Вот как встречу с ним описывает Николай Иванович Лорер, участник славных военных походов генерала Вельяминова:

«Он показался мне холодным, желчным, раздражительным и ненавистником человеческого рода вообще, и я должен был показаться ему мягким добряком, ежели он заметил мое душевное спокойствие и забвение всех зол, мною претерпенных от правительства. До сих пор не могу отдать себе отчета, почему мне с ним было как-то неловко, и мы расстались вежливо, но холодно».

Позже они подружатся – такие парадоксы для Кавказа скорее правило. В казармах полка Лермонтов стал медленно погружаться в гнетущую рутину военного быта захолустного форпоста необъятной империи. Наравне со всеми офицерами он дежурил по штаб-квартире полка, проводил дознания и писал рапорты. Чтобы хоть как-то разнообразить обыденность, Лермонтов даже отметился юмористическим стихотворением, написанным в защиту офицеров, на которых жаловалось станичное правление за их любовь ходить к друзьям в гости по плетням огородов, дабы не утонуть в грязи станичных дорог.

Несмотря на то, что стихотворение мигом полюбилось коллегам, отношения между офицерами и Лермонтовым сложились напряжённые. Его обида за заслуженные ордена, которые он никогда не получит, за ненависть к его персоне со стороны императорского двора выливалась в острые фразы, скрытность и общую злобность. Однако последний Новый год своей жизни Лермонтов встретит именно в кругу тенгинских офицеров Ивановской станицы. Тогда же Константин Данзас, сосланный на Кавказ за участие в дуэли Пушкина в качестве секунданта со стороны Александра Сергеевича, выхлопотал Лермонтову назначение в одну из рот своего батальона. 31 декабря 1840-го года приказом по полку №365 Михаил Юрьевич был зачислен налицо в 12-ю мушкетёрскую роту.

Наконец, 14 января Лермонтов получил разрешение на некоторое время явиться в Санкт-Петербург. Сам поэт считал, что это разрешение было дано ему благодаря заступничеству бабушки. Правда, Елизавета Алексеевна Арсеньева просила прощения внуку, но на это император согласия не дал. Скорее всего, разрешение прибыть в столицу Лермонтов получил благодаря ряду факторов: тут и прошение бабушки, и бесконечные представления кавказского командования к награждению Михаила, и литературная слава поэта, продолжавшая расти.

Вот как описывал свои злоключения в Петербурге сам Лермонтов в своём письме Дмитрию Сергеевичу Бибикову, товарищу по службе на Кавказе, с которым он в Ставрополе жил под одной крышей (приведено в сокращении):

«Милый Биби. Насилу собрался писать к тебе; начну с того, что объясняю тайну моего отпуска: бабушка моя просила о прощении моем, а мне дали отпуск; но я скоро еду опять к вам, и здесь остаться у меня нет никакой надежды, ибо я сделал вот такие беды: приехав сюда в Петербург на половине масленицы, я на другой же день отправился на бал к г-же Воронцовой, и это нашли неприличным и дерзким. Что делать? Кабы знал, где упасть соломки бы подостлал… 9-го марта отсюда уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку; из Валерикского представления меня здесь вычеркнули, так что даже я не буду иметь утешения носить красной ленточки, когда надену штатский сюртук. Я был намедни у твоих, и они все жалуются, что ты не пишешь; и, взяв это в рассмотрение, я уже не смею тебя упрекать. Мещеринов, верно, прежде меня приедет в Ставрополь, ибо я не намерен очень торопиться; итак, не продавай удивительного лова, ни кровати, ни седел; верно, отряд не выступит прежде 20 апреля, а я к тому времени непременно буду. Покупаю для общего нашего обихода Лафатера и Галя и множество других книг».

В Петербурге Лермонтов в итоге задержался дольше дозволенного – не два, а три месяца. Возможно, судя по письму, ему удалось добиться возвращения своего в Чечню. Таким образом, 9 мая поручик прибыл в Ставрополь. Здесь официально было дано подтверждение, что Михаила отправляют на левый фланг Кавказской линии, т.е. поэт возвращается к генералу Граббе. И, видит Бог, если бы он прибыл к Граббе, влившись в ряды очередной военной экспедиции, у него по парадоксальным законам Кавказа было бы больше шансов пережить 1841-й год. Но всё сложилось иначе…

Дорога на Пятигорск

По дороге в штаб генерала Граббе Лермонтов тяжело заболел лихорадкой. Доктора, осмотревшие поручика, настаивали, чтобы он остался ненадолго в Пятигорске. Командование дало своё разрешение на задержку офицера по медицинским показаниям. Пятигорские медики были ещё более безапелляционны в своих выводах после осмотра Михаила Юрьевича – «одержим золотухою, цинготным худосочием, сопровождаемыми припухлостью языка и ломотою ног». Несмотря на двадцать горячих минеральных ванн и прочего, Лермонтову лучше не стало. Врачи констатировали: «Приостановка лечения и неблагоприятные условия бивачной жизни могли повлечь пагубные последствия для здоровья».

