В 1986 году на экраны вышел фильм "Взвод". Режиссером выступил ветеран вьетнамской войны Оливер Стоун.

Оливер Стоун во время службы во Вьетнаме

Фильм попал в сердце зрителей. Простая, непафосная солдатская правда о жизни на войне, в момент сделали сделали фильм культовым.
Один из элементов успеха фильма "Взвод", это натурализм. И в этом создателям фильма очень сильно помог Дэйл Дай. Ветеран войны во Вьетнаме, где получил три боевых ранения и был награжден Бронзовой звездой и тремя Пурпурными сердцами.

Дэйл Дай во время службы Вьетнаме

После выхода на пенсию в 1984 году в звании капитана, Дэйл решил организовать для Голливуда консультационную компанию True Warriors Inc.,специализировавшуюся на обучении актеров всем аспектам военной жизни и гарантировавшая подлинность не только вооружения и обмундирования, но и обращения с ними.

Актеры из фильма "Взвод"

Решение это военный пенсионер Дэйл Дай принял после нескольких просмотренных военных фильмов и той фальши, которую он увидел в этих фильмах.

Дэйл Дай исполнил роль капитана Харриса в фильме "Взвод"

Прослышав однажды, что никому в ту пору не известный режиссер Оливер Стоун собирается снимать картину о Вьетнаме, основанную на собственном пятнадцатимесячном опыте, Дэйл понял, что это его шанс. Стоуна не отпугнула решительность Дая, и вскоре тот уже числился в команде, работающей над «Взводом». Согласно разработанному плану pre-production, True Warriors получала в свое распоряжение тридцать пять актеров за две недели до начала съемочного периода и вывозила их в джунгли Филиппин, где тем предстояло проникнуться жизнью морских пехотинцев. Их ждали полная изоляция, отсутствие трейлеров, вкусной пищи и спальных мешков.

Актеры из фильма "Взвод"

«Едва мы прибыли на место, – вспоминает Дай, – я заставил их вырыть землянки, в которых им суждено было жить все это время. Все были подстрижено коротко, по-военному: нашей картине не нужны были длинноволосые красавчики. Я хотел, чтобы все понимали, что поблажек не будет. Ни для кого. К счастью, вместе с волосами пропала и часть их гонора». Одним из наиболее важных воспитательных факторов было лишение сна – порой Дай решал, что «солдатам» достаточно для отдыха двух часов, после чего трубил подъем. Питание осуществлялось дважды в день (в том случае, если за взводом не было провинностей), а каждую ночь на актеров нападали вьетконговцы, которых изображал специально обученный персонал True Warriors. «В первые дни единственное, о чем думали актеры, это были риторические вопросы: «Смогу ли я это вынести?», «Успею ли я сходить в туалет после того, как вырою эту яму?», «Смогу ли я сегодня поесть?», «Куда деваться от этих долбанных муравьев?!» и «Сделаю ли я еще хотя бы шаг с семьюдесятью фунтами веса за спиной?» Но как только они обнаруживали – а я знал, что так и произойдет, – что способны гораздо на большее, как в физическом, так и в моральном плане, в этот-то момент у них и начинал накапливаться необходимый для роли эмоциональный опыт. Уже через неделю этой борьбы за выживание они понимали, на что похожа походная жизнь пехотинца. И именно эти испытания помогли им передать на экране тот ужас боевых действий, что вы видели в кинотеатрах. После двух недель, проведенных с ними бок о бок, я, наверное, пошел бы с ними в бой».

Подготовка к работе была проделана серьезная. Фильм снимали на Филиппинах и для сцены во вьетнамской деревушке, пригласили филиппинских вьетнамцев, которые в свое время бежали из охваченного войной Вьетнама.
Во время съемок этого эпизода с Оливером Стоуном и Дэйлом Даем произошел "Вьетнамский Флэшбэк"

Кадр из фильма "Взвод"

Из воспоминаний Дэйла Дая:

