Уже наступило 6 апреля, а это значит, что пришла пора тебя поздравить с днем рождения! Желаю тебе здоровья, мудрости и вдохновения, ведь с тобой в один день родились Николай Склифосовский, чьё имя ностит институт скорой помощи в Москве, создатель кузова культового Жука Эрвин Коменда, режиссер Барри Левинсон, который снял великолепный фильм «Виляя собакой», актеры Зак «Джей Ди» Брафф (да, тот самый Джей Ди из «Клиники») и Пол «человек-муравей» Радд!

я в телеграме

Это был беззаботный теплый май, душу грело скорое окончание девятого класса, предвкушение лета, шатание по дворам с компанией парней и девчонок, первые поцелуи и прогулки до позднего вечера, обманчивые ощущения взрослости и самодостаточности, неизменным атрибутом которых должны были быть и сигареты. Все баловство с «сигами» как раз и началось той весной, примерно в марте или апреле, сейчас уже трудно вспомнить, но это и не важно, так как курение было не в затяг и делало меня чуточку круче, ставя вровень с ребятами старше и авторитетней. Настоящая затяжка и истинное ощущение вкуса дыма случились на Борисовских прудах, мы с нашей компашкой лазили по яблоням (вероятно отголоски детства в жопе), радостно передавая друг другу единственную сигарету, тогда это было нормой, ровно как и одна жвачка на семерых. Мы уже достаточно высоко забрались и все находились в относительно неестественных позах, когда дошла очередь до моих законных затяжек. Получив «бычок», при этом растянувшись на ветке как неудачно забравшийся кот, я сделал вдох и ощутил доселе неведомые ощущения в легких — горечь, остроту и жжение. То ли вытянутое положение тела, то ли слишком сильный вдох, но, так или иначе, это был первый настоящий затяг, после которого, под ободряющий хохот друзей, я свалился с дерева и еще долго ловил головокружение, не от падения, нет, а от распространяющегося по сосудам, венам и клеткам организма никотина. Подобные ощущения с головокружением (дало по шарам, так мы это тогда называли) я испытывал следующие несколько месяцев, вначале после каждой сигареты, потом только утром или после долгого перерыва, например в школе или когда находился дома, где я не курил (пока еще не курил), так как родители были не в курсе моей укореняющейся, прорастающей в сознание пагубной привычки. Естественно, время от времени, я попадался, мама чувствовала запах дыма, не взирая на мою конспирацию, среди методов которой были такие уловки как: держание сигареты спичками, чтобы не пахли руки, зажевывание вони изо рта семечками, жвачками, иногда луком, за два часа до дома не курить и прочей хрени, но запах от одежды зажевать было сложно, а учитывая, что тусовались мы зачастую по подъездам, попросту невозможно. Случались недели, когда гулять меня выпускали через день, наказывая за курево, однако страдальческими мольбами и обещаниями бросить, которые, к слову сказать, больше дня-двух не держались, я отпрашивался на улицу, но скоро все повторялось снова и я вновь оставался дома. Несколько лет я говорил сам себе, что смогу бросить курить в любой момент, и, наверное, это так и было, но не бросил, став к окончанию школы заядлым курильщиком, не стеснявшимся дымить перед взрослыми, получающим иногда от родителей деньги на сигареты, чтобы не стрелял у друзей и прохожих.

В восемнадцать лет я пошел учиться на права, а в девятнадцать уже вовсю рассекал на вазовской «восьмерке» в цвете мокрый асфальт. Курить в машине было для меня, почему-то, особым кайфом и как помниться чадил за рулем очень часто, каждые 15-20 минут, а учитывая, что ездил много (тусовки, девочки, друзья), то и выходило, вероятно, больше двух пачек в день. Одним словом, гадил я в свой организм прилично и осознанно, немного остепенившись с количеством выкуриваемых сигарет годам к двадцати шести, незадолго до рождения первого ребенка, практически перестав курить в машине и на балконе. На работе продолжал курить стандартно — 2-3 перекура в час, иногда по две сигареты за раз, если было с кем поболтать. Еще немного остепенился около тридцати, пройдя, так сказать, ТО организма, сдав всевозможные анализы и сделав массу исследований, включая МРТ головного мозга и УЗИ сердца. Записался в спортзал, занимался с тренером, затем самостоятельно, летом проезжал по 80 километров на велосипеде за раз, был доволен собой и своей физической формой, курить не бросил, зависнув на уровне пачки в день. Дважды читал книгу Алена Карра и по-прежнему не мог избавиться от тяги к этому дерьму, силы воли хватало дня на три, потом все окружающие меня люди, особенно близкие, начинали раздражать и бесить, появлялась дикая нервозность и злоба, которые чудесным образом исчезали после выкуренной сигареты. Таких неудачных попыток бросит курить у меня было штук 10, но все они заканчивались зеркально, то есть ничем, потом я и вовсе перестал думать про это, четко уверовав, что не смогу избавится от этой гадости. Наверное было смешно смотреть со стороны на такого как я, выходящего из спортзала после силовой тренировки или в дальнейшем после тренировки по тайскому боксу, идущему к машине и закуривающему. Дебилизм, согласен.

