Сегодня родился Лев Дуров, актер, режиссер и... писатель. Его книга "Байки на бис" реально очень интересная и читается на одном дыхании. В доказательство - пара выдержек.

"Моя мама работала с документами Военно-исторического архива. И попались ей на глаза подлинные указы Петра I. В них царь Петр открылся нам как мудрый и наблюдательный политик:

«В присутствии говорить своими словами, а не по писаному, дабы дурь каждого видна была».

«В панталоны и лосины моченых огурцов и заячих лапок не подкладывать, дабы доблесть мужская была подлинна и очевидна».

«Самый плохой ученик Вселенной»

"В детстве меня исключали из многих школ, правда, не за неуспеваемость, а за хулиганство. Однажды директор школы закричал моей маме: «Вы не думайте, что ваш сын самый плохой ученик класса, школы, города или района, он самый плохой ученик Вселенной!»

В одной из школ я проучился ровно один урок. Там была директриса по прозвищу «Таракан», двухметрового роста, усатая, и ходила всегда в белом халате. И вот пришел я, новенький, в класс. Ребята на меня ополчились и полезли все на одного. Я спиной к стене прижался и по одному их вырубаю. Вдруг слышу: «Таракан!» – все врассыпную. Подходит ко мне двухметровая тетя, вытаскивает из кармана огромный ключ и колотит меня им по лбу, приговаривая: «В нашей школе драться нельзя!»

Рядом стоял фикус на табуретке, и когда она выдохлась, я выхватил у нее ключ, снял фикус, подвинул табурет, встал на него и швырнул этот ключ так, что он, как пуля, пробил двойную раму и вылетел на улицу. Больше я в той школе, естественно, не появлялся".

ЛЕВ ДУРОВ: "ТРЕТЬЯКУ ПОДАРИЛ ЧАЙНИК".

Народный артист встретил нас в своей квартире на Фрунзенской словно родных - отыскав в зеленой книжице свободные полдня.

- Кофе будете? Водку? Виски?

Мы уклонились.

- Что же вы все какие-то больные… И все за рулем, никто не пьет. Безобразие. Говорим о спорте - и не пьем! Так что конкретно вас интересует?

- Вы встречались с массой людей из мира спорта. С этой стороны и хотели бы вас повернуть…

- "Повернуть". Ишь ты, слово придумали. Вообще-то я болельщик московского "Динамо" с древних времен, это правда.

- На стадион ходите?

- Давно не был. В толпу мне сейчас не хочется. Тем более, в такую, из которой можно и не вылезти. Мы тоже паиньками не были, всякое умели. Приезжали на "Динамо", денег на билет нет - собирались толпой и сносили ворота. Это называлось "прорыв".

- Сильно.

- Но как-то обходилось без жертв. Никого не арестовывали, не били. Места нет - все раздвинутся: "Пацан, садись". Задницей поерзаешь - и нормально. А драки не помню ни одной. Разве что шляпу на уши могли надвинуть.

- Это как?

- Да голосит кто-то за "Спартак", так другой возьмет ему шляпу за края: "Что орешь?!" - и надвинет глубоко. Матч кончался - все стояли группками на бульварах. А сегодня думаю: неужели нельзя жить без петард? В наше время попробовал бы ты хоть мандарин с трибуны кинуть… А еще меня раздражают татуировки на спортсменах.

- Мода.

- Но они же не уголовники! Тем делать нечего, вот и развлекаются. Будь я тренером, заявил бы: у кого татуировка - лучше уходите сразу. Я же был на зоне, все это видел.

- Когда?

- Два месяца провел. Играл кума в картине "Беспредел". На зону нас долго не пускали. Потом начальник мне рассказал, что пришел пахан, попросил сценарий. Прочитал, посмеялся - и разрешил снимать. Не начальник - пахан! Я говорю: "Стоп. Если б он сказал, что снимать здесь нельзя, - вы не дали бы?" - "Нет, - отвечает. - Мы льем чугун для ЗИЛа. Не послушал бы я его - завтра ни один зек не вошел бы в рабочую зону. ЗИЛ остановился бы. Так что надо договариваться".

- Некоторым артистам "Спартак" присылает сезонные абонементы. Вам "Динамо" шлет?

- Нет, я никогда не лез. Хотя у меня много друзей играли за "Динамо". Кто-то стал известным футболистом, кто-то, как Женя Баранов, ушел в науку. Большой человек в ракетном деле. А в "Динамо" его брали на место Бескова. Женя пижон был. Голову так бриолинил, что после него мяч на голову принять никто не мог. Соскальзывал. А вы Стэнли Мэтьюза помните, ребята?

- Кто ж не помнит старика Мэтьюза?

- Он до 42 лет выступал за сборную Англии. Какого-то футболиста спросили: "Когда мяч летит от Стэнли, вы улыбаетесь. Когда от Гарри - морщитесь. Почему?" - "Стэнли никогда не пошлет мяч шнуровкой на голову". У нас такой же был Игорь Нетто. Я хорошо его знал. Гуся лучше было не трогать. Знаете, почему его Гусем прозвали?

- Похож лицом?

- Не лицом. Он странно бегал - ручки назад, задницу отставлял. Вылитый гусь. Игорь был элегантный, вежливый. Но если ударят - это всё. Футболист пропал. Был у Нетто любимый прием.

- Какой?

- Ждал, когда ударивший его соперник пойдет бороться за мяч головой. Делал вид, что прыгает рядом - а вместо этого наступал ему на ногу. Тот вверх - о-па! Мениски полетели. А Лева Яшин - добрейший человек, мудрец. Но попробуй его разозли - улучит момент. Выбрасывая мяч, внешней стороной ладони лупил по уху. У человека искры из глаз - а судья ничего не замечает. Мы, пропадавшие на "Динамо", всё это знали.

