ЧАСТЬ II. Пять лет назад.

- Глава 1 –

- Кай! Кай, подожди меня!

Кай Ноланди, уже поставивший ногу в стремя, обернулся – черноволосый мальчишка, путаясь в подоле длинной ночной рубашки, во весь дух бежал к нему, оставив далеко позади немолодую няньку. Нянька была взволнована, на ее лице отражалась мучительная борьба: то ли пуститься бегом за воспитанником, то ли сохранить чувство собственного достоинства. Победил возраст – женщина прибавила шагу, этим и ограничилась.

Бросив поводья на шею лошади, Кай направился к мальчику. Наклонился, подхватил, подбросил в воздух.

- Ах ты, ранняя пташка! И чего вам не спится, мой виконт?

Он посадил мальчика в седло, и тот, схватив поводья, замолотил босыми пятками по лоснящимся лошадиным бокам. Лошадь, до глубины души возмущенная подобным обращением, фыркнула и повернула голову к наглецу, оскалив желтые зубы.

- Ой!

От испуга мальчик едва не свалился с седла, но Кай успел подхватить его, поставил на землю.

- Кай, а ты куда? Ты скоро вернешься? Мы с тобой поиграем?

- Не сегодня, малыш.

- Почему? Почему не сегодня?

- Потому что я еду к маме.

- У тебя есть мама?

Кай Ноланди не удержался от смеха, глядя на изумленную мордашку своего пятилетнего двоюродного брата. Мама? Какая мама может быть у взрослого человека? Мамы бывают только у детей!

- Есть, конечно. Она уже старенькая. И очень скучает по мне.

- А где она живет?

- Далеко, Крис.

- А почему далеко? Почему не дома?

- У нее свой дом, - объяснил Кай. – Большой-большой дом. Называется монастырь. Там живет много-много женщин, и все они молятся за нас, грешных.

- А почему мы грешные?

Поток бесконечных вопросов прервала вовремя подоспевшая нянька, запыхавшаяся и раскрасневшаяся.

- Как вам не стыдно, милорд? – напустилась она на воспитанника. – Извольте немедленно вернуться в дом и одеться!

- Не хочу! Я хочу с ним! Кай, возьми меня с собой! Ну, пожалуйста!

Кай Ноланди опустился на колено, взглянул в умоляющие глаза мальчика.

- Нельзя, - очень серьезно объяснил он. – Посторонних мужчин в монастырь не пускают. Такие там правила, молодой человек.

- А ты тоже мужчина! Тебя тоже не пустят!

- Мне можно, у меня там мама. К маме пускают… Идите, милорд, и не позорьте вашего благородного отца. Где это видано – наследник славного рода Урмавива, и без штанов! Куда это годится? Слушайся няню, а я за это привезу тебе...

- Коня! Хочу коня! Большого! Чтобы как у тебя!

- … привезу тебе кинжал. Настоящий! Острый. И ножны с кольцами, чтобы подвешивать к поясу.

На лице наследника отразилась борьба: что лучше? Конь или кинжал? Лошадь, застоявшись, вдруг громко заржала, высоко вскинув голову, и нетерпеливо загарцевала. Это решило дело.

- Хочу кинжал! Только большой! Как у папы.

- Самый большой, - согласился Кай.

Барон Ноланди потрепал мальчика по голове, взлетел в седло и с места прянул к распахнутым воротам, где его поджидал конный слуга. Только звонкая дробь рассыпалась по булыжнику двора. Кристан Урмавива с завистью проводил Кая глазами и тяжело вздохнул. Хорошо быть взрослым! Делаешь, что хочешь, никто тебе не указ. Даже няня. Которой обязательно зачем-то нужно, чтобы человек надел штаны. А если человеку и без штанов хорошо?

Еще раз вздохнув, теперь уже совсем душераздирающе, виконт Урмавива поплелся вслед за няней в замок – одеваться, умываться и причесываться. А что поделаешь? Иначе за стол не пустят.

- 2 –

Граф Урмавива стоял у окна и с улыбкой наблюдал за сыном.

- Я рад, что они подружились, - сказал он. – Нет, в самом деле, очень рад. Одно время мне казалось, что Кай недолюбливает ребенка, только скрывает это. Я рад, что ошибся. Из барона вышел прекрасный старший брат. Мне бы самому хотелось иметь такого брата.

- Да, милорд, - равнодушно согласился Дижак.

Он сидел, положив тяжелую шпагу на колени, и внимательно рассматривал клинок. Потрогал острие загрубевшим пальцем, скривился - шпага явно нуждалась в заточке и полировке.

Граф повернул голову и через плечо недовольно посмотрел на Дижака.

- Ты почему-то очень его не любишь. Интересно, почему?

Не отрывая взгляда от клинка, Дижак пожал плечами.

- Барон не баба, чтобы мне его любить.

- Но ты можешь быть хотя бы чуточку любезней с ним? А то смотришь иной раз так, будто сейчас в глотку вцепишься.

Дижак взмахнул шпагой – раз, другой. Склонив голову, вслушался в свист рассекаемого воздуха. Не вставая со стула, сделал короткий молниеносный выпад; стул громко скрежетнул тонкими ножками по вощеным доскам, но устоял. Зато враг, судя по всему, был повержен прямым ударом в сердце. Шпага вернулась в ножны.

Пять лет назад я промолчал, подумал Дижак. Не захотел беспокоить графа. Решил, что справлюсь сам. Невелик труд проследить за неопытным юнцом, у которого все мысли на лице написаны. Я не сказал, что мальчишка подслушивал, что он знает больше, чем ему положено… не сказал тогда, а сейчас, пожалуй, уже поздно. Кто мне поверит? Если и леди Беллиз, и сам Хуго души не чают в этом двуличном негодяе? Доверяют ему во всем?

Сам себя перехитрил, с горечью признался Дижак. Думал, посмотрю, как там и что. И если щенок посмеет задрать хвост… уж я найду, чем его прищемить! Первое время щенок и правда скалил зубы, но потом… Кто же знал, кто мог предположить, что он так переменится? Что буквально влюбит в себя всех, включая маленькую нежную Илзе? Девочке уже шестнадцать, и она, кажется, всерьез собралась замуж за этого… этого… А я ничем не могу помешать!

- Ладно, - сердито сказал граф, прерывая тягостное молчание. – Не любишь, и не надо, черт с тобой. Но изволь хотя бы уважать! Все-таки он мой будущий зять!

Опираясь на шпагу, как на трость, Дижак встал и молча поклонился. Его молчание было красноречивей всяких слов.

Вот так всегда, закипая, подумал граф Урмавива. Стоит хоть мимоходом упомянуть о Кае, упрямый Джак тут же замыкается, уходит в себя. Прям как его любимая шпага в ножны – наглухо! И, главное, непонятно почему? Спрашивать бесполезно, уже пробовали. Молчит, подлец, будто языка лишился! Начни он хотя бы юлить, выкручиваться, было бы проще, я бы сумел вытянуть из него правду. Но он молчит! И проще пробить головой крепостную стену, чем это молчание!

Он что-то знает, мой Дижак, что-то такое, из-за чего Кай Ноланди рискует лишиться моего расположения. Кай что-то натворил? Вряд ли это что-то серьезное, угрожающее мне или моей семье, такое Дижак точно не стал бы скрывать. Скорее всего, просто он стал свидетелем какого-то неблаговидного поступка молодого барона и счел его низким, недостойным звания дворянина. А старый вояка крайне щепетилен в вопросах чести.

Если так, то ладно. Пусть. Все мы не без греха, что уж тут. И у меня есть то, чего я стыжусь по сей день, и у Дижака, я уверен, тоже. И никому из нас не хочется ворошить грязное белье.

Кстати, о бароне! Раз уж зашла речь!

- Знаешь, Дижак, я уже не молод. Старость не за горами… Ты не хмыкай, ты дослушай… И добро бы, если только старость. Я надеюсь, что господь окажется милостив ко мне, и я проживу еще много лет. Но если Создатель рассудил по-другому? Что, если мне суждено умереть в самом скором времени? Откроются старые раны? Появятся новые? Конь понесет, или мне, как леди Беллиз, попадется ядовитая улитка? Человек уязвим, и ты, мой старый друг, знаешь это не хуже меня. Что тогда будет с моим сыном? С единственным продолжателем рода Урмавива?

- Я слушаю, милорд!

Дижак стоял перед графом, положив руку на эфес шпаги и выпрямив спину. Старый солдат, он со спокойной, непоколебимой уверенностью ждал приказа командира и готов был выполнить его любой ценой.

- Если со мной что-то случится, моему сыну нужен будет друг. Это ты: я уверен, что более преданного, более верного друга ему не сыскать. Но этого мало, Дижак. Молодому графу понадобится регент. Всем сердцем я желаю, чтобы регентом был ты. Но это невозможно, ты и сам это знаешь. Поэтому я хочу назначить регентом моего племянника, барона Ноланди. Назначить, не объявляя. Об этом будем знать лишь мы трое: я, ты и он. И больше никто.

-

А леди Беллиз?

- Она уже знает… Ну, что скажешь, мой верный Дижак?

Хуго Урмавива ожидал чего угодно. Дижак замкнется в холодном молчании. Дижак будет возражать. Дижак потеряет самообладание, разразится бранью и, может быть, выдаст причину своей неприязни к барону. Но ничего этого не произошло: Дижак склонил голову и задумался.

- Хорошее решение, - наконец сказал он. – Правильное.

Графу показалось, что ему изменяет слух. «Или я сошел с ума?»

- Ты согласен? – с изумлением воскликнул он. – Но… почему? Ты же терпеть не можешь Кая!

Дижак пожал плечами.

- Какое это имеет значение, если речь идет о вашем наследнике? Я люблю его, милорд, люблю так, как мог бы любить собственного сына. Я убью и умру за него с одинаковой легкостью, не раздумывая… Но вот что я подумал… Барон вырос у вас на руках, вы посвящали его во все свои дела, сводили с нужными людьми. И кто лучше него управится с хозяйством? А то, что я не люблю вашего племянника, - Дижак махнул рукой и твердо закончил: - Пустое, милорд! Наверное, я просто ревную. Старики бывают порой такими чувствительными.

Бросить щенку кость, подумал Дижак, пусть подавится! Пусть грызет ее и гордится оказанной честью. Пусть думает, что ухватил бога за бороду. Еще бы – регент! Власть, пускай даже призрачная, таким соплякам кружит головы. Это даст нам время, и дон Тинкоса доварит, наконец, свой луковый суп. А Хуго проживет еще много лет. Женит сына, дождется внуков. Уж об этом я позабочусь, будьте уверены!

Старый опытный воин, Дижак умел побеждать в сражениях. Но, презирая политику, он не знал, как выигрываются войны. А граф Урмавива знал. И, спасая сына, он расчетливо, сознательно подставлял под удар себя.

Кай Ноланди кажется довольным жизнью. Он хочет жениться на Илзе, он любит Кристана; он смирился с тем, что никогда не станет графом Урмавивой. Но – смирился ли? Что, если это просто хитрая игра? Если он усыпляет бдительность? Выжидает момент, чтобы нанести один единственный сокрушительный удар?

Пусть начнет с меня! Узнав, что в случае моей смерти он станет регентом, племянник мигом сообразит, какие перспективы перед ним открываются. Он не такой простак, каким прикидывается. Тринадцать лет! Целых тринадцать лет свободы и власти, вплоть до совершеннолетия виконта. А, там, глядишь, и больше, если хорошенько постараться, если упрочить свое влияние на младшего брата, заменить ему отца. И если ради этого надо всего лишь убрать с дороги родного дядю… Кого это останавливало? Кого, спрашиваю я, и когда?

Поэтому - пусть начнет с меня. И сделает это как можно скорее, пока я еще достаточно силен, а он – неопытен. Молодости свойственно действовать под влиянием чувств, а не разума; молодость, не раздумывая, бросается в бой… и совершает неизбежные ошибки. Я знаю, я сам был таким же.

Кай, мальчик мой, неужели ты предатель? Я не хочу об этом думать, мне больно об этом думать, ведь я любил тебя, как сына. Но я обязан предусмотреть все!

Дижак тебе не верит. Значит, не верю и я.

Не должен верить.