Лермонтов остался в Пятигорске на лето. Пользуясь внезапным отдыхом, Михаил Юрьевич погрузился в поэзию. В Пятигорске увидели свет такие стихотворения, как «Тамара», «Сон», «Морская царевна», «Пророк», «Выхожу один я на дорогу» и другие. Несмотря на то, что Лермонтов всё чаще появляется в обществе, по написанным в этот период стихам видно, что он необычайно одинок. К тому же его острословие ничуть не угасло. Таким образом, ссылка, которой не было конца, порой напускная бравада и едкость острот, одиночество – всё это вело к трагическому финалу.

Николай Лорер так описывал будущего соперника Лермонтова на дуэли — бывшего майора Николая Мартынова:

«Мартынов служил в кавалергардах, перешел на Кавказ в линейный казачий полк и только что оставил службу. Он был очень хорош собой и с блестящим светским образованием. Нося по удобству и привычке черкесский костюм, он утрировал вкусы горцев и, само собой разумеется, тем самым навлекал на себя насмешки товарищей, между которыми Лермонтов по складу ума своего был неумолимее всех».

Облечённый, а быть может, проклятый гениальностью и острым чутьём, Лермонтов, который к тому же был блестящим боевым офицером, не мог пройти мимо такого франта, не почувствовав доли фальши. Тем более что Михаил Юрьевич сам командовал «охотничьей» командой, в состав которой входили и горцы, чтобы иметь право на более личный взгляд на подобное позёрство.

Пятигорск в XIX веке

Таким образом, на званом вечере в доме Верзилиных Лермонтов снова начал острить по поводу вида Мартынова, называя его насмешливо «homme à poignard», т.е. «человек с кинжалом». Мартынов, в самом деле, вечно носил с собой за поясом кавказскую каму, будь то бал или ужин. Боевое оружие в такой ситуации казалось театральной бутафорией, поэтому такие едкие замечания вывели наконец Мартынова из себя. Бывший майор бросил фразу, что найдёт способ заставить поручика замолчать. На это Михаил Юрьевич спокойно ответил, что пусть лучше действует, а не сотрясает воздух, намекнув также, что от дуэлей он никогда не бегал.

В итоге вечером 15 июля (по стар. ст.) 1841-го года у подножия горы Машук сошлись Лермонтов и Мартынов. Выстрел бывшего майора оказался точным. Пуля прошла навылет под сердцем, мигом убив великого поэта.

Автор не станет вникать в подробности самой дуэли. Ведь даже даты схватки в различных источниках разнятся: Лорер указывает 17 июля, издание «Тенгинский полк на Кавказе» вовсе указывает июнь месяц и т.д. Однако сути это не меняет. Величайший поэт России пал не в бою, а из-за «позора мелочных обид» и холодного безразличия и даже мстительности императорского двора. Это подтверждается всем тем, что произошло в Пятигорске и высшем обществе после смерти Лермонтова.

Вот как Николай Лорер вспоминал тот трагический день, когда узнал о гибели поэта:

«Ежели бы гром упал к моим ногам, я бы и тогда, думаю, был менее поражен, чем на этот раз. «Когда? Кем?» — мог я только воскликнуть. Мы оба с Вегелиным пошли к квартире покойного, и тут я увидел Михаила Юрьевича на столе, уже в чистой рубашке и обращенного головой к окну. Человек его обмахивал мух с лица покойника, а живописец Шведе снимал портрет с него масляными красками. Дамы — знакомые и незнакомые — и весь любопытный люд стали тесниться в небольшой комнате, а первые являлись и украшали безжизненное чело поэта цветами... Полный грустных дум, я вышел на бульвар. Во всех углах, на всех аллеях только и было разговоров, что о происшествии. Я заметил, что прежде в Пятигорске не было ни одного жандармского офицера, но тут, бог знает откуда, их появилось множество, и на каждой лавочке отдыхало, кажется, по одному голубому мундиру. Они, как черные враны, почувствовали мертвое тело и нахлынули в мирный приют исцеления, чтоб узнать, отчего, почему, зачем, и потом доносить по команде, правдиво или ложно».

