Можно купить сотрудника метрополитена, психиатру, по 200 рэ, в стоматологии...

Чем дальше петляла еле заметная трава, тем ближе стволы деревьев были друг к другу. Казалось, что вот вот они сомкнутся в единую живую стену, связанную подземными капиллярами-корнями.
Если бы существовало зелье, дающее возможность видеть сквозь чернильный туман и сумрак чащобы, можно было бы разглядеть фигуру, которая поспешно удалялась в сторону чащи. Фигура была невысокой и коренастой. Дворф. Точнее, женщина дворф. Ещё точнее, совсем ещё неповзрослевшая девчушка-дворфийка. Она без разбора бежала вперёд, не обращая внимания на хлеставшие по лицу острые кинжалы ветвей и сгущающееся чёрное молоко тумана.

Игритт смотрела, как отец собирает вещи в две дорожные торбы - побольше и поменьше, всё только самое необходимое. Он, не оборачиваясь на неё, сказал:
-Мышка, неси торбу, проверю, чему ты научилась и не забыла ль чего.
Игритт рассмеялась:
-Па, я миллион раз собирала эту торбу, мне уже целых 11, что я могла забыть! -Неси! Солнце уже почти в зените.
Девочка повернулась на пятках и продемонстрировала отцу заранее принесённую торбу. Отец заливисто расхохотался: -Моя дочура! Вытряхивай, поглядим!

Туман сгустился до такой степени, что теперь даже собственную руку разглядеть стало проблематично. Девочка постепенно начала прозревать от ослепившего её первобытного страха. Заплутала.
Это была единственная мысль, которая диким волчком завертелась у неё в сознании.
Страх липкой рукой снова приклеился к девочке где-то на уровне лопаток. Она сделала неуверенный шаг в ту сторону, откуда, казалось бы прибежала. Тут же, почти мгновенно на глаза набежала белёсая и солёная пелена слёз.

Ей пять, это её первый поход. Отец разбивает небольшой, но крепкий шатёр. Девочка не боится этой игры, она знает, что нет на свете места безопаснее этого тряпичного логова.
Ей семь, это её первый пони. Отец зычно ухахатывается держась за свой толстый живот. Мышке сложно, но она совсем не боится.
Ей девять. Сегодня её именины и отец дарит ей большущий свёрток. Мышка не жалея разрывает упаковку и видит внутри топорик. -Настоящий! Она взвизгивает от восторга. -Да, луковка, самый что ни на есть настоящий. С днём именин, дочь! Отец с гордостью наблюдает, как его коренастая дочь своими малюсенькими пальчиками берётся за рукоять и смело рассекает воздух пока ещё не наточенным топориком. -Так, воробей, погоди махать, ну-ка, прочти, что написано лучше. -Ммммыыышка. Забавно протягивая сочетание рун, без труда прочла вязь Игритт. -А ты знаешь, воробьишка, что надо добавить в вязь, чтобы Мышь стала Медведем? Хитро прищурившись спросил Отец. -Па, что за глупые вопросы, конечно руну Аизр и Стрыт. Тогда станет читаться как "медведь". -Ну, голова! Снова рассмеялся отец, подхватывая Мышку на руки и кружа по комнате под её радостные вопли.

Игритт огляделась. Вокруг по-прежнему было темно, но тумана, кажется, стало чуть меньше. Теперь, когда страх отступил, а слёзы испарились от горячего дыхания девочки в октябрьскую ночь, Мышка смогла отчётливо увидеть сломанные ею же ветки бурелома. Решение пришло само. -Надо вернуться туда- Игритт вообще-то не была плаксивым ребёнком, какой-то неженкой, но сейчас к горлу подступил ком. Он предательски перехватил дыхание и заставил вспомнить сегодняшнее раннее утро.

— "Потому что, мальчик мой, мир полон мудаков, понимаешь?" — произнес старший следователь по особо нужным делам при помощнике замстителя администратора С.А.Вушкин разливая по бокалам остатки новогоднего шампанского.