- 3 –

Холст, туго натянутый на раму, был едва ли на треть заполнен вышивкой. Работа впереди предстояла большая, но леди Беллиз не торопилась приступать к ней – уронив руки на колени, она о чем-то задумалась. У ее ног, прямо на полу, сидела служанка и, тихонько напевая, разбирала мотки разноцветных нитей. Леди Белли вздохнула и посмотрела в окно. Ей было невыносимо скучно.

У нас есть большой дом в столице. У нас есть славный домик на побережье, в Соррейне. Есть яхта, на которой я прокатилась всего один раз. Но Хуго заперся в глуши, в своем родовом поместье. Конечно, древний замок давно перестроен, но по своему удобству и убранству он не идет ни в какое сравнение с городскими домами. Почему Хуго так поступил? Никто не знает, а он никак не объясняет свой поступок.

Конечно, я могла бы вернуться в город. Собственно, Хуго сам не раз предлагал мне это. При этом подразумевая, что он сам и Кристан останутся здесь. Хорошее дело! Она с дочерью в городе, муж с наследником в замке! Как это будет выглядеть? Пойдут сплетни, слухи, люди начнут злословить: графу надоела его старая жена, граф отослал ее, чтобы без помех развлекаться с молоденькой фавориткой. Беспочвенные слухи, уж она-то точно это знает! Но кому какое дело до правды, когда языки чешутся?

Леди Беллиз тихонько вздохнула. На следующий год мальчику понадобятся учителя. Не годится наследнику рода Урмавива оставаться необразованным, как какой-нибудь безродный оборванец. Тоже ведь проблема – где их взять? Хороший учитель не поедет в такую глушь, а плохой нам и даром не нужен.

От горестных размышлений ее отвлек вошедший дворецкий.

- Ваша почта, миледи.

Прямоугольный серебряный поднос без стука опустился на полированную столешницу.

Дворецкий с поклоном отступил, окидывая комнату придирчивым взглядом. Ну, конечно!

Занавески подвязаны криво, цветы в вазе несвежие. Глаз да глаз за этими молодыми служанками! Неумехи, все делают кое-как, спустя рукава. И при этом предерзкие! Одна из них вчера имела наглость потребовать прибавки к жалованью! И все из-за того, что ее бросил жених, якобы не вынеся долгой разлуки.

Живи мы в городе, думал старый слуга, бесшумно передвигаясь и наводя порядок, живи мы в городе, я бы давно уволил половину слуг. Но где взять других? Не крестьян же местных нанимать!

Погруженный в невеселые мысли, дворецкий, захватив вазу с увядшими цветами, вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Он был так расстроен, что даже позабыл испросить дальнейших приказаний. Но леди Беллиз, увлеченная письмами, не обратила на это никакого внимания.

Письмо от сестры. Письмо от матери. Счет от личного портного – мальчик растет ужасно быстро, что ни год, требуется новое платье. Целых четыре письма от Алисии, подруги детства, - баронесса Пимслер обожала сплетни, собирала их всюду, где только могла, и с наслаждением распространяла. Еще несколько лет назад леди Беллиз искренне не понимала подругу и посмеивалась над этой ее страстью. Но теперь, здесь и сейчас, она с удовольствием читала и перечитывала новости, на которые была столь щедра Алисия. Это было единственное развлечение, которое только и осталось леди Беллиз.

Увидев знакомый коричневый конверт, краешком высунувшийся из-под остальной корреспонденции, она радостно вскрикнула. Сестра Петра, милая сестра Петра! Наконец-то! С начала лета от нее не было никаких вестей, и графиня начала волноваться.

За прошедшие пять лет они стали настоящими подругами, эти две женщины, так непохожие друг на друга. Это произошло незаметно, как-то само собой.

Через три месяца после рождения Кристана, уже зимой, леди Белли подхватила жестокую простуду. Личный медикус барона Шмитнау прописал микстуры и настоятельно посоветовал нанять хорошую сиделку. Верные слуги, это, конечно, хорошо, сказал он. Но вам нужен человек, умеющий ухаживать за больными и способный точно исполнять все мои предписания. Помню, у вас была монахиня… отличная кандидатура, миледи, просто превыше всяческих похвал! С ее помощью вы быстро встанете на ноги. Позвольте, я ей напишу?

Сестра Петра откликнулась незамедлительно, и уже через несколько дней прибыла в замок. Спокойная, доброжелательная, уверенная в себе, она оказалась настоящим сокровищем, и леди Беллиз искренне привязалась к своей сиделке. Они могла разговаривать часами, и монахиня не чуралась никаких тем. И с большой охотой обсуждала все, что касается воспитания детей.

Леди Беллиз с нетерпением разорвала конверт, быстро пробежала глазами листок, густо исписанный четким убористым почерком, и лицо ее вытянулось от огорчения: сестра Петра не приедет! Она приносит глубочайшие извинения, и искренне сожалеет, что неотложные дела требуют ее присутствия в монастыре. Письмо было суховатым, без подробностей, но за этой сдержанностью леди Беллиз, успевшая достаточно изучить сестру Петру, ясно видела тревогу. Что-то случилось! Но что именно и с кем?

Надеюсь, с самой сестрой Петрой все в порядке, подумала леди Беллиз. Она, конечно, немолода. Но для своего возраста она выглядит очень даже крепкой и моложавой. И на здоровье вроде бы не жалуется.

Надо написать ей письмо. И предложить помощь – деньги, связи, дружеский совет. Все, что в моих силах. Милый Хуго будет не против, я это точно знаю.

- 4 –

- Матушка настоятельница зовет вас.

Сестра Петра вскинула гудящую от постоянного недосыпа голову; в глазах медленно таяли обрывки сна, перемешанного с явью.

- Иду!

Она тяжело поднялась из-за стола (и присела-то всего на минуточку, чтобы дать отдых ногам, и вот, поди ж ты – уснула!), неверными шагами направилась к двери. На пороге кельи ее качнуло, плечо зацепилось за наличник, и молодая послушница едва успела подхватить споткнувшуюся сестру Петру.

- За меня, за меня держитесь!

Сестра Петра с благодарностью оперлась на предложенную руку, выровняла шаг.

- Что, отец Паоль еще у матушки?

- Ушел. Уже с час как ушел. Не велел вас тревожить. Сказал, завтра заедет. – Послушница опустила голову, по бледным, чуть тронутым веснушками щекам потекли слезы. – Соборовал он матушку-то, голубушку нашу, - еле сдерживая рыдания, прошептала она.

- Соборовал…

Слово вырвалось стоном, а в груди вдруг сжался ледяной кулак. Соборовал. Значит – все; значит – уже скоро. Отец Паоль не из тех, кто легко сдается. Все лето он ездил к своей духовной дочери, помогал и словом, и делом – медикусов привозил, лекарства… лечиться уговаривал, часами у постели больной просиживал… Да только болезнь сильнее оказалась. Может, те, другие, лекарства и помогли бы, но игуменья наотрез отказалась их принимать. Сердилась, гневалась даже: нечего, мол, на меня, старуху, такую драгоценность тратить. Меня сам господь призывает, не нам, грешным да скудоумным, его волю оспаривать.

И только сегодня она поступилась своими убеждениями – с утра попросила сестру Петру сделать ей укол обезболивающего.

- Мне сегодня понадобится ясная голова, - сказала она, но объяснить что-нибудь отказалась наотрез.

Келья матушки Фидоры была светлая, веселая: чисто выбеленные стены, полы из белого ясеня, на распахнутом окне букетик полевых цветов в серебряной вазочке, на широком блюде прозрачным рубином горят крупные вишни. И тем страшнее казалось лицо умирающей в обрамлении свежих накрахмаленных простыней: темное, туго обтянутое кожей, заострившееся. И только глаза оставались прежними: ясными, умными, насмешливыми.

- Прощаться будем, дочь моя, - сказала игуменья. – Да не реви! – прикрикнула она, когда сестра Петра, заливаясь слезами, упала на колени перед ее ложем. – Грех это, сама знаешь. Радоваться надо, глупая: скоро предстану я перед Отцом нашим небесным. Честно я жизнь прожила; может, не совсем праведно, но – честно. И не стыдно мне будет взглянуть в Его глаза. – Игуменья Фидора сердито пожевала губами, нахмурилась. – Не о том речь сейчас, не за тем я тебя позвала… Подай-ка мне распятие со стены.

Молча вытирая слезы, сестра Петра повиновалась. Распятие это, совсем простое, простецкое даже, вырезанное из потемневшего от времени ореха, удивляло всех, и сестру Петру в том числе. Меньше локтя в высоту, грубое, плохо отполированное, оно явно вышло из-под неумелого, неопытного резца. Даже у трудниц в их кельях распятия были если не богаче, то изящнее уж точно. А ведь у матушки Фидоры был выбор, да еще какой – спасенные и излеченные, коим давно потеряли счет, не скупились на подарки. Тот же граф Урмавива прислал великолепное распятие из редкого черного кипариса, отделанное золотом и драгоценными камнями чистейшей воды. И что же? Поблагодарила и отдала в трапезную.

Наверное, это что-то очень личное, подумала сестра Петра, глядя, как изуродованные ревматизмом старческие пальцы нежно оглаживают фигурку Спасителя. Память о прошлой жизни? Никогда не спрашивала… и не спрошу.

Пальцы игуменьи остановились на запястьях Спасителя. Там, где другие резчики просто обозначали гвозди, пронзившие плоть Сына Божьего, неизвестный мастер вбил настоящие гвозди. Да еще скусил зачем-то шляпки, заострив концы. Сестра Петра несколько раз царапала себе о них руки, когда по просьбе преподобной вытирала пыль с распятия.

- Смотри, - сказала игуменья, раскрывая и поворачивая ладони. На подушечке указательного пальца выступила капля старческой крови – густой, темной, почти черной. – Смотри

внимательно, дочь моя.

0

Ахнув, сестра Петра метнулась было за бинтом – перевязать! – но вдруг остановилась. Темно-серое, с еле заметным золотистым отливом распятие на мгновение приобрело отчетливую глубину, словно не из дерева оно было сделано, а из дымчатого топаза, и тут же снова стало прежним.

Показалось? Нет? Полуденное солнце шутки шутит или уставшие от недосыпа глаза подводят? Сестра Петра зажмурилась и потрясла головой.

- Ты видела? Успела увидеть?

Игуменья Фидора улыбнулась и совсем по-детски сунула палец в рот. С объяснениями она не спешила, насмешливо разглядывая монахиню, застывшую соляным столбом.

- Что это, преподобная? – после долгого молчания спросила сестра Петра.

- Это связь, дочь моя. И мне только что, на твоих глазах, подтвердили доступ.

- Связь? С кем? С… ними?

Сестра Петра не нуждалась в ответе – она читала его на лице настоятельницы.

Когда началась война, ей едва исполнилось двадцать. Она считала себя умудренной жизнью, и потери, которые она пережила, давали ей основание так думать. Ей было по-настоящему горько, когда инопланетники ушли. Просто ушли, безо всяких объяснений, не пообещав вернуться, бросив их, как жестокий равнодушный хозяин бросает надоевшую собаку. Сестра Петра чувствовала себя такой собакой: преданной, незаслуженно обиженной, выброшенной за ненадобностью. И не имеет никакого значения, почему они это сделали, пусть даже причины были самыми весомыми! Они не имели права поступать так! Мудрые, всесильные, они должны, обязаны были найти иной выход из непростой ситуации, сложившейся в те годы! А так что получается? Приоткрыли дверь, показали блестящее будущее, от которого дух захватывает, а потом захлопнули ее перед самым носом! Это жестоко и несправедливо!

- Лучше бы им было вообще не прилетать, - с яростью, не подобающей скромной монахине, как-то сказала она. Она и в самом деле так думала.

Сердце у сестры Петры горело от обиды, в душе кипели мирские, низкие страсти: мелочная злоба, черная зависть, даже злорадство – что, получили по носу, небожители? А не суйтесь, куда не просили! Но под этой наносной мутью робким огоньком тлела надежда: они вернутся. Они обязательно вернутся, и все будет хорошо! И так хотелось услышать слова утешения от матушки Федоры: конечно, они вернутся, дочь моя. Но игуменья отмалчивалась, и сестра Петра с горечью признала – надежды нет. Люди со звезд ушли навсегда.