Через два дня после гибели Лермонтова при стечении невиданной ранее в Пятигорске толпы начались похороны. В тот момент в городе присутствовали представители всех полков, в которых Михаилу Юрьевичу довелось служить или бывать «в делах». Его гроб несли Николай Лорер от «тенгинцев», Александр Тиран от лейб-гвардии Гусарского полка, Александр Арнольди от Гродненского полка, а Сергей Безобразов — от Нижегородского драгунского. Хоронили Лермонтова в предгорье Машука, одетого в мундир офицера Тенгинского полка. Позже, правда, прах по просьбе бабушки был перезахоронен в Тарханах.

Через две недели, словно злая насмешка волокиты нашего чиновничества, из Петербурга пришло уведомление, что император отказал Лермонтову в награждении его орденом Святого Станислава 3-й степени за храбрость, им проявленную в экспедиции 40-го года и за бой при Валерике.

Первая могила Лермонтова в Пятигорске

Ещё более оскорбительным фактом стало «наказание» участников дуэли. В то время за участие в подобном поединке, особенно повлекшем смерть, наказывали чрезвычайно жёстко. К примеру, Данзас, бывший на дуэли просто секундантом, первой инстанцией был приговорён к смертной казни, и лишь позже эту меру заменили на кавказскую ссылку, в которой он показал себя превосходным офицером и чтил честь своего друга Пушкина до конца жизни. Что же ждало Мартынова и секундантов? Фактически ничего.

Николая Мартынова, которого по закону должны были казнить, разжаловали, приговорили к 3-месячному аресту на гауптвахте и сослали… в Киев. Через пару лет этот франт женился на миленькой полячке и переехал в свой собственный дом в Москву как ни в чём не бывало. Секундантов же решили не наказывать вовсе, посчитав, что время, проведённое ими под арестом на гауптвахте, и будет считаться «наказанием». Это, видимо, было следствием вмешательства государя, чья фраза о поэте «туда ему и дорога» быстро стала известна в народе.

Гора Машук

Так закончилась славная служба великого поэта и офицера Михаила Лермонтова. И сейчас мало кто знает о сражении у Валерика, ещё меньше знают о блестящем фланговом манёвре «лермонтовского отряда» кавалерии в гойтинском лесу и отчаянную атаку у аула Алды. Не будет преувеличением считать, что Михаил Юрьевич — один из недооценённых гениев русской поэзии и абсолютно забытый кавказский офицер.


© Восточный ветер

Темир-Хан-Шуру

Кстати, именно в районе Миатлинской переправы прикомандированный к отряду Галафеева барон Дмитрий Петрович Пален написал портрет своего сослуживца – Михаила Юрьевича. Это, верно, самый необычный портрет поэта. Лермонтов плохо выбрит, фуражка измята, а в глазах заметна усталость от стремительного перехода. Ведь Галафеев отчаянно спешил в Шуру, пройдя свыше 160 км через горы и реки за 10 дней.

Ко времени прибытия к русскому укреплению в Темир-Хан-Шуру значительных войск Шамиля, как и его самого, там уже не было. Однако совсем неудачным этот рейд назвать нельзя. Разбросанные по территории небольшие мятежные группы Шамиля также требовали к себе внимания, кроме того, была поставлена задача закончить перестройку укрепления в Герзель-Ауле (ныне район села Герзель-Аул, или же Верхний Герзель) на северо-западе от Темир-Хан-Шуру. Перейдя в Герзель-Аул, Галафеев формирует несколько отдельных отрядов. Эти отряды были призваны проводить разведку с целью обнаружения небольших групп противника, а обнаружив их, в зависимости от наличных сил, уничтожать или отслеживать передвижение.

Герзель-Аул

В состав таких отрядов входил и Лермонтов, завоевавший доверие Галафеева ещё при Валерике. Данные конные отряды действовали на обширной территории от Умахан-юрта (позже станица Кахановская, полностью вырезана чеченцами в лихолетье 1917-го года) на западе, между крепостью Внезапная (ныне район села Эндирей) и Герзель-аулом. Все действия отряда, естественно, сопровождались боями, как говорится, местного значения. Шамиль в этот момент уже находился в Аварии (территория проживания аварцев). Вскоре вновь отстроенное укрепление занял гарнизон, и отряд Галафеева вышел в сторону крепость Грозная, куда прибыл уже 2 августа.