«На съемках «Взвода» произошел один случай, который я до сих пор не могу забыть. Мы снимали на Филиппинах, где находилось немало вьетнамских беженцев. Мы наняли их играть жителей деревни. По команде «Мотор!» они начали быстро-быстро говорить на своем певучем языке, и эти звуки буквально приковали к земле меня и Оливера. Я запомню этот миг навсегда: мы молча смотрели друг на друга, наши рты были открыты, и мы не могли произнести ни слова. Нам пришлось остановить съемку и уйти с площадки, чтобы попытаться совладать с собой. И вот мы сидим возле рисовой плантации и просто смотрим перед собой. Я обнимаю Оливера, и это был момент истины: просто два ветерана, для которых больше не существует ничего вокруг»

После фильма "Взвод" Дэйл и Оливер продолжили сотрудничество. Всего Дэйл был консультантом на шести фильмах Оливера Стоуна.

На сегодняшний день Дэйл Дай является ведущим военным консультантом Голливуда, пропустившим через мясорубку тренировочных лагерей не один десяток актеров. Участие в работе над лентой компании True Warriors Inc. стало гарантией реалистичности конечного результата, но главное, по словам Дая, это то, что он не просто сумел указать Голливуду на его серьезную ошибку, но и помог ее исправить.


Источник 1
Источник 2

Оливер Стоун (Родился 15.09.1946)

«Эротические видения посетили меня уже в три-четыре года. И остались со мной на всю жизнь... Полагаю, что эрос - самая недооцененная сила в мире, помогающая нам пережить черные полосы жизни». Как ни странно, но эти слова принадлежат не Роже Вадиму («И бог создал женщину», «Барбарелла») или Залману Кингу («Дикая орхидея»), а автору доброго десятка антивоенных и политических фильмов Оливеру Стоуну. И вероятно, лишь зритель с причудливо трансформированной психикой сможет назвать эротичным, к примеру, стоуновский «Дж.Ф.К.».

Но неисповедимы пути господни: любовь к мужественным актерам типа Майкла Дугласа и Кевина Костнера не мешают Стоуну наслаждаться «Городом женщин» Феллини, а годы войны во Вьетнаме, столь сильно повлиявшие на творчество режиссера, по его словам, не тревожат его в сновидениях...

Сегодня Оливер Стоун входит в элиту американской режиссуры. Его антивоенный «Взвод» получил четыре «Оскара» и приз на Берлинале. Событиями сезона стали драмы «Уолл-стрит», «Радиобеседы», «Рожденный 4 июля» («Оскар» за режиссуру), «Дж. Ф. К.».

Иногда в прессе можно прочесть, что кинокарьера Оливера Стоуна была невероятно стремительной, что за пять лет - от «Сальвадора» (1984) до «Рожденного 4 июля» (1989) не слишком известный сценарист превратился в режиссера с мировым именем. В этой легенде, конечно, есть привлекательность, свойственная истинно голливудской истории, но в действительности биография Оливера Стоуна была не столь эффектной.

Родившись в сентябре 1946 года в Нью-Йорке, Оливер Стоун рос обычным парнем. Его отец был биржевым брокером, а мать школьной учительницей. Наполовину еврей, наполовину француз, Оливер воспитывался достаточно строго: «Каждый день ты должен делать что-нибудь, чего тебе делать не хочется», - наставлял его отец. Но именно отец, по словам самого Стоуна, быть может, и предопределил его путь как будущего сценариста и режиссера. Мало того, что далекий от мира искусства биржевик буквально заставлял сына заниматься сочинительством, так еще после каждого совместного похода в кино (к слову, родители Стоуна просто обожали десятую музу) давал ему блестящие уроки критического анализа просмотренных фильмов.

«Это и было моим образованием», - без тени иронии вспоминал позднее режиссер, хотя много позже во время учебы в Нью-Йоркском университете его мэтром был сам Мартин Скорсезе.

Увы, в семье Стоунов не было гармонии: еще с 1940-х годов отец завел себе любовницу, а у матери появились свои поклонники. В этой ситуации, усугубившейся тем, что у супругов были резко контрастные характеры (вспыльчивый, резкий глава семьи и романтичная, обожающая путешествия и фантастические истории хозяйка дома), Оливер был отправлен в мужской интернат с палочной дисциплиной и раз и навсегда заведенным распорядком однообразных до зевоты дней.