И вот сегодня…

- Так вы разговариваете с ними, матушка? – уже надеясь, но не смея до конца в это поверить, спросила сестра Петра.

- Разговариваю? Я бы так не сказала. Ведь разговор подразумевает наличие собеседников, правда? А у меня их нет.

- Но… связь… вы же сами сказали – связь! Это значит…

- Ничего это не значит, дочь моя. Почти ничего. Я сейчас скажу кощунственные слова и надеюсь, что Господь простит меня, грешную... Это что-то вроде молитвы. Мы возносим ее Отцу нашему, мы надеемся, что Он нас услышал, но ответа не ждем. Не ждем, - с неожиданной горечью повторила игуменья. – Но уныние – грех. И мы должны надеяться.

- Что я должна делать? – тихо спросила сестра Петра.

Умирающая одобрительно кивнула.

- Ты умна, дочь моя. Я всегда это знала… Так вот, игуменьей после моей смерти тебе не быть, молода ты еще, да и, по моему разумению, сама не слишком стремишься к этому. Я права?

- Правы, матушка.

- И это хорошо, дочь моя, очень хорошо. Заботы о благополучии обители больше похожи на мирские хлопоты, они отнимают слишком много сил и времени. Не хочу, чтобы ты погрязла в них, сестра Лидия прекрасно со всем справится. А у тебя другая миссия. Помнишь, о чем мы говорили?

- Помню, матушка. На мне забота о детях.

- С преподобным Паолем все обговорено, он даст тебе вольную. С ней ты сможешь покидать обитель по своему разумению, не испрашивая ничьего благословения. И получать помощь, если будет такая нужда. А сейчас возьми стул и сядь рядом. Я настрою передатчик на тебя и научу, как им пользоваться.

… Поздно ночью, когда вся обитель уже спала, сестра Петра закрыла глаза новопреставленной рабе Божьей Фидоре. Прижав к груди ореховое распятие, она подошла к окну и, запрокинув голову, посмотрела в бездонное черное небо. Там среди множества звезд, затерялась крошечная рукотворная звездочка по имени зонд.

Еще вчера небо для сестры Петры было символом бесконечной пустоты и безнадежного одиночество. Но сегодня одиночество закончилось, а пустота наполнилась ожиданием и надеждой.

Сегодня ты услышал мой голос, подумала она. Услышал его и передал… куда? В какую невообразимую даль? И есть ли там кто-то, кто внемлет словам скромной инокини? Прислушается к ним?

Глас вопиющего в пустыне? Нет! Я – не одинока!

Теперь-то я точно это знаю.

Открыт отель в 1984 году и является частью комплекса, состоящего из 2 отелей: El Samaka Beach и El Samaka Сomfort.

Некогда крутейший отель со своим причалом закрыт из-за очень низкого рейтинга и низкой посещаемости.

Для входа достаточно дать охраннику бакс и сказать что хочешь посмотреть.

Все здания кроме того где ресепшн - запилены. На территории все осталось не тронутым, лежаки на пляже и у бассейна, столики в открытом баре, мебель в здании с проходной.

Проходим через здание с ресепшном и проходом на территорию:

Главная аллея, по бокам проходы к номерам-бунгало:

Идем далее по аллее и подходим к центральной части отеля, тут основной корпус, бассейн, и даже фонтан:

Даже лежаки остались:

Выход к пляжу:

Ну и сам пляж с лагуной:

ЧАСТЬ I. Десять лет назад

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Глава 7.2

- 4 –

В семнадцать лет Паола Сильвердоса, никакая тогда еще не Петра и уж тем более не сестра Петра, считала себя самым счастливым человеком на всем белом свете. Дом - полная чаша, любимый и любящий муж, золотоволосая красавица-дочка – что еще нужно женщине для счастья? Если только сын? А лучше – двое. А еще лучше - двое сыновей и двое дочерей.

Карлус Сильвердоса мечтал о большой семье, и Паола твердо намеревалась воплотить мечту мужа в жизнь.

В тот день, когда рухнуло небо, они возвращались с большой ярмарки в Соррейно. Маленькой Соне исполнилось полтора года, она была крепкой, здоровой девочкой, и Паола без колебаний взяла ее с собой. Дорога была знакомой, погода – хорошей, и маленькое путешествие обещало быть очень приятным. А многочисленные попутчики создавали ощущение безопасности. В самом деле, кому придет в голову грабить большой обоз? Пусть у мужиков нет мушкетов, зато есть кулаки, дубины и топоры на длинных ручках. Да и саблей кое-кто владеет неплохо, так что лихим разбойничкам не поздоровится. Так рассуждала Паола, покачиваясь на телеге и улыбаясь мужу.

Она ошиблась.

На ночевку они остановились, не дойдя каких-то десяти миль до родного города. Выставить дозорных или хотя бы составить телеги в круг никто и не подумал – близость города сделала людей беспечными. Ведь они уже почти дома, что может случиться в родных стенах? Поужинав, все завалились спать.

На них напали перед рассветом – когда сон самый сладкий, самый глубокий. Ревущая, воющая, свистящая орда налетела со всех сторон, лавина ножей и сабель обрушилась на беззащитных, ничего не понимающих спросонья людей, и отчаянный многоголосый вой боли и страха взлетел до небес. Кто-то из счастливчиков не проснулся, поэтому умер молча.

Карлус проснулся. Он даже успел вскочить на ноги и схватиться за топор. А больше ничего не успел – упал, зажимая руками перерезанное горло.

Паолу сдернули с телеги, грубо швырнули на землю. Огромная туша навалилась сверху, подмяла, дыша в лицо перегаром и гнилыми зубами, рыча и разрывая одежду. Задыхаясь под насильником, оглохнув от ужасных криков, Паола изо всех сил тянула шею, пытаясь разглядеть в беснующейся толпе золотоволосую головку. Что-то горело, трещало, чадило; метались обезумевшие от страха и крови люди, метались лохматые тени, визжали стреноженные кони, пытаясь разорвать сковывающие их путы, и Паола молилась только об одном – чтобы дочка оставалась в телеге. Иначе – смерть. Иначе – затопчут.

Наверное, она потеряла сознание, потому что…

… Это ад, это настоящий ад! Ревет огонь, ревут люди, небо рушится на землю, как насильник на жертву. И – Соня, в окружении бушующего пламени. Смотрит на мать, и в серых, не по-детски серьезных глазах, чудится упрек. Паола рвется к дочери – уберечь! спасти хотя бы ценою собственной жизни! Но не может пошевелиться. А потом огненный шквал накрывает девочку с головой…

Реальность вернулась резко и неожиданно, как пощечина. И Паола увидела, как дьявол с горящими глазами запускает когтистую лапу в телегу, выдергивает из ненадежного убежища крошечную девочку, некоторое время смотрит на нее, держа за длинные золотые волосы, а потом с громовым хохотом швыряет в огонь.

Паола не поняла, что кричит, просто в горло вдруг вонзился раскаленный шершавый кол. Что-то влажно хрустнуло, рот наполнился горячей соленой кровью. Насильник заревел и отшатнулся, схватившись рукой за окровавленное лицо. Перед глазами молодой женщины вспыхнула багряная молния, и холодный укол стали, проникший в сердце, Паола приняла с благодарностью.

Умирая, она жалела только об одном – что господь лишил ее своей милости, и она не ослепла.

***

Она выжила чудом – наверное, ее альтера была в самом расцвете сил. И, очнувшись в монастыре, ничего не почувствовала: ни радости от того, что жива, ни отчаяния от того, что она жива, а ее родные – нет. В том огне сгорела не дочь, в том огне сгорела душа Паолы, доброй веселой девушки, ни кому на свете не сделавшей зла.

- Петра («Камень»), - шептались монахини у нее за спиной и украдкой крестились.

Да она и была камнем – мертвым, бесчувственным, равнодушным.

- Я не могу ее вылечить, - сказал корабельный врач. – Травмирующий момент стал доминантой и проник в глубокие слои сознания. Если удалить все связи… - он покачал головой. – Боюсь, от личности пациентки мало что останется. Но я могу попробовать выделить и закапсулировать злокачественное воспоминание. Оно будет существовать отдельно от личности. Девочка будет помнить все, но так, как будто ей рассказали, понимаете? Ничего не гарантирую, у меня же все таки не клиника, у меня обычный полевой лазарет… но если все получится, чувства к ней вернутся. Боль – тоже, будьте готовы к этому.

У него получилось, и мертвый камень по имени Паола Сильвердоса стал монахиней Петрой, живой и страдающей. В мир она больше не вернулась.

- Что со мной было… тогда? – спросила она, когда боль, облюбовав себе уголок в душе, свернулась там клубочком, и начала обволакивать себя новыми впечатлениями, подобно тому, как моллюск обволакивает перламутром раздражающую песчинку. – Что я видела?

- Ты вспомнила свой вещий сон, - ответила игуменья Фидора. – Свой прямой вещий сон. Сначала забыла, а потом вспомнила. Так бывает, когда сон вот-вот должен сбыться. Обычно это происходит не так…ярко, и люди называют это предчувствием. Ты же вспомнила все.

- 5 –

Сидя за туалетным столиком, герцог Лимийский любовался своим маникюром. Великолепно! Восхитительно! Просто не к чему придраться! Новый ногтярь превыше всяческих похвал. Пожалуй, стоит взять его на службу. Ни к чему такому мастеру пропадать в общественной цирюльне.

У герцога, знающего толк в красоте, был особый нюх на таких людей. Он тщательно следил за своей внешностью и гордился тем, что выглядит моложе своих двадцати семи лет.

С самого детства ногти были проклятием графа Бурже, будущего герцога Лимийского – тусклые, тонкие, они слоились и ломались при малейшем усилии, доводя юного Этуана до слез. Ему хотелось быть красивым, но какая может быть красота с такими ужасными лапищами? Смотреть же противно!

Мать полагала, что Этуан грызет ногти и бранила сына за дурную привычку. Отец же на такие пустяки не обращал внимания, он был глубоко убежден, что для воина краса ногтей – не самое главное в жизни.

- Коли есть деньги и титул, бабы тебя любого полюбят, хоть кривого, хоть хромого, хоть горбатого! – ухмылялся герцог Лимийский и отсылал сына в войска – пусть нюхнет пороху, наследничек. Пора ему уже становиться мужчиной!

Мать Этуан презирал, отца боялся и ненавидел, и был искренне рад, когда оба умерли. Став сиротой в тринадцать лет, он опьянел от свободы. И наверняка бы натворил глупостей, если бы не Жюль Ристайл – красивый как бог, с безупречными манерами и с отменным вкусом, молодой граф взял под свое покровительство угрюмого неуклюжего подростка. И первым делом, безошибочно нащупав болевую точку своего подопечного, пригласил к нему опытного ногтяря.

- Красивые ногти, ваше высочество, это настоящее искусство. И, как всякое искусство, доступно не каждому. Большинство думает иначе, остричь и отполировать ногтевую пластину – вот их предел. А кожа рук? А кутикула? Заусенцы, в конце концов? Об этом они даже не думают! Ну и каков результат? Убожество, право слово, убожество! Нет, мой благородный друг, это не для нас. Мы с вами не унизимся до подобного. Мы воспользуемся услугами мастера. Поверьте моему слову – он творит настоящие чудеса!

.С откровенной завистью глядя на безупречный маникюр Жюля, юный герцог верил и соглашался. Прибывший ногтярь только цокнул языком от огорчения, но ни слова не произнес, а коршуном пал на руки своего молодого повелителя, загрубевшие от арбалетной тетивы.

Ванночки, ранозаживляющие мази, душистые масла; щипчики, пилочки, янтарные палочки; в заключение – три слоя лака разных оттенков. Не веря своим глазам,

Этуан с восторгом разглядывал свои руки – первый раз в жизни они выглядели прилично! Не безупречно, нет, но весьма и весьма достойно! С такими руками не стыдно было показаться в обществе!

Затем настал черед притираний и целебных отваров – юный герцог страдал от подростковых прыщей. Затем всего остального. Изящные наряды вместо простой добротной одежды. Танцы и благородное искусство фехтования вместо опостылевшей стрельбы из арбалета. Зрелищный конкур и выездка вместо многодневных изнурительных конных походов. Декламация и пение вместо молитв.