- С Нетто вы на поле выходили. Ваши мениски не летели?

- Так мы играли за одну команду "Ленкома" - против заводских коллективов. Его жена Ольга Яковлева - наша актриса. Чтоб Игоря работяги не признали, я лично ему парик надевал и усы клеил. Но все равно узнавали - хоть клеил я ловко, ус у Игоря ни разу не отошел…

- Не протестовали работяги?

- Счастливы были! Знаете, за какие ситуации я футбол люблю? Психологические. Вот у Яшина с Сальниковым на моих глазах произошло странное. Зрители ничего не поняли - а я позже разузнал, в чем дело. В ворота "Динамо" Латышев назначил пенальти. Сальников подошел и что-то прошептал на ухо судье. Лева после удара мяч взял - а Латышев показывает: перебить!

- Почему?

- Яшин, скрестив руки, пошел на Сальникова. Идет, идет, тот все пятится… От Латышева отмахнулся: мол, подожди, сейчас вернусь. Гнал Сальникова до спартаковских ворот! Затем вернулся, пенальти перебили - Яшин демонстративно не шелохнулся. Голову не повернул!

- В чем секрет?

- Летит самолет - вам он до фонаря, но все равно глядите на небо. Так же и судья - в момент удара смотрит туда, где звук. На ногу бьющего. А Яшин этот фактор использовал - делал несколько шагов вперед, срезал угол. В сборной отрабатывал трюк как раз с Сальниковым. И тут Сергей его заложил. Год после этого не разговаривали, насилу их помирили.

- Слух ходил, что Сальников - сын Николая Старостина.

- Да, поговаривали. Но в наше время особо не интересовались, кто с кем живет. Знали, что девушка красоты необыкновенной, актриса театра Ермоловой Лера была невестой Карцева из "Динамо". Тот уезжал - попросил Бескова развлечь Леру, сводить куда-то. Ну, Константин Иванович и "развлек". На всю оставшуюся жизнь.

- Актриса-то она была хорошая?

- Средняя. Зато красивая.

- С Бесковым общались?

- Как-то встретились на телевидении. Вопрос - ответ. Так он не мог назвать матч, в котором забил четыре мяча. Оторопел. Не было, говорит, такого. Пришлось напомнить ему про Кардифф, 1945 год. Бесков за голову схватился: "Тогда в тумане ничего видно не было, поэтому не помню".

***

- Даже Михаил Козаков забывал на сцене текст. С вами такое случалось?

- Однажды. Спектакль "Все будет хорошо, как вы хотели" в "Школе современной пьесы", ставил Рейхельгауз. И он придумал, что начинаем со стихотворения. Есть у него такая манера - скомпонует спектакль, и вперед. Надо бы пару раз прогнать, а он сразу: "На зрителе! Импровизация!"

- И вас заклинило?

- Это стихотворение - как отрубило. Тут вижу сидящего Рейхельгауза. И ему при полном зале: "Поэт! Ты придумал, ты и читай!" Он стал читать прямо с места - я "зацепился", и пошло. У актера три памяти.

- Какие?

- "Дальняя", "сегодняшняя" и "мусор". Спросите меня про любую роль из пьес двадцатилетней давности - Гамлет, Отелло, да хоть брат Алеша. У Достоевского огромные монологи. Запросто! Буду молотить! Это "дальняя" память. Запомнились роли потому, что знал: те спектакли идут не один год. Сегодня по возрасту уже труднее - приходится долбить текст. Раньше трех репетиций хватало, чтоб отбросить листочек и шпарить наизусть. А мусор - это кино и телевидение. "Мотор! Начали!" Ты - ля, ля, ля. Дальше - "стоп, снято". И нет этого текста в голове. Зачем он мне?

Помню, Броневой поставил перед собой 12 картонок с текстом, отбитым на машинке. Едва взглянул: "Снимаем, я готов". У всех круглые глаза, поверить не могут. Леня отыграл без запинки. Прошло часа два - оператор опомнился: "Камеру не так выставил. Давайте повторим" - "Несите картонки…"

- С актерами интересно говорить о спорте?

- Нет. Не люблю с дилетантами разговаривать. Я сам дилетант - что мы друг другу расскажем? И на стадион с актерами не ходил. Либо с папой, либо с лефортовской шпаной. На другом берегу Яузы был стадиончик МВО, там тренировался ЦДКА. Мы бегали, смотрели на Никанорова, Гринина, Демина, Коверзнева… Особенно - на Федотова. Застенчивый, тихий. Приходил с маленьким сыном Володей.

- Каким вам запомнился Владимир Григорьевич?

- Детские ботиночки с набитыми шипами. Резиновый мяч. Гонял-гонял его у углового флага, потом подбирался к мячу настоящему. Вся команда замирала. Володя бил по нему, перекатывался на животе, лбом ударялся, кряхтел, вставал - и смотрел на этот мяч. Долго-долго. Старший Федотов ни слова ему не говорил. Тот снова поиграет резиновым - и топает к настоящему. Перевалится, похрюкает…

- Кроме Нетто яркие футболисты в команде "Ленкома" были?

- Миша Державин, Саша Збруев. Державин здорово смотрелся! Не как Коля Озеров, конечно. Тот был капитаном команды МХАТа. Грузноват, но играл классно.

- А вы?

- Я футболист был жесткий, противный. Однажды поймал мяч, оттопырив трусы. Так и донес до ворот. В газете этот эпизод описали: "Дуров сыграл формой". Еще всех удивил, когда пытался задержать прорывавшегося к нашей штрафной нападающего. Я напортачил. Пенальти, думаю, все-таки лучше. Или - или. Прыгнул за ним, ухватил за бедра. И вижу: впереди мелькает что-то розовое. А еще что-то осталось у меня в руках. Батюшки - да это ж его трусы! А он голый!

