Июль...
Можаев, приоткрыв один глаз, посмотрел на разбудившего его бойца. В вечерних сумерках не сразу и поймёшь кто перед тобой. К тому же болела после контузии голова. Саднило посечённое осколками плечо.
Будил Лаврентьев.
- Стемнело уже, надо через дорогу перебираться и на лесок, что приметили, - Лаврентьев напряжённо шептал уже прямо в ухо.
- Да, да, - прогоняя остатки сна, забормотал командир.
- Подъём, подъём, - перебегая от одного к другому, уже тормошил бойцов неугомонный красноармеец.
- Вставай, Иван Михалыч, давай, хорош кемарить, после войны выспишься, - это забасил и принялся расталкивать своего соседа Никулин.
Наконец все построились в подобие шеренги. Командир бегло осмотрел строй. Пять человек, пистолет с двумя обоймами, две винтовки и два десятка патронов.
«Главное чтоб не было паники, никаких пораженческих мыслей, наши уже гонят фрица» - эту фразу командир всё время крутил у себя в голове. Кроме неё была ещё досада, досада и злость. Но эти чувства мыслями не выражались. Ещё был голод, который он стыдливо гнал от себя, но тот постоянно возвращался и с новой силой брался крутить кишки. «Эх, хлеба бы!», - снова подумалось ему, но он тут же отправил эту мысль подальше.
Итак, их пятеро. Он – Евгений Алексеевич Можаев, командир стрелковой роты, разбитой в пух и прах в каких-то полях под Энском. Единственный боец его роты сержант Алексей Никулин. Чудаковатый Лаврентьев, прибившийся к ним на вторые сутки, говорит, что пулемётчик. Иван Михайлович – мобилизованный из запаса, до смерти перепугавший их своим криком из кустов - «А ну ложись немчура!», и сам от страха чуть не наложивший в штаны. Так и познакомились.
И Колька, совсем молодой солдатик, умудрившийся, тем не менее, сохранить свою винтовку.
- Значит так, сейчас броском через дорогу, и далее до леса…
- Евгений Алексеич, разрешите обратиться, - Иван Михайлович осторожно кашлянул.
- Не Евгений Алексеевич, а товарищ командир! Сколько раз вам напоминать?! И почему перебиваете в момент постановки боевой задачи?
- Виноват! Разрешите оправиться?
Никулин прыснул, да и все тоже заулыбались. Командир хотел было сказать что-нибудь резкое, но передумал.
- Разрешаю, - и, подумав, добавил. – Надеюсь «по-малому»?
- А он когда нас за немцев принял, тогда всё крупногабаритное и выложил, - не вытерпел Никулин.
- Разговорчики! Кто ещё желает «по-малому»?
Желающие нашлись, причём все.
Можаеву вспомнился первый бой.
Танковая колонна выскочила из леса, когда они бодро маршировали посреди поля. Движение пехоты непроизвольно застопорилось, танки же с ходу открыли огонь. Всё утонуло в грохоте разрывов. Можаев успел крикнуть, чтоб максимально рассредоточились и начали отступать к перелеску, как сразу же рядом рвануло. Его отбросило в сторону, и он потерял сознание. В себя пришёл, когда Никулин волок его по лесу.
- Где мы? Где немец? Потери?
Из рассказа Никулина он понял, что немцы, не останавливаясь, пронеслись мимо. Рвались к Энску. Около тридцати танков. Добивали в упор, из пулемётов. Раненых подавили гусеницами. Можаева откинуло прямо на Никулина, и он тут же решил волочь командира к лесополосе.
Можаеву было неприятно, что он выжил в ситуации, пахнущей дезертирством, но выбора тогда у него не было. Хоть какое-то, но оправдание.
Красноармейцы опять построились.
- И так, повторяю, Лаврентьев первый, если дорога чистая, все остальные, я замыкаю. Ориентир - дальний лесок, как зайцы не разбегаться, бежим организованной цепочкой. Из вида друг друга не теряем. Вопросы есть?
Вопросов ни у кого не было.
- Тогда вперёд.
Лаврентьев выглянул из посадки, повертел головой вправо-влево, и пулей перемахнув через открытое пространство, исчез в колосьях. За ним посыпались остальные.
Бежать пришлось долго. Когда, наконец, вбежали в лесок, то первым делом повалились на землю.
- Будь неладны эти поля,- наконец смог выдать Никулин, - Лесов нормальных, похоже, нет ни хрена!
- Не выражаться, - строго оборвал его Можаев, но сразу поправил себя, - Не время ещё!
- А когда время, товарищ командир? – подал голос Колька.
- Когда немца лупить будем, тогда - пожалуйста! В целях поднятия боевого духа, конечно, - пошутил Иван Михайлович,- Верно я говорю, товарищ командир?
- Это по желанию. Мне отец рассказывал, что в четырнадцатом году, во время боя не ругались. - Можаев хитро посмотрел на Ивана Михайловича.
- Всякое было. - Потупил взор тот.
- Михалыч, ты вот поясни, как тебя такого, мобилизовали? - Никулин отдышался и принялся за своё.
- Какого это «такого»? – Михалыч подозрительно покосился на Никулина.
- Какого? Да тебе лет уже…
- Как, как… Вы же не справитесь!
- Темнишь дед!
- Да какой я дед! Возмутился Михалыч.
- А дети есть у тебя?
- Есть, конечно, как же им не быть, чай не хворый.
- А у детей твоих, дети есть?
- Имеются само собой, всё как у людей заведено.
- Ну, значит ты самый натуральный дед, и нечего нам тут огород городить! - под общий смех подытожил Никулин.
Иван Михайлович недовольно сопел пытаясь понять, где же он допустил промашку, наконец, поняв в чём дело, сам заулыбался и примирительно махнул рукой:
- Вот ведь баламут, а вроде и твоя правда.
И опять все заржали.
- Тихо, тихо, война ведь, - первый вернул всех на землю Можаев.
- И твоя правда тоже, командир.
Во внезапно повисшей гробовой тишине сказал Никулин.
Настоящий лес, которого так долго ждали, начался через сутки. До этого они двигались практически без отдыха. Несколько раз вдалеке были видны клубы пыли, но это оказывались немецкие пехотные колонны. «Если это пехота, то где же тогда передовые танковые части?» - думал Можаев. Иногда, высоко в небе, пролетали самолёты – в основном немецкие бомбардировщики.
Пройдя вглубь леса на пару километров, они вышли на небольшую дорогу. Решили двигаться параллельно, лесом, до ближайшего населённого пункта. Если он не занят немцами, нужно попробовать достать еды. Хотя бойцы и изголодались, но носа не вешали. Балагур Никулин постоянно подшучивал над всеми и травил байки. Лаврентьев, как охотничья собака прочёсывал лес по пути следования, добровольно взяв на себя функцию разведки, Колька, стиснув зубы, угрюмо, но решительно пытался не отстать, и даже «Дед», которого уже ни кто по-другому не называл, шёл на ровне со всеми.
Из кустов вынырнул Лаврентьев, чуть не сбив с ног Никулина, тот как всегда не сдержал язык:
- Ё-моё, был бы ты с винтовкой, меня бы штыком проткнул!
- Товарищ командир!
Не обращая внимания, на разоряющегося Никулина начал Лаврентьев:
- Деревня, там метров через сто, дорога на лево уходит, и как раз в деревню идёт.
- Привал. Лаврентьев, Никулин - разведать, сколько домов, есть ли немец, ждём вас через час на этом месте. Держите мой пистолет, с ним сподручнее, - Можаев не без сожаления протянул свой ТТ, - Осторожнее, на рожон не лезьте, не форсите если что, тебя Алексей это особо касается!
- Есть не форсить!
Никулин вскинул руку к пилотке, и добавил, уже оборачиваясь к Лаврентьеву:
- Ну, веди, следопыт.
Когда они скрылись в зарослях, повисло томительное ожидание. Каждый хотел, чтобы немец не дотянулся до этой деревеньки, так удачно спрятавшейся в этой глухомани. И, конечно же, каждый мечтал, наконец, пожрать.
Не прошло и сорока минут, как послышалось чьё-то шуршание. Все напряглись, но это оказался Никулин. Сразу же протянув Можаеву пистолет, отрапортовал:
- Всё в порядке, немцев нет, и не было, айда к столу.
- Деревня?
- Да вроде и не деревня, а как хутор, но большой - дюжина дворов, мужиков всех, годных к строевой, с месяц забрали в райцентр. Мобилизация. Одни бабы остались, детишки да старики.
У первого дома их встретили несколько перепуганных женщин. Скрестив на поясе руки, они молча смотрели на солдат, покачивая головами. Между ними сновали дети, для которых появление незнакомцев было явно в радость.
- Дяденька, дяденька, - прицепился к Можаеву белобрысый мальчуган лет семи, - Дяденька, а вы правда солдаты?
- Правда, правда, - отвечал ему тот.
- А ну-ко, отстаньте от людей, чертенята! - Зычно прикрикнула одна из женщин.
Дети, как воробьи, прыснули от солдат и, забежав в первый двор, спрятались за плетнём, так, что были видны их пальцы, вцепившиеся в ивовые ветки и моргающие между прутьев глазёнки. Никулин состроил злобную гримасу и цыкнул в их сторону, плетень ответил диким визгом и радостным смехом.
- Доброго здравия, - приветствовал женщин Можаев.
- Здрасьте, - за всех ответила баба, только что гонявшая детишек.
Остальные невнятно забормотали что-то приветственное.
- Мы подразделение Красной Армии, выходим в расположение регулярных частей, если можете помочь с провиантом, будем сердечно благодарны.
- Отчего не покормить, сразу вижу давно не жравши, одни глаза остались. Проходите к Ильинишне,- и, обернувшись к одной из женщин, махнула головой,- Веди к себе солдатиков, а мы поднесём у кого что есть.
Войдя в комнату, они неловко переминались у порога, но когда из печки пахнуло варёной картошкой, у Можаева голова закружилась посильней, чем от контузии. Пришлось, не дожидаясь приглашения, присесть на длинную лавку, стоявшую у стены. Остальные испытывали похожие чувства, так как тут же сели рядом.
Хата Ильинишны оказалась просторной, наверное поэтому их и определили к ней. Хозяйка, ещё молодая, но как всякая крестьянская баба, состарившаяся раньше времени от тяжёлой работы, ловко орудовала ухватом.
- Обождите родненькие, - приговаривала она, - Чай, с голодухи-то, совсем одичали.
Это были не вопросы, а своеобразное причитание. Ещё одна часть жизни русской женщины, вечный «Плач Ярославны».
- Уже готово почти, грею, грею, эко вас, издалеча идёте?
- С под Энска, - хрипло ответил Можаев.
- Эвона сколько прошли! – удивлённо замерла она,- А давно идёте то?
- Больше двух недель,- опять ответил Можаев и почему-то опустил глаза в пол.
- И, что, так и не ели ни где, неужто деревень не попадалось по дороге?
- Попадалось, да там уже немец был, а ели колосья хлебные, ягоды.
- Ой, родненькие, натерпелись то, и мой там как сейчас?! Прижав руки к щекам, закач
Будил Лаврентьев.
- Стемнело уже, надо через дорогу перебираться и на лесок, что приметили, - Лаврентьев напряжённо шептал уже прямо в ухо.
- Да, да, - прогоняя остатки сна, забормотал командир.
- Подъём, подъём, - перебегая от одного к другому, уже тормошил бойцов неугомонный красноармеец.
- Вставай, Иван Михалыч, давай, хорош кемарить, после войны выспишься, - это забасил и принялся расталкивать своего соседа Никулин.
Наконец все построились в подобие шеренги. Командир бегло осмотрел строй. Пять человек, пистолет с двумя обоймами, две винтовки и два десятка патронов.
«Главное чтоб не было паники, никаких пораженческих мыслей, наши уже гонят фрица» - эту фразу командир всё время крутил у себя в голове. Кроме неё была ещё досада, досада и злость. Но эти чувства мыслями не выражались. Ещё был голод, который он стыдливо гнал от себя, но тот постоянно возвращался и с новой силой брался крутить кишки. «Эх, хлеба бы!», - снова подумалось ему, но он тут же отправил эту мысль подальше.
Итак, их пятеро. Он – Евгений Алексеевич Можаев, командир стрелковой роты, разбитой в пух и прах в каких-то полях под Энском. Единственный боец его роты сержант Алексей Никулин. Чудаковатый Лаврентьев, прибившийся к ним на вторые сутки, говорит, что пулемётчик. Иван Михайлович – мобилизованный из запаса, до смерти перепугавший их своим криком из кустов - «А ну ложись немчура!», и сам от страха чуть не наложивший в штаны. Так и познакомились.
И Колька, совсем молодой солдатик, умудрившийся, тем не менее, сохранить свою винтовку.
- Значит так, сейчас броском через дорогу, и далее до леса…
- Евгений Алексеич, разрешите обратиться, - Иван Михайлович осторожно кашлянул.
- Не Евгений Алексеевич, а товарищ командир! Сколько раз вам напоминать?! И почему перебиваете в момент постановки боевой задачи?
- Виноват! Разрешите оправиться?
Никулин прыснул, да и все тоже заулыбались. Командир хотел было сказать что-нибудь резкое, но передумал.
- Разрешаю, - и, подумав, добавил. – Надеюсь «по-малому»?
- А он когда нас за немцев принял, тогда всё крупногабаритное и выложил, - не вытерпел Никулин.
- Разговорчики! Кто ещё желает «по-малому»?
Желающие нашлись, причём все.
Можаеву вспомнился первый бой.
Танковая колонна выскочила из леса, когда они бодро маршировали посреди поля. Движение пехоты непроизвольно застопорилось, танки же с ходу открыли огонь. Всё утонуло в грохоте разрывов. Можаев успел крикнуть, чтоб максимально рассредоточились и начали отступать к перелеску, как сразу же рядом рвануло. Его отбросило в сторону, и он потерял сознание. В себя пришёл, когда Никулин волок его по лесу.
- Где мы? Где немец? Потери?
Из рассказа Никулина он понял, что немцы, не останавливаясь, пронеслись мимо. Рвались к Энску. Около тридцати танков. Добивали в упор, из пулемётов. Раненых подавили гусеницами. Можаева откинуло прямо на Никулина, и он тут же решил волочь командира к лесополосе.