Привычный уклад жизни круто изменился, и герцог Лимийский был счастлив. За какой-то год от неотесанного косноязычного мальчишки не осталось и следа; его место занял изящный, уверенный в себе юноша – настоящий повелитель Лимии!

Старик-регент был очень недоволен, он полагал, что наследнику стоит побольше внимания уделять государственным делам и поменьше бабской чепухе, но Этуан не обращал внимания на брюзжание старика. Пусть брюзжит, недолго уже осталось!

Свое четырнадцатый день рождения герцог отметил с большим размахом. По совету все того же Жюля, он устроил что-то вроде соревнований: танцы, декламация, фехтование и выездка. В соревновании участвовали заранее приглашенные отпрыски дворянских семей, которым на тот момент уже исполнилось или вот-вот исполнится четырнадцать лет. Этуан намеревался затмить их всех, и ему это удалось – он был великолепен во всем! Праздник удался на славу!

Дамы восхищенно рукоплескали, посрамленные соперники желчно завидовали, а отцы семейств приглядывались к будущему жениху и мысленно прикидывали свои шансы стать зятем герцога Лимийского.

А слухи… Ну что – слухи? Пустая болтовня, она ничего не стоит. Титул и деньги, вот что важно.

Мнение будущих невест, разумеется, никто в расчет не брал.

***

- Милый, ты слышал новость?

Жюль ворвался в покои герцога и бросился на широкую низкую кушетку, разметав по шелковым подушкам черное пламя кудрей, ожег влажным горячим взглядом. Совсем еще юный, почти подросток, он был чудо как хорош: длиннющие ресницы, персиковые щеки, чувственные, слегка припухлые губы. А бархатная кожа? А тонкая талия? Длинные ноги и умопомрачительные ягодицы?

Герцог почувствовал, как в паху наливается сладкой тяжестью.

- Нет, ты слышал?

Это был совсем другой Жюль, третий по счету. Герцог не затруднялся запоминать имена своих любовников. Жюль – и точка. Не имя – должность. Так проще. И сразу расставляет все по своим местам.

- Ну, что еще случилось?

- Нет, ты правда не слышал? Потрясающая новость! Все только об этом и говорят!

Нынешний Жюль имел только один, но весьма существенный недостаток - он был болтлив. И никогда не мог перейти сразу к делу, вываливая на слушателя массу ненужных подробностей. Одно время герцог всерьез подумывал о том, чтобы отрезать болтуну язык, но вынужден был отказаться от этой соблазнительной мысли – ведь заодно пришлось бы лишиться немалой части удовольствий. Что этот чертенок выделывает своим язычком! Святой не устоит!

- … ошибся! Сам дон Тинкоса, представляешь? Облажался, как последний дурак! Должно быть, стареет. Жалко, что мальчишка вовремя заметил ошибку и указал на нее. А то была бы потеха! – И Жюль звонко рассмеялся, запрокинув голову. На точеной шее билась синяя жилка.

- Что за мальчишка?

Герцог встал и принялся медленно расстегивать камзол.

- Да внук же. Этот, как его… Алехаро, что ли… Там в гороскопе Тинкоса какие-то страшные ужасы напророчил, а мальчишка…

- Чей гороскоп?

Шитый золотом камзол полетел в угол. Следом за ним – тончайшая батистовая рубаха.

Жюль обиженно надул губы.

- Ты меня не слушаешь, Этуанчик! Я говорю, говорю, а ты… Щенка этого гороскоп. Наследничка урмавивского. То ли сдохнуть он должен, то ли еще чего… Я не знаю. Просто люди говорят…

Не того я спрашиваю, подумал герцог. И не о том. Он же просто Жюль. Мой маленький, сладенький, глуповатый Жюль. Что с него взять?

- Что ты сегодня предпочитаешь, малыш? Плетки? Кандалы? А, может, цепи? В цепях я тебя еще не пробовал.

Жюль слабо ахнул и умоляюще протянул руки.

- Нет, - прошептал он. – О, нет… пожалуйста…

***

… Жюль спал, уткнувшись лицом в сгиб локтя. На круглых ягодицах вспухли свежие рубцы, и мальчишка едва заметно вздрагивал во сне. Поднявшись с разоренного ложа, герцог накинул на голое тело халат, взял колокольчик и позвонил. Одеться или хотя бы запахнуться он даже не подумал. Еще чего! Звук колокольчика не успел еще стихнуть, как появился слуга и молча склонился в поклоне, ожидая приказаний.

- Клемента мне. Быстро!

Слуга исчез, как и не бывало, только метнулись вслед ему огоньки свечей. В этом дворце все знали цену нерасторопности. Минут через десять послышались торопливые шаги – кто-то почти бегом приближался к покоям герцога. Постоял, пытаясь выровнять сбитое дыхание, толкнул дверь.

- Ваше сиятельство!

Герцог Лимийский окинул вошедшего надменным взглядом. Камзол застегнут криво, воротничок рубахи помялся. Небось, спал, не раздеваясь.

- Почему мне не доложили? Почему я должен обо всем узнавать сам? Давно плетей не получал? Соскучился?

Клемент Барбаса, личный астролог герцога, сразу понял, о чем речь.

- Я собираю сведения, ваше высочество! Мальчишка… Алехаро Тинкоса… болтлив, но глуп. Он сам толком не понимает, что же увидел на самом деле, просто хвастается на каждом углу, что заткнул за пояс своего …э-э… деда.

Своего великого деда, хотел сказать Барбаса, но вовремя прикусил язык – злопамятный герцог Лимийский так и не смог простить дона Тинкоса, когда тот отказался от высокой чести стать придворным астрологом. Занявший его место

Барбаса очень хорошо понимал коллегу. Теперь – понимал.

Каждый день жить, как на пороховой бочке, быть в полной готовности услужить в любое время дня и ночи… Какие нервы выдержат такое?! Какая семья? Марьяма как-то в сердцах брякнула, что любимый супруг предпочел герцога жене… потом извинялась – пошутила, мол. Но с тех пор в глазах ее поселилось подозрение.

- Умоляю, мессир, наберитесь терпения. Пройдет совсем немного времени, и я узнаю все и в подробностях. Пока же имею честь доложить следующее…

Герцог внимательно слушал астролога. Душа его пела.

Значит, граф Урмавива лишится прямого наследника? Да еще в скором времени? Отличная новость! Замечательная новость, просто превосходная! Правда, остается еще племянник…

Герцог усмехнулся - слабая фигура, неудачник, о такого даже руки марать не хочется. Достаточно распустить слух, что Кай Ноланди не является сыном барона, что мать его, распутная шлюха, нагуляла ребенка от смазливого конюха. Конюхи, они такие, они могут…

Люди поверят. Люди всегда охотно верят всяким гадостям. Опозоренный щенок не сможет претендовать на имущество рода Урмавива, титул я ему, разумеется, не подтвержу…

И карский мрамор будет моим!

- 6 –

Далеко от герцогского дворца, дон Тинкоса, запершись у себя в кабинете, склонился над разложенными бумагами. Он трудился над гороскопом виконта.

А гороскоп альтера, позабытый за ненадобностью, лежал в запертом ящике комода. Он терпеливо ждал своего часа.

Он знал, что дождется.

ЧАСТЬ I. Десять лет назад

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Глава 7.1

-1-

- Новенький, новенький!

Галдящая толпа детей облепила дормез, заглядывая в окна. Двенадцатилетние Брюн и Фил забрались на высокие козлы и теперь яростно спорили между собой, вырывая друг у друга вожжи. Одинаковые конопатые мордашки одинаково корчили злобные рожицы. Возница Заль лишь посмеивался в густые пшеничные усы: умные либурийцы сами отлично знали, что им надо делать, и на возню мальчишек не обращали никакого внимания. Наконец, ребята пришли к согласию: Фил схватил левую вожжу, Брюн – правую (или наоборот?), и оба одновременно встряхнули тяжелыми поводьями:

- Н-но, мертвые! Пошли!

Либурийцы лениво переступили ногами (окованные железом колеса даже не дрогнули) и снова замерли, ожидая, пока пассажиры покинут экипаж. Но мальчишки все равно остались ужасно довольными.

- Новенький!

Чьи-то босые пятки пробарабанили по крыше дормеза; сверху свесилась чья-то голова и заглянула в окно, скалясь чудной перевернутой улыбкой. Пора заканчивать этот цирк, подумала Уна Костайль. Пока никто не покалечился.

- А ну, кыш! – грозно крикнула она, приоткрыв дверцу. – Кыш отсюда!

Ребятня, игнорируя окрик, в восторге полезла внутрь экипажа – баронесса явно не обладала педагогическими талантами. Спас ситуацию Тобо-то-Арито Хисей.

Он неторопливо, вперевалочку, вышел на крыльцо длинного приземистого тренировочного зала и встал, заложив руки за спину. Невысокий, плотненький, в традиционном одеянии воина-тюуса, он ничего не делал, ничего не говорил, просто молча смотрел на беснующуюся детвору, щуря голубые льдинки глаз. Он молчал и не шевелился, он ничем не выдал своего присутствия, но веселый гвалт вдруг начал стихать. Дети, вжимая головы в плечи, стали медленно, неохотно поворачиваться к тюусу. Минута – и дети замерли ровными рядами перед крыльцом, виновато потупив головы.

- Спасибо, Тобо, - с облегчением поблагодарила Уна Костайль. Тот на мгновение смежил веки: не за что, мол.

- Змея поймать добыча, - голосом, от которого мурашки побежали у всех, включая баронессу, сказал туюс.

Дружный вздох, шелест одежд, и дети свернулись клубками на вытоптанной траве. Повисла тишина.

- Змея душить добыча.

Клубки сжались теснее. Мышцы дрожали от напряжения, на полотняных рубахах проступили темные влажные пятна. Кто-то шумно пыхтел, и Уна не сомневалась – нарушителю тишины в ближайший час предстоит отрабатывать правильное дыхание. А учитель Хисей будет, как всегда, придираться, добиваясь немыслимой безупречности.

- Добыча сопротивляться!

Дрожь усилилась, головы поднялись, вытянулись вверх тонкие детские шейки. Кто-то застонал, не выдержав напряжения. Позы детей были статичны, но Уна Костайль была готова поклясться, что видит перед собой битву не на жизнь, а на смерть: змея наращивает давление, а добыча, яростно сопротивляясь, выдирается из смертельных объятий. Понадобилось усилие, чтобы стряхнуть с себя наваждение.

Двухлетняя девочка, сунув рот грязный палец, сосредоточенно наблюдала за старшими товарищами. Она попыталась повторить их позу, запуталась в толстеньких ножках и упала, подняв рев. Вряд ли от боли, скорее – от обиды. На рёву никто не обратил внимания.

Прижимая к себе спящего младенца, баронесса, осторожно лавируя между детскими телами, направилась к двухэтажному дому из белого камня. Навстречу ей, хлопотливо вытирая руки цветастым передником, уже спешила няня Кларина.

- С приездом, госпожа!

Всякий, впервые увидев Кларину, испытал бы потрясение, смешанное с брезгливостью. Еще бы, не каждый день можно встретить подобное уродство!

Кончик носа у няни отсутствовал, и зияющие провалы ноздрей делали женщину похожей на дикую свинью-землеройку. А давным-давно вышедший из моды чепец с плоеными оборками милосердно скрывал куцые огрызки ушей.

- Здравствуй, Клара. Как дела? Все ли в порядке?

Уна Костайль могла бы и не спрашивать – в отсутствие хозяйки Кларина железной рукой правила приютом, и горе тому несчастному, кто позволил бы себе хоть чуточку расслабиться: зоркие глаза няни мгновенно замечали малейшие признаки расхлябанности, а твердая, поистине железная рука беспощадно карала лентяев. И немногочисленные слуги, и дети, и даже могучий возница Заль, побаивались сурового нрава няни. Исключение составлял лишь Тобо Хисей, но только потому, что сам был истовым апологетом дисциплины и порядка. Тут няня и тренер выступали единым фронтом, плечом к плечу, и не было силы, способной противостоять этой маленькой сплоченной армии.