- Весело.

- Заступаться за меня пошел Озеров. Сказал: Дуров случайно нахулиганил. Судья не удалил. А нападающий, напялив трусы, пенальти не забил. Промазал. С тех пор зрители ему орали: "Лобов, трусы держи!"

- Евгений Евтушенко нам рассказывал про матч из юности, который помнится будто вчерашний, - сборная СССР играла с ФРГ в 1955-м. У вас такой матч есть?

- Мне врезался в память эпизод, когда Маццола не забил пенальти Яшину. А потом объяснил: "Этот парень лучше меня играет в футбол".

- И только Сальников знал, в чем секрет.

- Еще помню, как в "Зените" появился вратарь Шехтель. Это было очень смешно. Представьте: выбегает на поле человек моего роста в свитере с декольте. На трибунах дикий хохот. Никто не понимал: это кто вообще?! И тут же он цапнул три невероятных мяча! Намертво! Все были ошарашены. "Зенит" проиграл, но Шехтель был героем.

- Ваш внук, кажется, болеет за "Спартак"?

- Да как болеет! Недавно зять сказал: "Наш дедушка осуждает Ваню, который иногда дерется на стадионах. А сам по молодости должен был несколько раз попасть за решетку". Внука уговариваю в драки не лезть - но, бывает, возвращается помятый. Не уследишь. Главное, другие беды миновали - у многих моих знакомых дети гибли от наркотиков.

- Вы ни разу не пробовали?

- Как-то в актерской компании предложили: дед, дерни травку. Галлюцинации красивые. Но я их послал.

- С чего началась ваша дружба с Третьяком?

- В 1983-м чемпионат мира по хоккею проходил в ФРГ. Вместе с Кобзоном и поэтом Александром Ивановым отправился туда в составе группы поддержки. Мы общались с ребятами, нас и в раздевалку пускали. В перерыве матча с чехами захожу - у Мальцева все тело в синяках. Врачи новокаиновую "блокаду" делают. На чехов он был сердит: "Противно играть! Ладно, на борт бросают, черти. Но клюшкой-то зачем под ребра лезть?!"

- Вот и Владимир Крутов говорил, что чехи - "самые подкожные".

- Я присмотрелся - действительно злобные поганцы. Грязно играют. Канадцы, к примеру, никогда исподтишка не ударят, хотя подраться любят. Из ФРГ я привез две шайбы. Одна с автографом Третьяка, вторая - трофейная. Досталась ценой сломанного пальца.

- В смысле?

- Щелчок, она задевает чью-то клюшку и рикошетит на трибуну. Я пытаюсь шайбу поймать на лету. Цапнул ее, а кулак разжать не в силах. Костяшку перебило. Впрочем, мне повезло больше, чем Саше Иванову, поэту.

- И что поэт?

- Запил в разгар чемпионата. Выходя из автобуса, споткнулся и упал. Бровь рассек, кровища. Отвезли в госпиталь, зашили. Я придумал легенду, что мы сидели на трибуне, и лицо Иванову разбили шайбой. Так дня через два он очухался, поверил в собственный героизм. Спрашивает: "Лева, ты помнишь, кто именно мне шайбой засветил?"

- Чем Третьяк поражал?

- Как-то перед игрой окликнул его на площадке - не реагирует. Я шагаю вдоль бортика, кричу еще громче - бесполезно. Он продолжает разминаться. После матча Третьяк объяснил: "Я все слышал. Но мне нельзя отвлекаться в такие минуты. Чтобы "кирпичи" на льду ловить, нужна максимальная концентрация. А сбить настрой может любая мелочь. Даже если жену увижу на трибуне. Я ее предупредил: пока не закончится игра, на глаза мне лучше не попадайся".

- Зато артисты могут за кулисами рассказывать анекдоты - а минуту спустя рыдать на сцене.

- Это опыт. Моментальное переключение. Однажды у меня и Панкратова-Черного брали интервью, коснулись этой темы. Я сказал: "Сейчас, покажу, как все делается". Закрываю лицо на секунду - и у меня слезы градом. Обращаюсь к Саше: "Ты помнишь ту женщину? Она погибла!" Панкратов-Черный мгновенно включился: "Ох, беда…" - и тоже плачет. Корреспонденты оцепенели: "Что случилось? Вы о ком?" - "Да не было никакой женщины. Сцена родилась спонтанно. Собрался, в голове появляется знакомая ассоциация…" Знаете, в чем еще разница между нашим актерским поколением и нынешним?

- В чем?

- Вот пример. Едем с молодым коллегой в машине на съемки сериала. Я правлю текст - написано бог знает что, нестыковки. Он изумлен: "Вы перед съемкой сценарий изучаете?!" Я лишь вздохнул: "Вот поэтому у нас такие сериалы…"

- Третьяк любит театр?

- Да, часто приходил. Был он и на спектакле "Весельчаки", где мы с Леней Каневским играли двух старых артистов, которые постоянно ссорились. Во время очередного скандала героев на сцену вдруг рухнуло бревно. В шаге от нас! Зрители ни о чем не догадались - думали, так надо. Третьяк после спектакля зашел в гримерку: "Ребята, трюк с бревном отработан гениально. Как вы не боитесь?!" А когда объяснили, что на самом деле стряслось, побледнел.

- Весной вы были у Третьяка на юбилее. Что подарили?

- Старинный мельхиоровый чайник с керосиновой горелкой. Удобная штука, если вырубят электричество.

***

- Вы рассказывали - нередко попадали в аварии. Машины каждый год меняли?