— "Кругом мудаки. Ты мудак. Я мудак. Даже там". — и многозначительно указал пальцем то ли в небо, то ли на кабинет выше этажом. А может и в направлении плаза-сити. Выяснять конкретнее у приглашенного для дачи свидетельских показаний Т.Е.Рпилова не было сейчас ни особого желания, ни достаточной возможности.

— "Такова наша эволюционная стезя. Выживаемость если хочешь. Но тут надо, конечно, понимать, что мудачество это не злодейство какое. Этож все от души, от доброты человеческой и чистого сердца. Добродушие и иллюзорность. Про иллюзорность не забывать.
Тебя взять, например. Разве ж ты со злобы с февралистами связался? Помогаешь им, в комнатке своей прячешь розыскных. Вовсе нет. Потому что ты юный, горячий, начитанный, благородный молодой человек, восставший против  справедливости, ну или там, за. Хочешь чтоб всем-всем хорошо. Но токаж разве такое бывает? Не-а, иллюзии.

А я? Разве я тебя по злобе наручниками-то, к батарее? Неет. Потому что я взрослый и умудренный жизнью, да еще и на службе государевой. Во благо народа. Тебе же только чуть поразмыслить о бытии надоть. А когда? А некогда, все бегаешь суетишься правды своей ищешь. Вот мы с тобой тут и посидим, поищем. Опять же, развеж ты прям так сразу опыт мой переймешь и правду мою. Нет конечно, сам понимаешь - без электричества
к яйцам, без страха, без мотиватора меня поди и слушать не станешь. Но мы поболтаем пока, хотя опять же - иллюзии.

Батарея теплая, греет? Горячо, там, холодно будет ты кивни, что-нить придумаем.

Ну так вот, про беззлобных мудаков и иллюзии. Представь-ка, друг, на секундочку, что вот нет нас. Ни меня, ни тебя. А есть писатель. Писатель громко сказано. Чай не Толстой, "буратину" не писал. Но буковки слагает как могет. И вот пишет сейчас писака этот про ужасы режима. Нас с тобой живописует. Тебя - жертву, меня - сатрапьего служку. Черно-белое всё, как буковки у него на экранчике. Так вот что он делает то, по-чести сказать? Дак пишет агитку. Пропаганду. На гниль давит, на жалость, на душу. Ради своих целей. Мудак? Ну, скажи, мудак?

Не, кляп не вытащу, кивни. А и ладно, не кивай. Так вот, пишет знач наш пропагандон агиточку свою блятскую про нас. А от чего пишет? От души, от сердца. Страдает он потому что и так вот компенсирует. От оно как. Мудак, но хороший. Понимает что мудак? Понимает.

И в то же время думает он не как бы всех наемануть. А как душу свою не засрать в агитках. Как хорошо написать, хорошо дело сделать. Потому и писать старается нас с тобою не черно-белыми, а с оттеночками, с глубиною, с человечинкой. Просто цель у него мудаческая. И знает что читать его будут не боги. А человеки, каждый с мудачинкой своею. Как и у тебя, как и у меня. А мудаки читать не хотят. Мудаки страдать хотят, сопереживать, помогать. Душу свою добрую открывать. Потому и рисуемся мы серенькими. Я палач - ты узник. Так вот.

Такой вот писатель. А про что забыли мы? Праааавильно. Про иллюзорность. Как думаешь, станет ли его читать кто? Кому он нужен-то? Будет что поржать - поржут. Будет за что в писаку плюнуть - плюнут. И все от души чистой. Потому как обществу агитки поганые не нужны. Ему труды научные давай. Воспитание. Рассказы про светлое будущее. Повести. Сказки. Иллюзии.

Ох, разговорились. Я ж после праздников, настроение хорошее, теплое, ты человек умный. Вот на философию кухонную потянуло. Ну да и ладно. Тыж понимаешь что сейчас писака этот твой про тебя напишет? Какие я злодейства сейчас над тобой учинять стану? Шампусика хочешь?"