День последней сигареты наступил 17 июня 2017 года, мне 37 лет, 22 из которых я курю, сука, ведь это больше половины сознательной жизни, но сейчас не о цифрах. Подготовка к сосудистой катастрофе, как мне помниться, началась недели за полторы до предстоящего кошмара, чересчур назойливо побаливала голова, но таблетка цитрамона решала эту проблему, и я снова бессмертный и непобедимый отправлялся на работу, в магазин, гулять с детьми или тренироваться. И вот тот роковой день наступил: пятнадцатиминутная разминка на эллипсе, далее четыре подхода на пресс, затем упражнение на грудь с разогревочным весом, после которого я больше не смог встать. Бомба замедленного действия, которая с момента моего рождения жила в левой теменной области головного мозга, никак себя не выдавая, не имея симптомов и не доставляя никакого дискомфорта, взорвалась. Артериовенозная мальформация (сокращенно АВМ) лопнула, залив левое полушарие кровью, мгновенно лишив меня возможности управлять правой половиной тела, адекватно мыслить, оценивать и воспринимать информацию. Нет, больно мне не было, я спокойно закончил подход, потом резко закружилась голова, все стало как в тумане, ледяной пот по всему телу и какое-то полоумное состояние сознания — мгновенно все стало каким-то не реальным и в тоже время понятным и простым, как будто наделись очки с цветными стеклами. «Скорая» на удивление приехала крайне быстро, прошло минут пять от вызова бригады моим другом до ее прибытия. Я отчетливо запомнил успокаивающие слова женщины-врача (- Не волнуйся, лечение уже началось.) и испуганный взгляд медбрата, они поняли, что у меня произошел инсульт, также это и поняла прибежавшая жена, одному мне казалось, что у меня защемило нерв где-то в позвоночнике, мне необходим укол и вообще, мне завтра на работу. Естественно, ни завтра, ни послезавтра на работу я не попал, а смог приехать вместе с другом-напарником только в конце августа, совершив до этого незабываемый трип по больницам и реабилитационным центрам.

Первое медицинское учреждение, в которое меня привезла машина скорой помощи, была ГКБ № 13. Дорогу до больницы я практически не запомнил, балансируя где-то между приглушенным сознанием и сном. Происходящее в самой больнице тоже окутано поволокой забытья, например, я совершенно не помню, как мне делали компьютерную томограмму мозга, не помню, как оказался абсолютно голым в палате интенсивной терапии. Временное просветление сознания случилось на самой реанимационной каталке, где от врачей я узнал, что у меня сильнейшее кровоизлияние в левом полушарии, что я не их пациент и что они уже вызвали консультационную нейрохирургическую бригаду из «Склифа». Удивительно, но данная информация меня совершенно не тронула или я не совсем адекватно осознавал весь масштаб трагедии. Кстати, был еще один отложившийся в памяти момент: это когда в ПИТ поместили девушку с натуральным психическим расстройством, то ли от передозировки наркотиками, то ли от жизни, но канифолила она матом весь персонал на чем свет стоит, выла зверем, кусалась, вырывалась, дралась, плевалась и была в итоге привязана к кровати, получив внутривенно внушительную дозу успокоительных.