- Ну прям! Откуда столько денег? Знакомые жестянщики выбьют, отрихтуют. Однажды зимой проколол колесо, запаска лысая. На метромосту так раскрутило, что выбросило в ледяной сугроб. Смотрю в лобовое стекло - передо мной небо. А машина, чувствую, раскачивается. Дошло - стою вертикально. С улицы орут: "Не шевелись!" Другие водители подбежали, но не знают, что делать. Через несколько секунд грохот - и я опускаюсь на колеса. Мне говорят: "Если бы ветерок подул - точно в Москве-реке искали бы".

- Кошмар.

- Потом выходим из театра, Гера Мартынюк, тот самый, который играл майора Знаменского, увидел эти "Жигули" с продавленной крышей и усмехнулся: "Всё у тебя по блату. Машина - и то гофрированная". А на ней живого места нет.

- Была у вас хоть одна иномарка?

- Нет. Начал с пятой модели "Жигулей", закончил "девяткой". Другу ее подарил, когда врачи водить запретили. У меня ухудшилось периферийное зрение.

- Мартынюк еще играет?

- Нет, к сожалению. Болеет. Стал бояться сцены.

- Вы ведь тоже снимались в "Знатоках".

- Да, в роли инспектора ГАИ. Веселая история. Я тогда носил бакенбарды. Их попросили сбрить, дескать, милиционерам такие не положены. - "Нет, не сбрею, мне же еще в театре играть". - "Это просьба замминистра внутренних дел" - "Да клал я на него!" Вскоре подходит какой-то мужик: "Лев Константинович, с меня три шкуры снимут. По уставу-то нельзя. Хотя бы наполовину укоротите, пожалуйста". Так жалобно просил, что я дрогнул: "Ладно". А в ответ: "Огромное спасибо! Между прочим, я тот самый замминистра, на которого вы полчаса назад положили…" Все слышал, оказывается.

- К вам липнут приключения. Даже если половину придумали, как говорит Гафт. Второго такого актера знаете?

- Нет. Гафт сочинил про меня эпиграмму:

Актер, рассказчик, режиссер -

Но это Леву не колышет.

Он стал писать с недавних пор.

Наврет, поверит - и запишет.

А время спустя читаю у Гафта. "Иду по Камергерскому, вдруг вижу, как мотоциклист врезается в такси. Перелетает машину, шмякается лицом об асфальт. Подхожу ближе - да это Дуров! После такого не живут. А он стал еще красивее и сильнее…" Потом спрашиваю: "Валь, если б я такое описал - ты бы поверил?" - "Ни за что! Но это произошло на моих глазах".

- Значит, все правда?

- Конечно! Таксист был пьяный, мы столкнулись лоб в лоб. У меня челюсть пополам. Жена через воронку киселем кормила. А мотоциклы с тех пор обхожу стороной. Знаете, я как-то начал считать свои переломы - 25! Поэтому последнюю книжку назвал "Нет повести печальнее на свете, чем повесть о моем родном скелете". Ноги ломал, ноги, ребра, дважды - позвоночник…

- Позвоночник как угораздило?

- Один раз на лошади сальто неудачно крутил. А второй - актриса поехала на тросе и случайно ткнула ступнями в грудь. Я рухнул с трехметровой высоты, не успев сгруппироваться.

- Самый комичный из 25 переломов?

- Он же самый позорный. В самолете сортирную дверь захлопнул так, что перерубил себе большой палец. Его специальными шпильками сколачивали. Смех и грех. А недавно чуть 26-й не заработал.

- Где?

- Во Франции на съемках "Форта Боярд". Саша Пашутин решил, что нам в тенек следует отойти. Потянул меня, оступился - и зазвенели мы по каменным ступеням. Чудом не переломались. Но кожа от кисти до плеча у меня свисала лохмотьями. Жили мы в городе Ла-Рошель, а госпиталь в соседнем, Рошфоре. Полные "Три мушкетера"! Врачи обработали рану, надавали бинтов, лекарств. На следующий день вернулся к работе. Я там с Колей Валуевым познакомился.

- Он тоже участвовал?

- Нет, ведущий. Я потрясен, как держится Валуев перед камерой. Спокойно, уверенно, грамотная речь. И в общении оказался замечательным парнем. Внешность обманчива. Валуев - нежный, тихий, интеллигентный. У меня есть фотография, где стоим рядом. Представляете, даже до пупка его не дотягиваюсь!

- На съемках "Трех мушкетеров" действительно так легендарно пили, как рассказывают?

- Да ну, дурацкая бравада. Как можно пить, если с утра скакать на лошадях? Володя Балон и Миша Боярский мастера приукрасить. С Мишей на этих съемках забавный эпизод связан. Ему нужно было спрыгнуть с балюстрады. Высота метра четыре. Каскадеры сшивают поролоновые матрасы. Боярский забрался наверх и кричит: "Ребята, отойдите!" Ему объясняют, что это опасно, трюк должен выполнять профессионал. Но Миша сиганул. Поднимается, каскадер говорит: "Ты сделал все неправильно. Просто повезло. Теперь я покажу, как надо". Залез, прыгнул и исчез.

- ???

- Когда матрасы раздвинули, выяснилось, что он попал в щель между ними и сломал руку. Всю картину в гипсе ходил.

- Чем еще каскадеры удивляли?

- В Геленджике зашли с Иншаковым в кафе. В те времена мужчины длинные волосы не носили, и Саша своей прической был примечателен. Он непьющий, заказал томатный сок. За соседним столиком сидела компания местных, человек шесть. Прицепились: "Гляди-ка, это не мужик, а баба. Да еще сок пьет…" Я подошел: "Ребятки, не ищите приключений на одно место". Но это их только распалило.