Можаеву было неприятно, что он выжил в ситуации, пахнущей дезертирством, но выбора тогда у него не было. Хоть какое-то, но оправдание.
Красноармейцы опять построились.
- И так, повторяю, Лаврентьев первый, если дорога чистая, все остальные, я замыкаю. Ориентир - дальний лесок, как зайцы не разбегаться, бежим организованной цепочкой. Из вида друг друга не теряем. Вопросы есть?
Вопросов ни у кого не было.
- Тогда вперёд.
Лаврентьев выглянул из посадки, повертел головой вправо-влево, и пулей перемахнув через открытое пространство, исчез в колосьях. За ним посыпались остальные.
Бежать пришлось долго. Когда, наконец, вбежали в лесок, то первым делом повалились на землю.
- Будь неладны эти поля,- наконец смог выдать Никулин, - Лесов нормальных, похоже, нет ни хрена!
- Не выражаться, - строго оборвал его Можаев, но сразу поправил себя, - Не время ещё!
- А когда время, товарищ командир? – подал голос Колька.
- Когда немца лупить будем, тогда - пожалуйста! В целях поднятия боевого духа, конечно, - пошутил Иван Михайлович,- Верно я говорю, товарищ командир?
- Это по желанию. Мне отец рассказывал, что в четырнадцатом году, во время боя не ругались. - Можаев хитро посмотрел на Ивана Михайловича.
- Всякое было. - Потупил взор тот.
- Михалыч, ты вот поясни, как тебя такого, мобилизовали? - Никулин отдышался и принялся за своё.
- Какого это «такого»? – Михалыч подозрительно покосился на Никулина.
- Какого? Да тебе лет уже…
- Как, как… Вы же не справитесь!
- Темнишь дед!
- Да какой я дед! Возмутился Михалыч.
- А дети есть у тебя?
- Есть, конечно, как же им не быть, чай не хворый.
- А у детей твоих, дети есть?
- Имеются само собой, всё как у людей заведено.
- Ну, значит ты самый натуральный дед, и нечего нам тут огород городить! - под общий смех подытожил Никулин.
Иван Михайлович недовольно сопел пытаясь понять, где же он допустил промашку, наконец, поняв в чём дело, сам заулыбался и примирительно махнул рукой:
- Вот ведь баламут, а вроде и твоя правда.
И опять все заржали.
- Тихо, тихо, война ведь, - первый вернул всех на землю Можаев.
- И твоя правда тоже, командир.
Во внезапно повисшей гробовой тишине сказал Никулин.
Настоящий лес, которого так долго ждали, начался через сутки. До этого они двигались практически без отдыха. Несколько раз вдалеке были видны клубы пыли, но это оказывались немецкие пехотные колонны. «Если это пехота, то где же тогда передовые танковые части?» - думал Можаев. Иногда, высоко в небе, пролетали самолёты – в основном немецкие бомбардировщики.
Пройдя вглубь леса на пару километров, они вышли на небольшую дорогу. Решили двигаться параллельно, лесом, до ближайшего населённого пункта. Если он не занят немцами, нужно попробовать достать еды. Хотя бойцы и изголодались, но носа не вешали. Балагур Никулин постоянно подшучивал над всеми и травил байки. Лаврентьев, как охотничья собака прочёсывал лес по пути следования, добровольно взяв на себя функцию разведки, Колька, стиснув зубы, угрюмо, но решительно пытался не отстать, и даже «Дед», которого уже ни кто по-другому не называл, шёл на ровне со всеми.
Из кустов вынырнул Лаврентьев, чуть не сбив с ног Никулина, тот как всегда не сдержал язык:
- Ё-моё, был бы ты с винтовкой, меня бы штыком проткнул!
- Товарищ командир!
Не обращая внимания, на разоряющегося Никулина начал Лаврентьев:
- Деревня, там метров через сто, дорога на лево уходит, и как раз в деревню идёт.
- Привал. Лаврентьев, Никулин - разведать, сколько домов, есть ли немец, ждём вас через час на этом месте. Держите мой пистолет, с ним сподручнее, - Можаев не без сожаления протянул свой ТТ, - Осторожнее, на рожон не лезьте, не форсите если что, тебя Алексей это особо касается!
- Есть не форсить!
Никулин вскинул руку к пилотке, и добавил, уже оборачиваясь к Лаврентьеву:
- Ну, веди, следопыт.
Когда они скрылись в зарослях, повисло томительное ожидание. Каждый хотел, чтобы немец не дотянулся до этой деревеньки, так удачно спрятавшейся в этой глухомани. И, конечно же, каждый мечтал, наконец, пожрать.
Не прошло и сорока минут, как послышалось чьё-то шуршание. Все напряглись, но это оказался Никулин. Сразу же протянув Можаеву пистолет, отрапортовал:
- Всё в порядке, немцев нет, и не было, айда к столу.
- Деревня?
- Да вроде и не деревня, а как хутор, но большой - дюжина дворов, мужиков всех, годных к строевой, с месяц забрали в райцентр. Мобилизация. Одни бабы остались, детишки да старики.
У первого дома их встретили несколько перепуганных женщин. Скрестив на поясе руки, они молча смотрели на солдат, покачивая головами. Между ними сновали дети, для которых появление незнакомцев было явно в радость.
- Дяденька, дяденька, - прицепился к Можаеву белобрысый мальчуган лет семи, - Дяденька, а вы правда солдаты?
- Правда, правда, - отвечал ему тот.
- А ну-ко, отстаньте от людей, чертенята! - Зычно прикрикнула одна из женщин.
Дети, как воробьи, прыснули от солдат и, забежав в первый двор, спрятались за плетнём, так, что были видны их пальцы, вцепившиеся в ивовые ветки и моргающие между прутьев глазёнки. Никулин состроил злобную гримасу и цыкнул в их сторону, плетень ответил диким визгом и радостным смехом.
- Доброго здравия, - приветствовал женщин Можаев.
- Здрасьте, - за всех ответила баба, только что гонявшая детишек.
Остальные невнятно забормотали что-то приветственное.
- Мы подразделение Красной Армии, выходим в расположение регулярных частей, если можете помочь с провиантом, будем сердечно благодарны.
- Отчего не покормить, сразу вижу давно не жравши, одни глаза остались. Проходите к Ильинишне,- и, обернувшись к одной из женщин, махнула головой,- Веди к себе солдатиков, а мы поднесём у кого что есть.
Войдя в комнату, они неловко переминались у порога, но когда из печки пахнуло варёной картошкой, у Можаева голова закружилась посильней, чем от контузии. Пришлось, не дожидаясь приглашения, присесть на длинную лавку, стоявшую у стены. Остальные испытывали похожие чувства, так как тут же сели рядом.
Хата Ильинишны оказалась просторной, наверное поэтому их и определили к ней. Хозяйка, ещё молодая, но как всякая крестьянская баба, состарившаяся раньше времени от тяжёлой работы, ловко орудовала ухватом.
- Обождите родненькие, - приговаривала она, - Чай, с голодухи-то, совсем одичали.
Это были не вопросы, а своеобразное причитание. Ещё одна часть жизни русской женщины, вечный «Плач Ярославны».
- Уже готово почти, грею, грею, эко вас, издалеча идёте?
- С под Энска, - хрипло ответил Можаев.
- Эвона сколько прошли! – удивлённо замерла она,- А давно идёте то?
- Больше двух недель,- опять ответил Можаев и почему-то опустил глаза в пол.
- И, что, так и не ели ни где, неужто деревень не попадалось по дороге?
- Попадалось, да там уже немец был, а ели колосья хлебные, ягоды.
- Ой, родненькие, натерпелись то, и мой там как сейчас?! Прижав руки к щекам, закач
Пра экстремальный секс.
Осторожно, олдскул.
Последнее время риально дахуя вакруг извращенцев разных развелось, кагбудто их специально на какомто племенном заводе выращивают. И каждый блять со своими перверсиями в скворешнике абитает. Комуто надо непременно школьницу выебать, в пианерской форме, а у кого-то хуй не встает, пока «боже царя храни» не заиграет, на полную мощность, в исполнении детско-юношеского хора святого Иоана Домаскина, видимо совсем экология нифпизду, ну и прочие атрицательные факторы апять же на психике сказываюца.
Одна знакомая, так та вообще, иначе, чем в костюме чебурашки не сношаецо, причом исключительно в задницу, такой сцуко фетиш у человека с большими ушами, ага. Кончает обычно на третьем куплете «пусть бигут ниуклюжы пишиходы по луже», при этом орет, как воспитанный дикими абизьянами Тарзан, в экранизации с Джонни Вайсмюллером в главной роли. Соседка потом на нее ригулярно кляузы в ЖЭК строчит, пириживает, что над животными издеваюца.
Но самый папулярный хит этого сезона палюбому икстримальный секс, не тот што по пьянке, с сомнительными личностями, и без гандонов, а тот, когда надо так по хитрому изъебнуца, штоб оргазм в каком-нибудь икзотичном месте испытать, например в метро, или на карусели «Веселые горки», некоторые даже умудряюцо в кабине башенного крана хуй в падрушку пристроить, без отрыва так сказать от производства, типа без этого нихуя низачот, и никакого полового удовлетворения. Икстрималы, хули, нитошто я.
Я, если быть аткровенным, только адин раз в падобном бизобразии участвовал, и то с ниибацо пичальными последствиями для акружающих, категории- пиздец пришел, цветов нинадо.
Когда я был молод, дерзок и атчаянно красив, ни так канешно, как сейчас, но тоже довольно много, мы с падрушкой приабщились к немецкому кинематографу, и, в перерывах между порно, пасмотрели адин беспесды увлекательный фашисткий баевик, под названием «Достучацо до небес», 1997 года выпуска, кто ни в курсе. После чего пиздецкак прониклись азвученной там темой , и тоже решили устроить себе дахуя праздник, ебанув куда-нибудь на пабережье чорного моря. Патамушто это яибу как романтично, ну и вцелом полезно для арганизма. Она мне так и сказала - «пайми, блять, на небесах только и говорят, што о море…», и вздохнула ещо пичально, для убедительности.
Только абломись моя черешня, а не лазурный берег, с чайками над волной. В ж.д. кассах билетов не аказалось. Сплашной дефицит и павальная карупция. Приходите,- говорят- через неделю, ну или пиздуйте блять пешком, в крайнем случае автостопом по европам, это кому как сцуко нравицо, и ниибет. Главное низабудьте - ни пирибигайте пути перед приближающимся составом.
Павизло, што проводник панимающий попался, согласился нас без билета взять в свой купейный вагон, двоих на одно место, по тройной цене, и без белья, зато чаем бесплатным угостил с лимоном, добрейшей души человек, по имени Мага, как сейчас помню.
Да и с соседями по купе нам тоже крупно пощастливилось, сплошные интеллигентные люди. На нижней полке напротив бабка какаято, ровестница октября, и аднаклассница Троцкого, всю дорогу лежала и не шелохнулась ниразу. Я паначалу даже апасался нимного, што она уже окуклилась, и начинает разлагаться, судя по запаху, но потом она захрапела, и все самнения сами собой развеялись. На полке над нами то ли узбек, то ли якут, я хуйивознаю, я в их национальностях плохо ориентируюсь. Но он тоже с полки хуй куда спускался, книшки там постоянно читал пра слепошарых. То ли «Слепой против хромова», то ли «косой против немого», то ли ещо какие-то слабовидящие, против паралитиков, павидимому ученый. Афтальмолог нахуй. А на другой верхней полке батюшка. Самый настоящий, с бородой сцуко и в рясе. Адин в адин отец Федор, только децал потолще, и в очках. Он было попытался с нами свецкую беседу завести, на тему наших рилигиозных увлечений, но я ему сказал, што мы патомственные сатанисты, и нинавязчиво предложил совместно угадошить бабку, штоб ее кровью нарисовать валшебную пентаграмму на полу, он сразу отъебался, и больше нивысовывался.
В психологии такой научный термин есть - коулрофобия называецо. Боязнь клоунов, если по абыкновенному. Это когда при виде Куклачова, вместо смеха возникает устойчивое желание атпиздить его бейсбольной битой, полить бензином, и спалить вместе с ебучим шапито. Вполне нормальное желание, на мой взгляд. Так вот, штото наподобие я пачимуто всигда испытываю и к различным служителям рилигиозного культа, еще с самого децтва. После того, как меня в 6 лет из церкви выгнали, за то што я там свечки стал задувать и желания загадывать вроде велосипеда «Юность», и железной дороги. Так што с батюшкой у нас общение низаладилось изначально. Ну да и похуй, тем более почти сразу потемнело, и спать пора уже было.
Через полчаса все вокруг атрубились, только мы с падрушкой все никак не заснем. Ворочаемся на одной полке, друк о друга елозим, она ещо об меня задницей треца вызывающе. Какетничает. Низнаю, как кто, а я вообще плохо сибя контролирую, когда к моему члену дефка жопой прижимается, такая вот асобенность в арганизме врожденная. Сразу както само собой бизудержные желания возникают эротического садержания. Такшто стянул с нее трусы низаметно, и начинаю совакупляца, по возможности бисшумно, штоб никого не разбудить нинароком, мы ж не извращенцы какието. Паначалу смущало канешно наличие посторонних в помещении, зато адриналин в крови пиздецкак будоражит. Подрушка даже постанывать стала от новизны ащущений. Она всигда так во время секса делает. Не может эмоции в себе удержать, ну или просто травма в детстве какая была, я не психолог ниразу, такшто в душе ниибу с чем это связано.
Главное, што поп ачивидно тоже уловил всю эту акустику, ему бы в контрразведке служить с таким слухом, а не опиум продавать для народа по сходной цене. Резко вдруг сопеть перестал, к нам лицом повернулся, и в бороду себе штото бомочит «иже еси на небеси какоето». Молицо походу, ну или дрочит, со стороны нипонятно ниразу. И што характерно, глаз с нас не спускает, вуайерист ебучий. Только хуй нас уже астановишь, даже если весь его приход тут молитвы читать будет в массовом порядке, савместно со священным синодом. У нас показательное сцуко выступление, и ниибет. Стараемся изо всех сил, как на алимпиаде, штоб за технику и за артистизм по максимуму получить. Поп тоже молицо, не отстает, я вообще до того момента ниразу не видел, штоб человек так искренне молился, он даже с текста почти ни разу не сбился, вставил только пару раз «пиздец» меду строк, и штото ещо про «демонов блядских», и то, только когда подрушка у меня отсасывать начала. Глыба, а ни человек. Я его в тот момент зауважал нипадецки. Пока поезд резко не тряхнуло. А против гравитации хуй паспоришь, тут и молитва нивсегда помагает. Хуйлысь, и батюшка по широкой дуге, как лежал, так и наебнулся с верхней полки, в одной руке крест наперсный, а в другой хуй эрегированный, и он им крестные знамения во все стороны осеняет, причом чаще всего пачимуто бабке по морде достаеца. Канфуз, йопте.
