Однажды к балерине Матильде Феликсовне Кшесинской под видом "гусара Волкова" пришло, как обычно, его императорское высочество наследник цесаревич Николай Александрович Романов, весь из себя красавчик с усами да бородкой.
И только его высочество собралось стащить с балерины панталоны, как она его отстраняет, и говорит так холодно - "Хуй тебе, а не панталоны, Николай Александрович. Видение мне было этой ночью - соперница у меня появилась. Любит тебя так, что аж напополам трескается".
- Кто это? - побледнел аж Николай Александрович.
- Девушка одна. Популярная в Японии, но сама родом с мест близ Ливадии. Влюбилась в тебя, аж мочи нет. Всё с твоим портретом ходит, голубушка. Даже в ванной моется с ним, или, прости меня, отхожее место посещает. Расстаться с твоим ликом брадатым не может, целует да милует. Заодно она депутат Государственной думы, ты такую учредишь потом.
Николай Александрович высочайше изволил охуеть и холодным потом покрыться, и действительно, руки от панталон Кшесинской убрал. Сидит грустный, призадумался.
- А она сейчас, небось, под нашими окнами ходит?
- Ходила бы, да не может. Всё это будет, Коля, через почти сто лет после твоей смерти. Девушка сия так в тебя влюбится, что будет утверждать - ты святой, а потому никаких балерин не ебал. Ты великомученик, с нимбом на своей личности святой, посему грехам не подвержен, и к балеринам мерзостным хуем не прикасался. Ты святой жизни человек, ел только просвирки, молился, и пил святую воду. Причём, буквально с рождения, и не иначе как вообще.
Наследнику цесаревичу плохо уже. Он уже прям трясётся и хочет валерьянки скорее или коньячку шустовского. А подлая Матильда Феликсовна знай себе припечатывает:
- Она, ж, родненькая, ночей не спит, защищает тебя от ворога, что снял про тебя фильму движущуюся, где ты показан со мной в марьяже любовном. Ты моё польское тельце и так, и эдак, а я так - ах-ах. Но нельзя такое снимать, ибо мил ты сердцу её, и за тебя кого хошь растерзает. Хотя, конечно, ещё раньше был такой баснописец Пикуль, и он в "Нечистой силе" то же самое расписал, да ещё и циничнее.
- А что ж девица меня от баснописца не защищает?
- Так ведь, Николай Александрович, она из прежнего поколения. Она книжек не читает, там букв много. Она Суворова с Чацким перепутала, и все ей простили - главное, что девица сия большой патриот, а патриоты умные не надобны, надобные верные...это другой баснописец сказал.
Николай Александрович в себя никак не придёт, и высочайше охуевает. И коньячку ему прям без удержу хочется, а не может уже - святой же, вдруг девица появится в Зимнем дворце и ему протест выразит, чтоб не порочил образ чудесного и добрейшего государя ампиратора. Спрашивает он ясновидицу Кшесинскую в нетронутых панталонах:
- Ты мне сказала, свет мой, что девушка сия из Ливадии депутат Госдумы. Неужели проблем никаких в России нашей великой не осталось, кроме как хуйнёй страдать да мёртвого государя императора защищать? Её для этого, что ли, туда избирали? Ужель все русские как сыр в масле катаются?
- Да хуй там, - на чистом польском вежливо говорит ему Кшесинская. - Проблем-то дофигища. Только у девицы сей что-то в голове перещёлкнуло. Поэтому она тебя страсть как защищает, и татуировку твою скоро сделает. Ибо святой ты государь, умученный за веру православную, и если та фильма о тебе выйдет, то улетит Русь наша как есть в тартарары. Избиратели её, конечно, уже локти до костей сгрызли, да сделать ничего не могут. Горяча девица сия, и в праведности собственной уверена, не сомневайся. А экономика там, зарплаты, пенсии, уровень жизни или чо другое, это в пизду. Этим пусть другие занимаются, а она свою миссию выполняет, хоругвь несёт и твоё имя охраняет от поругания.
Тут Николай Александрович, конечно, от всяких блядок с Кшесинской навек зарёкся, и обещал к панталонам её на пушечный выстрел не приближаться. С тех пор он только к панталонам жены Аликс приближался, да и то в строгих промежутках между молитвами. А как увидит во сне яростную девица с Ливадии, горячо обличающую хулителей святого государя, и смотрящую на него взглядом лучезарным, так сразу его чуть кондратий не обнимал, и садился Николай Александрович на месяц на хлеб и воду. И даже, когда в доме купца Ипатьева его к стенке поставили, вздохнул спокойно ампиратор - ибо понял, что больше таких снов не увидит с девицею со своим портретом. И упокоился.
А мораль тут такова: нечего порочить святого государя. Ишь, повадились с рассуждениями, что он у Кшесинской из панталон не вылезал, или, того хуже, срал в сортире. Нельзя про святого так, и точка. Он сам этого осознал, осознаете и вы - других проблем у страны не было и не будет, кроме как хранить его облик святой. "Служить бы рад, прислуживаться тошно", как Кутузов сказал. Или Гоголь. Хуй их разберёт.
(с) Zотов