- А Иншаков?

- Молчал. Я разозлился. Думаю - почему он терпит? Лишь потом узнал, что каратистам запрещено в обычной жизни применять силу. Свой кодекс. А когда мы собрались уходить, один из этих балбесов взял Сашу за кончики волос и сказал: "Может, тебя подстричь?" Что было дальше, описать трудно.

- Почему?

- Я никого ударить не успел. Р-раз - и пятеро лежат на земле. А шестой, вмазавшись лицом в дерево, сползает, как сопля. Иншаков расстроился: "Что за дураки? Настроение испортили…"

- А в Ялте Юлиан Семенов вас, кажется, к бегу приобщал?

- Ага, "приобщал". Спускаюсь к набережной - там Юлик трусцой бегает. Увидел меня: "Левочка, присоединяйся". И мы посеменили. Через пару сотен метров из палатки высунулась рука с двумя фужерами. Он говорит: "Попробуй. Это коктейль "Юлиан Семенов".

- Пакость?

- Водка с апельсиновым соком. Мы приняли и повернули обратно. Маршрут повторили раза три, после чего силы меня покинули. Семенов затащил к себе в номер гостиницы, уложил на кровать и читал свою новую книгу о Столыпине. Вырваться удалось спустя дня три.

***

- Прозвищ в вашей жизни было много?

- В Одессе летом снимали "Трех мушкетеров". Параллельно оператор решил какую-то свою картиночку снять. Я в кадре, он прильнул к объективу. Тут две сисястые тетки, настоящие одесситки, сзади ложатся на него, рассматривая меня. Причем в упор - и я от такого начинаю "плыть". Подмигнул оператору - мол, убери их. Он обернулся: "Женщины, жарко". Дамы же, не обращая внимания, громко переговариваются: "Я по кино думала, Дуров большой. А он такой маленький" - "Зато какой плотный!"

Еще у меня было три кликухи - Швейк, Артист и Седой. С Артистом, кстати, история самая странная. Вы помните, как 60 тысяч пленных немцев вели по Садовому кольцу?

- С трудом.

- Однорукий сержант с рукавом, заколотым булавкой, меня усадил на стойку от ворот. Я принялся какому-то немцу орать: "Эй, посмотри на меня!" Сержант усмехнулся: "Что, знакомый?" - "Да" - "Ну, ты артист…" Рядом стоял кто-то с нашего двора. И прилипло.

- Сказки, Лев Константинович.

- А я вам докажу. Толпу немцев охраняли конвоиры со штыками и конная милиция. Следом ехали поливальные машины. Мы-то думали - символ. Оказалось - необходимость. Пленных перед этим накормили салом. Они какались на ходу. Все это надо было смыть с мостовой - и поливальная машина подогнала к моим ногам немецкий погон. Вот он, держите. Не бойтесь, я отстирал еще тогда, в 1945-м.

- Мы слышали про вашу коллекцию странных вещичек. Там и блохоловка была.

- Я всем показываю - а потом у меня прут. Блохоловку тоже сперли. Вот вы уйдете, наверняка чего-то недосчитаюсь. Погона, например. Сейчас поведаю историю, снова скажете - "не может быть".

Получаю посылку из Америки. Катя, которую знать не знаю, пишет: "Посылаю вам бинокль, принадлежавший Мопассану. Выпущен был к открытию Эйфелевой башни. Держа его в руках, Мопассан произнес знаменитое: "Какая изящная штучка по сравнению с этим чудовищем, которое давит на мозг своей пошлостью…" Вот бинокль.

- Это покруче погона.

- К Мопассану подошли: "Вы говорите, как ненавидите Эйфелеву башню, а сами пьете кофе на смотровой площадке" - "Это единственное место, откуда ее не видно…"

- Мы бы такой Кате доверять не стали.

- И я не особо верил. Но затем из Штатов позвонил один из крупнейших антикваров мира Богданов: "Посылку от Кати получили? Чей бинокль, в курсе?" Да. "Сертификат подлинности прислала? Нет? Вот зараза. Неужели потеряла?" Оказывается, этот Богданов прочел мою книжку, в которой рассказываю, что собираю всякую ерунду. И через Катю прислал бинокль. Я ответил - ерунда, что сертификат потеряла. Мне-то, Дурову, поверят на слово.

***

- Самый страшный для вас день войны?

- Вечерами ждать маму. Я на чердаке нашел иконы, ставил перед собой - и молился, чтоб мама вернулась. Помню, с каким воодушевлением воспринял начало войны. Как "Зарницу". Песню тогда пели: "Если завтра война - пушку слепим из г…а. В ж…у пороха набьем, всех фашистов перебьем". Думали, немцев расчихвостим за две недели.

Еще страшный день - папа уходил в ополчение. Уже пошли похоронные треугольники. Мы сидели на кухне в гробовой тишине. Понимал: папа не вернется.

- Отец все-таки вернулся.

- Ему повезло - ранили в ногу. После войны получил орден Красной Звезды, имел какое-то отношение к созданию "Катюши".

***

- Мы как-то заглянули в гримерку к Зельдину. Облокотились на косяк. Владимир Михайлович говорит: "Точно так же к этому косяку прислонилась когда-то Ахматова…" Если б дело происходило в вашей гримерке - чью фамилию назвали бы?

- Я помоложе Зельдина, так что Ахматова ко мне не приходила. Зато был, например, космонавт Георгий Михайлович Гречко, с которым много лет дружу. Мои премьеры он не пропускает.

- Гречко в интервью часто рассуждает на тему инопланетян. Обсуждали?