А та, видимо, ниочень привыкшая, штоб ей хуем по лбу среди ночи лупили нищадно. Оно и понятно, кому такое понравицо, ну если только садамазахистам каким агалтелым, но бабка палюбому не в теме. Она паходу в этот момент как раз с Лениным на броневике по Питеру во сне рассекала, а тут вместо первомайской демонстрации такие ритуальные таинства, с элементами бдсм. Хотя ей по большому щоту радовацо надо было, што желание сексуальное у когото ещо вызывает, патамушто последний раз хуй наверняка еще в Смольном видела, у пьяных матросов, а не орать с пирипугу, как припадошная -«немцы в городе… памагите!!!», аж уши закладывает. Я вообще громких звуков во время секса пугаюсь.
Якут наверху тоже подорвался от такой ваздушной тривоги. Только он не якут нихуя аказался, и не афтальмолог ниразу, а какой-та джеки чян, или хон гиль дон на крайняк. Защитник абиженных старушек. Ещо и атеист дакучи. Это я уже сам догадался, когда он никакого уважения к духовному сану не проявил. Маментально как ниньзя сверху спрыгнул, и без разговоров давай попа опесдюливать. Затаившийся нахуй дракон, крадущийся сука тигр. Он паходу дела решил, што поп и правда бабку насилует, а он ее спасти должен нипременно. Патамушто сильные должны защищать слабых, ну или просто патамушто его кунгфу круче, чем все астальное. А батюшка хоть и священнослужитель, но стопудоф не в шаолине богословие изучал, и вообще пацифист панатуре. Нипалучается у него одним крестом и хуем маваши гери по корпусу отражать. Потом ещо Мага прибежал, бухой вусмерть, и на всякий случай решил низаморачиваясь выписать пиздюлей в равных пропорциях и попу и якуту, за то што ему отдыхать мишают в это позднее время суток. Затем уже наряд милиции подтянулся. Не поезд, а куликофская битва какаято, мы с падорушкой еле кончили в сложившейся абстановке. В общем нилофко с этим икстримальным сексом получилось.
С тех пор я чото ниочень хорошо отношусь к клубничке с налетом публичности. Нуивонахуй такую экзотику, лучше уж школьницу выебать в пианерской форме, ну или дрочить под «боже царя храния». Полюбому спокойней будет.
— 13k , 07.10.2014
Последнее время риально дахуя вакруг извращенцев разных развелось, кагбудто их специально на какомто племенном заводе выращивают. И каждый блять со своими перверсиями в скворешнике абитает. Комуто надо непременно школьницу выебать, в пианерской форме, а у кого-то хуй не встает, пока «боже царя храни» не заиграет, на полную мощность, в исполнении детско-юношеского хора святого Иоана Домаскина, видимо совсем экология нифпизду, ну и прочие атрицательные факторы апять же на психике сказываюца.
Одна знакомая, так та вообще, иначе, чем в костюме чебурашки не сношаецо, причом исключительно в задницу, такой сцуко фетиш у человека с большими ушами, ага. Кончает обычно на третьем куплете «пусть бигут ниуклюжы пишиходы по луже», при этом орет, как воспитанный дикими абизьянами Тарзан, в экранизации с Джонни Вайсмюллером в главной роли. Соседка потом на нее ригулярно кляузы в ЖЭК строчит, пириживает, что над животными издеваюца.
Но самый папулярный хит этого сезона палюбому икстримальный секс, не тот што по пьянке, с сомнительными личностями, и без гандонов, а тот, когда надо так по хитрому изъебнуца, штоб оргазм в каком-нибудь икзотичном месте испытать, например в метро, или на карусели «Веселые горки», некоторые даже умудряюцо в кабине башенного крана хуй в падрушку пристроить, без отрыва так сказать от производства, типа без этого нихуя низачот, и никакого полового удовлетворения. Икстрималы, хули, нитошто я.
Я, если быть аткровенным, только адин раз в падобном бизобразии участвовал, и то с ниибацо пичальными последствиями для акружающих, категории- пиздец пришел, цветов нинадо.
Когда я был молод, дерзок и атчаянно красив, ни так канешно, как сейчас, но тоже довольно много, мы с падрушкой приабщились к немецкому кинематографу, и, в перерывах между порно, пасмотрели адин беспесды увлекательный фашисткий баевик, под названием «Достучацо до небес», 1997 года выпуска, кто ни в курсе. После чего пиздецкак прониклись азвученной там темой , и тоже решили устроить себе дахуя праздник, ебанув куда-нибудь на пабережье чорного моря. Патамушто это яибу как романтично, ну и вцелом полезно для арганизма. Она мне так и сказала - «пайми, блять, на небесах только и говорят, што о море…», и вздохнула ещо пичально, для убедительности.
Только абломись моя черешня, а не лазурный берег, с чайками над волной. В ж.д. кассах билетов не аказалось. Сплашной дефицит и павальная карупция. Приходите,- говорят- через неделю, ну или пиздуйте блять пешком, в крайнем случае автостопом по европам, это кому как сцуко нравицо, и ниибет. Главное низабудьте - ни пирибигайте пути перед приближающимся составом.
Павизло, што проводник панимающий попался, согласился нас без билета взять в свой купейный вагон, двоих на одно место, по тройной цене, и без белья, зато чаем бесплатным угостил с лимоном, добрейшей души человек, по имени Мага, как сейчас помню.
Да и с соседями по купе нам тоже крупно пощастливилось, сплошные интеллигентные люди. На нижней полке напротив бабка какаято, ровестница октября, и аднаклассница Троцкого, всю дорогу лежала и не шелохнулась ниразу. Я паначалу даже апасался нимного, што она уже окуклилась, и начинает разлагаться, судя по запаху, но потом она захрапела, и все самнения сами собой развеялись. На полке над нами то ли узбек, то ли якут, я хуйивознаю, я в их национальностях плохо ориентируюсь. Но он тоже с полки хуй куда спускался, книшки там постоянно читал пра слепошарых. То ли «Слепой против хромова», то ли «косой против немого», то ли ещо какие-то слабовидящие, против паралитиков, павидимому ученый. Афтальмолог нахуй. А на другой верхней полке батюшка. Самый настоящий, с бородой сцуко и в рясе. Адин в адин отец Федор, только децал потолще, и в очках. Он было попытался с нами свецкую беседу завести, на тему наших рилигиозных увлечений, но я ему сказал, што мы патомственные сатанисты, и нинавязчиво предложил совместно угадошить бабку, штоб ее кровью нарисовать валшебную пентаграмму на полу, он сразу отъебался, и больше нивысовывался.
В психологии такой научный термин есть - коулрофобия называецо. Боязнь клоунов, если по абыкновенному. Это когда при виде Куклачова, вместо смеха возникает устойчивое желание атпиздить его бейсбольной битой, полить бензином, и спалить вместе с ебучим шапито. Вполне нормальное желание, на мой взгляд. Так вот, штото наподобие я пачимуто всигда испытываю и к различным служителям рилигиозного культа, еще с самого децтва. После того, как меня в 6 лет из церкви выгнали, за то што я там свечки стал задувать и желания загадывать вроде велосипеда «Юность», и железной дороги. Так што с батюшкой у нас общение низаладилось изначально. Ну да и похуй, тем более почти сразу потемнело, и спать пора уже было.
Через полчаса все вокруг атрубились, только мы с падрушкой все никак не заснем. Ворочаемся на одной полке, друк о друга елозим, она ещо об меня задницей треца вызывающе. Какетничает. Низнаю, как кто, а я вообще плохо сибя контролирую, когда к моему члену дефка жопой прижимается, такая вот асобенность в арганизме врожденная. Сразу както само собой бизудержные желания возникают эротического садержания. Такшто стянул с нее трусы низаметно, и начинаю совакупляца, по возможности бисшумно, штоб никого не разбудить нинароком, мы ж не извращенцы какието. Паначалу смущало канешно наличие посторонних в помещении, зато адриналин в крови пиздецкак будоражит. Подрушка даже постанывать стала от новизны ащущений. Она всигда так во время секса делает. Не может эмоции в себе удержать, ну или просто травма в детстве какая была, я не психолог ниразу, такшто в душе ниибу с чем это связано.
Главное, што поп ачивидно тоже уловил всю эту акустику, ему бы в контрразведке служить с таким слухом, а не опиум продавать для народа по сходной цене. Резко вдруг сопеть перестал, к нам лицом повернулся, и в бороду себе штото бомочит «иже еси на небеси какоето». Молицо походу, ну или дрочит, со стороны нипонятно ниразу. И што характерно, глаз с нас не спускает, вуайерист ебучий. Только хуй нас уже астановишь, даже если весь его приход тут молитвы читать будет в массовом порядке, савместно со священным синодом. У нас показательное сцуко выступление, и ниибет. Стараемся изо всех сил, как на алимпиаде, штоб за технику и за артистизм по максимуму получить. Поп тоже молицо, не отстает, я вообще до того момента ниразу не видел, штоб человек так искренне молился, он даже с текста почти ни разу не сбился, вставил только пару раз «пиздец» меду строк, и штото ещо про «демонов блядских», и то, только когда подрушка у меня отсасывать начала. Глыба, а ни человек. Я его в тот момент зауважал нипадецки. Пока поезд резко не тряхнуло. А против гравитации хуй паспоришь, тут и молитва нивсегда помагает. Хуйлысь, и батюшка по широкой дуге, как лежал, так и наебнулся с верхней полки, в одной руке крест наперсный, а в другой хуй эрегированный, и он им крестные знамения во все стороны осеняет, причом чаще всего пачимуто бабке по морде достаеца. Канфуз, йопте.
А та, видимо, ниочень привыкшая, штоб ей хуем по лбу среди ночи лупили нищадно. Оно и понятно, кому такое понравицо, ну если только садамазахистам каким агалтелым, но бабка палюбому не в теме. Она паходу в этот момент как раз с Лениным на броневике по Питеру во сне рассекала, а тут вместо первомайской демонстрации такие ритуальные таинства, с элементами бдсм. Хотя ей по большому щоту радовацо надо было, што желание сексуальное у когото ещо вызывает, патамушто последний раз хуй наверняка еще в Смольном видела, у пьяных матросов, а не орать с пирипугу, как припадошная -«немцы в городе… памагите!!!», аж уши закладывает. Я вообще громких звуков во время секса пугаюсь.
Якут наверху тоже подорвался от такой ваздушной тривоги. Только он не якут нихуя аказался, и не афтальмолог ниразу, а какой-та джеки чян, или хон гиль дон на крайняк. Защитник абиженных старушек. Ещо и атеист дакучи. Это я уже сам догадался, когда он никакого уважения к духовному сану не проявил. Маментально как ниньзя сверху спрыгнул, и без разговоров давай попа опесдюливать. Затаившийся нахуй дракон, крадущийся сука тигр. Он паходу дела решил, што поп и правда бабку насилует, а он ее спасти должен нипременно. Патамушто сильные должны защищать слабых, ну или просто патамушто его кунгфу круче, чем все астальное. А батюшка хоть и священнослужитель, но стопудоф не в шаолине богословие изучал, и вообще пацифист панатуре. Нипалучается у него одним крестом и хуем маваши гери по корпусу отражать. Потом ещо Мага прибежал, бухой вусмерть, и на всякий случай решил низаморачиваясь выписать пиздюлей в равных пропорциях и попу и якуту, за то што ему отдыхать мишают в это позднее время суток. Затем уже наряд милиции подтянулся. Не поезд, а куликофская битва какаято, мы с падорушкой еле кончили в сложившейся абстановке. В общем нилофко с этим икстримальным сексом получилось.
С тех пор я чото ниочень хорошо отношусь к клубничке с налетом публичности. Нуивонахуй такую экзотику, лучше уж школьницу выебать в пианерской форме, ну или дрочить под «боже царя храния». Полюбому спокойней будет.
— 13k , 07.10.2014
Январь
Антон сделал музыку громче и выбросил бычок в окно. Погода была ясная и ветреная. «Мороз и солнце…», - процитировал он мысленно Пушкина и оперативно поднял стекло, пока ледяной воздух не наполнил салон. Виктор на заднем сиденье дегустировал пиво, а Валерий Робертович на переднем ковырял в носу. Валерием Робертовичем он был только по паспорту, а по жизни – Валера-Дрыщ. Впрочем, сопли свои он не растирал по салону, а аккуратно упаковывал во влажные салфетки и скалдировал в бардачке.
- Да ты быдло-интеллигент! – резюмировал увиденное Витя, открывая очередную банку глазом. Системный администратор в миру, в свободное время Виктор Андреевич становился просто-таки Архимедом блядства и Ньютоном пьянства. Открывать бутылки глазом могли многие, открывать банки – только я, - говаривал Витя.
Антон был начальником юридического отдела компании, а Валера-Дрыщ занимал должность старшего аналитика, хотя больше был похож на пьяного обиженного ребенка с трехдневной щетиной.
- Коллега! – обратился к нему с деловым предложением Виктор Андреевич, - не ебанете ли пивка?
Валерий Робертович вытащил палец из носа, чтоб не нарушать дикцию:
- Спасибо за предложение, но я воздержусь. Да и блевануть что-то охота…
- Трмознуть? – Антону не улыбало отмывать салон «Аккорда» от блевотни Дрыща.
- Не, - Валера взял себя в руки, - газани лучше! А еще лучше я газану!
И он трескуче перданул в подогретое сиденье.
Парни ехали на отдых в деревню Полужабово, что в сорока километрах от Москвы. Новый год все отмечали в городе, а сразу после решили снять коттедж с банькой и отдохнуть поближе к природе. Со свежим деревенским воздухом могут сравниться только безотказные деревенские бабы, говаривал Валерий Робертович, а ведь он аналитик, и хуйни не скажет. Правда, выпивши он кричал, что всех китаянок выебет, а всех китайцев посадит на кол, но так, то был уже Валера-Дрыщ, неофициальный представитель Валерия Робертовича.
