 'грузинский, ?36'. На чугунной печке, которая обогревала палатку, я разогрел кашу, вскипятил чай и все это умял под хруст хлебцов. К утру автоматы были почищены и поставлены обратно в пирамиду, после подъема наведен порядок в палатке и вокруг нее, распахнуты двери для проветривания и после завтрака я доложил Михайлову:
- Товарищ лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось. Разрешите сон.
Получив разрешение я лег и уснул, не реагируя на внешние раздражители. Меня разбудили только тогда, когда пришло время идти на заготовку для обеда.
После обеда Полтава спросил как бы невзначай:
- Как ты думаешь, сколько в автомате пружин?
Я почесал репу: а в самом деле - сколько?
- Три, - ответил я и, подумав, добавил еще одну, - четыре.
- Ты автомат вчера получил?
- Получил, - вопрос показался нелепым: он же мне сам его и вручил.
- Почистил?
- Почистил. Ночью. Вместе с автоматами управления.
- Покажи.
Я вынул ключи, отпер оружейку и принес свой автомат. Полтава снял крышку, посмотрел и ему не понравилось то, что там было внутри.
- Я сейчас буду чистить свой. Садись рядом, будем чистить вместе. Только не кури.
Курить действительно не стоило: в курилке стояла трехлитровая жестяная банка из-под капусты в которую до половины был налит бензин. Рядом с банкой лежали две старые и грязные зубные щетки.
- Разбирай, - приказал Полтава.
Делов-то! Я снял крышку, вынул затворную раму, вывинтил затвор, немного подумав, снял заодно и ствольную накладку. Полтава глянул и снова приказал:
- Разбирай дальше.
Что тут было разбирать?! Вот затворная рама. Вот сам затвор. Вот крышка, вот пружина. Вот лежит разобранный автомат: без крышки, без пружины, без затвора и затворной рамы. Мне от него еще приклад открутить?
Что тут еще можно разбирать?!
- Вытаскивай спусковой механизм, - подсказал Полтава.
Я заглянул в коробку автомата: спусковой механизм стоял на своем месте и был присобачен намертво.
- Подними пружинки и вытащи пальцы.
Вообще-то я туда пальцы и не совал, чтобы их вытаскивать...
И тут меня озарило: это же не о моих пальцах речь! Вот эти три беленьких стерженька - и есть пальцы!
'А что их тут держит?'.
Я заглянул внутрь: две проволочки ложились в пазы пальцев, фиксируя их намертво в коробке. На этих-то пальцах и был закреплен весь ударно-спусковой механизм. Поддев проволочку изнутри, я надавил на палец снаружи: палец поддался и стал вылезать сбоку коробки. Через минуту на лавку упали пружина, курок и ударник.
- Клади их в бензин.
В банке уже вымачивался ударно-спусковой механизм, вытряхнутый из автомата Полтавы.
- А если перепутаем?
- И что? Детали все равно одинаковые: их на конвейере делают.
Я успокоился, кинул в банку автоматную требуху и стал чистить ставшую пустой ствольную коробку.
К нам подошел Тихон:
- Свой, что ли почистить?
Я кинул ему ключи от оружейки:
- Возьми сам.
Тихон вернулся и разложился со своим автоматом на соседней лавке.
Подошли Гулин и Кравцов:
- Мужики, и мы с вами. У вас бензина на нас хватит?
Я кинул ключи и им. Теперь мы в курилке чистили автоматы впятером.
Вообще, чистка оружия - это сделка солдата с Распорядком дня. С одной стороны - делом занят, с другой - не мешки ворочаешь. Все-таки, сидеть в курилке под масксетью намного приятнее, чем на открытом воздухе разгружать машину с углем. И никто не придерется, ни один, самый злой шакал не спросит: 'чем вы тут занимаетесь?': и так видно - чем. Оружие чистим.
Святое дело!
Даже если ему и захочется припахать бойца, занятого чисткой оружия, то если боец не полный дурак, то собирать разобранный автомат он будет никак не менее получаса. Шакалу проще найти откровенного бездельника, чем дождаться, пока недочищенный автомат будет поставлен в пирамиду и солдат освободится для выполнения дальнейших распоряжений.
Распорядок дня не предусматривает, что солдат может среди дня растянуться на своей кровати как тюлень. Штаб батальона, расположенный в палатке второго взвода связи, не позволял этой мысли даже родиться в мозгу не то что молодых, но и старослужащих. Днем в палатку могли войти комбат, начальник штаба, да кто угодно. И любой офицер тут же заметил бы демонстративное нарушение распорядка - солдат лежит на постели. А вот тут, в теньке, в курилке...
Знай себе, наяривай. Какая разница как лясы точить? А так, хоть руки заняты.
- Ну, так сколько в автомате пружин? - снова спросил Полтава.
Простой вопрос поставил меня в тупик: в разобранном автомате было ужé больше четырех пружин.