На третьи сутки, по окончании следственных действий, опрашиваемый свидетель Т.Е.Рпилов был доставлен по месту проживания. С собой выдана справка с Отдела Безопасности Гражданского Поведения об уважительной причине пропуска школьных занятий. Выписан больничный лист, по месту регистрации. Галочка напротив фамилии зачеркнута. А в государстве всеобщего душевного покоя стало еще на одного порядочного человека больше.
Усталый и довольный Вушкин захлопнул папку. Налил медовухи на два пальца. Сбросил сапоги. Взял уютный домашних халат из казенного шкафа.
Крикнул голосовому помощнику — "Сара, режим - дом". - и напевая про себя любимое "сильные не сломаются, сильные будут бороться, а слабые революции не нужны" - отправился в душ.

МАШИНИСТ.

Только ты, сам себя осудишь,

Только ты, сам себя погубишь…

1.

Уголь в топке сегодня горел зеленым цветом. Вчера, например, огонь был сиреневым, а ещё ранее белым, как снег. «Мне нравится», - подумал Машинист, разглядывая пламя. В его черных глазах свет от топки гас, полностью поглощаясь.

Машинист закончил кидать уголь в печь, сел на рабочее кресло и устало развалился. Впереди свет от фар паровоза разрывал бесконечную тьму, вырывая лишь короткие обрывки рельс. А дальше начинались её владения. Извечная темнота. Часто в книгах, которых ранее читал Машинист, Тьму описывали черной и клубящейся, здесь все было по другому. С виду черная, как смоль, как мрак пещеры, куда никогда не проникает солнечный свет, на деле она была бесцветна, лишена всего, даже легкого движения. При жизни люди боятся того, что есть в темноте, но здесь Машинист боялся, что вокруг него нет ничего, лишь одно бескрайнее ничто, и только его паровоз несется вперед, создавая хоть какое-то подобие реальности. Ни разу за все время движения, Машинист не видел кого-то бы ни было ещё. Не было несущегося навстречу паровоза-близнеца с таким же отщепенцем за рулем, как и он сам, жадно глядящего вдаль такими же черными глазами. Не было стрелок с семафорами, не было станций. Лишь одно бесконечное движение вперед и рельсы под колесами состава, что безразлично отбивал стук уже целую вечность. Хотя стоит ли говорить о вечности там, где само время не существует.

Машинист не помнил, когда он очутился здесь, сколько времени провел за рулем паровоза, сколько тонн угля было брошено в котел, и, тем более, даже не догадывался, сколько ещё осталось километров до конца. Он даже не знал кто он сам, лишь смутные обрывки воспоминаний, вспышки знакомых лиц во снах, приносящие одну лишь боль при пробуждении. Машинист знал, что раньше он был живой, видел солнечный свет, чувствовал прохладу летнего дождя… Да много чего, что знает и чувствует любой человек на Земле. Любой живой человек. Но жив ли он? Он не знал. Реален? Тот же ответ. Безумен? Безусловно, да.

С виду Машинист выглядел, как классический работник железной дороги: черные хромовые сапоги, начищенные до блеска, такой же черный форменный камзол с блестящими латунными пуговицами с оттиском герба Царской России, на голове форменная фуражка, также черного цвета. Роста он был высокого, с худощавым телосложением человека, ежедневно привыкшего к изнуряющей тяжелой монотонной работе, лицо было таким же худым, острым, с выпирающими волевыми скулами и орлиным носом. Лицо человека, которого вы не раз встречали на улице, в метро, на работе. Чего вы никогда не видели, так это таких глаз. Зрачки отсутствовали, отсутствовало все, кроме двух бездонных провалов тьмы, завораживающих и притягивающих. Говорят, что глаза – зеркало души. Если это так, то вы были бы счастливы никогда не знать этого человека, никогда не дышать с ним одним воздухом и не жить с ним в одно время.