- Нет. Но Гречко врать не будет. О характере этого человека можно судить хотя бы по такому факту. Незадолго до первого полета в космос он развелся и ушел к другой женщине. На партсобрании Гречко заклеймили позором, грозились исключить из отряда космонавтов. А он пожал плечами: "Исключайте. Любовь сильнее".

Из рассказов Гречко мне запомнилась история о самом жутком ЧП на орбите. Бывало там всякое. Но хуже всего было, говорит Гречко, когда контейнер с дерьмом открылся. "Оно летает по кораблю, а мы собрать его не можем. Ловим в пакеты - вылетает. С ужасом думаем, что через сорок минут умрем в дерьме. И новость разлетится на весь мир!"

- Обошлось?

- Да, собрали кое-как.

- У вас фотография с котом. Этот тот, который прожил в вашем доме двадцать с лишним лет?

- 22. Мишка. Кот долго живет, если ему хорошо. У нас с Мишкой были спортивные игры. По утрам приходил ко мне. Я - лежу. Скребется по руке. Не реагирую. Он выше. Еще выше. Добирается до лысины. Я наматываю одеяло на руку, начинаю с ним бороться. Давал себя победить - кот в восторге спрыгивал, мяукал и уходил. Он год ко мне являлся после смерти.

- Действительно?

- Просыпаюсь - полное ощущение, что трогает руку, как прежде. Скажешь: "Миша, отстань". И тут вспоминаешь: Господи, Миши-то нет! Умер в Рождество. Совсем иссох, уже не видел. Покачиваясь, дошел до елки, лег. Я подсел: "Миша, что с тобой?" Взгляд у него прояснился, он выдохнул так, что на кухне услышали. Душа вылетела. На даче его похоронил.

***

- График у вас нынче жесткий?

- На днях вернулся из Одессы. Вот моя волшебная зеленая книжица, все расписано. Три дня я в Москве, далее - Красноярск, Улан-Удэ, Ангарск, Пермь, Киев…

- С ума от такого графика не сходите?

- Нормально. Как видите, я не сумасшедший. Или боитесь, что укушу?

- Наверняка бывают моменты, когда вставать не хочется. Вспоминаете о возрасте. Способы такое перебороть?

- Давно приучил себя радоваться каждому дню. Когда спрашивают: "Дуров, почему ты все время напеваешь?", отвечаю: "А чтоб не выть!" Во всем надо находить хорошее. Дождь за окном? Красиво. Жара? Тоже неплохо. Дети орут за стеной? Славно - значит, они не глухонемые. Я вообще неприхотливый. У меня и этого нет, как его…

- Райдера?

- Во-во. Я наткнулся на один райдер. Три бутылки "Хеннеси", десять литров свежевыжатого сока… Господи, как не стыдно?

- Хотя народный артист СССР мог бы себе позволить райдер.

- Да бросьте. А насчет "народных" я вам расскажу историю. Собрали нас недавно у министра, дали премии. И всех народных артистов СССР усадили в ряд. Я огляделся: "Дезертиры с кладбища…" Все обиделись. А я стараюсь в душе обиду не копить. Ее не осталось даже на Жигунова, по милости которого не получил "Оскар".

- А могли?

- Он продюсер картины "Луной был полон сад". Была там тяжелая, нервно-истеричная сцена в шкафу. Мой герой беседует с сыном, врет, что у него с мамой все в порядке. Когда отснялись, Жигунов говорит: "Посмотрел материал. Сцена в шкафу - это гениально! Чистый "Оскар"! Мои поздравления!" Приезжаю на озвучку. Жду-жду - "шкафа" нет. Спрашиваю Жигунова, и вдруг: "Лева, в картине слишком много соплей. Решил выкинуть эту сцену". "Оскар" уплыл.

- В одном интервью сказали - деньги у вас не задерживались. Были смешные в жизни заработки?

- Когда кто-то голосовал - я останавливался. Если по пути было, подсаживал. Вез бесплатно. И вот в ливень посадил женщину с ребенком. Уходя, спрашивает: сколько должна? Ничего, отвечаю. Я артист, зарабатываю не извозом. Наверное, не поверила - на заднем сидении я нашел потом три рубля.

…В прихожей у Льва Константиновича десятки колокольчиков. Уходя, мы чуть дотронулись до ближнего.

- Когда ко мне приходят хорошие гости, провожаю их так, - Дуров провел рукой по всем сразу. Звон разнесся по Фрунзенской набережной.

Так нас еще не провожали.

Юрий ГОЛЫШАК,

Александр КРУЖКОВ

…Пасява, Вовка-Сопля и я лезли на крышу нашего Лефортовского дворца по бесконечной пожарной лестнице. Но вот и крыша. Теперь надо осторожно ступать там, где кровельные листы плотно прилегают к перекрытиям, чтобы не наделать шума. Если услышат внизу, во дворе, не миновать хая:

– Куда вас черти занесли?! Слазь сейчас же!

Нам этого не нужно. На четвереньках подползли к трубе и сели, прижавшись к ней спинами… Рядом заманчиво зияет чердачное окно. На чердаке, конечно, интересно, но мы туда не лазали. Как-то по нашему двору водили экскурсию, и черт дернул экскурсовода рассказать легенду о том, как умер Франц Лефорт и что за этим последовало.

А умер он в самый разгар бала. Встал с бокалом в руке, чтобы сказать что-то веселое, потому что улыбался и был счастлив, но вдруг рухнул навзничь и испустил дух. А было ему в ту пору немногим за сорок. И вот после его кончины на чердаке дворца целую неделю стоял странный и непонятный гул. Суеверные обитатели дворца в ужасе бросились вон. Но царь Петр, будучи мужиком крутым и безбоязненным, приказал всем вернуться. А чтобы не сеяли панику, велел для примера кое-кого высечь. Высечь, конечно, высекли, но гул-то от этого не прекратился.