- Раз, - начал считать я, откладывая самую большую пружину.
- Начни с компенсатора, - перебил меня Кравцов.
А где она там? А - вот, нашел: такая маленькая пипусенька, которая выталкивает собачку защелки.
- Раз, - посчитал я ее.
- Молодец, - похвалил Полтава, - дальше?
В мушке пружин не было.
- Сань, а шомпол считать?
Когда шомпол бывал вставлен на место, то он пружинил под руками. Может, это тоже пружина?
- Нет. Шомпол - он и есть шомпол. Считай пружины.
- Как же ты воевать собрался, если не знаешь даже устройства автомата? - ехидно вставил Гулин.
- А! Вот! Нашел, - обрадовался я, - в прицельной планке!
- Два, - засчитал пружину Полтава, - ищи выше.
Я осмотрел автомат. Выше прицельной планки ничего не было. Между прицелом и планкой был приварен патрубок для отвода пороховых газов, но в нем не могло быть никаких пружин.
- Ищи, ищи, - подзадоривал Кравцов.
Я поднял с лавки ствольную накладку и в торце, который примыкает к прицельной планке обнаружил выгнутую подковообразную пластину - хомутик, который не дает накладке болтаться на автомате. Он был упругий.
- Считается? - спросил я.
- Три, - зачел Полтава, - считай дальше.
- Четыре, - я отложил самую большую пружину толкателя.
Что тут еще может быть? Я глянул в банку с бензином. Замысловато свернутые жгутом, там отмокали тросики ударно-спускового механизма. Я вытащил один тросик.
- Пять, - кивнул Полтава.
- А сколько всего? - мне было интересно узнать: а в самом деле - сколько?
- Считай, считай.
Блин! Где они тут все? А, вспомнил: в прикладе!
- В прикладе одна, - доложил я.
- В прикладе - две, - поправил меня Кравцов.
- Семь, - подытожил Полтава, - ищи дальше.
Сколько же тут этих долбанных пружин?
- Их всего двенадцать, - подсказал Тихон.
'Двенадцать?! Я семь-то еле нашел, а автомат уже кончился. До приклада добрались. Откуда я еще пять нарою?!'.
- Посмотри затвор, - подсказал Кравцов.
Я взял затвор, повертел его в руках, подергал туда-сюда боек и увидел в головке затвора маленькую полукруглую скобу, которая выгрызает патроны из магазина. Ее основание поддерживалось маленькой тугой пружинкой, чтобы скоба могла защелкиваться на выемке патрона, когда вся рама идет вперед и выплевывать патрон, когда рама отводится назад.
Как ловко Калашников придумал свой автомат! Ну, голова, Михаил Тимофеевич!
- Восемь, - обрадовался я тому, что осталось найти всего четыре пружины из которых одну я уже нашел, - девятая пристегивает магазин.
Между скобой, защищавшей спусковой крючок, и магазином, стояла собачка, которая фиксировала пристегнутый магазин.
- Ищи остальные.
Я пошарил в банке и вытащил оттуда сам курок - в нем тоже стояла пружина.
Оставалось найти две. Я вспомнил о том каким образом вытаскивал пальцы и заглянул в ствольную коробку. Там, прижатая к стенке, стояла еще одна пружина. Я вытащил ее и вымыл в бензине. Где искать последнюю - я не знал. Автомат был исследован вдоль и поперек. Не было в нем больше никаких пружин. Полтава и черпаки минут десять любовались моими изысканиями.
- Давай, теперь собирай свой автомат.
Повторяя движения Полтавы я снова закрутил ударно-спусковой механизм и всунул его на место в ствольную коробку, зафиксировав пальцы одиннадцатой пружиной. Могу поклясться - в автомате не осталось ни одного квадратного миллиметра, неизученного мной самым внимательным образом.
Двенадцатой пружины не было!
Я положил ствольную накладку на место и защелкнул собачку. Собачка ствольной накладки за пружину считаться не могла, потому что таковой не являлась. Я ввинтил затвор в раму, саму раму засунул поршнем в газоотводник и задвинул ее до упора вперед. Вставил пружину толкателя, прихлопнул крышкой, передернул затвор, щелкнул курком и поставил на предохранитель.
В результате этих действий последняя пружина так и не нашлась. Только в руках у меня сейчас был идеально почищенный автомат после полной разборки.
- Дура! - сжалился надо мной Полтава, - а если бы тебе сейчас стрелять надо было?
'Эврика!' - осенило меня, - 'Двенадцатая - в магазине!'.
Наверное, сам Архимед не радовался так своему открытию. Мы с Тихоном забрали пять чистых автоматов и отнесли их в оружейку.
День прошел - я не заметил как. Полтава почистил сапоги и пошел на развод: время близилось к шести, а он заступал дежурным по взводу вместо меня. Скоро мне сдавать дежурство. На один день осталось меньше служить. На целый день стал ближе дембель. На целый день ближе к дому.