Судя по всему, последний поход ослабил здоровье Михаила Юрьевича. Видимо, сказались резкие перепады температур, тяжёлые штурмы горных перевалов и форсирование рек. Поэтому, пользуясь временной передышкой, Лермонтов смог поехать в Пятигорск, чтобы подлечиться минеральными водами. Из Пятигорска 12 сентября он отправил несколько меланхоличное письмо своему другу Алексею Лопухину (приведено в сокращении):

«Мой милый Алеша. Я уверен, что ты получил письма мои, которые я тебе писал из действующего отряда в Чечне, но уверен также, что ты мне не отвечал, ибо я ничего о тебе не слышу письменно. Пожалуйста, не ленись: ты не можешь вообразить, как тяжела мысль, что друзья нас забывают… Я теперь вылечился почти совсем и еду с вод опять в отряд в Чечню. Если ты будешь мне писать, то вот адрес: на Кавказскую линию, в действующий отряд генерал-лейтенанта Галафеева, на левый фланг… Только скучно то, что либо так жарко, что насилу ходишь, либо так холодно, что дрожь пробирает, либо есть нечего, либо денег нет, — именно что со мною теперь».

Не успел поручик Лермонтов прибыть в Грозную, как узнал, что готовится новое дело. Перед Галафеевым стояла задача — выйти к реке Аргун и разбить силы Шамиля, его наиба Шоип-Муллы (Шуаиб-молла) и уже старого знакомого мудира Ахбердил Мухаммеда, которому удалось уйти от наших бойцов во время сражения на Валерике.

Портрет Лермонтова авторства Дмитрия Петровича Палена

26-го сентября 1840-го года отряд, возглавляемый Аполлоном Галафеевым, вышел из Грозной в сторону Ханкальского ущелья. Михаил Юрьевич был прикомандирован к кавалерии отряда. Русские войска взяли штурмом мятежные аулы Белгатой, Шали и Герменчук (все в Шалинском районе современной Чечни), которые готовились со дня на день встречать Шамиля. Галафеев приказал сжечь все запасы сена, чтобы хоть как-то сковать стремительно маневрирующие конные группы неприятеля. Наконец, в районе Герменчука нашими войсками был устроен вагенбург, чтобы использовать старую тактику Вельяминова – атаковать противника быстро и внезапно, возвращаясь к заранее укреплённым позициям.

4-го октября к Шали прибыл сам Шамиль. Несмотря на то, что аул был быстро занят нашими войсками, неприятелю удалось скрыться. В итоге при отступлении к вагенбургу отряду пришлось сдерживать постоянные атаки противника, который старался хоть как-то отомстить солдатам, но опасался открытого столкновения.

Именно особенности ведения боевых действий на Кавказе заставили появиться на свет особым подразделениям в составе Русской императорской армии, которые никогда не обладали официальным статусом, хоть часто и упоминались в рапортах командования. Имя им – «охотники», или охотничьи команды. Кто-то считает их прообразом будущего спецназа, другие видят в них потомков славных дел Дениса Давыдова. Так или иначе, но эти формирования, носящие часто временный характер, были уникальны. Вступить в них могли только добровольцы, отличившиеся в бою. При этом на звание и знатность кандидата никто не обращал никакого внимания. Ценились только боевые качества. Национальный состав «охотников» был настоящей «солянкой» всего Кавказа: татары, кабардинцы, шапсуги и т.д.

«Охотники» применяли откровенно партизанские и диверсионные методы, проводили разведывательные стремительные рейды в глубь территории противника, выступали впереди основных сил, провоцируя засады и внося сумятицу в ряды неприятеля. При этом огнестрельным оружием «охотники» старались не пользоваться по понятным «шумным» причинам, предпочитая пускать в ход кинжал (кавказскую каму). Даже внешний вид «охотников» ничем не выдавал в них строевых бойцов, скорее они были похожи на банду разбойников, за что их часто и величали абреками. По негласной инструкции кандидатов в охотничьи отряды брили наголо, при этом запрещая брить бороды. Одеты бойцы-«охотники» были в черкески или старые без погон сюртуки, под которыми нередко красовались необычайно пёстрые шёлковые рубахи.

Кавказская кама

Оружие часто добывали в бою, поэтому, несмотря на диковатый и порой несколько ободранный вид, охотничьи команды владели весьма богатыми образцами оружия, украшенного камнями и искусной резьбой или гравировкой. Учитывая специфику их боевых действий, они пользовались практически полной свободой внутри отряда. «Охотники» делали внезапные и порой длительные рейды по тылам противника, поэтому об их задании и приблизительном местонахождении могли знать только старшие офицеры, чтобы лазутчики не смогли донести об охотничьей команде, даже о времени их выезда на дело.