Мое путешествие продолжилось на реанимобиле прибывшей консультационной бригады «Склифа», приехавшие врачи изучили снимки КТ, посмотрели на меня, оценили шансы довести меня живым. И вот уже на полном ходу мы мчимся с включенными проблесковыми маячками и сиреной по улицам Москвы к приемному отделению НИИ скорой помощи им. Н.В. Склифосовского. Саму поездку, а также приемный покой и все производимые со мной манипуляции я детально не запомнил, так, какие-то обрывки из приходящего и снова уплывающего сознания, в виде установки катетеров в руки, шею и самого противного катетера — уретрального. Далее поплыли дни в отделении реанимации и интенсивной терапии (ОРИТ), тягучие дни без осознания времени и времени суток — в палате постоянно горел свет, постоянно менялся закончивший дежурство медперсонал. Я находился под постоянным мониторингом основных жизненных показателей: манжета на руке для измерения давления, несколько датчиков в области сердца, измеряющий пульс зажим на указательном пальце и бесконечные, одна за другой, капельницы. Как сводящий с ума кошмар отложилось в памяти постоянное, бесперебойное (в палате нас было четверо) пикание приборов над головами и звуки накачивающихся манжет. Еду мне не давали, как я узнал потом, это было частью подготовки к операции. Дважды в палату пускали жену, которая и сообщила мне о предстоящей костнопластической трепанации черепа, эта новость меня не ошарашила, не испугала, я просто чувствовал приближение смерти и мгновенно осознал неизбежную необходимость хирургического вмешательства, поняв, что это единственный шанс на жизнь. Приходил пообщаться и оценить состояние мой спаситель — врач-нейрохирург Лукьянчиков Виктор Александрович, заведующий I нейрохирургическим отделением, также заглядывал клинический ординатор Сергей Сергеевич, объяснял детали операции, подбадривал и советовал настраиваться на лучшее. За день до операции из палаты ОРИТ меня отвезли в рентгенологический кабинет для проведения церебральной ангиографии сосудов головного мозга — это сложная и неприятная процедура, вначале которой делается надрез в паховой артерии для установки катетера, затем вводится контраст и делаются снимки для точного определения локализации кровоизлияния. В самой палате запомнилось два человека: женщина, которая полностью была лишена возможности двигаться и говорить, медсестры за ней неплохо ухаживали, переворачивали, меняли памперсы и обтирали, с приезжавшим сыном они общались посредством сжимания пальцев (два раза — ответ ДА, один раз — НЕТ); вторым был полностью слепой, но отлично слышавший дедушка, он практически не спал, вынимал катетер и как следствие был привязан, затем на каждые шаги в палате реагировал остро и с пристрастием, постоянно прося отвязать и выпустить его. Вот так вот с шутками и прибаутками дожил я до дня операции, врачам все-таки удалось меня стабилизировать, переведя из критического состояния в крайне тяжелое. Примерно в шесть часов вечера пришел медбрат с машинкой для стрижки волос, кое-как усадил меня (как раз я смог увидеть висящие на стене часы), накинул простыню и обрил голову, сказал, что ждем операционную, уложил меня обратно и удалился. Через некоторое время, собрав остатки сил, мне удалось сесть самостоятельно, я следил за часами, спрашивая каждого из дежуривших сотрудников ОРИТ о том, когда меня заберут, видимо чувствовал приближение конца, да еще и родственники умершие приснились накануне. Полдвенадцатого вечера вернулся подстригавший медбрат, выкатил каталку и быстро помчал по коридорам «Склифа», лампочки длинных пролетов сменялись плафонами лифтов и вот она, холодная, светлая, с особым запахом продезинфицированного воздуха нейрохирургическая операционная. Меня дружно и быстро переложили на ледяной стальной операционный стол, слезы затекали в уши, но я улыбался и верил, что справлюсь, выживу, вернусь, прекрасно понимая, что все эти люди, свет огромной лампы над головой, масса приборов могут оказаться последними картинками в этом мире. Затем состоялся не долгий разговор с девушкой-анестезиологом, она сообщила мне, что сегодня я у нее третий, спросила (чего я не знал) кто будет меня оперировать, а увидев вошедшего нейрохирурга радостно выдала, что мне крайне повезло и этот врач — «золотые руки». Кстати, не стоит недооценивать чрезвычайно сложную и важную профессию врача-анестезиолога — это комфортный уход в сон, постоянный контроль жизненных показателей пациента, расчет дозировки наркоза с предполагаемым временем операции, участие в реанимационных действиях в случае ЧП и правильное возвращение оперируемого. В финале разговора, кое-как подписал левой рукой согласие на введение наркоза, выслушал напутствия думать только о хорошем и приятном... И ведь думал, думал о маленькой доченьке, в этот день ей как раз исполнялось девять месяцев, думал о жене и старшем сыне, думал о маме и бабушке, думал что не могу их подвести, не могу умереть, не могу их так расстроить... И вот уже кислородная маска на лице, какие-то движения с катером на руке и все, картинка свернулась, так стремительно и бесповоротно наступила темнота.