Передав младенца Кларине и предупредив, чтобы в ближайшее время ее не беспокоили, Уна Костайль отправилась к себе. Очень хотелось принять ванну, понежиться в горячей воде, содрать жесткой мочалкой пыль дорог и накопившуюся усталость. Но ее ждала молельня.

Кларина смотрела вслед баронессе, и на лице ее явственно читались благоговение и восторг.

Святая женщина! Вот провалиться мне на этом месте – святая! Приняла всего лишь малый постриг, а живет так, как будто в монастырь ушла! Молится по два раза в день, постится – мясо лишь по большим праздникам, да и то маленький кусочек. А так - овощи, каша, рыба. И все с общего стола, что детям дает, то и сама ест. А ведь могла бы себе позволить. Кто ее осудит? И деньги, опять же, водятся, немалые.

А о детишках как заботится! Лучше родной матери, ей-богу, целыми днями с ними возится, про еду порой забывает, про сон. Добрая она, госпожа, а глупая ребятня и рада. И хоть бы раз высекла кого из неслухов! Куда там! Выбранить изредка, только на это ее и хватает. Хорошо, хоть она, Кларина, всегда рядом, уж она-то умеет приструнить огольцов. Она да еще Тобо Хисей.

Кларина была беззаветно предана своей госпоже и без раздумий отдала бы свою жизнь по первому ее слову.

Четырнадцать лет назад она поступила в услужение к одному купцу. Купец был богат, дом содержал на широкую ногу, со слугами был строг, но справедлив, и юная Кларина считала, что попала в рай. Долго считала, до самых именин купца.

На праздник съехалось множество гостей. Цветущая, уверенная в себе красавица приглянулась одному из гостей – противному колченогому старикашке, который вел себя так, как будто являлся хозяином праздника. Без обиняков старикашка предложил Кларине разделить с ним одинокие холостяцкие ночи, пока он гостит в доме купца. Соглашайся, сказала умудренная жизнью кухарка, все равно по его будет. Это же Гуно Лупарда, Гуно Безотказный. Не потому, что никому не отказывает, а потому, что не терпит отказа. А так хоть деньжат заработаешь.

Кухарка была права, а гордая юная Кларина – нет. Не слишком стесняясь в выражениях, она дала старику от ворот поворот. Вызывающе вздернув подбородок, девушка ждала брани, даже оплеухи, но Гуно Безотказный лишь улыбнулся. Другая красавица согрела его ложе, и Кларина торжествовала победу.

- Дура, - сказала кухарка, пожав плечами. – Безотказный такого не прощает. Прибьет, точно тебе говорю – прихлопнет, как муху. Или хозяину нажалуется.

Прошло два дня. Праздник закончился, гости разъехались, а Кларина все еще пребывала в добром здравии. Хозяин, судя по всему, знать ничего не знал, ведать не ведал, на Кларину обращал внимания не больше, чем на мебель, и девушка окончательно успокоилась.

- Вот видишь, - сказала она кухарке. – Даже бедная служанка может постоять за себя.

Кухарка хмуро отмолчалась.

Это случилось, когда купец уехал по делам. Кларина легла спать в своей комнатке, а очнулась в тесном вонючем закутке. Очнулась с больной головой, со скованными руками и ногами. Закуток раскачивался, вызывая тошноту, слышался тяжелый мерный плеск волн, и Кларина догадалась, что находится в трюме корабля. Кроме нее, здесь были еще три девушки, точно в таком же незавидном положении, и сама собой пришла страшная догадка – их похитили, чтобы продать в рабство. Такое случалось время от времени; власти боролись с работорговлей, но вяло, без огонька, и по всей Лимии продолжали бесследно исчезать красивые девушки.

Из публичного дома Кларина сбегала два раза. И оба раза ее ловили, наказывали сначала голодом, потом батогами и возвращали в строй. Третий побег закончился трагически: девушке отрубили нос и уши и выбросили на улицу – подыхать под забором.

Она бы и сдохла. Не от заражения крови, так от голода – изуродованной проститутке нечего было и мечтать найти работу, хоть самую черную, хоть за еду. Но ее подобрала баронесса Костайль.

Кларина знала – Уна Костайль не просто спасла жизнь несчастной девчонке. Она сделала гораздо больше – спасла бессмертную душу божьего создания. Ведь призрак тяжкого греха самоубийства уже раскинул свои черные крылья над грешницей. Оставался последний шаг… и этот шаг ей не позволили сделать.

… Завозился на руках ребенок. Спохватившись, Кларина быстро прошла в дом. Сейчас она искупает и накормит малыша, потом Тобо Хисей осмотрит его, назначит упражнения… они больше похожи на изощренные пытки, способные вызвать у неподготовленного человека сердечный приступ, но, вне всякого сомнения, идут на пользу детям. За годы, проведенные в приюте, Кларина успела не раз убедиться в этом.

-2-

Комната для молений представляла собой большую глухую нишу без окон, а дверью служила высокая раздвижная ширма, при необходимости отделяющая молельню от рабочего кабинеты Уны Костайль. Гладко оштукатуренные стены, одинокое распятие, низенькая кафедра с бархатной подушечкой да подсвечник – больше там ничего не было. Да и зачем?

Ныла спина, в горле саднило, время от времени накатывал озноб. Ужасно хотелось принять горячую ванну, потом забраться под теплое одеяло и провалиться в сон, но баронессу не зря прозвали «Железной госпожой» - потачки своей слабой женской плоти она не давала никогда.

Воткнув зажженную свечу в подсвечник, баронесса Костайль раздвинула ширму, сделанную из плотной бамбуковой бумаги, и устало опустилась коленями на изрядно продавленную подушечку. Подушку давно было пора менять, но как-то все забывалось.

Баронесса положила руки на резные перильца (единственное украшение простой аскетической кафедры, да и всей комнатки), рассеянно провела пальцами по хитрым завитушкам. Тонкими изящными пальцами, хотелось бы сказать. Но нет – пальцы женщины, не знающие маникюра, были крепкими, натруженными ежедневной работой. Совсем не аристократические пальцы.

Уна Костайль сложила руки в молитвенном жесте, опустила голову и глубоко вздохнула.

- Матерь Божия, Заступница, к тебе взываю, - прошептала она.

… Спустя какое-то время в дверь кабинета сунулась девчонка, посланная сказать, что ванна готова. Кабинет был пуст, только на светлой ширме вырисовывался смутный коленопреклоненный силуэт, да звучали еле слышные слова молитвы.

Девчонка тихонько прокралась в кабинет и смирно уселась на стул, шаря вокруг любопытными глазенками. Беспокоить госпожу Уну? Даже если ванна совсем остынет? Еще чего! Ищите дураков где угодно, а здесь их нет!

Все знали, а многие даже лично помнили, как несколько лет назад только что нанятый новый слуга, хлебнув лишку, сдуру вломился в молельню хозяйки. Зачем он это сделал, понять не мог никто, а он не сумел объяснить. Крепкое пиво было тому виной или промысел божий, но слуга, едва переступив порог, грянулся оземь в полном помрачении рассудка. Придя в себя, бедолага ничего не помнил, только хлопал глазами и косноязычно жаловался на трещащую голову.

Правильно в народе говорят: пса не трогай спящего, а монаха – молящего. Не поздоровится и в том, и в другом случае. И пусть баронесса Костайль не монахиня в прямом смысле слова, но свой малый постриг блюдет строго. За что господь к ней и благоволит.

Пьяницу с позором прогнали, а все остальные чада и домочадцы накрепко усвоили преподанный урок.

-3-

Все необходимое нашлось здесь же, в замке, не пришлось даже посылать в лавку аптекаря. Мятой и барбарисом поделилась кухарка, корень валерианы сестра Петра выкопала сама, а все остальное, включая редкие в этой местности плоды каштана, любезно предоставил личный медикус барона Шмитнау – последний год начинающий оплывать барон страдал подагрой, поэтому предпочитал держать опытного медикуса под рукой.

Пойло вышло удивительно вонючим, и кухарка, хватаясь то за голову, то за обширную грудь, причитала, что отвратительный запах не выветрится во веки веков, что теперь им будет пахнуть вся еда, никто ни кусочка не сможет проглотить, и честной стряпухе только и останется, что удавиться на первом попавшемся суку. Зато медикус пришел в восторг и, с позволения сиделки, старательно записал рецепт в свою книжицу.

- Что, я все это должна выпить? – с ужасом спросила леди Беллиз, разглядывая мутно-белесое вонючее пойло, до краев налитое в высокий кубок.

Она сидела в постели, опираясь на высоко взбитые подушки, и на лице у нее было написано неподдельное страдание. Сестра Петра только руками развела: что поделаешь? Надо!

С отчаянной храбростью человека, впервые ныряющего с высокого обрыва, леди Беллиз отхлебнула из кубка. Лицо ее побагровело, она раздула щеки и, прижав ладонь ко рту, издала сдавленный звук.

- Глотайте, глотайте! – закричала сиделка, протягивая графине чашку с ягодным морсом на запивку.

Чтобы уговорить леди Беллиз принять оставшееся лекарство, понадобились объединенные усилия графа Урмавива и барона Шмитнау. И немало времени. Наконец графиня решилась, в несколько крупных глотков осушила кубок и, дыша широко открытым ртом, откинулась на подушки. Громкая, совсем не благородная отрыжка никого не смутила: графине было просто не до того, а опытная сиделка и побывавшие в сражениях воины не обращали внимания на подобные мелочи.

- Молодец! – хором одобрили муж и отец.

- Если я, - с трудом выговорила леди Беллиз, яростно сверкая слезящимися глазами, - после этой гадости… если она не поможет…

- Она поможет, - успокоила ее сестра Петра. – Всем помогает. Закройте-ка глаза, голубушка. А я вам почитаю.

Когда леди Белли задышала ровно и глубоко, сестра Петра задула свечу и, не раздеваясь, прилегла на узкую походную раскладушку графа Урмавива, поставленную специально для нее. Сна не было ни в одном глазу.

Вещие сны! Сколько копий сломано, сколько чернил пролито в битвах знаменитых теоретиков! Правда – не правда; верить – не верить? Признать интересным, но бесполезным фактом или использовать с выгодой? Морфикусы, толкователи вещих снов, с пеной у рта отстаивали практическую ценность своей работы; им противостояла непримиримая армия астрологов – какой смысл в этом малоизученном явлении, когда есть проверенный веками, отлично зарекомендовавший себя гороскоп? Обыватели помалкивали. Обывателям были неинтересны словесные баталии и философские рассуждения. Им нужна была конкретика, да и то не всякая, а лишь благоприятная.

Основная проблема заключалась в том, что вещие сны крайне редко были прямыми, в основном они представляли собой цепочку глубинных подсознательных ассоциаций, воплощенных порой в самые фантастические образы. На верное толкование которых уходила масса сил и времени. Случалось, толкование запаздывало – предсказанное в вещем сне событие уже произошло, и ничего нельзя изменить. Случалось, морфикус успевал, но истолкованное событие оказывалось столь мелким, столь незначительным, что, право слово, становилось жаль потраченных на него усилий.

Да и сами сновидцы… Обыкновенный, неподготовленный человек, коих большинство, просто не был способен запомнить весь свой сон – последовательно, деталь за деталью, не упуская никакой, даже самой незначительной мелочи. А ведь именно в мелочах, утверждали морфикусы, порой крылось самое важное.

Исключение составляли лишь молодые матери. В течение месяца, а то и двух после родов, им снились действительно вещие сны, касающиеся будущего их детей. Не всем, далеко не всем. Но зато эти сны были прямыми, не допускающими двойного толкования. Просто бери сон и вставляй, как свершившийся факт, в биографию младенца. Не ошибешься!

Потом сны прочно забывались, словно кто-то стер мокрой губкой надпись на грифельной доске, и никакими усилиями нельзя было вытащить их из глубин памяти. Чаще всего это оказывалось благом, и прежде всего для самих женщин: материнский инстинкт, властно требующий защиты потомства, безошибочно выхватывал из тьмы будущего самые тревожные, самые страшные моменты.

Смотри, кричал вещий сон, вот что угрожает твоему ребенку, вот с чем ему придется столкнуться! Предотврати! Защити! Пожертвуй всем ради этого!