Что очень странно, сам Машинист не мог назвать себя плохим человеком, или кем он там являлся. По крайней мере, не здесь. Возможно там, в мире людей, он сделал много зла, но к сейчас это не имело никакого отношения. Машинист часто думал над тем, зачем он здесь, какая цель его бесконечно путешествия. Что за злая сила поместила его в эту тюрьму? Бог? Дьявол? Находясь здесь, он был полностью уверен, что это не так. Просто знал. Он чувствовал, что все было гораздо проще, но незнание сводило с ума. Машинист не раз напивался, пытаясь решить эту головоломку. «Где он брал алкоголь?» – спросите вы. А из того самого ничто, что прорывал своим существованием паровоз. Все мелочи, что хотел Машинист, он получал, надо было просто сосредоточиться и представить, что это уже есть здесь, и оно появлялось. Хочешь книжку – пожалуйста, напиться – держи, друг, бутылку коллекционного виски из далекой Шотландии. Жаль, что таким образом нельзя было найти выход из этой тюрьмы. Пару раз он пытался покончить с собой, стреляясь из берданки. Тогда мозги разлетелись по всему паровозу, Машинист даже поверил, что умер, но спустя мгновение все вернулось на круги своя. Вокруг те же закопченный угольным дымом стены, без следов крови, жарко гудит котел, освещая кресло, в котором сидит живой и здоровый Машинист. Сидит и смеется скрипучим сумасшедшим смехом.

Все бы ничего, даже с этим справился бы человек, если бы не сны, иногда такие яркие и настоящие, более реальные, чем даже он сам. Лица женщин и детей, их крики ужаса, угасающие широко раскрытые глаза. Он видел комья мокрой земли, царапающие белые живые свертки, извивающиеся как черви. И кровавую луну, безумно смеющуюся с небес… После таких «ночей» Машинист просыпался в слезах, с криком на устах, в глазах появлялся невозможный с первого взгляда тусклый свет, окрашивающий их в грязный серый цвет. Из-за невозможности справится с эмоциями, он разбивал кулаки о стены, брызгал вокруг кровавой слюной, с остервенением разбрасывал куски угля. После таких моментов он чувствовал себя совершенно опустошенным, как будто кто-то вынул из него душу, выстирал и повесил сушиться под палящее солнце. И с каждым новым разом такая «стирка» проходила все более тщательно, все более сильно ломая и перекраивая Машиниста. Но были и положительные стороны, после вечности буйства и сумасшествия приходило странное успокоение, некая эйфория, отрешенность и ощущение внутренней чистоты. Уверенность, что все это не зря.

Машинист был готов страдать только ради этого, с нетерпением ожидая новой порции кошмаров. Он должен был во что бы то ни стало разгадать загадку своего заключения, саму причину своего существования. И надежда была только на эти сны. Да и сновидения ли это? Любой сноходец назвал бы сном его существование в черном паровозе, а реальностью эти кошмары за пеленой бескрайней пустоты, окружающей его.

Машинист придумал себе чашку сладкого и горячего кофе и с наслаждением уткнулся в книгу, которую ему любезно подбросило его сознание пару дней ранее. Спать пока совершенно не хотелось. Честно говоря, он никогда не уставал. Усталость, потребность в пище, сон скорее были данью прошлой жизни, привычкам, которые не так уж и просто вытравить из человека. Поэтому погружение в кошмар всегда получалось неожиданным, Машинист сначала начинал чувствовать тяжесть век, затем он несколько раз зевал, а после этого местная реальность проваливалась, уступая место новому горизонту.

Сейчас же Машинист чувствовал себя не то чтобы бодро, но и особой усталости не замечал. Пара местных часов у него ещё была, если, конечно, движение стрелки по кругу циферблата, здесь можно было назвать временем. Машинист открыл книгу и погрузился в далекий мир доблестных героев, жестоких магов, благородных драконов и распутных принцесс. Здесь он пристрастился к фэнтази, возможно отчасти из-за того, что именно в таких книгах пытался найти намек на решение своих проблем.

Стрелка циферблата медленно отсчитывала такое ненадежное здесь понятие, как время…

молча ложкой мешаю чай

долетают обрывки бесед

май

если долго смотреть на тебя

то увидишь ли яркий свет?

май

на картинке двое людей

в ванной плещется тихо вода

май

когда времени лишнего нет

приходи и еще почитай

май

за зеленой аллеей врата

где уныло стоит часовой

май

я тебя полюбил навсегда

чай допит, отправляюсь домой

май

Написал я, тэг - мое

Мой первый пост, про тапки и все такое=)