Операция продолжалась около шести часов, со слов нейрохирурга без проблем не обошлось — вначале мальформация от него спряталась, затем, когда ее удалось обнаружить, открылось новое кровоизлияние и все-таки команде врачей удалось справиться, удалить гематому, иссечь АВМ, собрать все обратно (кость поставили мою) и спасти мне жизнь. Отдельно хочется рассказать о выходе из наркоза — это несравнимо ни с чем. Первым просыпается главный процессор — мозг, сознание как будто летит обратно в тебя, на огромной скорости разрывая белою пелену за глазами, именно пелену и искры я видел при выходе. После открываются глаза, видя все в какой-то дымке, всего по два, все предметы раздвоились, и соединить картинку не удается, нет согласованной работы двух полушарий. Самостоятельное дыхание возвращается следом, вначале только слабые вдохи, выдохов нет и где-то на пятом вдохе начинаешь чувствовать торчащую из горла трубку аппарата искусственного дыхания, чувствовать и давиться ею — эти потуги видит медперсонал отделения реанимации и интенсивной терапии, быстро подходят, отключают аппарат и, не церемонясь, удаляют трубку. Я сам дышу (горло от трубки аппарата ИВЛ болело еще пару недель), боюсь открыть глаза, боюсь двоения, боюсь дневного света в палате, он очень яркий и очень режет глаза. Сказать честно, то у меня даже не было осознания и уверенности в том, что я жив. Лежу вот так с закрытыми глазами, проговариваю про себя фамилии, имена, отчества и даты рождения родных, вспоминаю самые яркие моменты жизни, пытаюсь наладить связь нового себя с внешним миром. Делаю попытки пошевелить ногой, но, увы, все они безрезультатны, ноги как будто нет. То же самое проделываю с рукой, тут лучше, немного могу сжать пальцы, но совершенно не понимаю, где рука находится относительно тела. Голову и горло сдавливает повязка (перебинтовали в виде шапки-ушанки), чувства ужасной сухости во рту и жажды усиливаются с каждой секундой. Я снова открываю глаза, каким-то скрипучим голосом прошу сестер попить, не отказывают, наливают в специальную поилку и поят из рук. Это первая жидкость не внутривенно за пять дней, я точно живой. Все-таки какая ответственность ложиться на нейрохирурга, в его руках твоя память, твоя речь, твои движения, эмоции, твоя жизнь и ведь задача стоит не просто прооперировать, но и не разрушить то, что пощадил инсульт. Благодаря поистине «золотым рукам» Лукьянчикова Виктора Александровича ничего сверх убитого кровоизлиянием не пострадало.

Часам к двенадцати дня пришли две молоденькие девушки, вероятно ученицы одного из «Медов», практика у них в «Склифе», возить каталки с выздоравливающими. Неумело выкатили меня из реанимации, минут пять решали, как проще добраться до кабинета компьютерной томографии. Консенсус между собой они не нашли и с первой попытки до кабинета КТ мы так и не доехали, уперлись в наглухо запертую дверь лаборатории, развернулись и поехали искать новый путь. Меня это не напрягало, только стыки плитки на полу сильно отдавали в голову, но я все равно улыбался, радовался продолжению жизни, ликовал, что смог перенести костнопластическую трепанацию черепа. Через двадцать минут блужданий нужный кабинет был найден, снимки КТ сделаны и вот я уже в общей палате I нейрохирургического отделения, ставшего мне домом на три последующие недели. Жена меня встречала около палаты, приехала проведать в реанимацию, но ей сообщили, что я успешно прооперирован, активирован и переведен в отделение. В этот же день супруга наняла для меня сиделку, так как у нас двое детей, причем доченька грудничкового возраста, и ухаживать за мной полноценно, просто не представлялось возможным. Татьяна, так звали сиделку, оказалась добрым, опытным и терпеливым человеком, первую неделю кормила меня с ложки (сам я не мог попасть в рот), все три недели пересаживала меня на инвалидную коляску, отвозила в туалет, на перевязки, процедуры и покататься по коридору, брила меня и умывала, разговаривала и подбадривала меня. Ежедневно приезжала жена, один раз удалось провести и сына, соврав охране, что он старше на четыре года, через день навещали мама, бабушка и друзья. Все эти визиты были настоящим спасением, если бы не родные и близкие мне люди, даже сложно представить что могло быть — справляться с этим в одиночку, объявив болезни бой, попросту не возможно.