И, бывало, жертвовали. Как двести лет назад королева Инет Эттирийская, Инет Безумная, приказавшая вырезать целое племя горцев-ашунов: согласно прямому вещему сну, ее сын будет убит отравленным поцелуем женщины из этого племени. Мать не колебалась ни секунды: уничтожить мерзкую тварь, пока та еще мала или вовсе даже не родилась!

Что ж, приказ был выполнен, только это ничему не помогло – девочка осталась жива. И не потому, что королевские головорезы плохо сделали свою работу или, скажем, пощадили беспомощную малютку – чего не было, того не было!

Вырезаны были все поголовно, включая стариков и домашний скот. Просто мать будущей мстительницы, поправ обычаи воинственных предков, сбежала из сурового отчего дома и вышла замуж за мирного крестьянина из долины.

Предусмотреть этого не мог никто, даже Инет – вещий сон не открыл ей таких подробностей. Девочка благополучно родилась, выросла и отомстила безумице, лишив ее самого дорогого. Они погибли оба: стройная черноволосая черноокая смуглянка и молодой принц, не устоявший перед чарами красавицы, молящей о поцелуе. И откуда ему было знать, что алые губы соблазнительницы смочены ядом?

Вот поэтому, думала сестра Петра, слушая дыхание спящей, вот поэтому мы и даем сонный отвар матерям. Новых вещих снов он не отменит, но хотя бы сотрет память о них – проснувшись, леди Беллиз ничего не будет помнить. И заодно сделает менее яркими те, что уже успела увидеть бедняжка.

Интересный случай, очень интересный! Двое детей, надо же! Еще никогда и никому не снились альтеры, ни свои, ни чужие. Даже в бреду, даже умирая, мать не могла увидеть альтера своего ребенка, это было невозможно точно так же, как невозможно человеку летать, подобно птице. Что же в этом альтере такого необыкновенного, что он снится матери своего хозяина?

Надо будет рассказать матушке Фидоре, засыпая, думала сестра Петра. Обязательно надо будет рассказать. Возможно, это окажется еще одним подтвержденным случаем? Правда, если верить вещему (вещему ли?) сну леди Беллиз, подтверждения придется ждать не один год, но это пустяки. Главное, не упускать из виду юного виконта. Что будет совсем не трудно.

... В обители занималась не только исцелением болящих. Игуменью Фидору интересовали прямые вещие сны женщин, по разным причинам рожающих в обители, и сестры отслеживали их в меру своих скромных сил. Таких, подтвержденных, на сегодняшний день насчитывалось четыре случая. И если в трех из них сестра Петра еще могла хоть как-то сомневаться – сестры были недостаточно добросовестны, матери по какой-то причине солгали, мало ли что еще! – то четвертый был убийственно достоверен.

ЧАСТЬ I. Десять лет назад

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Друзья, шестая глава немного превышает разрешенный размер. Сокращать не хочется, поэтому выкладываю двумя частями подряд: 6.1 и 6.2

Глава 6.2

-5-

- Каким образом?

Сдвинув брови, граф Урмавива смотрел на астролога. Смотрел так, словно запрещал себе надеться.

- «Луковая шелуха», милорд!

- Луковая шелуха? И она поможет? Что, ее надо заваривать? Пить? Прикладывать к гороскопу? - в словах графа звучала горькая ирония. – Вы заделались медикусом, дон Тинкоса?

- О, прошу меня простить, ваше сиятельство! Вы, конечно, не в курсе нашей терминологии. Позвольте, я вам сейчас все объясню…

Такое иногда случалось, когда часть светил гороскопируемого была скрыта от взгляда астролога. И не всегда виной тому был ложный «круг смерти», встречались и другие сочетания. «Ведьмино помело», например. Или «родимчик». Или «кошачья лапа». Неважно. Важно, что еще каких-нибудь сто лет назад подобное препятствие было непреодолимым, о него бились и расшибали себе лбы лучшие астрологи королевства. И отступали, униженные. «Самой природой нам поставлен предел», - заявил как-то Горуген Седой, и этих слов оказалось достаточно, чтобы остальные астрологи - умные, опытные, искушенные - поверили ему. И умыли руки. С большим, надо сказать, облегчением. Потому что одно дело - задача, на которую ты не можешь найти ответ, и совсем другое – закон природы. Против которого не попрешь.

Отдельные робкие голоса, возражавшие против такого пораженческого настроения, были оставлены без внимания. Глупцы, что с них взять?

В числе глупцов оказался и тридцатипятилетний Гий Тинкоса, дед Бревина Тинкоса. Он не стал нахрапом штурмовать неприступную крепость: опыт предшественников неопровержимо доказывал – бесполезно. Он поступил иначе – взял крепость в осаду. Его армия, вооружившись игрушечными молоточками предположений и детскими лопаточками допущений, копошилась у подножия могучих стен, отколупывая от них песчинки фактов. День за днем, год за годом. И несокрушимый бастион, способный выдержать единовременный залп десятка мортир, пал, не в силах противостоять миллионам булавочных уколов.

Первый опыт отнял у Гия Тинкоса пятнадцать лет и – всю оставшуюся жизненную силу. Он умер, не дойдя до отпущенного ему предела, умер счастливым, завещав сыну продолжить начатое дело. Андрис Тинкоса, отец Бревина Тинкоса, оказался достойным наследников своего отца. Он усовершенствовал и упростил его метод, сделал его всеобщим достоянием, чем заслужил благодарность современников и орден «Солнца» первой степени – высочайшая награда, о которой только может мечтать астролог.

«Подобно тому, как стряпуха очищает луковицу от ненужной шелухи, чтобы добраться до сочной сердцевины, - писал он в своем трактате «Слепое пятно», - так и мы должны снимать пустые факты слой за слоем, делая тайное явным»

Он назвал свое метод ступенчато-последовательным событийным проникновением, но сложный термин не прижился. А вот словосочетание «луковая шелуха» разошлось мгновенно, потому что легко ложилось на язык и как нельзя лучше отражало суть производимого действия. Андрис смущенно посмеивался и не возражал.

- Я понял, - нетерпеливо сказал граф Урмавива. – Метод есть, он работает. Сколько вам понадобится времени? День? Два? Неделя?

Астролог сокрушенно развел руками.

- Увы, милорд. Я не могу знать этого заранее. И никто не может. Помните? Слой за слоем! Сколько их окажется, этих слоев? Какой, скажем так, толщины они будут? Самое сложное, это первый слой, на его вскрытие может уйти и месяц, и год. Надо найти брешь, крошечную трещинку, уцепиться за нее, потянуть… Потом будет легче и быстрее. Иногда шелуха слетает сама собой, особенно последние слои… С вашего позволения, милорд, я начну прямо с сегодняшнего дня.

Он ожидал одобрительного кивка, разрешающего взмаха руки… приказа, в конце концов! Но граф молчал, по всегдашней своей привычке уставившись в окно и сцепив руки за спиной. Его сиятельство изволит думать! – изумился Тинкоса, разглядывая прямую спину графа. Интересно, о чем? Любой другой на его месте…

- Я сейчас задам вам один вопрос, дон Тинкоса, - проговорил граф, не оборачиваясь. – И требую, чтобы вы ответили честно и с предельной искренностью. Это понятно?

Урмавива повернулся и в упор взглянул на астролога. Под этим взглядом астрологу стало нехорошо, как если бы он вдруг оказался под прицелом арбалета. Он встал и низко поклонился. Не столько для того, чтобы выразить почтение, сколько для того, чтобы скрыть свое замешательство.

- Я бы не посмел обмануть ваше сиятельство, - со всей возможной твердостью ответил он.

- Надеюсь, - сухо произнес граф. – Итак, вопрос. Вы уверены, что мой… что наследник – не альтер?

Изумление астролога было настолько неподдельным, настолько искренним, что граф Урмавива мгновенно поверил.

- Господи ты боже мой! – воскликнул потрясенный дон Тинкоса. – Что за бред? Да как вам такое в голову… О, простите меня, ваше сиятельство, простите великодушно! Я забылся. Моя непочтительность…

Граф отмахнулся от извинений.

- Ваша непочтительность лучше всяких клятв свидетельствует, что вы говорите правду. Итак – нет?

- Нет, - твердо ответил астролог.

- Но… этот ваш «круг смерти». Разве это не признак альтера? И, как его? – Ых? Ух?

- Йех, - поправил астролог. – Нет, конечно, нет! То есть, да, но… Подождите, - вдруг рассердился дон Тинкоса. – Вы меня совсем запутали!

- Я? – удивился граф Урмавива. – Кто здесь из нас астролог?

- Я астролог, я! Поэтому слушайте внимательно и не перебивайте. Ложный «круг смерти» вашего сына является тенью «круга смерти» его альтера. И это однозначно указывает на сильную связь между ними. Если говорить в практическом смысле – вашему благородному сыну самой судьбой дана сильная телесная поддержка. Он за стенами, милорд, за такими крепкими толстыми стенами, каких я никогда еще не видел! Полагаю… да что там – я уверен! – виконт окажется невероятно живучим. Как кошка. На горе всем врагам.

Насчет «кошки» как-то само собой вырвалось, и дон Тинкоса опасливо покосился на графа – не обиделся ли? Не рассердился?

Он понятия не имел, что выступил сейчас в неблагодарной роли пророка; что придет день, и он вспомнит эти свои слова, вспомнит и горько пожалеет о них. Но ничего этого астролог не знал, и поэтому близкий гнев графа пугал его больше, чем далекое будущее.

- Но вы же сами говорили – смерть, увечье…

Дон Тинкоса покаянно развел руками.

- Ложный «круг смерти», - объяснил он. – Я не сразу узнал его. На тот момент было понятно только, что это какая-то серьезная угроза… и, естественно, я предположил самое худшее. К счастью, все разъяснилось наилучшим образом.

- Значит, вы уверены, что моему сыну ничего не угрожает? – настаивал Урмавива.

Дон Тинкоса пожал плечами.

- Как можно быть в чем-то уверенным, если основные светила попали в «слепое пятно»? До девяти-десяти лет ваш сын в полной безопасности, а потом… Дайте мне время, милорд, и я отвечу на ваш вопрос.

- Пусть будет так, - сказал граф. – Я вам доверяю, Тинкоса. Хотя бы потому, что у меня просто нет выбора. Идите и приготовьте моему сыну хороший луковый суп.

Не сразу знаменитый астролог сообразил, что граф Урмавива шутит.

-6-

- Я сегодня встану!

Точно такие слова леди Беллиз говорила и вчера. Но максимум, на что ее хватило, это дойти до уборной. И то с помощью сиделки. После чего она без возражений легла в постель, едва сдерживаясь, чтобы не стонать от боли.

Защемление поясничного нерва, вздохнула сестра Петра. Старородящая, что поделаешь? Могло быть и хуже. Мази, растирания и горячие компрессы быстро бы поправили дело. Но не после родов же! Тем более, когда и матка плохо сокращается, и кровяные выделения слишком обильны.

- Встану, обязательно! Я должна лично встретить своего отца. Это неприлично, принимать барона в постели. Чего доброго, он подумает, что я ему не родная дочь. Среди Шмитнау неженок отродясь не было.

Сестра Петра улыбнулась в ответ на незамысловатую шутку.

- Ну, виконт-то сумеет убедить барона в обратном, - задорно ответила она. – Этакий богатырь! Попробуй, роди такого! Пупок развяжется.

- Ну, если только пупок, - засмеялась леди Беллиз. И сморщилась, трогая туго перевязанную грудь. - Ноет, - пожаловалась она. - Не пора ли мальчику кушать, сестра?

Сестра Петра, отложив вышивку, с готовностью поднялась.

- Конечно, голубушка. Я сейчас схожу.

Новорожденный виконт вместе с кормилицей занимал соседние покои. И графиня, едва немного оправилась, настояла на своем присутствии во время кормления. Это было непривычно, но сестра Петра поддержала свою подопечную – пусть смотрит, это полезно. Конечно, было бы лучше, если бы графиня кормила грудью сама, как обычная безродная женщина, но увы, это невозможно.

Традиции, это серьезно. Это почти закон. И не леди Беллиз с ее мягким покладистым характером менять то, что складывалось веками.

