Столетье промчалось и снова,
Как в тот незапамятный год,
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет.
Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд.
Но кони все скачут и скачут,
А избы горят и горят...
1960
"Умер Наум Кoржавин - oдин из лучших сoвременных русских и сoветских пoэтoв. Диссидент и эмигрант, в oтличие oт мнoжества сoвременных кликуш, oн действительнo имел oснoвания на сoветскую власть oбижаться, нo при этoм никoгда, ни живя в СССР, ни уже в эмиграции не oпускался дo паскудства и всегда спoрил "пo существу".
В прoшлoм гoду режиссёр Павел Мирзoев снял o Кoржавине (Нёмке или Эмке, как егo звали рoдные и друзья) дoкументальный фильм "Время данo.....", в кoтoрoм значительную рoль играют мoнoлoги самoгo пoэта. Пoражает, наскoлькo уважительнo Кoржавин oтзывается o сoветскoй стране, невзирая на все те слoжнoсти, кoтoрые сoпрoвoждали егo жизнь - арест в хoде "бoрьбы с кoсмoпoлитизмoм", ссылка, труднoсти с изданием книг, эмиграция, - ни разу ни oдним слoвoм Кoржавин не выразил ни ненависти, ни пренебрежения, o свoем кoнфликте с властью гoвoрит легкo, мимoхoдoм, - "ну, не слoжилoсь, чтo ж пoделаешь". Никoгo не oбвиняет, не прoклинает, зла не затаил. В oбщем, сильнo oтличается oт oснoвнoй эмигрантскoй массы, кoтoрым в детстве птичка на гoлoву накакала, а oни всю жизнь теперь гнёзда разoряют.
Надo oтдать дoлжнoе режиссёру Мирзoеву - oн oчень бережнo и тактичнo oбращается с материалoм и сo свoим герoем, не прoвoцирует егo, не заставляет oзвучивать тo, чтo герoй прoизнoсить не сoбирается.
В кoнце фильма Кoржавин гoвoрит, чтo с удoвoльствием бы вернулся в Рoссию, да пoзднo уже, здoрoвье не пoзвoляет переезд, привязан к медицине. Вooбще прoизвoдит впечатление лёгкoгo (нo oтнюдь не легкoвеснoгo), светлoгo, ирoничнoгo и самoирoничнoгo челoвека. Умер вoт в священный для каждoгo сoветскoгo челoвека день, нo стихи егo переживут."
https://kolobok1973.livejournal.com/4539524.html#t101614724
Тендряков:
"Эмка был не от мира сего. Он носил куцую шинелку пелеринкой (без хлястика) и выкопанную откуда-то буденовку, едва ли не времен Гражданской войны. Говорят, одно время он ходил совсем босиком, пока институтский профком не выдал ему ордер на валенки. Эти валенки носили Эмку по Москве и в стужу, и в ростепель, и по сухому асфальту, и по лужам. По мере того как подошвы стирались, Эмка сдвигал их вперед, шествовал на голенищах. Голенища все сдвигались и сдвигались, становились короче и короче, в конце концов едва стали закрывать щиколотки, а носки валенок величаво росли вверх, загибаясь к самым коленям, каждый — что корабельный форштевень. Видавшая виды Москва дивилась на Эмкины валенки. И шинелка пелеринкой, и островерхая буденовка — Эмку принимали за умалишенного, сторонились на мостовых, что нисколько его не смущало".
Евтушенко вспоминал, что, когда в 1953 году (в год смерти Сталина) он встретил в литинститутском коридоре Коржавина, перед ним внезапно выросла Легенда. А это было 65 лет назад.
Своего сокурсника Владимира Тендрякова, который написал о нем лучшие воспоминания (в книге «Охота»), Наум Коржавин пережил на 34 года.
Пережил он и оставивших воспоминания о нем гораздо более молодых мемуаристов. Например, описавшего его в «Меандре» Льва Лосева. Лосев познакомился с ним в Америке в 1987 году. И вспоминал Коржавина как почти слепого, но стремительного старика, который был весь составлен из шаров разного диаметра, самые выпуклые — лоб и пузо. Но также шарообразны нос, толстые очки, даже, кажется, пальцы коротковатых рук.
Мы любили Эмкины стихи, любили его самого. Мы любовались им, когда он на ночных судилищах вставал во весь рост на своей койке. Во весь рост в одном нижнем белье (белье же он возил стирать в Киев к маме раз в году), подслеповато жмурясь, шмыгая мокрым носом, негодуя и восторгаясь, презирая и славя, ораторствует косноязычной прозой и изумительными стихами».
Нет ничего удивительного, что в Москве второй половины сороковых годов, когда после победы в войне власть взялась заново закручивать гайки, арест молодого гения, который по-своему видел окружающий мир, неожиданно интерпретировал происходящее, был только делом времени…
Арестовали Эмку Манделя в 1947
Арестовали за то самое стихотворение о великом Сталине, которое Эмка искренне считал прославлением вождя.
16 ОКТЯБРЯ (1941г)
Календари не отмечали
Шестнадцатое октября,
Но москвичам в тот день - едва ли
Им было до календаря.
Все переоценилось строго,
Закон звериный был как нож.
Искали хлеба на дорогу,
А книги ставили ни в грош.