Первые три дня пребывания в общей палате в глазах не было резкости, ровно как и памяти, три дня подряд я читал одну и туже страницу в книге, мгновенно забывая прочитанное. Еще через несколько дней, обживаясь, начал понемногу общаться с сопалатниками. Из интересных людей был Дмитрий, мой ровесник, лежал в «Склифе» уже месяц в ожидании операции по клипированию аневризмы. Дима периодически ходил на перекуры, куда в шутку звал и меня, так я еще вдобавок отчетливо и маняще слышал запах дыма после его возвращения. Посещали мысли попросить Татьяну снарядить меня на улицу, вывезя на инвалидной коляске к курилке. Но память, а точнее ее отсутствие сыграли мне на руку, я как рыбка все быстро забывал, в том числе и тягу к этой отраве. Раз в день я получал капельницу и укол, дополнительно, перед сном, ходила дежурная сестра и предлагала укол с обезболивающим. Как-то я согласился и крайне пожалел, ну, во-первых, особо ничего не болело, а во-вторых, от этого обезболивающего укола можно сразу делать второй обезболивающий. Медсестра с таким остервенением воткнула шприц в задницу и с такой скоростью влила лекарство, что у меня от боли и напряжения чуть зубы не раскрошились. А что, отличная терапия, больше я таких уколов не просил, хотя и предлагали. Кормили скудно и не очень вкусно, но мне хватало, я даже просил жену мне ничего дополнительного из еды не привозить, только шоколадки, сладкого хотелось непомерно. Помню один из ужинов, раздавали манную кашу и запеканку, причем в одной тарелке сразу, хорошо, что не суп со вторым на обед так замиксовали.

Еще из выздоравливающих в нашей палате был Александр, лет около 70, перенес декомпрессионную трепанацию черепа. Охал, стонал и ходил в утку, каждый божий день к нему приезжала жена Лена, привозила домашнюю еду, кормила и заботилась о нем. Самое интересное начиналось вечером после отъезда Лены. Александр свешивал ноги с кровати, минут 15 ждал, что супруга точно не вернется, шаркал в туалет, где обоссывал все вокруг, возвращался и начинал вещать о своей жизни. По большей степени истории были интересные, рассказывал про работу архитектором, про свою спортивную машину, проскальзывали интеллигентные анекдоты и необычные повествования, но притворщиком он был отменным. Позже поступил абхазец с запоминающейся фамилией Торба, его готовили к операции по удалению опухоли в головном мозге, о которой он не догадывался (родственники ему приврали, сказав что у него маленькая гематома). Отличный и веселый был мужчина, говорил много, задорно ругал уборщиц и разнощиц еды. Из лексикона был понятен только мат, а вот обычные слова превращались в кашу, что говорило о существенном поражении мозга. Его многочисленная абхазская родня ведрами привозила еду, которую он успешно раздавал всей палате, увы, но владелец мини-отеля в Пицунде, операцию не перенес.

Спустя полторы или две недели массажей, тренировок в сидячем и лежачем положении, вооружившись четырехопорной тростью, надев жесткий корсет на голеностопный сустав, выслушав рекомендации от врача-реабилитолога, я отправился в свою первую полусамостоятельную прогулку по длинному, казавшемуся тогда непреодолимым коридору I нейрохирургии. Сиделка и супруга держали и корректировали меня с двух сторон, рука привязана к туловищу, чтобы не сгибаться в просящий жест (сам я это не мог контролировать), нога описывает характерную амплитуду инсультника и с силой шлепает в пол. Черти что, одним словом, а не ходьба, но я все равно был рад, рад таким простым и обыденным вещам, просто встать и пойти. Таких попыток ходить, в условиях очень быстро заканчивающихся сил, за три недели я совершил порядка пяти. На ежедневном медицинском обходе я неустанно донимал своего доктора вопросами: когда я нормально пойду, когда смогу сесть за руль, а можно ли потом ходить на тренировки. Мой спаситель улыбался и говорил, что думаю я не о том и что мне несказанно повезло. После этих слов у меня наворачивались слезы, и я благодарил Бога за второй шанс, благодарил за то, что оставил меня с семьей, с детьми — жить меня оставил.