Как же Михаил Юрьевич оказался среди этих «головорезов», как их величали современники? К тому времени Лермонтов наладил дружеские отношения с другим ярким персонажем той эпохи – Руфином Ивановичем Дороховым, хотя изначально они друг другу до крайности не понравились. Фигура Дорохова крайне неоднозначная. С одной стороны смелый, опытный и уважаемый своими бойцами офицер, с другой стороны – отчаянный бретер с буйным необузданным нравом, за что он умудрился к 1840-му году быть разжалованным трижды. То Дорохов изобьёт какого-то статского советника, то ударит кинжалом карточного шулера, то ещё устроит какую-нибудь каверзу. Более того, в некоторых источниках указано, что сей отчаянный офицер участвовал в 14 дуэлях.

Сколько бы раз Руфин Иванович ни скатывался до звания рядового, ему всегда удавалось вырваться из тяжкой солдатской жизни. Так, к 1840-му году, блестяще командуя охотничьим отрядом, Дорохов уже находился в звании юнкера 1-го Малороссийского казачьего полка. Именно Дорохов набрал команду «охотников», таких же лихих людей, как и он, поэтому пользовался среди них непререкаемым авторитетом.

"Перестрелка в горах Дагестана". Картина Михаила Лермонтова

10 октября, когда отряд Галафеева стоял в вагенбурге близ Герменчука, Руфин после очередной «пиратской» вылазки был ранен. Будучи видевшим Лермонтова в деле, генерал Галафеев лично передал командование над «охотниками» Михаилу Юрьевичу. Дорохов, также знавший Лермонтова, не только не стал перечить, но и дал хорошую характеристику поручику перед своими «абреками». Сам Галафеев позже подробно описал и принятое им решение, и некоторые дела, как тогда говорили, отряда под командованием Лермонтова:

«В делах 29 сентября и 3 октября он обратил на себя особенное внимание моё расторопностью, верностью взгляда и пылким мужеством, почему 10-го октября, когда раненый юнкер Дорохов был вынесен с фронта, я поручил его начальству команду, из охотников состоявшую. Невозможно было сделать выбора удачнее: всюду поручик Лермонтов первым подвергался выстрелам хищников и во главе отряда оказывал самоотвержение свыше всякой похвалы. 12-го октября на фуражировке за Шали этот отличный офицер, пользуясь плоскостью местоположения, бросился с горстью людей на превосходного числом неприятеля, отбивал его от цепи наших стрелков и поражал неоднократно собственной рукою хищников.

15-го октября он с командою первый прошёл через шалинский лес, обращая на себя все усилия хищников, покушавшихся препятствовать нашему движению, и занял позицию в расстоянии ружейного выстрела от опушки. При переправе через Аргун он действовал отлично против хищников и, пользуясь выстрелами наших орудий, внезапно кинулся на партию неприятеля, которая тотчас же ускакала в ближайший лес, оставив в руках наших два тела».


Теперь Лермонтову было необходимо оправдать ожидания даже не командования, а новых подчинённых, которым ввиду их специфической войны была весьма далека муштра. Их уважение предстояло завоевать — уважение отряда в 40 сабель.

Сама же служба в охотничьей команде, несмотря на очевидные вольности, сахаром не была в принципе. Для увеличения скорости передвижения «охотники» палаток с собой не брали, как и весомых запасов провизии. Поэтому спать приходилось порой на голой земле, а питаться тем, что смогли либо добыть в бою, либо в ближайшем лесочке, надеясь на охотничью удачу. Таким образом, «охотники» действовали в удалении от основных войск и были для противника полной неожиданностью.

Лермонтова запомнили так: он скакал на белом жеребце, «лихо заломив белую холщовую шапку, в вечно расстегнутом и без погон сюртуке, из-под которого выглядывала красная канаусовая рубаха». Он отпустил баки и бороду и вскоре перестал стричься, отрастил длинные волосы. В лагере или на привале Михаил Юрьевич вечно был в окружении своих «охотников», деля с ними все тяготы и лишения, отвергая даже право на офицерскую кухню и предпочитая принимать пищу вместе с командой. Вскоре эту охотничью команду стали называть «лермонтовским отрядом».

Продолжение следует…

© Восточный ветер