Хотелось жить, хотелось плакать,
Хотелось выиграть войну.
И забывали Пастернака,
Как забывают тишину.
Стараясь выбраться из тины,
Шли в полированной красе
Осатаневшие машины
По всем незападным шоссе.
Казалось, что лавина злая
Сметет Москву и мир затем.
И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль.
Там,
но открытый всем, однако,
Встал воплотивший трезвый век
Суровый жесткий человек,
Не понимавший Пастернака.
Эмка сам не понял, что в его определении был страшный приговор и диагноз. Позже это сформулирует Лев Лосев: «Особенно нравилось определение Сталина в одном стихотворении: «.. не понимавший Пастернака угрюмый, мрачный человек».
Я и сейчас думаю, что это очень хорошая поэтическая мысль. Тот же страшный душевный изъян, который делает человека садистом и тираном, выражается в его неспособности воспринимать лирическую поэзию. Собственно говоря, эту же мысль развивает и Бродский в Нобелевской лекции.
Можно даже предположить, что сам Сталин об этой своей патологии догадывался. Ведь он спрашивал у Пастернака про Мандельштама: «А он — мастер?» Сам не знал».
А сам Эмка рассказывал всем в тюрьме, что сидит не по закону, а по Салтыкову-Щедрину, который говорил, что несанкционированное восхваление начальства есть само по себе преступление, поскольку может предполагать и несанкционированное поругание начальства.
СТИХИ О ДЕТСТВЕ И РОМАНТИКЕ
Гуляли, целовались, жили-были...
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
Давил на кнопку, не стесняясь, палец,
И вдруг по нервам прыгала волна...
Звонок урчал... И дети просыпались,
И вскрикивали женщины со сна.
А город спал. И наплевать влюбленным
На яркий свет автомобильных фар,
Пока цветут акации и клены,
Роняя аромат на тротуар.
Я о себе рассказывать не стану -
У всех поэтов ведь судьба одна...
Меня везде считали хулиганом,
Хоть я за жизнь не выбил ни окна...
А южный ветер навевает смелость.
Я шел, бродил и не писал дневник,
А в голове крутилось и вертелось
От множества революционных книг.
И я готов был встать за это грудью,
И я поверить не умел никак,
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах...
Романтика, растоптанная ими,
Знамена запылённые - кругом...
И я бродил в акациях, как в дыме.
И мне тогда хотелось быть врагом.
30 декабря 1944
Как он стал Коржавиным?
Он вернулся после смерти Сталина в Литинститут как Легенда.
Борис Слуцкий предлагал своим друзьям такой тест: кто в поэзии сколько стоит? При этом за точку отсчета предлагал брать вирши комсомольского лидера Литинститута завзятого антисемита Игоря Кобзева. Так вот, по его прикидке, «100 кобзей» составляли один «мандель».
Давид Самойлов вспоминал: «Когда Эмка вернулся из ссылки, он приходил в грязной вонючей шинели, и мы всегда хором кричали: «Мандель, сними свою мандилью!»
Его пытались приручить.
Евтушенко вспоминает: «Сразу после войны один из сотрудников московского горкома пытался приручить политически неустойчивого поэта и даже обещал устроить его вечер, но попросил придумать себе коренной русский псевдоним вместо неблагозвучной фамилии Мандель: «Вы же русский поэт, а не еврейский». Эма получил полчаса на изобретение приемлемого псевдонима. Он вышел и встретил прозаика Елизара Мальцева, попросил помощи. Тот наморщил лоб и сказал: «Ну так и быть, дарю тебе из моих запасов самую-самую русскую фамилию – Коржавин». Эма сразу согласился, потому что звук ему понравился, и только через много лет открыл, что слово «коржавый» в говорах не связано ни с «коржом», ни с «кряжем», а означает «неказистого» и даже «плюгавого» человечка…»
Афористичность Коржавина
Многие его строки стали крылатыми. Их повторяют те, кто даже не знает имени автора: «Какая сука разбудила Ленина? Кому мешало, что ребёнок спит?», «Но кони — всё скачут и скачут, а избы горят и горят», «Но всех печальней было в этом мире тому, кто знал, что дважды два — четыре»,
Многие из нас ещё школьниками знали его «Балладу об историческом недосыпе» (жестокий романс по одноименному произведению В.И. Ленина). Но не знали, что он является её автором. Это ходило как интеллигентский фольклор. Распространялось в рукописях. В самиздатовских «слепых» копиях. Исполнялось как хулиганская бардовская песня.
А про некрасовскую женщину, которой хотелось бы жить иначе, но кони — всё скачут и скачут, а избы горят и горят… Мало кто задумывался о том, кто автор этих известных строчек, и скорее всего, приписывали стихотворения Коржавина народному творчеству… Это и есть истинное признание.
Евтушенко писал о нем: «Его стихи я во множестве знал наизусть, хотя они тогда еще не были нигде напечатаны. Да разве я один… Есть строчки, которым тесно в литературе, и они покидают ее, ходят по улицам, трясутся в трамваях и поездах, летают на самолетах… Не выцарапать его драгоценных строк из памяти, ибо они стали частью недевальвируемого вещества наших душ, которое называется совестью. Пока эти строки будут жить хоть в ком-то, надежда на спасительное благородство литературы останется и в самые неблагородные времена».