За несколько дней до выписки мне сняли повязку и швы, даже не швы, а скобы. В процедурном кабинете меня усадили на стул и специальным инструментом, похожим на увеличенный извлекатель канцелярских скрепок, быстро удалили железяки из головы, только и было слышно металлическое звяканье в лотке. Итак, спустя три недели, Татьяна усадила меня на коляску и отвезла к выходу, где я кое-как перегрузился в машину друга и мы поехали домой. Уличное движение, идущие по тротуарам люди, пролетающие вывески, дома и машины, все это в прямом смысле кружило голову. Настоящее замешательство вызвали ступеньки в подъезде, я просто не мог понять или не мог вспомнить, как по ним подниматься, спасибо двум лифтерам, поднявшим и занесшим меня.

Дома, с помощью жены, стула внутри ванны и чудес эквилибристики, мне удалось помыться, вот это было настоящее блаженство, после трех недель непонятных обтираний. Про сигареты и пагубную 22-х летнюю привычку курить я и думать забыл. Через три дня меня, бледного, похудевшего на 10 кг, отправили в реабилитационный центр, где я провел месяц, пройдя два полных курса восстановительного лечения, но это уже, заслуживающая отдельного внимания, история.

Эй, толстый! 1 сезон в HD качестве

В первые годы своей жизни Маруся училась в обычной школе небольшого городка в Тверской области. В войну здесь был Ржевский выступ, велись ожесточенные бои. Земля была просто нафарширована оружием. И в 1990 году, спустя сорок пять лет после войны, опасные находки все еще совершались.

Когда Марусе было пятнадцать лет, она с тремя подружками пошла в лес. Все люди праздновали 9 мая. Поэтому в лесу было очень много пьяных. Одна компашка опасных парней погналась за девчонками, но тем удалось убежать.

Удрав от преследователей, девчонки (они были уже большими, две из них – вообще попрощались со школой и пошли в ПТУ) разожгли костер, закурили «Родопи» и налили по принесенным с собой стаканам портвейн «777».

Сначала говорили о парнях, много и визгливо ржали. Ирка хвасталась, что с кем-то трахнулась. Людку волновало – можно ли залететь, если парень зашел в пизду сухим хуем, а потом вытащил и передернул.

– Можно, как нехуй срать! – заявила толстая Галка, самая крутая, она училась в торговом училище. – Или с резиной надо. Или в жопу.

– Фу, в жопу! – сказали девчонки.

– А что не так? – спросила Галка. – Не, ну, давай, наяривай в пизду, только потом детей будет целый выводок, и уебан-папаша. А потом дети тебе скажут: «Мамка, жрать давай!» А вы им ответите: «Дети, жрать вам нечего. Потому что ваш папаша – конченый урод, а мамаша любила чесать пизду, когда надо было давать в жопу!»

– У-ха-ха-ха! – засмеялись девчонки.

Вообще-то, они не разделяли мнение Галки. Но с ней было лучше не спорить. Потому что это Галка умела доставать и бухло, и курево. И шмотки дешево подгоняла. Уже по делам вертелась, деньги были, и даже опыт по мужикам. А у подруг – ничего не было. Лохушки они были по сравнению с Галкой.

Маруся напилась очень быстро. Портвейн был гадкий, от него тошнило. И Маруся пошла поблевать. Отбежав в елки, она с ужасом и отвращением извергла из себя и портвейн, и весь обед того рокового дня. Утирая липкую слюну, Маруся думала: «Господи Боже! Я не хочу больше бухать! Сделай так, чтобы это прекратилось!»

И тут Маруся заметила чуть в стороне от произведенной ею лужи какую-то шершавую хуйню. Почему-то Маруся подумала, что это ананас. У хуйни тоже была округлая форма, и она, как и заморский, один раз в жизни попробованный плод, была в бугристых, но равномерных наростах. Как покрышка от КамАЗа. Только это была, конечно, не покрышка, а граната.

Маруся выковыряла ее из земли. Сейчас, знала пьяная девятиклассница, она своей находкой повысит свой авторитет в компании. Сейчас-то Марусина значимость на нуле – денег нет, парня нет, говорит в основном глупости. Но если она принесет гранату – ой, что тогда будет!

– Смотрите, девки, что я нашла! – хвастливо запищала Маруся, размахивая своей находкой.

«Ну, давайте, скажите, какая я крутая, умная и везучая! – думала Маруся. – Я ведь нашла такую интересную хуевину!»

– Ты дура, что ли, гранатой размахиваешь? – сказала ей Галка. – Убери ее нахуй.

– Как убрать? – Марусе казалось, что ей в лицо выплеснули ушат гадких помоев. – Это же такая крутая вещь!

– Взорваться может, – сказала Галка.

– Да ничо она не взорвется! – сказала Ирка. – Старая уже, отсырело там все, как в пизде у библиотекарши Марь Иванны!