Съезд с федеральной трассы оказался гораздо лучше, чем предполагалось сначала, когда знали только название деревни. Автомобиль уверенно взял снежный барьер, а Виктор уверенно хлебнул пива. По заметенной проселочной дороге ехали совсем медленно, но все равно доехали за несколько минут.
Поиски нужного адреса не увенчались успехом, пока умный аналитик не позвонил контактному лицу. Лицом этим оказалась тетя лет пятидесяти, бойкая, в меру страшная, здоровье слегка подорвано алкоголем, но коммерческая жилка на ее лице читалась сразу:
- Деньги вперед!
- Бабуля… - начал, было, Виктор Андреевич, но осекся, - то есть женщина… то есть это, девушка… дайте мы хоть глянем на домик-то…
- Домик у тебя в деревне будет с молоком да простоквашей! – отрезала тетя, - а это коттедж!
- Вперед так вперед, - согласился Антон, - но только половину. А вторую после просмотра жилища.
- И это… - прищурился главный аналитик, - если что не так пойдет, мы тебя грохнем, так и знай!
Антон смутно представлял, что может пойти не так при просмотре дома на краю деревни, но поправлять коллегу в его гангстерских представлениях не стал.
Домик оказался действительно приятным как снаружи, так и внутри. Три спальни с большими двуспальными кроватями, просторный холл, вместивший себя и кухню с итальянской мебелью.
- Из самой столицы итальянской везли, - похвасталась бабка, - из Ми… из Ми…
- Из Минска? – помог старушечьему мозгу Витя.
- Точно! – обрадовалась та, - из самого сердца Италии – из Минска!
Валера, даром что аналитик, вникал в подробности, которые не бросались в глаза, ходил, разнюхивал все, Антон в определенный момент даже признал в нем Жеглова.
- Хуясе! – обратил всеобщее внимание Валера на найденный им важный недостаток, - вы говорили, что баня прямо в доме.
Антон подтвердил, что, да, так и есть, говорила. Да и бабка не стала отпираться:
- Говорила…
- А она нихуя не в доме!! – развил тему Валера.
- А где? – бабка включила «штирлица».
- Да вот же она!! – Валера показал пальцем на стоящий в десяти метрах от коттеджа деревянный сруб бани.
- А-а-а, ну да, - затянула бабка, - так вы же пьяными полезете париться, а для пьяного хлопца десять метров по снегу – не круг…
- Минус двадцать! – Валера посмотрел на термометр, который всегда носил с собой, намекая, что за такую подставу можно скинуть столько же процентов с цены.
- Грабеж! – возмутилась предпринимательница, - это ж на улице минус двадцать градусов, а у вас внутри будет плюс сорок! Сложите две величины – будет плюс двадцать. А плюс двадцать – это как в Сочах…
В итоге каждый остался при своем – бабуля укатила с бабулесом, Антон с хорошим настроением, но без денег, Валера с соплями и обширными аналитическими познаниями, Виктор Андреевич со своими принципами и бутылочкой пива.
- Ты нас наебал, - грустно констатировал Витя полчаса спустя. Они сидели в холле на кожаных креслах и хлестали малыми порциями виски.
- Поддерживаю! – Антон добавил словечко, - еще вчера с твоих слов я был уверен, что Полужабово – это инкубатор проституток всея Москвы!
- Недоразумение, - пожал плечами Валера, - но если так хочется секса – подрочи… Результат тот же.
- Ты нас наебал! – повторил Виктор Андреевич, - это так же, как если бы я пообещал тебе водки, а сам тупо ебанул в печень кулаком. Результат тот же…
- Не ссорьтесь, - внес внезапное, но довольно логичное предложение Антон, - не хватало еще, чтоб вы из-за блядей, к тому же виртуальных, себе морды лица отфотошопили.
- Он мне не соперник, - показал на Валеру-Дрыща системный администратор, и это было правдой. Если Валерий Робертович и мог силой диалога разрешить конфликт, то в случае неудачи и предстоящем после этого мордобое был не полезнее резинового хуя…
- Дайте все-таки сказать, - продолжил Антон, - есть у меня одна интересная идея. Попробую доступно объяснить ее суть. Вот ты, Виктор Андреевич, понимаешь суть игры между мужчиной и женщиной?
- Какой нахуй игры? – решил уточнить детали Витя. Он смутно представлял себе, во что можно играть с женщиной. Не в покер и не в футбол определенно.
- Ну, самой сути процесса завоевания мужчиной женщины, флирта, перехода к более тесному общению, а затем и к близости…
- Не, - уверенно ответил тот, - не понимаю. Я просто предлагаю женщине еблю, а потом ебу. Ну, а проституток сразу ебу, без предложения.
- А я о чем, - улыбнулся Антон, - это ж неинтересно, просто ебать, а тем более заплатив. Где соревновательный момент? Где дух соперничества?
- Вообще-то, - подал голос Дрыщ, - я приехал сюда попариться и пожариться. Мне соперники нахуй не нужны.
- Объясняю правила, - Антон не особо обратил внимание на реплику Валерия Робертовича, - у нас есть три дня. Три участника. У каждого по одному члену…
Да, да, по одному, согласно закивали Витя с Валерой.
- … и призовой фонд в пятнадцать тысяч рублей, любезно предоставленный самими участниками…
Нет, нет, замотали головами сисадмин и аналитик, нет никакого фонда.
- Бля, да вы че? – Антон решил взять коллег на понт, - жалкая пятера за право называться лучшим! Скидываемся и ниибет!
- С зарплаты, - уточнил аналитик. На том и порешили.
- Щяс мы перестаем бухать, - продолжил Антон, - и выходим в народ. Находим среди народа женщин, разводим, шпилим, зарабатывая тем самым баллы. Одна дыра – один балл.
- Не совсем ясно, - аналитик опять за свое, - а если я ее в обе дыры отпердолю? А если вдвоем одну телку в одну дыру, или вдвоем в обе дыры?
- За каждую дыру по баллу. За два смычка и баллы пополам. Документальное подтверждение проникновения в каждое отверстие путем фотографирования оного. Еще вопросы?
У Вити вопросов не было, он уже обувался у двери:
- Щясливо, неудачники!
Это могло означать только одно – соревнование началось.
Гена сидел на пассажирском сиденье служебной «лады» и злился. Что справедливости в этом мире нет, он понял еще в далеком детстве, когда одноклассники пиздили его за школой и отбирали карманные деньги на завтраки. Потом он вырос и стал полицейским, но справедливости в мире больше не стало. Начальник управления полковник Сивощеков не жаловал Геннадия Ступора, и скорее всего, считал говном, но точно Гена не был уверен. Почему так вышло, тоже оставалось для него загадкой. Может из-за того, что на Генино место должен был придти племянник Сивощекова, но у Гены был свой дядя в Москве, и ситуация решилась в его пользу. А может, потому что на одном из вечеров культуры Гена немного поимел Алену Сивощекову и потом культурно отказал ей в продолжении романа. Но ведь тогда он был не тверез, а она была просто Алена.
Так или иначе, когда его коллеги зашибали прибавку к денежному довольствию на федеральной трассе, он патрулировал деревенские улицы, отслеживая велосипедно-тракторные нарушения. Единственным плюсом в такой службе была Наташа, продавщица в продуктовом магазине «Агрепина». Гена совершенно не мог понять, почему такая девушка до сих пор не уехала в Москву и не стала моделью или там киноактрисой. Он догадывался, конечно, что она высоконравственная девушка, и через постель пройти не готова даже ради искусства и хороших денег. А вот насчет себя Гена не был так уверен. По всему выходило, что его имеют, и имеют неслабо, только вот искусство от этого не получало никакой выгоды, да и сам Гена в общем-то тоже.
- Степаныч, - обратился он к напарнику, - давай, что ли, прокатимся еще кружок, авсоь хуйло какое порядок нарушает.
продолжение в комментах
- Да ты быдло-интеллигент! – резюмировал увиденное Витя, открывая очередную банку глазом. Системный администратор в миру, в свободное время Виктор Андреевич становился просто-таки Архимедом блядства и Ньютоном пьянства. Открывать бутылки глазом могли многие, открывать банки – только я, - говаривал Витя.
Антон был начальником юридического отдела компании, а Валера-Дрыщ занимал должность старшего аналитика, хотя больше был похож на пьяного обиженного ребенка с трехдневной щетиной.
- Коллега! – обратился к нему с деловым предложением Виктор Андреевич, - не ебанете ли пивка?
Валерий Робертович вытащил палец из носа, чтоб не нарушать дикцию:
- Спасибо за предложение, но я воздержусь. Да и блевануть что-то охота…
- Трмознуть? – Антону не улыбало отмывать салон «Аккорда» от блевотни Дрыща.
- Не, - Валера взял себя в руки, - газани лучше! А еще лучше я газану!
И он трескуче перданул в подогретое сиденье.
Парни ехали на отдых в деревню Полужабово, что в сорока километрах от Москвы. Новый год все отмечали в городе, а сразу после решили снять коттедж с банькой и отдохнуть поближе к природе. Со свежим деревенским воздухом могут сравниться только безотказные деревенские бабы, говаривал Валерий Робертович, а ведь он аналитик, и хуйни не скажет. Правда, выпивши он кричал, что всех китаянок выебет, а всех китайцев посадит на кол, но так, то был уже Валера-Дрыщ, неофициальный представитель Валерия Робертовича.
Съезд с федеральной трассы оказался гораздо лучше, чем предполагалось сначала, когда знали только название деревни. Автомобиль уверенно взял снежный барьер, а Виктор уверенно хлебнул пива. По заметенной проселочной дороге ехали совсем медленно, но все равно доехали за несколько минут.
Поиски нужного адреса не увенчались успехом, пока умный аналитик не позвонил контактному лицу. Лицом этим оказалась тетя лет пятидесяти, бойкая, в меру страшная, здоровье слегка подорвано алкоголем, но коммерческая жилка на ее лице читалась сразу:
- Деньги вперед!
- Бабуля… - начал, было, Виктор Андреевич, но осекся, - то есть женщина… то есть это, девушка… дайте мы хоть глянем на домик-то…
- Домик у тебя в деревне будет с молоком да простоквашей! – отрезала тетя, - а это коттедж!
- Вперед так вперед, - согласился Антон, - но только половину. А вторую после просмотра жилища.
- И это… - прищурился главный аналитик, - если что не так пойдет, мы тебя грохнем, так и знай!
Антон смутно представлял, что может пойти не так при просмотре дома на краю деревни, но поправлять коллегу в его гангстерских представлениях не стал.
Домик оказался действительно приятным как снаружи, так и внутри. Три спальни с большими двуспальными кроватями, просторный холл, вместивший себя и кухню с итальянской мебелью.
- Из самой столицы итальянской везли, - похвасталась бабка, - из Ми… из Ми…
- Из Минска? – помог старушечьему мозгу Витя.
- Точно! – обрадовалась та, - из самого сердца Италии – из Минска!
Валера, даром что аналитик, вникал в подробности, которые не бросались в глаза, ходил, разнюхивал все, Антон в определенный момент даже признал в нем Жеглова.
- Хуясе! – обратил всеобщее внимание Валера на найденный им важный недостаток, - вы говорили, что баня прямо в доме.
Антон подтвердил, что, да, так и есть, говорила. Да и бабка не стала отпираться:
- Говорила…
- А она нихуя не в доме!! – развил тему Валера.
- А где? – бабка включила «штирлица».
- Да вот же она!! – Валера показал пальцем на стоящий в десяти метрах от коттеджа деревянный сруб бани.
- А-а-а, ну да, - затянула бабка, - так вы же пьяными полезете париться, а для пьяного хлопца десять метров по снегу – не круг…
- Минус двадцать! – Валера посмотрел на термометр, который всегда носил с собой, намекая, что за такую подставу можно скинуть столько же процентов с цены.
- Грабеж! – возмутилась предпринимательница, - это ж на улице минус двадцать градусов, а у вас внутри будет плюс сорок! Сложите две величины – будет плюс двадцать. А плюс двадцать – это как в Сочах…
В итоге каждый остался при своем – бабуля укатила с бабулесом, Антон с хорошим настроением, но без денег, Валера с соплями и обширными аналитическими познаниями, Виктор Андреевич со своими принципами и бутылочкой пива.
- Ты нас наебал, - грустно констатировал Витя полчаса спустя. Они сидели в холле на кожаных креслах и хлестали малыми порциями виски.
- Поддерживаю! – Антон добавил словечко, - еще вчера с твоих слов я был уверен, что Полужабово – это инкубатор проституток всея Москвы!
- Недоразумение, - пожал плечами Валера, - но если так хочется секса – подрочи… Результат тот же.
- Ты нас наебал! – повторил Виктор Андреевич, - это так же, как если бы я пообещал тебе водки, а сам тупо ебанул в печень кулаком. Результат тот же…
- Не ссорьтесь, - внес внезапное, но довольно логичное предложение Антон, - не хватало еще, чтоб вы из-за блядей, к тому же виртуальных, себе морды лица отфотошопили.
- Он мне не соперник, - показал на Валеру-Дрыща системный администратор, и это было правдой. Если Валерий Робертович и мог силой диалога разрешить конфликт, то в случае неудачи и предстоящем после этого мордобое был не полезнее резинового хуя…
- Дайте все-таки сказать, - продолжил Антон, - есть у меня одна интересная идея. Попробую доступно объяснить ее суть. Вот ты, Виктор Андреевич, понимаешь суть игры между мужчиной и женщиной?
- Какой нахуй игры? – решил уточнить детали Витя. Он смутно представлял себе, во что можно играть с женщиной. Не в покер и не в футбол определенно.
- Ну, самой сути процесса завоевания мужчиной женщины, флирта, перехода к более тесному общению, а затем и к близости…
- Не, - уверенно ответил тот, - не понимаю. Я просто предлагаю женщине еблю, а потом ебу. Ну, а проституток сразу ебу, без предложения.
- А я о чем, - улыбнулся Антон, - это ж неинтересно, просто ебать, а тем более заплатив. Где соревновательный момент? Где дух соперничества?
- Вообще-то, - подал голос Дрыщ, - я приехал сюда попариться и пожариться. Мне соперники нахуй не нужны.