А жаль, думала сестра Петра, обмывая большую горячую грудь кормилицы. Стимуляция соска вызывает у кормящей матери сильное сокращение матки. Корми леди Беллиз сама, она бы живо пришла в порядок. А так вся надежда на отвар крапивы и пастушьей сумки.

Передав ребенка Оле, она, повинуясь жесту графини, присела на край кровати.

- Скажите, сестра, вы верите в вещие сны?

Вопрос не удивил сиделку – сказывался большой опыт общения с молодыми матерями. Более того, она его ждала. И держала ответ наготове.

- Вы же знаете, миледи, церковь не отрицает подобное явление. Но истинное прозрение доступно лишь святым, отмеченным особым благословением божьим. А всех прочих смертных искушает дьявол. Особенно возгордившихся мудрецов… и матерей. Ваши сны связаны вашим сыном? Я права?

Молчаливый кивок был ей ответом.

- Наверное, вам снится что-то плохое. Что мальчик болен? Возможно, умирает? Не пугайтесь, миледи, это обычное дело. Тревога матери за будущее ее ребенка, желание его защитить любой ценой… Расскажите мне все, прошу вас. А я постараюсь развеять ваши страхи.

Пальцы графини теребили ворот сорочки, а глаза не отрывались от мирной картины: младенец, усердно чмокая, возит ручонкой по груди склонившейся над ним женщины.

- Я сама толком не понимаю, что я вижу. Но мне снится, что у меня двое детей.

- Трое, - с улыбкой поправила сестра Петра. - Две красавицы дочки и мальчик.

- Двое, - упрямо повторила леди Беллиз. – Два мальчика. И они похожи, как две капли воды. И одного возраста. В одном сне они совсем крохи, и я кормлю их грудью, совсем как наша Ола. В другом им лет по десять, я гуляю с ними в лесу и держу их обоих за руки. Они хотят убежать, но я держу крепко. А вот сегодня… Они были совсем большие, - шепотом проговорила она. – Почти мужчины. И они спорили о чем-то… я не слышала, о чем, как будто оглохла вдруг… а потом в руках у них оказались шпаги, и они бросились друг на друга. Я не могла им помешать, и кто-то умер. Я этого не видела, но сразу почувствовала – смерть рядом.

И графиня Урмавива, урожденная баронесса Шмитнау – нет, обыкновенная женщина, беспомощная и напуганная, - заплакала. Тихо и безнадежно, не скрывая слез.

- Миледи! – воскликнула сестра Петра. – Голубушка вы моя!

Она не знала, плакать ей или смеяться. И больше всего ей хотелось отчитать графиню, как глупую девчонку.

- Ну почему вы мне раньше ничего не говорили? Зачем терпели, держали в себе? У вас же, извините, родовой психоз… то есть я хотела сказать, одержимость святой Валенсии. Вы больны, голубушка, вас надо лечить. И я вас вылечу, уж будьте покойны! Ну надо же, скрыть от меня такое! - Сиделка кипела праведным возмущением. - И я тоже хороша, не разглядела признаки! Вернусь в обитель, попрошу матушку епитимью на меня наложить.

- Это… не вещие сны? – с надеждой спросила леди Беллиз.

- Ни в коем случае! – отрезала сестра Петра. – Говорю же – одержимость святой Валенсии. Осложнение после родов, редкое, но не уникальное. Без лечения проходит самостоятельно через месяц-другой. Но мы же с вами не будем ждать, правда? Мы будем принимать лекарство. Ведь будем же?

- Да! Да, конечно! Только… не говорите ни о чем Хуго. Пожалуйста, сестра. Я не хочу, чтобы он беспокоился.

- Еще чего! – фыркнула сиделка. – С какой стати? Это наши, женские дела.

Графиня Урмавива улыбнулась и благодарно хлюпнула носом.

-7-

Засада была примитивная, и только полный идиот мог попасться в расставленную ловушку.

Из-под прикрытых век Дижак внимательно наблюдал за баронетом. Внезапный испуг Кая яснее ясного говорил: мальчишка шел подслушивать, и не ожидал встретить нечаянного свидетеля.

Что он знает? – думал Дижак, пока мальчишка осторожно пятился назад. Много ли услышал в прошлый раз? Многое ли понял из услышанного?

Достаточно, решил Дижак. Вполне достаточно для того, чтобы быть на седьмом небе от счастья.

Я знаю имя шпиона. И что мне теперь с ним делать? И, самое главное, что собирается делать он? Вряд ли баронет настроен болтать, в противном случае весь замок бы уже гудел сверху донизу. Решил сохранить опасную тайну? Надеется, что займет место наследника?

Разрешаю, кивнул Дижак. Храни. Надейся. А там посмотрим, кто кого.

ЧАСТЬ I. Десять лет назад

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Друзья, шестая глава немного превышает разрешенный размер. Сокращать не хочется, поэтому выкладываю двумя частями подряд: 6.1 и 6.2

Глава 6.1

-1-

Что такое три дня? Да ничего! Промелькнут, и не заметишь. Но для дона Тинкоса они растянулись чуть ли не на три года. Он весь извелся. Он потерял сон и аппетит, он осунулся и перестал следить за собой – так однажды он явился к завтраку в ночном колпаке, чем привел в ужас не только впечатлительную матушку Стонцу, но и повидавшего виды лакея Томаша. Таким своего благодетеля они видели впервые.

- Заняться бы вам чем-нибудь, хозяин, - вздыхал Томаш. – Что ж вы себя поедом едите? Ну, хотите, в город съездим? Супружницу вашу навестим? Деток, опять же, внуков? Они, поди, истосковались, вы же все лето тут безвылазно. Как отшельник какой, ей-богу.

В предложении лакея крылась корысть – тридцатилетний Томаш скучал по обществу. В особенности, по женскому. Но и рациональное зерно крылось тоже, и дон Тинкоса немедленно ухватился за него. Он развил бурную деятельность.

Почему окна грязные? Почему паутина по углам? Дверные ручки не надраены? Ну-ка, матушка, тряпки-швабры в руки и марш наводить чистоту! И чтоб блестело мне все!

Почему в гардеробной бардак? Почему чулки в дырках, шляпы не чищены, а сорочки не глажены? Все заштопать, выгладить, привести в порядок! И развесить все по струночке, как на параде! Лакей ты или кто? И не смей тут мне козью морду крючить, уволю!

А ты, позор моих седин, недостойный называться внуком своего деда, что зубы скалишь? Думаешь, тебе работы не найдется? Живо ставни красить! Да что ты делаешь, дурила? Сперва старую краску сними. Что значит – чем? Щетку железную видишь? Вот ею и сними. Господи, пошли мне терпения!

Домочадцы, ошеломленные приступом хозяйственности своего господина, бросились выполнять приказы, а сам дон Тинкоса, воинственно размахивая тростью, с прытью, не подходящей ни его годам, ни его телосложению, помчался к морю.

- И с обедом не опаздывать! – грозно крикнул он напоследок.

Впрочем, энергии его хватило ненадолго, очень скоро он вспотел, запыхался и сбавил темп. Годы, думал он, вытирая красное мокрое лицо, проклятые годы. А ведь совсем недавно еще был молодым. Без живота, без морщин, без хруста в коленках. А уж каким франтом наряжался! Как танцевал! Девицы млели и таяли, а молодые жены старых мужей со значением подмигивали, прикрываясь веерами.

Дон Тинкоса вспомнил одну знойную пышечку, и воспоминание доставило ему удовольствие. Ух, что они вытворяли! И в спальне, и в карете и – прости, господи, - на пленэре! Радость неожиданного отцовства, свалившаяся на пожилого супруга пышечки, оказалась для того слишком сильным потрясением, и он тихо скончался через пару лет, оставив скорбящей молодой вдове солидный капитал.

Она потом снова вышла замуж, думал дон Тинкоса. Слава богу, не за меня. В любовники ей я годился, и даже вполне, а в мужья – нет. Я был слишком молод для нее, молод и беден, а она всегда точно знала, чего хочет. Очень, очень решительная и незаурядная женщина. Кстати, жива до сих пор и, по слухам, все так же энергична. До Соррейны несколько часов пути, можно навестить ее, на правах старого друга. Интересно, удивится ли она?

… Дон Тинкоса думал о пустяках. О всякой ерунде он думал, неторопливо перебирая слегка потускневшие воспоминания. Он старательно гнал от себя мысли о главном, но получалось плохо. Совсем, если честно, не получалось.

Я ошибся. Вот сейчас я почти уверен, что допустил ошибку, составляя гороскоп виконту. Малюсенькую, крошечную, я ее даже не заметил – и мне до одури, до дрожи в руках хочется все перепроверить. Вот прямо сейчас, немедленно! Пересчитать грозный гороскоп заново, выцепить затесавшуюся туда блоху-зловредину, и с огромным облегчением заявить во всеуслышание: я – ошибся! Слышите, люди? Ваше сиятельство, вы слышите? Дон Тинкоса, знаменитый астролог, ошибся и счастлив этому!

Ноги сами понесли дона Тинкоса домой. Скорей, скорей! Ворваться в кабинет, засесть за работу! И плевать на обед. На ужин тоже плевать… на дырявые чулки, на паутину, на весь белый свет! Плевать, плевать и плевать!

Астролога трясло от возбуждения, и лишь нечеловеческим напряжением воли он заставил себя остановиться. Прижав ладонью колотящееся сердце, задыхаясь, он сел прямо на песок.

Не сегодня! - прикрикнул он на себя. Слышишь, старый неврастеник, тебе говорю – не сегодня! Может быть, завтра. Посмотрю на твое поведение. Если будешь хорошо кушать и крепко спать. Если будешь спокоен и уравновешен. Тогда – посмотрим.

Дон Тинкоса знал за собой одну особенность - в состоянии крайнего нервного напряжения астролог становился чрезвычайно мнительным. Он по сто раз проверял и перепроверял одно и то же, по сто раз доказывал себе свою правоту, и все равно продолжал сомневаться. Самый простой, наипростейший расчет превращался в непосильную задачу, в вопрос о количестве ангелов на кончике иглы. И это выматывало – до тошноты, до многодневных мигреней, до зеленых кругов перед глазами. В таком случае помогали пилюли, от которых астролог спал крепким сном и просыпался бодрым, но пилюли – увы – остались в городе.

Ничего, подмигнул себе астролог, есть еще один способ.

За ужином он приказал подать горячего пунша с гвоздикой и корицей, чем вызвал смятение кухарки и полное одобрение лакея.

- И правильно, хозяин, - сказал Томаш, разливая пунш по двум кружкам: себе поменьше, астрологу побольше. – Чего зря душу рвать? Выпьем сейчас, поговорим. Хотите, я вам на флейте сыграю?

-2-

- А это что такое?

Палец, испачканный зеленой краской, протянулся из-за плеча астролога и ткнул в крошечную точку, примостившуюся на периферии третьего квадранта гороскопа.

- Это? – рассеянно переспросил дон Тинкоса. – Это так, ерунда. Можно пренебречь.

Древние мудрецы, составившие первый гороскоп, были язычниками, политеистами, поклоняющимися целому сонму богов. И каждое светило являлось для них воплощением какого-то бога. Солнце – верховный бог, карающий и милующий, распоряжающийся судьбами всего мира и других богов, рангом пониже. Золотая Байба – покровительница материнства, Отеч – всеобщий отец, защитник рода, Венетра – любовь, Истр – ненависть…

Крошечная, едва видимая на закате звездочка воплощала собой самого младшего, самого слабого и бесполезного бога. Бесполезного настолько, что он числился по ведомству не то четвертого листочка клевера, не то полуденной тени. Звали его Йех, и зародился он от семени, которое оборонил Отеч, когда подглядывал за купающимися сестрами. Проплывающая мимо голодная рыба сочла, видимо, семя за деликатес и проглотила его. В результате чего, спустя девяносто девять лет, родила покрытого чешуей мальчишку. Отеч долго и упорно отрицал свое отцовство и ставил под сомнение божественное происхождение самозванца, над которым потешались все, кому не лень.

- Сумеешь допрыгнуть до неба и удержаться там – так и быть, признаю тебя сыном, - заявил он.