Мы не лазали на этот чертов чердак. Нет, не потому что трусили, а просто ни у кого не было фонарика. А чего же лезть в черную паутинную пустоту, если ничего не увидишь!

Мы сидели у трубы и ждали. Скоро должен был начаться налет. Немцы прилетали с какой-то идиотской пунктуальной точностью. И начинали сыпать зажигалки. Это такие аккуратные бомбочки весом в один килограмм – длинные дюралевые тупорылые цилиндрики с зеленым стабилизатором. Сыпали их, как горох, – тысячами. Стукнется она тупым своим рыльцем и начинает разбрызгивать во все стороны, как новогодний бенгальский огонь, жидкое белое пламя. И все, что может гореть, – горит. А пожар – это страшная вещь. Как нам объяснили, пожары деморализуют население. Мы понимали значение этого заковыристого слова, но правильно произнести его никто из нас не мог.

Так вот за этими бомбочками мы и охотились. Только услышишь удар по крыше – бегом туда. Заходишь со стороны стабилизатора, берешь рукой – и в ящик с песком. Она еще немного пофыркает, повоняет и умрет. И это твой трофей. Больше всех бомб было у Вовки-Сопли – семнадцать. И мы ему завидовали. Он был длинноногий и ухитрялся прискакать к бомбе быстрее всех. Зато у него был насморк.

Так мы сидели и молча ждали. А внизу тощий кот, звали его красиво – Грот, черный, с оторванным ухом, прижимаясь к земле и поруливая хвостом, крался к воробьиной стайке. Голубей к тому времени в Москве уже не было – их съели. Вдруг воробьи с громким вспорхом метнулись в сторону и улетели. Грот поднялся и долго тупо смотрел на то место, где только что копошилась стайка.

Мы тихо засмеялись. И в это время из-за дома неожиданно вынырнул самолет. Он летел, почти касаясь крыш выпущенными шасси. Немец! Со всеми своими крестами! Он летел очень медленно. Было отчетливо видно круговое вращение пропеллера. Самолет приближался, и вот он уже совсем рядом. И тут я увидел пилота. Он повернул голову в нашу сторону и встретился со мной взглядом. У него было длинное красивое лицо. И он вдруг весело улыбнулся и подмигнул мне левым глазом. Я почувствовал, как мое лицо стало багроветь и раздуваться. В виске что-то сильно стукнуло, и голову пронзила резкая боль.

Я уже испытал такое однажды. Ехал из школы на подножке трамвая, а рядом стоял подвыпивший мужик. Я старался его придержать, чтобы он не свалился. Он улыбался. А когда сошли на остановке, он неожиданно фальшиво выкрикнул:

– По карманам лазишь, гаденыш?! – И наотмашь ударил меня по лицу.

А вокруг молча стояли и смотрели люди. По-моему, они все видели и все понимали, но никто не сказал ни слова. Никто даже не двинулся с места. Мужик повернулся и пьяной разбитной походочкой пошел прочь.

И тогда со мной случилось это. Я долго шел за мужиком, ничего не соображая. Шел и все. Глядя в его квадратный затылок. Его счастье и мое, конечно, что не попался по дороге булыжник или какая-нибудь железяка. В конце концов я остановился и сильно выдохнул. Наверное, устал от напряжения. Зашел в какой-то пустой двор и долго плакал в углу.

Когда я увидел улыбающееся лицо немецкого пилота, со мной произошло то же самое. А самолет стал набирать высоту, потом завис на мгновение и, накренившись, рванул вниз.

– Пи-ки-ру-ет! – заорал Пасява. – На госпиталь!

Раздался страшный грохот, зазвенели стекла, нас горячей волной прижало к трубе. И тут же наступила гнетущая тишина, которую, впрочем, тут же разорвал истошный вопль коменданта.

– Черти! Куда вас занесло! – орал он снизу. – Дуров, это ты там? Слезайте все! Шкуру с задниц спускать буду!

Но все обошлось, и «тылы» наши остались в неприкосновенности. Немец промазал. Бомбы попадали в Яузу и задели только парапет набережной. Правда, одна бомба все же упала во двор госпиталя, но, к счастью, осколки никого не задели.

А у меня появились неприятные сны. Сначала один – голодный. Издалека на меня летит огромная краюха хлеба, летит с ужасным гулом, а вокруг нее, как спутник вокруг Земли, вращается расписная деревянная ложка. Я вздрагиваю и просыпаюсь. В холодном поту, конечно. Этот сон снился мне так часто, что чуть не доконал меня.

Теперь к этому сну добавился еще один – «мой немец». Крутится пропеллер, все быстрее и быстрее, и выплывает лицо немецкого летчика – длинное и красивое. Он улыбается и подмигивает мне левым глазом. В висках у меня начинает стучать. Я просыпаюсь и чувствую, как лицо мое пылает от беспомощности, злобы и стыда. И этот сон стал мучить меня каждую ночь. Как я его ненавидел – «моего немца»!

А потом то ли в газетах было сообщение, то ли слух прошел (а в Москве, как известно, слухам надо верить), но всем вдруг стало известно, что по улице Горького и Садовому кольцу с вокзала на вокзал проведут колонну военнопленных в двадцать три тысячи человек.

Такое пропустить было нельзя. И рано утром мы двинулись из Лефортова в путь: Пасява, Вовка-Сопля и я. На Садовом было не пробиться, и мы сразу же потеряли друг друга. Протискиваясь сквозь толпу, я искал место поудобнее и повыше. И тут мне кто-то положил на макушку тяжелую руку.

– Швейк, а Швейк, как жизнь?