- Объясняю правила, - Антон не особо обратил внимание на реплику Валерия Робертовича, - у нас есть три дня. Три участника. У каждого по одному члену…
Да, да, по одному, согласно закивали Витя с Валерой.
- … и призовой фонд в пятнадцать тысяч рублей, любезно предоставленный самими участниками…
Нет, нет, замотали головами сисадмин и аналитик, нет никакого фонда.
- Бля, да вы че? – Антон решил взять коллег на понт, - жалкая пятера за право называться лучшим! Скидываемся и ниибет!
- С зарплаты, - уточнил аналитик. На том и порешили.
- Щяс мы перестаем бухать, - продолжил Антон, - и выходим в народ. Находим среди народа женщин, разводим, шпилим, зарабатывая тем самым баллы. Одна дыра – один балл.
- Не совсем ясно, - аналитик опять за свое, - а если я ее в обе дыры отпердолю? А если вдвоем одну телку в одну дыру, или вдвоем в обе дыры?
- За каждую дыру по баллу. За два смычка и баллы пополам. Документальное подтверждение проникновения в каждое отверстие путем фотографирования оного. Еще вопросы?
У Вити вопросов не было, он уже обувался у двери:
- Щясливо, неудачники!
Это могло означать только одно – соревнование началось.
Гена сидел на пассажирском сиденье служебной «лады» и злился. Что справедливости в этом мире нет, он понял еще в далеком детстве, когда одноклассники пиздили его за школой и отбирали карманные деньги на завтраки. Потом он вырос и стал полицейским, но справедливости в мире больше не стало. Начальник управления полковник Сивощеков не жаловал Геннадия Ступора, и скорее всего, считал говном, но точно Гена не был уверен. Почему так вышло, тоже оставалось для него загадкой. Может из-за того, что на Генино место должен был придти племянник Сивощекова, но у Гены был свой дядя в Москве, и ситуация решилась в его пользу. А может, потому что на одном из вечеров культуры Гена немного поимел Алену Сивощекову и потом культурно отказал ей в продолжении романа. Но ведь тогда он был не тверез, а она была просто Алена.
Так или иначе, когда его коллеги зашибали прибавку к денежному довольствию на федеральной трассе, он патрулировал деревенские улицы, отслеживая велосипедно-тракторные нарушения. Единственным плюсом в такой службе была Наташа, продавщица в продуктовом магазине «Агрепина». Гена совершенно не мог понять, почему такая девушка до сих пор не уехала в Москву и не стала моделью или там киноактрисой. Он догадывался, конечно, что она высоконравственная девушка, и через постель пройти не готова даже ради искусства и хороших денег. А вот насчет себя Гена не был так уверен. По всему выходило, что его имеют, и имеют неслабо, только вот искусство от этого не получало никакой выгоды, да и сам Гена в общем-то тоже.
- Степаныч, - обратился он к напарнику, - давай, что ли, прокатимся еще кружок, авсоь хуйло какое порядок нарушает.
продолжение в комментах
Пёс ( и всё из-за стены)
Для окончания лета и середины запоя воздух в комнате был непривычно свеж. Я закутался в одеяло, повернулся на бок и приоткрыл глаза. На ковре сидела большая грязная собака. Картинка из рыжей вислоухой бестии, разбитого телевизора и останков серванта слегка плыла. Все это, конечно, снилось – ничего крупнее тараканов я сроду не держал. А телевизор выкинул с крыши в огород давно, не убив при этом ни одной копошащейся в перегное старушки. Однако, к чему бы такие сновидения? Собаки снятся к деньгам и посиделкам с друзьями. Ни того, ни другого в ближайшей перспективе не предвиделось. Но собаку я все-таки погладил. На ощупь она казалась настоящей.
Барбос поднялся, обнюхал мне руку и сунул морду под одеяло. Дальше последовали передние лапы, за ними – остальной лохматый фюзеляж. Нашатырем ударил в нос запах мокрой псины. Тут я понял, что это нихуя не сон. Какой сон, если поперек живота улеглась вонючая дворняга, невесть как оказавшаяся в закрытой квартире?! Меня это взволновало. Да что уж там – обрушилось ахуение предпоследней степени тяжести.
Последнюю я прочувствовал за три недели до этого, проснувшись в Измаильском обезьяннике за двести пятьдесят километров от Одессы. Меня обнаружили спящим в патрульной машине под зданием опорного пункта. Долго не могли разбудить и вытолкать, и я даже съездил с экипажем на задержание. После чего мне предъявили взлом и сблёв. За сблев – вручную и больно. Но охуел я не от пиздюлин, от которых копейки в кармане погнулись, а от страшной загадки: «Как? Как, блядь, я открыл поставленную на сигнализацию машину?!»
И вот теперь у меня в кровати лежит помесь кавказской овчарки с носорогом и подозрительно трется об ногу. Я потихоньку выпростался из-под животного и, шатаясь, помелся на кухню. Там-то я и обнаружил пропажу. Нет, все было на месте: и холодильник, и шкаф, и полная рюмка водки, а вот стены на улицу как не бывало.
С моего первого этажа панельной девятиэтажки открывался вид на проволочный забор и куцый палисадник. Стена вместе с окном покоилась на земле, образовав трап в поруганный огород. Моя жилплощадь нехило расширилась, но кухня сильно проигрывала в уюте без занавесок. Опять же геранька осталась без приюта. Зато стало ясно, откуда взялась собака. Уже заебись.
Странно, раньше я даже внимания не обращал на эту стену, она являлась само собой разумеющейся частью внешнего мира, а тут… Вчерашняя рюмка водки пришлась кстати, и я принялся восстанавливать события. Голова кое-как заработала, но вспомнил я лишь, что накануне пил, как и весь последний месяц: три раза по ноль пять. Белой. Ящик водки на неделю и столько же пива. Чтобы жажда не мучила.
Посреди комнаты, ощетинившись проводами, красовался грязный остов телевизора. Я припомнил, как после «ужина» вернул его из огорода и смотрел «Зеленого слоника». Много и громко смеялся. Однако, не настолько же, чтобы рухнула стена.
Собака (вообще-то кобель, если что) приветливо махала хвостом. На моем провонявшем ложе ему определенно нравилось. Пес настолько освоился, что перевернулся на спину, напрашиваясь на «почесать пузико». Я поначалу смалодушничал, но в итоге согнал животное с кровати. Потом мы поели вчерашних пельменей...
Началось все, как всегда, из-за женщины. Ради Марины я оказался в компании гламурных литераторов и сочувствующих им филологов. Даже начал выкладывать в сеть свое неуклюжее творчество. Будь это сатанисты или даже «зеленые», я бы работал сторожем на кладбище или убивал людей ради пучков укропа. Я хотел быть с ней. И всё. Нужны были только деньги, чтобы соответствовать.
В этом кружке беззаботных мажоров меня называли «спекуль». Я брался за любой гешефт. Телефоны, карты памяти, презервативы – что угодно. Но даже два мои магазина не позволяли жить так широко: Ибицы, Буковели, горные лыжи, сноуборды, кайты и прочие акваланги. Но я продолжал питать какие-то иллюзии и даже взял в кредит эту самую однокомнатную. Половину зачем-то выплатил.
У нас тусовались разные женщины. От экзальтированных поэтесс до гламурных кис, вроде Маши Пуриц. Дура, живущая в солярии и похожая на копченую мышь с синдромом недобляди (когда хочется ебаться со всеми, но без денег не позволяет жадность, а за деньги – воспитание), смеялась над их шутками, как гиена. Марина же была у них кем-то вроде остроумной, но при этом красивой матери Терезы.
Они снисходительно посмеивались над моими текстами, где буквы плавали в алкоголе, как щепоть черного перца в бульоне, герои были «мертвы», а юмор пошловат. А я раз за разом бежал к ним на запах мысли. Наивный. Эти снобы проводили досуг в бесконечном пережевывании подхваченного с чужих тарелок. Тогда в моде был Паланик, и они дружно слюнявили «Бойцовский клуб». Блять. Я не афишировал, что дерусь на сходках футбольных фанатов, где меня пару раз превращали в центнер отбитого мяса. Изнеженные книжные черви несли неземную чушь о саморазрушении и просветлении в драках, в которых я о таком даже не думал, а просто выживал.
Заправлял там двадцатипятилетний мажор. Если наполнить моей ненавистью каждую каплю мирового океана и утопить в нем человечество, то это не выразило бы и миллиардной доли той ненависти, которую я питал к этой мрази. Он называл себя Герман, будучи по паспорту Гришей. Полуеврей в полукедах, безукоризненное ничтожество с поползновениями к остроумию, который бесил меня одним только фактом своего существования. Да еще эти потуги на юмор. «Земля имеет форму пастернака», – это он так острил. Хлыщ вел колонку в глянцевом журнале, куда его пристроил мошновый папа. За моей ненавистью пряталась ревность. Я боялся потерять мою, мою блять женщину. Ненависть – почти всегда изнанка страха.
Поутру, причитая, вышли соседские старухи. Глянув на мою равнодушную опухшую харю, стали искать склочную престарую деву, владелицу огорода, в котором она ежедневно торчала согнутой клюкой. Бабка на последние деньги обнесла участок «рабицей», а тут такой теракт. Я тусил рядом и даже обошел кругом плиту, приглядываясь, не торчат ли оттуда старушечьи ножки. Огородницу, наконец, разбудили. Поднялся крик, будто ночью я тайно лишил ее невинности. Старушечья рота засуетилась, стали звонить в ЖЭК, пожарникам и еще черти кому. Я вытащил к пролому стол, добавил два табурета и начал похмеляться.
Часа через пол соседи разошлись. Началось паломничество зевак. Я восседал в трусах и замызганной футболке за столом, как римский император, то и дело наполняя державу-рюмку из пол-литрового скипетра. Дежурную бутылку пива поставил на пол. Барбос гордо примостился рядом, уходить он явно не собирался. Я решил назвать его Бинокль, в честь моего подслеповатого кота из детства, которому однажды, после урока физики, пытался вставить мамины линзы.
Доносились обрывки разговоров:
– Алкашне хоть бы хны… Боже, кошмар, кусок стены обвалился… Расселся, как в ресторане... И не штукатурит…
Захотелось выкинуть какую-нибудь штуку. Почему-то вспомнился Есенин. Я встал на табурет и ткнул пальцем в собравшихся:
– Что ж вы ругаетесь, дьяволы? Иль я не сын страны? Каждый из нас закладывал за рюмку свои штаны…
Моя речь и семейные трусы произвели на публику впечатление. Кто-то засмеялся, кто-то зааплодировал. Я поплелся на полуспущенных к забору, добродушно улыбаясь. Выдавливать беззаботную лыбу, когда берут за горло, всегда тяжело.
– Ну, что, весело вам в нашем зоопарке? Сегодня смеетесь в кредит, завтра за деньги. Берите детей и сладкую вату. Мужик, твое кислое лицо нужно запретить законодательно! Улыбайся, блядь! – рявкнул я.
Тот, к кому обращался, осклабился, демонстрируя побитые молью усы и желтые деревянные зубы. Развернулся и ушел. Остальные потянулись за ним. Осталась только девушка с голубыми глазами. Это меня вдохновило.
– Сударыня, я хорошо размножаюсь в неволе. Заходите как-нибудь в гости. У меня клетка со всеми удобствами.
– Спасибо. Зайду, – всерьез ответила синеглазка и ушла.
Я вернулся в свою конуру и на куске картона вывел: «Человек пьяный обыкновенный». Повесил на забор. Приятно казаться лучше, чем ты есть. Особенно, когда ты и не человек давно, а так – ментальная слякоть. Подумав, добавил к надписи: «и собака».
К завершению второй бутылки подтянулись коммунальщики.
– Само упало… Бывает… Давай так: утром – деньги, вечером – стена. И окно само собой… Обычное дело, хули… Судиться заебешься… А то, слышь, можно и так пожить, свежий воздух опять же… Типа «Камера смотрит в мир»…
Денег не было и не предвиделось…
***
Я начал подозревать, что Марина греет пизду на стороне, когда пару раз словил ее на вранье. Она все отрицала и клялась. Последнее время ей требовались деньги, якобы на лечение отца. Это потом я узнал, что никаких родителей не было, ее воспитал дед. В тот день я отдал ей последние, оставшиеся от продажи магазина, пятьсот долларов.
Мы сидели с Мариной и Германом в кафе. Звучала песня «Под небом голубым». Я сказал, что Гребенщиков, гениальный подлец, заменив изначальное авторское «над», построил небо на земле с помощью одного предлога. Герман процедил сквозь зубы, что Михаил Гребенщиков такого вообще спеть не мог. Я было обрадовался возможности макнуть мажора рылом в его же тупость, но вмешалась Марина:
– Зая, не спорь. Ты утомляешь.
Я замолчал и принялся допивать свое пиво. Марина пошла в туалет, Герман – следом. Я двинул за ними. Неслышно зашел в туалетный предбанник и прислушался. Разговаривали они тихо:
– Ты достала денег?
– Да, пятьсот.
– Так мало!?
– Сказал, что последние.
– Врет, лошара. Ладно, давай. Сегодня у Маши встречаемся, будет зелье и веселье. Иди сюда.
Послышалась какая-то возня.
Вокруг все стало зеленым, как от нокаутирующего маваши в бедро. Я нащупал в кармане оставшуюся после разборки витрин отвертку. Выбил ногой дверь. Перед сидящим на унитазе «талантом» преклонила колени моя развратная сирота. Ноги сами понесли к Герману. Первые два шага дались легко. На последнем дико, по-звериному, завыла Марина. Отвертка упала на пол. Герман закрыл лицо ла
Барбос поднялся, обнюхал мне руку и сунул морду под одеяло. Дальше последовали передние лапы, за ними – остальной лохматый фюзеляж. Нашатырем ударил в нос запах мокрой псины. Тут я понял, что это нихуя не сон. Какой сон, если поперек живота улеглась вонючая дворняга, невесть как оказавшаяся в закрытой квартире?! Меня это взволновало. Да что уж там – обрушилось ахуение предпоследней степени тяжести.