- Йех! – воскликнул мальчишка, поднатужился и прыгнул вверх. Где и повис, уцепившись за один из многочисленных пальцев Солнца – старый бог уже валился за горизонт, в постель из туч, готовясь ко сну, но остановился и придержал пальцем землю, желая знать, чем дело кончится.

- Йех, - расстроено крякнул Отеч, но слово свое сдержал. А Солнцу так понравился дерзкий мальчишка, что он оставил новоиспеченного бога при себе.

С тех пор Йех занял свое место на небосклоне, ненадолго появляясь перед самым закатом.

Никакой уважающий себя астролог не опустился бы до того, чтобы включить в свои расчеты столь незначительное светило. И дон Тинкоса не включал – абсолютно бессмысленное занятие. А почему Йех оказался отмеченным в соляре… ну, наверное, всему виной излишняя добросовестность мастера. Привык, понимаешь, все делать как следует. Так он и объяснил любопытному внуку.

- А, понятно, - закивал Алехаро. – А то я смотрю – квадрат, - испачканный палец обвел воображаемую фигуру, по углам которой сурово застыли более влиятельные звезды второго эшелона. – И круг. – Палец описал вокруг квадрата окружность, еле намеченную мелкими светилами третьего. – И этот в центре, - Алехаро ткнул в точку, символизирующую чешуйчатого божка. – А ты сам говорил – если кто в центре, то приглядеться надо. Тень бросает, говорил. Дед, а это плохо, когда тень? Или хорошо? А у меня есть?

Отвесив челюсть, знаменитый астролог вытаращился на внука. Говорите, устами младенца глаголет истина? Правильно говорите, в самую точку! Она, капризная, любит младенцев с их незамутненным взглядом, а не старых закосневших хрычей.

Дон Тинкоса смотрел на гороскоп виконта Урмавивы и отчетливо видел очертания «скреп». И недоумевал – как их вообще можно было не заметить? Это как с фривольными картинками вроде «Сколько дам купается в реке?» - увидев один раз, невозможно это опять развидеть.

- Десять монов, - сдавленно проговорил дон Тинкоса. - Нет, двадцать…нет,

тридцать! Тридцать монов и тридцать дней каникул. Завтра Томаш отвезет тебя в город. Заслужил.

От восторженного вопля каникулярия заложило уши, но астролог и не подумал одернуть внука. Он был счастлив.

-3-

«Скрепы» не такая уж редкая фигура. Иногда она встречается у влюбленных, довольно часто – у заклятых врагов, и почти всегда – у матери и ее ребенка.

«Скрепы» указывали на тонкую, почти мистическую связь между людьми, объединенными взаимными сильными чувствами, будь то великая любовь или не менее великая ненависть.

Первые «скрепы» у новорожденного виконта дон Тинкоса увидел сразу: круг из материнских светил, центром которого была Золотая Байба. Байба отбрасывала тень на область пульсации теменной чакры, и опытному астрологу это говорило о том, что младенец плод скорее разума, а не страсти. И это было хорошо – слишком сильная и жертвенная материнская любовь может плохо сказаться на развитии ребенка. Особенно мальчика. Но в случае с леди Беллиз этого не стоило опасаться – придет время, и она спокойно отойдет в сторону, уступив первенство отцу.

Но вторых «скреп» дон Тинкоса не ожидал увидеть, и поэтому позорно проморгал сей удивительный факт. И если бы не Алехаро, самый замечательный, самый лучший в мире внук… Далеко пойдет парень! И едва намеченные «скрепы» углядел, и Йеха в центре.

Дон Тинкоса гордился внуком.

Это в древности Йех заведовал четвертым листиком клевера; современная же наука доказала и экспериментально подтвердила – Йех указывает на связь альтера и владельца гороскопа. Убедившись в этом, ученые занесли информацию в анналы и выбросили ее из головы. Бесполезное знание, интересное разве что теоретикам – даже отбрасывая тень, Йех никак не влиял на судьбу гороскопируемого.

Но с наследником Урмавива дело обстояло немного сложней. Да что там «сложней» - совсем по-другому обстояло дело!

Круг сам по себе довольно сильная фигура влияния, но если в него вписан квадрат, то влияние возрастает многократно. В результате чего слабенький Йех, находящийся в центре, отбросил такую густую тень, что она легла «кругом смерти» на гороскоп виконта.

- Ложным «кругом смерти»!

Астролог погрозил пальцем невесть кому и с облегчением рассмеялся. Граф будет счастлив узнать, что его сыну ничего не угрожает. Конечно, злополучный круг закрывает собой довольно значительную часть гороскопа, и поэтому не видно, что там, внутри, происходит, какие события разворачиваются. Но это пустяки, с этим мы справимся!

Дон Тинкоса был готов к бою, и точно знал, что выиграет его.

-4-

Кай Ноланди был счастлив, и даже не пытался этого скрывать. Да и зачем? Пусть глупцы думают, что он, как все прочие, радуется рождению наследника. А то, что еще день назад он был сам не свой…

- Я думал, что маленький умрет, - признался он своему лакею, нисколько не кривя при этом душой. Истинная правда – думал. И надеялся на подобный исход, но об этом слуге знать незачем.

Слуга же совсем другими глазами смотрел на юного баронета. С удивлением смотрел, с недоверием и – с уважением. Подумать только, еще недавно единственный, а теперь несостоявшийся наследник Урмавива радуется рождению ребенка, который раз и навсегда лишил его блестящего будущего!

Переживает за него. Невероятно! Кому рассказать, не поверят!

Но факт оставался фактом – от недавней угрюмости баронета не осталось и следа, он сиял, как начищенная монета. Бесцельно шатаясь по замку, он то и дело заливался громким смехом, в котором отчетливо слышались истерические нотки, он был до крайности возбужден, и глаза его лихорадочно блестели.

Общее мнение слуг было таково – Кай Ноланди наконец-то осознал, что у его благодетеля, графа Урмавива, родился настоящий наследник, и баронет, не вынеся потрясения, сошел с ума. Попросту говоря, спятил от горя, что неудивительно. А оно вон как, оказывается!

- Меня отпустило, - объяснил Кай удивленному лакею. – Как только дон Тинкоса объявил гороскоп, я испытал невероятное облегчение. Я вдруг понял, что все будет хорошо.

И опять – ни слова лжи! Одна только правда, и ничего, кроме правды! Если не уточнять, конечно, что речь идет не о том гороскопе, который астролог объявил во всеуслышание, а о том, что он озвучил графу с глазу на глаз.

- У меня никогда не было братьев, - сказал Кай, и в голосе юноши неожиданно для него самого прозвучала горечь. – Те двое – не в счет. Они лишь терпели меня, пока отец был жив. А потом просто вышвырнули за порог. И если бы не дядя… -

Кай вдруг мечтательно улыбнулся. – Интересно, каково это – быть старшим братом?

- Скоро узнаете, ваша светлость, - еле выговорил потрясенный слуга.

Скоро об этом разговоре знала вся челядь.

- Святой, - шептались за спиной баронета, а особо впечатлительные служанки украдкой смахивали с глаз слезы умиления.

Кай старательно делал вид, что ничего не замечает. Сам того не желая, он закрутил первую в своей жизни интригу, и ему понравилось. Он по праву гордился собой.

А то ли еще будет!

***

Кай Ноланди бродил по замку, удивляясь царящей везде суматохе. Слуги носились, как в пятую точку ужаленные, парадная зала спешно приводилась в порядок, и Кай недоумевал – с чего бы то? А потом вспомнил. Сегодня ожидали с визитом барона Шмитнау, деда новорожденного виконта.

Кай не любил барона – слишком шумный, слишком бесцеремонный и… Кай поискал подходящее слово… Слишком независимый, вот! Самого герцога Лимийского ни в грош не ставит, позволяя себе прилюдно делать гнусные намеки насчет любовных пристрастий герцога. Правда, лично сам Кай при этом не присутствовал, но слухи, слухи… У них длинные языки и быстрые ноги. Кай был уверен, что они давно достигли высочайших ушей, и про себя удивлялся долготерпению герцога.

Суета раздражала. Суета мешала наслаждаться грандиозными планами, заполнившими душу и мысли баронета. К тому же сводил с ума дразнящий запах готовящихся яств, намекая на нескорый еще обед, и Кай почел за лучшее удалиться в свою комнату. Прихватив с собой кусок холодного окорока.

Усевшись на широкий подоконник, прислонившись спиной к откосу, Кай с аппетитом грыз мясо, рассеянно рассматривая двор замка. Нищета, право слово – нищета! Ни тебе фонтанов, ни тебе изысканных цветочных клумб и статуй! Одна брусчатка, голая и вытертая. Ну, колючий кустарник еще вдоль стен. Кай Ноланди презрительно хмыкнул: тоже мне, украшение! То ли дело у его высочества!

Один раз Кай побывал во дворце герцога Лимийского, и был потрясен царившей там роскошью.

Стану наследником, изменю тут все, пообещал себе юноша. Чтобы не хуже, чем у герцога. И даже лучше! Деньги? Ничего, деньги найдутся! Если хорошенько тряхнуть кое-кого за жирное брюхо. И я тряхну! Ух, как я тряхну этого ворюгу-управляющего! Он у меня без штанов останется, наглый жирный боров! Посмел завить, что у него нет лишних денег для меня. Хам! Наглец! На новую пушку у него, значит, деньги есть, а на новое платье для родного племянника графа – нет!

Ничего, скоро все изменится. И всего-то десять лет надо потерпеть. Через десять лет граф будет совсем старый, он вряд ли решится родить еще одного наследника, отойдет от дел, и вот тут-то я развернусь! Так развернусь, чертям станет тошно!

Погруженный в приятные размышления, Кай не сразу осознал легкое беспокойство, острым коготком царапнувшее душу. И удивился – с чего бы то?

Что произошло? Вроде бы ничего не изменилось: все так же хлопочут слуги, кто-то катит бочки с вином, кто-то разгружает возы с припасами… потный, растерзанный управляющий торгуется с пеной у рта, а щуплый мужичок с хитрой физиономией топчется у телеги и, судя по всему, не намерен уступать.

Ничего не изменилось. Ни-че-го! Тогда откуда беспокойство? Тревога даже? Кай подался вправо, прижался лицом к стеклу, скосился налево, стараясь охватить взглядом весь двор.

Так вот оно в чем дело!

Малый экипаж Тинкоса! Верх откинут, и видно, что там никого нет; слуга, не распрягая лошадь, прилаживает ей на шею торбу с овсом… Понятно, что астролог приехал совсем недавно, и вряд ли собирается надолго задержаться.

Кай Ноланди вихрем сорвался с подоконника.

Я должен это слышать, твердил он, изо всех сил стараясь не бежать, чтобы не привлекать к себе внимания. Должен! Должен! Дон Тинкоса приехал не просто так, он привез новости, они касаются моего сволочного братца, а, значит, и меня лично!

Кай ни на секунду не задумался, куда направился Тинкоса. Конечно, в оружейную! Трудно выбрать лучшее место для приватного разговора, особенно когда замок кишит людьми.

Кай миновал половину витка лестницы, ведущей на третий этаж, как вдруг замер, словно громом пораженный. Там, наверху, на последней ступеньке, привалившись плечом к стене и вытянув ноги, сидел Дижак. Рядом с ним стояла оловянная кружка.

Попался! – мелькнула паническая мысль. Вот сейчас Дижак поднимет голову, поманит меня пальцем (этот грубиян никогда не отличался хорошими манерами!) и спросит: а какого черта, милостивый государь, вы тут делаете? Подслушиваете? Подглядываете? И что отвечать? Что просто мимо шел? Очень умно! Куда здесь можно идти «мимо»? Только в оружейную, да-с…

Но Дижак не шевелился. Да он спит! – с изумлением подумал Кай. Точно! Напился и уснул, где свалился, свинья!

То, что ранее ничего подобного за Дижаком не водилось, баронета не смутило. Все, знаете ли, случается впервые!

На цыпочках, стараясь не дышать, Кай Ноланди спустился с лестницы. Пронесло! Слава тебе, господи, пронесло! Не заметил. Не услышал, не проснулся. И это очень хорошо!

А вот что не удалось услышать разговор графа с астрологом, это плохо.