Не удивительно, что в такой атмосфере каждый киносеанс становился для Стоуна праздником души и сердца, волшебным мостиком в чудесный мир воображения (при этом хочется отметить хороший вкус будущего «оскароносца»: слезливым мелодрамам и полицейским боевикам он предпочитал фильмы Стенли Кубрика и Дэвида Лина).

«Я обожал сидеть в темном зале и смотреть кино. Это и был побег от реальности», - так Стоун описывает свое тогдашнее увлечение кинематографом.

После окончания школы Оливер поступил в университет, потом, по-видимому, из романтических побуждений работал учителем во Вьетнаме... Знал ли он, что после возвращения в Соединенные Штаты вновь окажется там, на сей раз уже с миссией, далекой от педагогики?

В 1967 году Стоун был призван в американскую армию и около года воевал во Вьетнаме в составе одной из пехотных дивизий. То, что он на собственной шкуре ощутил во время войны, осталось с ним навсегда саднящей раной, превратилось в главную тему его режиссерского творчества.

Еще во Вьетнаме Стоун пристрастился к наркотикам. «Если бы не работа, я остался бы наркоманом», - вспоминал он через много лет... Вернувшись домой, Оливер стал учиться в Нью-Йоркском университете, а в 1973 году дебютировал в игровом кино триллером «Захват».

Увы, картина не имела успеха, деньги на следующую постановку найти не удалось, и Стоун почти на восемь лет превратился в сценариста. Впрочем, и сценарная карьера поначалу развивалась негладко.

Лишь через 5 лет пришло признание в профессиональной среде (психологическая драма о жизни заключенных турецкой тюрьмы «Полуночный экспресс, поставленная в 1978 году Аланом Паркером): первый «Оскар» за лучшую кинодраматургию года.

Воодушевленный успехом, Оливер Стоун попытался вернуться к режиссуре в фильме ужасов «Рука» (1981), но и на сей раз лента прошла по экранам практически незамеченной.

Пришлось опять заниматься сценарным ремеслом. Стоун шутя-играя написал сценарий волшебной сказки для взрослых и детей - «Конан-варвар» (1982). За его реализацию взялся Джон Милиус. Благодаря участию Арнольда Шварценеггера, этот супербоевик стал одним из самых кассовых фильмов 1980-х.

Потом был сценарий гангстерской драмы «Лицо со шрамом» (1983), написанный для Брайана Де Пальмы, и третья попытка проявить себя в качестве постановщика. Она удалась, на мой взгляд, потому, что Стоун наконец-то обратился к военной теме.

Его «Сальвадор» и «Год дракона» (1985) Майкла Чимино, к которому Оливер написал сценарий, появились на экранах Америки почти одновременно. О сорокалетнем постановщике заговорила пресса, его назвали среди кинематографических надежд.

И они сбылись в следующем фильме - драме «Взвод» (1986). Горькая, беспощадная, страшная правда о войне была рассказана Стоуном в этой картине, которая в отличие от «Апокалипсиса сегодня» (1979) Копполы не поражала размахом боевых сцен, а представляла смертельно-монотонные будни солдат, посланных защищать «идеалы демократии» в далекую и чужую страну. Жаль, что фильм такой художественной мощи пока еще не снят ветераном столь же бессмысленной и жестокой афганской войны...

Однако я бы не сказал, что триумф «Взвода» был тотальным. «Он не показывает романтику и мужество. Он показывает грязь». Если не знать, что эта цитата из американского журнала, можно подумать, что это строчки из какого-нибудь протокола обсуждения «крамольного» отечественного фильма в Госкино брежневских времен. Да и самолюбивый Чарли Шин не на шутку обиделся на режиссера: «Стоун заставил меня изображать его самого, каким он был 15 лет назад. Я же, черт побери, не пластилин!».

Шину словно отвечал журнал «Премьер»: «Если кто-то не понимает Стоуна, то прежде всего не понимает самого себя», а критик из «Вашингтон пост» писал: «Мне страшно, когда я смотрю его фильмы. Но мне было бы еще страшнее, если бы я узнал, что Стоун ничего не снимает». Оливер не стал огорчать поклонников и продолжал снимать фильмы.