– В пизде у Марь Иванны все засохло, не путай! – сказала Людка.

– У-ха-ха-ха! – заржали девки.

А Маруся переваривала горечь обиды и пренебрежения. Никто не сказал ей ни одного хорошего слова. И тогда она решила вновь переключить внимание на себя.

– Хоба, девки, смотрите! – сказала она, выдергивая кольцо и бросая свою находку прямо в подружек.

– Ты ебанулась, тупая су… – воскликнула Галка.

И это были последние слова крутой подружки. Потому что там, где только что сидели девки, вырос шар огня. От Галки отлетела голова. И полетела, как воздушный шарик. Она еще что-то говорила, эта голова. Таращила выпученные глаза. А навстречу голове летела чья-то, по плечо оторванная рука. И пальцы с поросячье розовым маникюром смешно так дали по губам Галкиной голове.

«Блядь! Это же моя рука!» – вдруг поняла Маруся. А потом на край огненного шара вынесло чью-то ногу. И нога тоже была Марусина.

– Мамочки! – запищала Маруся. Но писк этот потонул в реве сильнейшего взрыва.

Она видела, как прямо в жарком воздухе ногу опутали чьи-то кишки. И потерянная конечность полетела куда-то, размахивая кишками, как крыльями.

Маруся с ужасом поняла, что от подруг – ничего не осталось.

«А что же осталось от меня? – думала Маруся. – Вдруг я тоже парящая в воздухе голова? Мамочки!»

На этом сознание оставило Марусю.

***

В беспамятстве Маруся видела много чего. Она носилась по каким-то непонятным вселенным, наблюдала сверху Землю, а потом еще одну землю, но черного цвета. Но на черную землю ее не пустили. И она на дикой скорости полетела к оранжевой земле. И там ее тоже затормозило.

А потом и вовсе понесло назад, к голубой Земле, тут же засосало в туннель и помчало так, что от этого полета Марусю замутило, как от дурного портвейна.

Туннель выплюнул Марусю в белое помещение нечетких очертаний. И там с ней долго разговаривал какой-то бородатый мужик с козлиной бородой. Почти ничего из этого разговора Маруся не помнила. В памяти остался только один момент.

– Я ведь исполняю желания, – говорил бородатый.

– Ты Хоттабыч! – поняла Маруся и даже захихикала.

– Может быть, и Хоттабыч, – вкрадчиво улыбался мужик. – Я ведь все понимаю. Если тебе сильно хочется чего-то, и ты меня об этом попросишь – я ведь это сделаю. Ты вот попросила, я сделал.

– Что я просила?

– Сама знаешь. Пойми один закон – любое твое желание исполняется. Но через боль. Путь боли – это путь твоих желаний, дитя мое.

– Хоттабыч, что ты гонишь? Ты – мой папа? – засмеялась Маруся.

– Можно сказать и так.

А потом мужик растаял. И Маруся вынырнула в реальность. Больно было так, что, если верить словам папы Хоттабыча из беспамятства, должно было исполниться до фига ее желаний.

***

До фига и исполнилось.

Во-первых, Маруся, в отличие от трех своих подруг, выжила. Очень пострадала правая половина ее тела. У нее оторвало руку, ногу, вылетел глаз. Правой груди – тоже не стало. На правой половине тела появились чудовищные ожоги. А вот с левой стороны Маруся уцелела. Осталась, как была. Ей потом объяснили, что взрывной волной ее уронило левой половиной тела в землю.

Но, с другой стороны, Маруся прекрасно помнила, как видела огненный шар, Галкину голову, свою руку, потом ногу, чьи-то кишки. А как она это видела? Неужели тем самым глазом, который вылетел? Значит, он все-таки передавал ей изображение уже в полете? Выходило, что так. Но об этом Маруся никому не рассказывала.

Врачи боролись за жизнь Маруси. Из городка ее на вертолете доставили в Москву, прямо в Склиф. И ей попался лучший хирург. Потом Маруся долго лежала в больнице. За спасенную жизнь она никому не была благодарна. Потому что жизнь оказалась сущим дерьмом.

«Я ведь могу прожить долго! – думала Маруся на больничной койке. – Но что это будет за жизнь?»

Из Тверской области переехала матушка. Притом, похоже, что спаслась бегством. Все в городке были злы и на нее, и на Марусю. Понятно, за что. Особенно лютовала Галкина мать – главная торгашка городка. Маруся не знала, какие гадости делали в городке матушке. И, в общем-то, не хотела об этом знать. Но гадости были.