Последнюю я прочувствовал за три недели до этого, проснувшись в Измаильском обезьяннике за двести пятьдесят километров от Одессы. Меня обнаружили спящим в патрульной машине под зданием опорного пункта. Долго не могли разбудить и вытолкать, и я даже съездил с экипажем на задержание. После чего мне предъявили взлом и сблёв. За сблев – вручную и больно. Но охуел я не от пиздюлин, от которых копейки в кармане погнулись, а от страшной загадки: «Как? Как, блядь, я открыл поставленную на сигнализацию машину?!»
И вот теперь у меня в кровати лежит помесь кавказской овчарки с носорогом и подозрительно трется об ногу. Я потихоньку выпростался из-под животного и, шатаясь, помелся на кухню. Там-то я и обнаружил пропажу. Нет, все было на месте: и холодильник, и шкаф, и полная рюмка водки, а вот стены на улицу как не бывало.
С моего первого этажа панельной девятиэтажки открывался вид на проволочный забор и куцый палисадник. Стена вместе с окном покоилась на земле, образовав трап в поруганный огород. Моя жилплощадь нехило расширилась, но кухня сильно проигрывала в уюте без занавесок. Опять же геранька осталась без приюта. Зато стало ясно, откуда взялась собака. Уже заебись.
Странно, раньше я даже внимания не обращал на эту стену, она являлась само собой разумеющейся частью внешнего мира, а тут… Вчерашняя рюмка водки пришлась кстати, и я принялся восстанавливать события. Голова кое-как заработала, но вспомнил я лишь, что накануне пил, как и весь последний месяц: три раза по ноль пять. Белой. Ящик водки на неделю и столько же пива. Чтобы жажда не мучила.
Посреди комнаты, ощетинившись проводами, красовался грязный остов телевизора. Я припомнил, как после «ужина» вернул его из огорода и смотрел «Зеленого слоника». Много и громко смеялся. Однако, не настолько же, чтобы рухнула стена.
Собака (вообще-то кобель, если что) приветливо махала хвостом. На моем провонявшем ложе ему определенно нравилось. Пес настолько освоился, что перевернулся на спину, напрашиваясь на «почесать пузико». Я поначалу смалодушничал, но в итоге согнал животное с кровати. Потом мы поели вчерашних пельменей...
Началось все, как всегда, из-за женщины. Ради Марины я оказался в компании гламурных литераторов и сочувствующих им филологов. Даже начал выкладывать в сеть свое неуклюжее творчество. Будь это сатанисты или даже «зеленые», я бы работал сторожем на кладбище или убивал людей ради пучков укропа. Я хотел быть с ней. И всё. Нужны были только деньги, чтобы соответствовать.
В этом кружке беззаботных мажоров меня называли «спекуль». Я брался за любой гешефт. Телефоны, карты памяти, презервативы – что угодно. Но даже два мои магазина не позволяли жить так широко: Ибицы, Буковели, горные лыжи, сноуборды, кайты и прочие акваланги. Но я продолжал питать какие-то иллюзии и даже взял в кредит эту самую однокомнатную. Половину зачем-то выплатил.
У нас тусовались разные женщины. От экзальтированных поэтесс до гламурных кис, вроде Маши Пуриц. Дура, живущая в солярии и похожая на копченую мышь с синдромом недобляди (когда хочется ебаться со всеми, но без денег не позволяет жадность, а за деньги – воспитание), смеялась над их шутками, как гиена. Марина же была у них кем-то вроде остроумной, но при этом красивой матери Терезы.
Они снисходительно посмеивались над моими текстами, где буквы плавали в алкоголе, как щепоть черного перца в бульоне, герои были «мертвы», а юмор пошловат. А я раз за разом бежал к ним на запах мысли. Наивный. Эти снобы проводили досуг в бесконечном пережевывании подхваченного с чужих тарелок. Тогда в моде был Паланик, и они дружно слюнявили «Бойцовский клуб». Блять. Я не афишировал, что дерусь на сходках футбольных фанатов, где меня пару раз превращали в центнер отбитого мяса. Изнеженные книжные черви несли неземную чушь о саморазрушении и просветлении в драках, в которых я о таком даже не думал, а просто выживал.
Заправлял там двадцатипятилетний мажор. Если наполнить моей ненавистью каждую каплю мирового океана и утопить в нем человечество, то это не выразило бы и миллиардной доли той ненависти, которую я питал к этой мрази. Он называл себя Герман, будучи по паспорту Гришей. Полуеврей в полукедах, безукоризненное ничтожество с поползновениями к остроумию, который бесил меня одним только фактом своего существования. Да еще эти потуги на юмор. «Земля имеет форму пастернака», – это он так острил. Хлыщ вел колонку в глянцевом журнале, куда его пристроил мошновый папа. За моей ненавистью пряталась ревность. Я боялся потерять мою, мою блять женщину. Ненависть – почти всегда изнанка страха.
Поутру, причитая, вышли соседские старухи. Глянув на мою равнодушную опухшую харю, стали искать склочную престарую деву, владелицу огорода, в котором она ежедневно торчала согнутой клюкой. Бабка на последние деньги обнесла участок «рабицей», а тут такой теракт. Я тусил рядом и даже обошел кругом плиту, приглядываясь, не торчат ли оттуда старушечьи ножки. Огородницу, наконец, разбудили. Поднялся крик, будто ночью я тайно лишил ее невинности. Старушечья рота засуетилась, стали звонить в ЖЭК, пожарникам и еще черти кому. Я вытащил к пролому стол, добавил два табурета и начал похмеляться.
Часа через пол соседи разошлись. Началось паломничество зевак. Я восседал в трусах и замызганной футболке за столом, как римский император, то и дело наполняя державу-рюмку из пол-литрового скипетра. Дежурную бутылку пива поставил на пол. Барбос гордо примостился рядом, уходить он явно не собирался. Я решил назвать его Бинокль, в честь моего подслеповатого кота из детства, которому однажды, после урока физики, пытался вставить мамины линзы.
Доносились обрывки разговоров:
– Алкашне хоть бы хны… Боже, кошмар, кусок стены обвалился… Расселся, как в ресторане... И не штукатурит…
Захотелось выкинуть какую-нибудь штуку. Почему-то вспомнился Есенин. Я встал на табурет и ткнул пальцем в собравшихся:
– Что ж вы ругаетесь, дьяволы? Иль я не сын страны? Каждый из нас закладывал за рюмку свои штаны…
Моя речь и семейные трусы произвели на публику впечатление. Кто-то засмеялся, кто-то зааплодировал. Я поплелся на полуспущенных к забору, добродушно улыбаясь. Выдавливать беззаботную лыбу, когда берут за горло, всегда тяжело.
– Ну, что, весело вам в нашем зоопарке? Сегодня смеетесь в кредит, завтра за деньги. Берите детей и сладкую вату. Мужик, твое кислое лицо нужно запретить законодательно! Улыбайся, блядь! – рявкнул я.
Тот, к кому обращался, осклабился, демонстрируя побитые молью усы и желтые деревянные зубы. Развернулся и ушел. Остальные потянулись за ним. Осталась только девушка с голубыми глазами. Это меня вдохновило.
– Сударыня, я хорошо размножаюсь в неволе. Заходите как-нибудь в гости. У меня клетка со всеми удобствами.
– Спасибо. Зайду, – всерьез ответила синеглазка и ушла.
Я вернулся в свою конуру и на куске картона вывел: «Человек пьяный обыкновенный». Повесил на забор. Приятно казаться лучше, чем ты есть. Особенно, когда ты и не человек давно, а так – ментальная слякоть. Подумав, добавил к надписи: «и собака».
К завершению второй бутылки подтянулись коммунальщики.
– Само упало… Бывает… Давай так: утром – деньги, вечером – стена. И окно само собой… Обычное дело, хули… Судиться заебешься… А то, слышь, можно и так пожить, свежий воздух опять же… Типа «Камера смотрит в мир»…
Денег не было и не предвиделось…
***
Я начал подозревать, что Марина греет пизду на стороне, когда пару раз словил ее на вранье. Она все отрицала и клялась. Последнее время ей требовались деньги, якобы на лечение отца. Это потом я узнал, что никаких родителей не было, ее воспитал дед. В тот день я отдал ей последние, оставшиеся от продажи магазина, пятьсот долларов.
Мы сидели с Мариной и Германом в кафе. Звучала песня «Под небом голубым». Я сказал, что Гребенщиков, гениальный подлец, заменив изначальное авторское «над», построил небо на земле с помощью одного предлога. Герман процедил сквозь зубы, что Михаил Гребенщиков такого вообще спеть не мог. Я было обрадовался возможности макнуть мажора рылом в его же тупость, но вмешалась Марина:
– Зая, не спорь. Ты утомляешь.
Я замолчал и принялся допивать свое пиво. Марина пошла в туалет, Герман – следом. Я двинул за ними. Неслышно зашел в туалетный предбанник и прислушался. Разговаривали они тихо:
– Ты достала денег?
– Да, пятьсот.
– Так мало!?
– Сказал, что последние.
– Врет, лошара. Ладно, давай. Сегодня у Маши встречаемся, будет зелье и веселье. Иди сюда.
Послышалась какая-то возня.
Вокруг все стало зеленым, как от нокаутирующего маваши в бедро. Я нащупал в кармане оставшуюся после разборки витрин отвертку. Выбил ногой дверь. Перед сидящим на унитазе «талантом» преклонила колени моя развратная сирота. Ноги сами понесли к Герману. Первые два шага дались легко. На последнем дико, по-звериному, завыла Марина. Отвертка упала на пол. Герман закрыл лицо ла
Про Ежика и Маруську
- Чота холодно стало, - намекнула Ленка Паровоз и выразительно лузгнула очередную семку. Шелуха прилипла к нижней Ленкиной губе, что нихуя не прибавило даме привлекательности, и Ежик поежился.
- Да, блять, холодно, - неуверенно поддержал он беседу, нащупывая момент для включения резкого съебатора, но Ленка, привыкшая брать быка за рога, а мужиков за яйца, прижалась к Ежику якобы погреться, но у самой ладонь уже тискала тощую мущинскую ляжку.
- Худенький, - нежно пробасила Ленка в ухо Ежику, и от ее голоса, за который Ленка и получила свое погоняло, по Ежиковскому позвоночнику пробежал холодный ручеек мурашек.
С неба на происходящий внизу кошмар пялилась своим единственным глазом кругломордая луна.
- Идем ко мне? – предложила Ленка, колыхнув грудьми.
- Да это… Завтра вставать рано, работа… - Ежик вдруг понял, что еще немного – и его выебут. Засунут лицом между двух ведерных сисек и задушат. Сядут сверху и раздавят, или всосут в себя, совершив процесс, физиологически обратный рождению.
Но Ленку Паровоз такая перспектива, видимо, более чем устраивала, и вот уже короткие, наманикюреные лаком «Сияние» ногти скребут жидкую щетину Ежика:
- Идё-оомм… Тебе понравится…
Шелуха с нижней Ленкиной губы отлепилась и мягко пришелестела Ежику на выглаженные брючки.
- А это… У тебя интернет есть? – нашелся вдруг Ежик, откуда-то вспомнив, что лучший способ отвадить женщину – выставить ее технически отсталой дуррой.
Глаза Ленки полыхнули коварным пламенем, она подвинулась еще ближе, почти сталкивая Ежика со скамейки, и ответила:
- Есть…
На следующее утро Костик Ежов, он же Ежик, украдкой выскользнул из Ленкиного подъезда. Утро было уже позднее, все разбрелись по своим заводам и фабрикам, и оттого Ежику хоть немного полегчало на душе. Но уже вечером того же дня, раздираемый страшным подозрением и нестерпимым зудом в области паха, Костик снял штаны в своем прокуренном сортире, подсветил фонариком и…
Между сплющенных тесными трусами волос было явственно видно, как жирная черная вошь деловито обходит свое новое жилище, нимало не смущаясь вниманием к своей персоне со стороны какого-то человечишки.
- Ебанарот, - прошептал в священном ужасе Костик и помчался сей же миг в магазин, дабы успеть до закрытия купить дихлофосу.
Когда же он, зажмурившись в отвращеньи, изготовился было решительной струей прервать недолгий век насекомого, где-то в голове его проскрипел незнакомый доселе, но явственный голос:
- Не надо, новый хозяин! Я тебе еще пригожусь.
Ежик открыл глаза и в изумлении вытаращился на вошь.
- Ну, хуле тут пялиться. Рыбки золотые, щуки из проруби – это вам до пизды, пусть разговаривают. А простому насекомому уж и слова нельзя? – торжественно продолжал тот же голос в Костиковой голове. – Я волшебная, хуле тут скрывать. Загадывай чо хошь, волшебная я вошь, хехе, - порадовался рифме голос.
- Пачку денег, - немедленно отреагировал Ежик, - еврами, сто бумажек сотенными.
Карман опущенных брюк, на которых давеча присиротилась лузга с Ленкиных уст, тут же потяжелел, и Ежик, не веря счастью, вытащил на свет божий, а если точнее – на свет от сортирной сорокаваттки – пачку денег.
- Не благодари. – буркнул голос, и сию же секунду Костик взвыл:
- Ай, блядь! – и ринулся было почесать пах, но голос истерично взвизнул:
- Дай пожрать, чучело! Получил что хотел, теперь отчепись от меня!
Костик послушно опустил руку. Он, дрожа от возбуждения, натянул штаны и разорвал бумагу, стягивающую пачку денег. Пересчитал – ровно сто купюр. Красота! Костик немедленно снял штаны обратно.
- Эээ… Простите, не знаю, как вас…
- Маруся, - голос чавкал и гнусавил, - чего еще?
- А сколько желаний у меня есть… ну, сколько еще осталось?
- Да пока не выгонишь, чего уж там, загадывай…
- Бабу хочу!
Раздался мелодичный звонок в дверь.
Костик судорожно натянул штаны вновь, зашаркал торопливо тапками к входной двери, глянул в глазок. Перед дверью топталась на месте соседка снизу, Тамара Ашотовна.
- И нахуя она мне нужна? – в ужасе прошептал Костик, сглотнув подступивший к горлу ком. – Я вообще-то Исинбаеву хотел выебать…
- Усы есть, пизду не бреет, жопа волосатая. Мне проще будет перебраться, - отчеканила Маруська.
- Еб твою, как это – перебраться? – шепотом возмутился Ежик, - а я?