И слава Богу - не убили!
После развода я сдал повязку и насилу дождался отбоя - спал-то я сегодня неполных четыре часа.
Щаззз!
Дали мне поспать!
Через два часа после отбоя, не успел я разоспаться как следует, Полтава поднял меня и отправил под грибок - стоять 'за того парня'. Господа черпаки ночью должны отдыхать. Матеря про себя последними словами Полтаву, черпаков, дедовщину и Министра Обороны со всем его Министерством, я кое-как оделся, влез в чью-то шинель, напялил каску и навесив на грудь бронежилет я вышел под грибок.
Ночь - хоть глаз коли. Только два фонаря на плацу и окошко дежурного по полку в штабе давали свет.
И охота спать.
Очень охота. Геракл с Немейским львом не боролся так, как я боролся со сном в ту ночь: после караула меня без паузы поставили на дежурство, а после дежурства, не дав отдохнуть как следует, меня вытолкали из теплой палатки под этот долбанный грибок и ночной ветерок неприятно похлестывает меня по моим юным ланитам. Можно, конечно, каской или бронежилетом зацепиться за какой-нибудь гвоздь внутри грибка и, повиснув на нем, подремать. Но от этого умного, но нехорошего поступка меня удерживало совсем еще свежее воспоминание о том, как на моих глазах в карауле дембеля лечили от сонливости на посту Манаенкова и Жиляева. Черт с ним, с этим дежурным по полку, в гробу я его видал. Но, если Полтава застанет меня тут повесившимся и спящим, то скорее всего он не одобрит. А мало ли какой каприз может взбрести в дедовскую голову? Если меня застукают спящим на посту, то уж наверное обойдутся со мной ничуть не мягче, чем дембеля обошлись с двумя чмырями. Могут и меня в чмыри перевести, а это - страшнее смерти.
Да и Родину жалко.
Зевота раздирала мне рот, как Геракл раздирал пасть тому льву, выступавшие слезы слипали веки, но я стойко и мужественно преодолевал соблазн: то мерил шагами ширину палатки, то измерял расстояние до столба, то принимался курить, то приседал.
Но сон я победил.
Стойко и мужественно я не смыкал глаз до тех пор, пока меня не сменил Женек. Скоренько передав ему броник и каску, я залез обратно к себе 'на пальму', в тепло и уют постели после жиденького ночного ветерка, и тут же уснул без снов. Как в яму провалился.
Я только закрыл глаза, как меня уже кто-то расталкивал: шесть часов. Подъем!
'Какой на хрен 'подъем'?! Я только глаза закрыл!'.
Хлопая спросонья ресницами и ничего еще не понимая, я осмотрелся вокруг себя. Одновзводники уже встали, обе двери были распахнуты, раздетым и разутым оставался только я - одинокий дух грустно сидел 'на пальме', уныло глядя с высоты своего положения на рождение нового дня.
И в самом деле - подъем. Пора браться за щетку.
Не пришлось.
Одевшись по 'форме номер три', то есть без ремней, панам и шапок, взвод вышел и стал организованно строиться перед палаткой. Мне показалась странной такая тяга к спорту, тем более, что вчера в это же самое время, черпаки с дедами, прихватив сигареты, пошли на спортгородок делать дыхательные упражнения с 'кислородными палочками'. Минуту назад я нежился под одеялом на чистой простыне в теплой палатке... Сейчас я испытывал те же чувства, которые испытывает эмбрион, когда тетя-акушер извлекает его из материнской утробы и обрезает пуповину: мне было холодно и скучно. Хотелось обратно под одеяло, а еще лучше - домой, к маме. Зябкий ветер, который начинал со мной заигрывать ночью, к утру совсем расхулиганился и теперь протягивал чувствительным холодом. Половина взвода обняла себя руками, пытаясь сохранить тепло под этим ветром: было и в самом деле прохладно.
- Ну как, второй взвод связи, готовы? - знакомый голос бодро приветствовал нас.
Я поднял глаза и обмер: прямо передо мной гарцевал Баценков. Из одежды на нем были только атласные спортивные трусы и кроссовки на босу ногу. От его вида мне стало еще холоднее: на улице холодища - градусов пятнадцать, не выше. Ветер гуляет, всю жизнь портит... А он по форме номер один тут красуется. Я бы - умер. У меня было бы двустороннее воспаление легких. Мне в хэбэшке-то, под которой одето зимнее белье, холодно, а он - в трусиках, видите ли.
'Железный мужик. Мне бы его характер', - подумал я про комбата.
Было видно, как из клуба со своими инструментами вышел оркестр, построился, но пошагал не на плац, а куда-то за полк, через взлетку. К нашей палатке притопали разведчики и хозяйственники, подтянулся Михайлов в неуставном свитере и вслед за комбатом мы побежали в ту сторону, куда ушел оркестр.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...