Я обернулся и сначала увидел «иконостас». Тут было все: пять нашивок за ранения, две из которых золотые – за тяжелые, две «Отечественных войны», «Красная звезда», две «Славы» и «За отвагу». Выше – старшинские погоны, а еще выше – незнакомое курносое веселое лицо. Из-под фуражки – лихой чуб.

– Как жизнь, спрашиваю, Швейк?

– Гут, – ответил я. – Зер гут. А Гитлер – капут.

– Ну ты даешь! Лезь сюда! – И он сильной рукой зашвырнул меня на столб от ворот.

Ворота и заборы в Москве все сожгли, а вот столбов не тронули; наверное, чувствовали, что им еще служить да служить.

– Ну как там? Как НП?

– Хорошо!

– Ну и сиди, Швейк, докладывай!

Стало тихо. И вдруг издалека возник и стал нарастать какой-то странный незнакомый звук. Даже не звук, а какое-то созвучие. И показалась первая колонна. Впереди шли генералы и высшие офицеры в длинных плащах и темных очках. Они шли, глядя прямо перед собой. А за ними длинной серо-зелено-голубой лентой потянулась немецкая армия. Солдаты, обвешанные опаленными на кострах котелками, как-то неуверенно и жалко громыхали толстыми подошвами по мостовой. Этот грохот сливался в один монотонный печальный звук. И на этом шумовом фоне гордо и уверенно ступал подкованными сапогами конвой да звонко цокали копыта лошадей, на которых с обнаженными шашками чуть небрежно сидели казаки. А немцы все шли и шли…

И вдруг в виске у меня что-то резко стукнуло. Да, точно! Крайний в третьем ряду – он! «Мой немец»! Я впился в него глазами. Видно, он почувствовал это и повернул голову в мою сторону. Наши взгляды встретились. Я ждал… Длинное красивое лицо. Неужели он сейчас… Я ждал… Нет – он не улыбнулся! Отвернулся и опустил голову. И тогда я заорал:

– Ты, ты!.. «Мой немец»! Что же ты не улыбаешься? А?! Что же ты не подмигнешь?!

Он не обернулся. Его колонну сменила другая. Они прошли все.

– Прыгай!

Я свалился вниз, опершись на сильную руку. И тут только увидел, что левый рукав у старшины пустой – подвернут и аккуратно заколот булавочками.

– Ну ты даешь, Швейк! Приятеля увидел?

– Да, я его знаю.

– Ну ты даешь! Ты артист, ей-богу, артист!

А в это время вслед уходящим колоннам двинулись поливальные машины, и их широкие струи весело играли с солнцем. Старшина, позванивая медалями, держал меня своей единственной рукой за плечо и от души хохотал.

– Швейк, да ты артист! Ей-богу, артист! Неохота с тобой расставаться!

– Мне тоже.

– Эх, Швейк, вот бы нам с тобой на передовую! Мы бы… Прощай, артист. – И пошел вниз по Садовому.

Смешно, но скоро во дворе меня стали звать Швейком, а потом я стал артистом. А все этот незнакомый старшина с пустым рукавом.

Но на этом история с «моим немцем» вовсе не закончилась.

После войны наш Лефортовский дворец реставрировали пленные. Их привозили в крытой грузовой машине, выстраивали, а потом распределяли на работу. Они чистили белокаменные пилястры, белили стены, что-то подштукатуривали. Конвоировали их чисто условно, для вида. Они разговаривали с нами, заходили в квартиры.

Вот в прихожей раздается звонок. Мама открывает дверь. На пороге двое или трое.

– Вассер…

Просят пить. Но мы-то все понимаем: они всегда голодные, хотя их кормили так же, как наших заводских рабочих по карточкам. Видно, в отличие от русского их немецкий желудок не привык к пайковой системе, к периодическим голодным годам и постоянному недоеданию. И к чему бы это им хотелось все время пить, на голодный-то желудок?

– Садитесь, – говорит мама.

Они садятся к столу, и мама наливает им суп и режет хлеб, который мы получаем по карточкам. А они, сняв пилотки (такие знакомые эти пилотки), молча едят. А мы смотрим на них.

Я уже знаю, что этот молодой, с надоевшим до тошноты именем Фриц, – из Дрездена. Учился в «шуле». А тут тотальная мобилизация, и попал он в зенитную батарею. Мешая русские слова с немецкими, рассказывал он, как американская воздушная армада за какой-нибудь час оставила от города один щебень.

– Ад! Ад! – повторял он и хватался руками за голову.

А этот угрюмый – крестьянин, «бауэр».

Они ужинают, а мы смотрим на них.

А потом их не было целую неделю. И мы решили, что их перевели в другое место. И вдруг звонок. На пороге Фриц, «бауэр» и сзади маячит какой-то новенький.

– Вассер…

– Входите, садитесь.

Третий шагнул в кухню из темноты… В виске моем опять сильно стукнуло, но сразу стихло. Это был «мой немец».

Они сели к столу, и я стал наливать в стаканы молоко. Рука не дрожала. Нарезал хлеб. Спокойно! «Мой немец», глядя в пол, машинально взял кусок хлеба, подержал в руке и положил на стол. «Бауэр» о чем-то спросил его. «Мой» тихо и коротко ответил. «Бауэр» взял его стакан и выпил, а хлеб положил в карман.

– Данке зер.

И двинулись к двери. Последним встал «мой». Дошел до порога и резко обернулся. Впился в меня взглядом. Я спокойно выдержал этот взгляд. Совсем спокойно. Он повернулся и шагами слепца вышел из кухни.

Больше я его не видел. И стал засыпать спокойно, не боясь, что вновь закрутится пропеллер и длинное красивое лицо улыбнется и подмигнет мне левым глазом.

Лев Дуров