- «А я?» - передразнила вошь и строго заметила: - Я – насекомое-паразит, поэтому обязана использовать тебя для своих целей. А цель моя, - Маруська мечтательно вздохнула, - людей посмотреть, себя показать…
- Ну ее нахуй, пусть обратно идет, - потребовал Костик. Тамара Ашотовна за дверью развернулась и пошла прочь от двери, что-то бормоча себе под нос в пышные кавказские усы.
Костик валялся на диване, потягивая из бокала «хенесси» и пыхтя сигарой в палец толщиной. Изредка он подвывал, тянулся рукой к паху, но в последний момент скреб ногтями живот, не решаясь тревожить благодетельницу. В углу комнаты валялась резиновая кукла, вся в белесых потеках, на серебряном подносе лежали останки омара и крошки трюфелей – более изысканных блюд Костик припомнить не смог, всю стену в зале теперь занимал огромный телевизор, к которому тянулись провода от «плейстейшна». По толстенному персидскому ковру были разбросаны бумажные деньги, золотые монеты и цепи, на пальце же у Костика красовался тяжелый «болт» с бриллиантом размером с грецкий орех – большего, по уверениям хитровыебанной Маруски, на всей Земле не нашлось.
Первый канал показывал рабочий визит Путина к каким-то колхозникам.
- Ну как, коровы доются? – смеялся премьер-министр.
- Доются, - хохотали колхозницы.
- А цены на нефть не мешают? – продолжал шутить кумир россиян.
- Неа, - уссыкались в ответ колхозники.
- Хочу быть Путиным – неожиданно сказал окосевший от «хенесси» Ежик.
Голос в голове молчал.
- Ты слышишь? – повысил голос Костик. – Хочу быть Путиным.
Маруська начала вкрадчиво, с ехидством в голосе:
- Путиным? Владим Владимирычем? Премьер-министром?
- Ага, - хохотнул Костик, - бывшим президентом…
- А залупу конскую не хочешь пососать? – заорала вдруг вша, и кинулась грызть Ежиков пах с остервенением. Костик взвыл.
- Долбоебище! – орала Маруська, - мудак ебаный! Съебывай нах отсюда, живо!
- Куда? – замямлил протрезвевший вдруг Ежик, но Маруськины слова заглушил вдруг дикий грохот: в окно пачками влетали крепкие люди в масках, дверь выбивали кувалдой или чем-то более тяжелым.
Тяжелый ботинок влетел Костику в лицо, все вокруг вспыхнуло, как перегорающая лампочка, и провалилось в тартарары.
Скажи, о несчастнейший из смертных, кто подсказал тебе премерзкую мысль свергнуть солнцеподобного – бородатый старик мелко поклонился в сторону Портрета – и где найти нам этого нечестивца?
Ежик с трудом разлепил глаза, поднял голову. Кошмар продолжался.
Лысый старик с бородой по пояс, в штатском, слева. Колхозного вида детина, в форме, воняющий рыбой, справа. Прямо – хмурый холеный тип с надменным лицом. Тип молчит, детина кусает ногти, старик увещевает. Били два близнеца-амбала, выряженные в допотопные кафтаны и шаровары.
- Гвидон Салтанович, может его эта… тово… в печь? – буднично спросил детина, докусав ногти.
- Не надо. А впрочем, давай, только печь не топи, проедемся кой-куда, - холеный, названный Гвидоном Салтановичем, поднялся, превратился в осу и исчез в решетке вентиляции.
- Ай-ай, - закачал головой старик, - такой молодой, тебе бы дев ласкать, изюм кушать… После печи да после Гвидона Салтановича, долгих лет ему и сладких дней без счету, ты изюм даже жевать не сможешь, не то что дев ласкать…
- Да я же говорю, - скулил Костик, когда близнецы засовывали его в разинутую пасть свежевыбеленной русской печи, - Ленку я еб, Паровозиху, фамилии ее не помню, но показать могууу…
Заслонка захлопнулась с лязгом выпадающей из орудия снарядной гильзы, Ежик оказался в темноте, плотной и непробиваемой.
- Маруська, вытащи, Христом-богом прошу, - запричитал Костик.
- Раньше надо было думать, властитель хуев, - мрачно отозвалась вошь. – Против Хоттабыча – хуй с ним, потягалась бы, пердун он старый, да и бороду бережет. Емеля – это, блять, орех твердый, щука у него знаешь какая пропатченая! Хотя можно было бы попробовать, старая она уже, даром что хорохорится, может, и вышло бы что. Двое из ларца – вообще тупицы, им бы только кулаками махать. Но князь Гвидон – это тебе не хуй собачий. В мошкару превращаться – это для него так, зевота. Сотрет и вытряхнет. Попал ты, Ежик. Попытка государственного переворота, да. Покушение на должностное лицо при исполнении… Долбоеб ты.
Трясло и колотило в печи нещадно.
- Ну хотя бы… еще обезболивающего…
Маруська не ответила, но в кровь Ежику, как накануне, на допросе, втекла откуда-то холодная волна, омыла изнутри избитое тело, пробежала по издерганным нервам…
Ежик отключился.
Гвидон положил на стол папку с докладом.
- В разработку взяли? – коротко глянув на стенограмму допроса, осведомился Путин. – Сотрудничать согласен?
Гвидон кивнул.
Путин повертел в руках платиновый «паркер», нахмурился.
- А что, блоху… никак не забрать?
Гвидон пожал плечами.
- Выебать ему надо кого-то… Из ребят никто не хочет. А иначе – никак. Мандавошка, Владимир Владимирович, что поделать.
Путин опять нахмурился.
- И как вы решили его задействовать?
- Есть кой-какие идеи, Владимир Владимирович…
В решетку вентиляции влетел комар. Покружился по комнате, сел на табурет и распух, раздулся в размерах – крылья выросли в руки, жало стало породистым носом с горбинкой, тонкие лапки стали крепкими ногами в щегольских сапожках. Поморщившись, Гвидон Салтанович взял со стола бутылку «хенесси», глотнул, не сводя цепкого взгляда с вытянувшегося по стойке «смирно» Ежика.
- Дело есть, Ежов…
Вошь бесилась, кусалась и вопила:
- Долбоебы! Все долбоебы! Ты долбоеб! Они долбоебы! Ты хоть представляешь, на что ты подписался?
- Да, блять, холодно, - неуверенно поддержал он беседу, нащупывая момент для включения резкого съебатора, но Ленка, привыкшая брать быка за рога, а мужиков за яйца, прижалась к Ежику якобы погреться, но у самой ладонь уже тискала тощую мущинскую ляжку.
- Худенький, - нежно пробасила Ленка в ухо Ежику, и от ее голоса, за который Ленка и получила свое погоняло, по Ежиковскому позвоночнику пробежал холодный ручеек мурашек.
С неба на происходящий внизу кошмар пялилась своим единственным глазом кругломордая луна.
- Идем ко мне? – предложила Ленка, колыхнув грудьми.
- Да это… Завтра вставать рано, работа… - Ежик вдруг понял, что еще немного – и его выебут. Засунут лицом между двух ведерных сисек и задушат. Сядут сверху и раздавят, или всосут в себя, совершив процесс, физиологически обратный рождению.
Но Ленку Паровоз такая перспектива, видимо, более чем устраивала, и вот уже короткие, наманикюреные лаком «Сияние» ногти скребут жидкую щетину Ежика:
- Идё-оомм… Тебе понравится…
Шелуха с нижней Ленкиной губы отлепилась и мягко пришелестела Ежику на выглаженные брючки.
- А это… У тебя интернет есть? – нашелся вдруг Ежик, откуда-то вспомнив, что лучший способ отвадить женщину – выставить ее технически отсталой дуррой.
Глаза Ленки полыхнули коварным пламенем, она подвинулась еще ближе, почти сталкивая Ежика со скамейки, и ответила:
- Есть…
На следующее утро Костик Ежов, он же Ежик, украдкой выскользнул из Ленкиного подъезда. Утро было уже позднее, все разбрелись по своим заводам и фабрикам, и оттого Ежику хоть немного полегчало на душе. Но уже вечером того же дня, раздираемый страшным подозрением и нестерпимым зудом в области паха, Костик снял штаны в своем прокуренном сортире, подсветил фонариком и…
Между сплющенных тесными трусами волос было явственно видно, как жирная черная вошь деловито обходит свое новое жилище, нимало не смущаясь вниманием к своей персоне со стороны какого-то человечишки.
- Ебанарот, - прошептал в священном ужасе Костик и помчался сей же миг в магазин, дабы успеть до закрытия купить дихлофосу.
Когда же он, зажмурившись в отвращеньи, изготовился было решительной струей прервать недолгий век насекомого, где-то в голове его проскрипел незнакомый доселе, но явственный голос:
- Не надо, новый хозяин! Я тебе еще пригожусь.
Ежик открыл глаза и в изумлении вытаращился на вошь.
- Ну, хуле тут пялиться. Рыбки золотые, щуки из проруби – это вам до пизды, пусть разговаривают. А простому насекомому уж и слова нельзя? – торжественно продолжал тот же голос в Костиковой голове. – Я волшебная, хуле тут скрывать. Загадывай чо хошь, волшебная я вошь, хехе, - порадовался рифме голос.
- Пачку денег, - немедленно отреагировал Ежик, - еврами, сто бумажек сотенными.
Карман опущенных брюк, на которых давеча присиротилась лузга с Ленкиных уст, тут же потяжелел, и Ежик, не веря счастью, вытащил на свет божий, а если точнее – на свет от сортирной сорокаваттки – пачку денег.
- Не благодари. – буркнул голос, и сию же секунду Костик взвыл:
- Ай, блядь! – и ринулся было почесать пах, но голос истерично взвизнул:
- Дай пожрать, чучело! Получил что хотел, теперь отчепись от меня!
Костик послушно опустил руку. Он, дрожа от возбуждения, натянул штаны и разорвал бумагу, стягивающую пачку денег. Пересчитал – ровно сто купюр. Красота! Костик немедленно снял штаны обратно.
- Эээ… Простите, не знаю, как вас…
- Маруся, - голос чавкал и гнусавил, - чего еще?
- А сколько желаний у меня есть… ну, сколько еще осталось?
- Да пока не выгонишь, чего уж там, загадывай…
- Бабу хочу!
Раздался мелодичный звонок в дверь.
Костик судорожно натянул штаны вновь, зашаркал торопливо тапками к входной двери, глянул в глазок. Перед дверью топталась на месте соседка снизу, Тамара Ашотовна.
- И нахуя она мне нужна? – в ужасе прошептал Костик, сглотнув подступивший к горлу ком. – Я вообще-то Исинбаеву хотел выебать…
- Усы есть, пизду не бреет, жопа волосатая. Мне проще будет перебраться, - отчеканила Маруська.
- Еб твою, как это – перебраться? – шепотом возмутился Ежик, - а я?
- «А я?» - передразнила вошь и строго заметила: - Я – насекомое-паразит, поэтому обязана использовать тебя для своих целей. А цель моя, - Маруська мечтательно вздохнула, - людей посмотреть, себя показать…
- Ну ее нахуй, пусть обратно идет, - потребовал Костик. Тамара Ашотовна за дверью развернулась и пошла прочь от двери, что-то бормоча себе под нос в пышные кавказские усы.
Костик валялся на диване, потягивая из бокала «хенесси» и пыхтя сигарой в палец толщиной. Изредка он подвывал, тянулся рукой к паху, но в последний момент скреб ногтями живот, не решаясь тревожить благодетельницу. В углу комнаты валялась резиновая кукла, вся в белесых потеках, на серебряном подносе лежали останки омара и крошки трюфелей – более изысканных блюд Костик припомнить не смог, всю стену в зале теперь занимал огромный телевизор, к которому тянулись провода от «плейстейшна». По толстенному персидскому ковру были разбросаны бумажные деньги, золотые монеты и цепи, на пальце же у Костика красовался тяжелый «болт» с бриллиантом размером с грецкий орех – большего, по уверениям хитровыебанной Маруски, на всей Земле не нашлось.
Первый канал показывал рабочий визит Путина к каким-то колхозникам.
- Ну как, коровы доются? – смеялся премьер-министр.
- Доются, - хохотали колхозницы.
- А цены на нефть не мешают? – продолжал шутить кумир россиян.
- Неа, - уссыкались в ответ колхозники.
- Хочу быть Путиным – неожиданно сказал окосевший от «хенесси» Ежик.
Голос в голове молчал.
- Ты слышишь? – повысил голос Костик. – Хочу быть Путиным.
Маруська начала вкрадчиво, с ехидством в голосе:
- Путиным? Владим Владимирычем? Премьер-министром?
- Ага, - хохотнул Костик, - бывшим президентом…
- А залупу конскую не хочешь пососать? – заорала вдруг вша, и кинулась грызть Ежиков пах с остервенением. Костик взвыл.
- Долбоебище! – орала Маруська, - мудак ебаный! Съебывай нах отсюда, живо!
- Куда? – замямлил протрезвевший вдруг Ежик, но Маруськины слова заглушил вдруг дикий грохот: в окно пачками влетали крепкие люди в масках, дверь выбивали кувалдой или чем-то более тяжелым.
Тяжелый ботинок влетел Костику в лицо, все вокруг вспыхнуло, как перегорающая лампочка, и провалилось в тартарары.
Скажи, о несчастнейший из смертных, кто подсказал тебе премерзкую мысль свергнуть солнцеподобного – бородатый старик мелко поклонился в сторону Портрета – и где найти нам этого нечестивца?
Ежик с трудом разлепил глаза, поднял голову. Кошмар продолжался.
Лысый старик с бородой по пояс, в штатском, слева. Колхозного вида детина, в форме, воняющий рыбой, справа. Прямо – хмурый холеный тип с надменным лицом. Тип молчит, детина кусает ногти, старик увещевает. Били два близнеца-амбала, выряженные в допотопные кафтаны и шаровары.
- Гвидон Салтанович, может его эта… тово… в печь? – буднично спросил детина, докусав ногти.
- Не надо. А впрочем, давай, только печь не топи, проедемся кой-куда, - холеный, названный Гвидоном Салтановичем, поднялся, превратился в осу и исчез в решетке вентиляции.
- Ай-ай, - закачал головой старик, - такой молодой, тебе бы дев ласкать, изюм кушать… После печи да после Гвидона Салтановича, долгих лет ему и сладких дней без счету, ты изюм даже жевать не сможешь, не то что дев ласкать…
- Да я же говорю, - скулил Костик, когда близнецы засовывали его в разинутую пасть свежевыбеленной русской печи, - Ленку я еб, Паровозиху, фамилии ее не помню, но показать могууу…
Заслонка захлопнулась с лязгом выпадающей из орудия снарядной гильзы, Ежик оказался в темноте, плотной и непробиваемой.