И матушка переехала в Москву насовсем. Устроилась на завод. Получила комнату в общаге. После смены, уставшая, мчалась к дочке.

Если честно, матушка Марусю заебала. Грех так говорить, но мать вынесла и без того искалеченной дочери весь мозг.

– Ой, доченька, как же ты жить-то будешь? – всхлипывала она. – Вся одноногая, однорукая, одноглазая. Страшная-а-а-а! И ходить ведь не будешь никогда. А как помру я, кто тебя возьмет? Будешь лежать, под себя срать, никто не вытрет.

– Мама, заткнись! – говорила Маруся.

– Ой, нехорошо так матери родной говорить-то! И так тебя Бог покарал, а ты еще нарываешься! Ой, и замуж никто не возьмет! Ой, и ребеночка не родишь! Ой, несчастная!

Вот эти матушкины визиты были, на самом деле, хуже всего. Матушка безнаказанно грузила Марусю всем этим дерьмом. Но зачем?

Маруся жалела, что у нее не было отца. Девушка не имела ни малейшего понятия о том, кто он. Если верить матушке, он был козлом. Но, может, все-таки вот тем размытым бородачом? Вдруг этот Хоттабыч и был ее папой?

Мать ежедневно изводила Марусю. И однажды дочь взорвалась по-настоящему.

– Я не хочу слушать все это дерьмо, мама! – закричала Маруся. – Заткнись нахуй, старая сука! Убирайся отсюда, и не приходи больше ко мне!

– Как смеешь ты говорить так со своей матерью! – закричала мама.

– Уйди нахуй! Сдохни, старая блядища! Родила меня неизвестно от кого, а теперь мозг ебешь?

– Марусенька, откуда ты знаешь такие слова?

За кого мама ее, интересно, считала?

– Нахуй сгинь, старая сволочь!

И мама, вся в слезах, трясясь всем телом, ушла.

А на следующий день – не пришла. Маруся не могла поверить такому счастью. Никто не будет грызть ей мозг, заряжать депрессией? Неужели можно хоть один день прожить без этого негатива?

Но все равно весь день Маруся пролежала как на иголках, вздрагивая при каждом скрипе двери в палате.

Не пришла мама и на следующий день. А вечером медработники со скорбными лицами сообщили Марусе, что ее мама упала под поезд метро на станции «Сухаревская». Тут рядом. Медики бились за ее жизнь, прямо здесь, в Склифе. Но не спасли.

Маруся заплакала. И никто не знал, что это были слезы счастья.

Впрочем, это счастье скоро трансформировалось в горе. Потому что в душе разверзся чан едкого дерьма, который назывался «совесть».

– Ты накаркала смерть своей матери! – булькала гнусными поносными пузырями совесть. – Ты дрянь! Гадина! Обидела мать! Буль-буль!

В одну из ночей Марусе приснился Хоттабыч.

– Я выполнил еще одно твое желание, – сказал он. – Ты довольна?

– Нет! – воскликнула Маруся. – У меня внутри поселилось какое-то дерьмо. То, что раньше говорила мне мама, теперь живет внутри меня. И говорит то же самое! Милый Хоттабыч, убери эту срань из меня, пожалуйста!

– Так это понятно, что в тебе, – сказал бородач. – Это твоя мать после смерти вцепилась в тебя. Поселилась в тебе и разговаривает с тобой.

– Убери ее! Пожалуйста! Ради всего на свете!

– Это серьезное желание, – сказал Хоттабыч. – Вообще, совесть – это мутная штука. Ее проектировали для удобства управления биороботами. Это как антивирус.

– Чего? – удивилась Маруся.

– Ах да, – спохватился бородач. – Не изобрели еще антивирусов. Но потом поймешь. Просто эта штука не позволяет никому совершать саморазрушительные и аморальные проступки. Но у этого антивируса есть серьезный баг.

– Бог?

– Ладно, проехали. Есть изъян, благодаря которому в человека могут проникать мертвецы. В общем, это почти не лечится.

– Я очень тебя прошу! – заплакала Маруся. – Папа, пожалуйста!

– Как ты меня назвала?

– Прости, – сказала Маруся.

– Убрать мертвеца – очень трудно, – качал бородой ночной гость. – Это будет стоить много боли.

– Я готова.

Так Маруся убила маму во второй раз.

Продолжение следует…

Сегодня на одной из вертолётных площадок Склифа.