- Маруська, вытащи, Христом-богом прошу, - запричитал Костик.
- Раньше надо было думать, властитель хуев, - мрачно отозвалась вошь. – Против Хоттабыча – хуй с ним, потягалась бы, пердун он старый, да и бороду бережет. Емеля – это, блять, орех твердый, щука у него знаешь какая пропатченая! Хотя можно было бы попробовать, старая она уже, даром что хорохорится, может, и вышло бы что. Двое из ларца – вообще тупицы, им бы только кулаками махать. Но князь Гвидон – это тебе не хуй собачий. В мошкару превращаться – это для него так, зевота. Сотрет и вытряхнет. Попал ты, Ежик. Попытка государственного переворота, да. Покушение на должностное лицо при исполнении… Долбоеб ты.
Трясло и колотило в печи нещадно.
- Ну хотя бы… еще обезболивающего…
Маруська не ответила, но в кровь Ежику, как накануне, на допросе, втекла откуда-то холодная волна, омыла изнутри избитое тело, пробежала по издерганным нервам…
Ежик отключился.
Гвидон положил на стол папку с докладом.
- В разработку взяли? – коротко глянув на стенограмму допроса, осведомился Путин. – Сотрудничать согласен?
Гвидон кивнул.
Путин повертел в руках платиновый «паркер», нахмурился.
- А что, блоху… никак не забрать?
Гвидон пожал плечами.
- Выебать ему надо кого-то… Из ребят никто не хочет. А иначе – никак. Мандавошка, Владимир Владимирович, что поделать.
Путин опять нахмурился.
- И как вы решили его задействовать?
- Есть кой-какие идеи, Владимир Владимирович…
В решетку вентиляции влетел комар. Покружился по комнате, сел на табурет и распух, раздулся в размерах – крылья выросли в руки, жало стало породистым носом с горбинкой, тонкие лапки стали крепкими ногами в щегольских сапожках. Поморщившись, Гвидон Салтанович взял со стола бутылку «хенесси», глотнул, не сводя цепкого взгляда с вытянувшегося по стойке «смирно» Ежика.
- Дело есть, Ежов…
Вошь бесилась, кусалась и вопила:
- Долбоебы! Все долбоебы! Ты долбоеб! Они долбоебы! Ты хоть представляешь, на что ты подписался?
Мозоли
Ездил я короче на выходных в деревню, бапку с дедкой попроведать. Все у них вроде ништяк – бапка, скока себя помню, про болезни свои задвигает, помру типа скоро – а сама, пока жалуеца, кадки с огурцами из погреба в погреб и обратно бегом таскает, хуй вчетвером угонишься (Мне иногда кажеца, што если бы в какой нибудь джып вместо тыщи лошадиных хоть одну старушычью силу захуярить – на нем вапще потом хуй где застрянешь). А дед хуле – пока бапка под муравья на амфетаминах косит, свое двигает, про Сталина, про «нонешних педоразов», и так, по мелочи. Причом грамотно так задвигает, обосновано – пока бапка в хате, на тросточку обопреца, доводы приводит, бапка из хаты – хуяк, и в чулане уже чем-то звенит, кряхтит и булькает. Бапка тока в сенях дверью хлопнет – дед уже опять за столом песдит, как будто и не дергался никуда. У меня цикле на пятом аж шея заболела, головой за ним дергать. И ведь хоть бы чем спалился – бапка на каждом заходе ево из-под бровей чуть ли не рентгеном просвечивает – хуй там, старого партизана фошыстским взглядом не проймёшь. Пока под стол мимо тросточки не йобнулся, так явку и не провалил.
Посидели вопщем, деду с улицы снега принесли – шышку от ухвата похолодить, потрещали о том – о сем, пора и домой стартовать. Выезжаю из деревни, уже трассу видно, и тут хуяк – на брюхо сел. А хуле, мне дед ещо маленькому говорил, што нехуй после кировца в колею соваца, так мы ж умные ниибаца, куда там старикам до нас. Достал короче лопату, только на руки плюнул – слышу – песдеж знакомый над ухом зажужжал, модели «Ээх, итить иво мать, разве ж щас машины? Вот раньше, помница, машины так машины были…» Оглядываюсь – точняк, Кукурец с Пузырем стоят, усами шевелят и жужжат. Я, если честно, подохуел малость – думал померли уже давным давно, я ж их такими вот старыми еще с тех пор, как на горшок первый раз сам попросился, помню. Нихуя, бодренькие стоят, как всегда бухие в говно, советами заваливают и не остают нихуя.
Их за эту дойобистость кстати в деревне строго Мозолями зовут, и вот сколько я деревень видел – обязательно в каждой хоть пара таких Мозолей, но есть. Я даже иногда подумываю, што при закладке новой деревни туда сначала этих Мозолей завозят, а уж потом коров, людей и говно на улицы. И, стопудово, если песдануть где нибудь машину времени и сгонять в какой нибудь стопиццотый век до нашей эры, адин хуй увидишь этих же пассажиров, стоящих на пригорке и кричащих «ыык, уук, кто ж так мамонта загоняет, ироды, ты ево подножкой, подножкой роняй! Иээх, вот помню в наше время и мамонты крупнее были, и охотнеги не такие ебанутые..» И так, пока кто-нибудь их каменной дубиной по волосатой жопе не успокоит.
Откопал я короче под их руковоцтвом свой пепелац, на ровную дорогу выехал, достал заныканный на всякий случай пузырь дедовой портяновки – и к ним. Хуле, старость уважить нужно, тем более прикольные они, ностальгия опять же. Йобнули они, покрякали, и тут у Пузыря из жужжания мысль выделяеца – типа голова чота последнее время кружица, помирать штоле скоро… Я аж помидором подавился, наскока ахуел. Голова у него кружица начала, в стописят лет-то. И вспомнилась мне про них тема одна…
Короче, лет дваццать назад, спиздил один из них у бапки своей целую четверть косорыловки, и на пару со вторым в поля рванул, партизанить. В стог зарылись, стаканами звенят, про погоду хуйовую и траву незеленую жужжат. И все бы заебись, но из закуски – тока махорка из карманов, а у них от неё изжога почему-то началась, хуй ево разберешь. Мучались-мучались, и решили молодость мохнатую вспомнить – дождались вечера и песданули к одной зловредной бапке в сад, за яблоками. Доску в заборе кое-как отогнули, до яблонь дохромали, полные полфункебели яблок набили – и назад, в ставку. Тока от яблони отошли – хуяк, бабка эта с оглоблей из крыжовника выскакивает, раз, два – у Мозолей кепки послетали, три,четыре – погоня началась. Впереди Мозоли хромают, сзади бабка с оглоблей,скорость полтора километра в час. А ветер в ушах адин хуй свистит, патамушто ва первых, подача в голову нехуйовая перед этим прилетела, а во вторых - бабка сзади дрыном во все стороны как вертолет машет. Кукурец немного спортивней оказался, и до забора первым добежал, а Пузырь в это время с тропы сбился и слегонца в яме с компостом притонул, тока кепка чистой осталась. И то, патамушта под яблоней лежит. Кукурец до забора добежал, доску отогнул, оборачиваеца – а там из темноты хуйпаймичо на него песдует, чорное, вонючее, одни глаза в темноте светяца. Он от испуга доску и отпустил, а Пузырь от такого фофана аж из сапогов выскочил и навстречу бабке полетел, соколом говняным.
А бабка хуле – хоть про какой-то там бейсбол окаянный и не слышала никогда, но в лапту в децтве походу здорово придрочилась, так што за треском оглобли из-за забора тут же и Пузырь к Кукурцу прилетел, чистенький и охуевший. Чистенький, патамушта от двух таких подач с него весь компост нахуй облетел, охуевший – потому што яблоки после этого по-любому теперь мыть придеца. А хуле, здоровье – его ж беречь надо, кому ж всю ночь дристать-то охота? Дождались пока бапка уймецца и панталоны после встречи с летающими Пузырями стирать пойдет, за сапогами по-быстрому слазили – и опять в стог. Так там и жили два дня, пока жоны их не нашли и песдюлей не дали.
И вот таких приключений у них – штук по пять в среднем на месяц жизни, а у них йоптыть, голова тока сейчас кружица чо-то начала. Песдец и ужос. Щас вон на любое тельце из офисного планктона глянь – одно нытье кругом, и жызнь хуйовая, и здоровье нефпесду, и маникюр сцуко поломался, и спинки болят. Кризиса по норкам бояца сидят. Тьфу бля, мозгойобы. На стариков равняца надо, нашему бы поколению от них хотя бы процентов десять здоровья с оптимизмом перенять, хуй бы нас какой кризис даже шептуна пустить заставил бы.
Посидели вопщем, деду с улицы снега принесли – шышку от ухвата похолодить, потрещали о том – о сем, пора и домой стартовать. Выезжаю из деревни, уже трассу видно, и тут хуяк – на брюхо сел. А хуле, мне дед ещо маленькому говорил, што нехуй после кировца в колею соваца, так мы ж умные ниибаца, куда там старикам до нас. Достал короче лопату, только на руки плюнул – слышу – песдеж знакомый над ухом зажужжал, модели «Ээх, итить иво мать, разве ж щас машины? Вот раньше, помница, машины так машины были…» Оглядываюсь – точняк, Кукурец с Пузырем стоят, усами шевелят и жужжат. Я, если честно, подохуел малость – думал померли уже давным давно, я ж их такими вот старыми еще с тех пор, как на горшок первый раз сам попросился, помню. Нихуя, бодренькие стоят, как всегда бухие в говно, советами заваливают и не остают нихуя.
Их за эту дойобистость кстати в деревне строго Мозолями зовут, и вот сколько я деревень видел – обязательно в каждой хоть пара таких Мозолей, но есть. Я даже иногда подумываю, што при закладке новой деревни туда сначала этих Мозолей завозят, а уж потом коров, людей и говно на улицы. И, стопудово, если песдануть где нибудь машину времени и сгонять в какой нибудь стопиццотый век до нашей эры, адин хуй увидишь этих же пассажиров, стоящих на пригорке и кричащих «ыык, уук, кто ж так мамонта загоняет, ироды, ты ево подножкой, подножкой роняй! Иээх, вот помню в наше время и мамонты крупнее были, и охотнеги не такие ебанутые..» И так, пока кто-нибудь их каменной дубиной по волосатой жопе не успокоит.
Откопал я короче под их руковоцтвом свой пепелац, на ровную дорогу выехал, достал заныканный на всякий случай пузырь дедовой портяновки – и к ним. Хуле, старость уважить нужно, тем более прикольные они, ностальгия опять же. Йобнули они, покрякали, и тут у Пузыря из жужжания мысль выделяеца – типа голова чота последнее время кружица, помирать штоле скоро… Я аж помидором подавился, наскока ахуел. Голова у него кружица начала, в стописят лет-то. И вспомнилась мне про них тема одна…
Короче, лет дваццать назад, спиздил один из них у бапки своей целую четверть косорыловки, и на пару со вторым в поля рванул, партизанить. В стог зарылись, стаканами звенят, про погоду хуйовую и траву незеленую жужжат. И все бы заебись, но из закуски – тока махорка из карманов, а у них от неё изжога почему-то началась, хуй ево разберешь. Мучались-мучались, и решили молодость мохнатую вспомнить – дождались вечера и песданули к одной зловредной бапке в сад, за яблоками. Доску в заборе кое-как отогнули, до яблонь дохромали, полные полфункебели яблок набили – и назад, в ставку. Тока от яблони отошли – хуяк, бабка эта с оглоблей из крыжовника выскакивает, раз, два – у Мозолей кепки послетали, три,четыре – погоня началась. Впереди Мозоли хромают, сзади бабка с оглоблей,скорость полтора километра в час. А ветер в ушах адин хуй свистит, патамушто ва первых, подача в голову нехуйовая перед этим прилетела, а во вторых - бабка сзади дрыном во все стороны как вертолет машет. Кукурец немного спортивней оказался, и до забора первым добежал, а Пузырь в это время с тропы сбился и слегонца в яме с компостом притонул, тока кепка чистой осталась. И то, патамушта под яблоней лежит. Кукурец до забора добежал, доску отогнул, оборачиваеца – а там из темноты хуйпаймичо на него песдует, чорное, вонючее, одни глаза в темноте светяца. Он от испуга доску и отпустил, а Пузырь от такого фофана аж из сапогов выскочил и навстречу бабке полетел, соколом говняным.
А бабка хуле – хоть про какой-то там бейсбол окаянный и не слышала никогда, но в лапту в децтве походу здорово придрочилась, так што за треском оглобли из-за забора тут же и Пузырь к Кукурцу прилетел, чистенький и охуевший. Чистенький, патамушта от двух таких подач с него весь компост нахуй облетел, охуевший – потому што яблоки после этого по-любому теперь мыть придеца. А хуле, здоровье – его ж беречь надо, кому ж всю ночь дристать-то охота? Дождались пока бапка уймецца и панталоны после встречи с летающими Пузырями стирать пойдет, за сапогами по-быстрому слазили – и опять в стог. Так там и жили два дня, пока жоны их не нашли и песдюлей не дали.
И вот таких приключений у них – штук по пять в среднем на месяц жизни, а у них йоптыть, голова тока сейчас кружица чо-то начала. Песдец и ужос. Щас вон на любое тельце из офисного планктона глянь – одно нытье кругом, и жызнь хуйовая, и здоровье нефпесду, и маникюр сцуко поломался, и спинки болят. Кризиса по норкам бояца сидят. Тьфу бля, мозгойобы. На стариков равняца надо, нашему бы поколению от них хотя бы процентов десять здоровья с оптимизмом перенять, хуй бы нас какой кризис даже шептуна пустить заставил бы.
Поиграем в бизнесменов?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
здесь был пост, который вызвал срач
Ходил Мамай по русской, блять, земле,
Мешал народу жить, казёл ибучий.
И до сих пор весьма прискорбно мне
За этот неприятный старый случай.
(удафф.ком)
Мешал народу жить, казёл ибучий.
И до сих пор весьма прискорбно мне
За этот неприятный старый случай.
(удафф.ком)