После «Взвода» он мог осуществить практически любые свои замыслы. Он выбрал тему большого бизнеса. Как рентгеном, он просветил мир биржевиков и маклеров, поставив свою драму «Уолл-стрит» (1987) на психологическом поединке бизнес-аса (Майкл Дуглас) и его честолюбивого молодого служащего (Чарли Шин)...

«Я думаю, что из Оливера вышел бы неплохой диктатор. Какое счастье, что он мучает меня», - признался Дуглас во время съемок этой картины.

Однако самую высокую оценку творчеству Стоуна дал Том Круз, сыгравший главную роль в его фильме «Рожденный 4 июля» (1989): «Не думаю, что я сыграю что-нибудь лучше. Оливер - гений».

Я лично отношусь к фильмам Стоуна более сдержанно. «Рожденный 4 июля» кажется мне несколько затянутым, хотя сцены, когда попавший после ранения в госпиталь герой Круза пытается вернуться к жизни, производят очень сильное впечатление своей неистовостью, эмоциональностью, да и антивоенный заряд картины вызывает искреннее уважение.

На рубеже 1990-х годов Стоун поставил мюзикл «Группа Дорз», посвященный знаменитому рок-музыканту Джимми Моррисону. Это была довольно жесткая драма с тщательной психологической проработкой персонажей. Отсутствие свойственной многим американским мюзиклам развлекательной «легкости» сделало свое дело: в прокате фильм прошел более чем средне, чем, впрочем, ничуть не огорчил постановщика - он был уже захвачен следующим амбициозным проектом «Дж.Ф.К.» («Джон Фитцджералд Кеннеди»).

Казалось бы, у «Дж. Ф. К.» было все, чтобы стать фаворитом публики: громкое актерское имя Кевина Костнера, авторитет «оскароносца», сюжетная интрига, которая обещала раскрыть тайну покушения на американского президента. Но... 3 (три!!!) часа почти беспрерывных разговоров, диалогов и монологов, вялость развития событий, способны, по-моему, охладить страсть самого преданного почитателя талантов Костнера и Стоуна. Для меня «Дж. Ф. К.» было, пожалуй, самым большим киноразочарованием 1991 года.

Спустя два года Оливер Стоун снова вернулся к вьетнамской теме в фильме «Небо и земля», рассказывающей историю о том, как американский солдат привез в Америку жену вьетнамку. Психологическая драма с многочисленными бытовыми подробностями, с попыткой размышления о диссонансе восточного и западного менталитетов была, на мой взгляд, поставлена, как всегда профессионально и уверенно, но, увы, вновь холодновато...

По поводу своего нового фильма «Прирожденные убийцы» Стоун сказал: «Страшно ведь совсем не то, что в фильме кого-то убили. Страшно, что многие считают, что убийца прав и к тому же хорош собой. Отвергая изображение преступника как героя-симпатяги. Стоун снова вышел на съемочную площадку, не обращая внимания на усилившуюся критику его последних работ («Все его фильмы - грандиозный китч и ничего больше». «Нью-Йорк Таймс» ).

В XXI веке Оливер Стоун работает столь же интенсивно: исторический фильм "Александр", триллер "Особо опасны", психологическая драма "Сноуден" и др.

«Я знаю, что обо мне перестанут говорить, если я перестану делать свое дело!», - эти слова стали для Стоуна своего рода девизом.

© Александр Федоров, 1995, 2021

Основная часть этого текста была опубликована в журнале «Видео-Асс экспресс» (Москва): Федоров А. Оливер Стоун // Видео-Асс экспресс. 1995. N 31. С.12-16.

Взвод.

Ничто не забыто,

Никто не забыт,

И взвод наш разбитый

Память хранит,

О событиях давно минувших дней,

Штурм пулемётных точек,

И море затонувших кораблей,

В море.

Весны распускавшихся почек,

Вперемешку с потерей друзей,

И горе.

На гусениц танков намотанные кишки,

И возле окопов с песком мешки,

Которые нас защищали от пуль,

И запах свежей крови.

Ведущая в бой безумная дурь,

-Сейчас этот ДЗОТ мы откроем,

Говорили нам наши командиры,

Которые всегда в сторонке стояли

И руководили,

Но тот бой мы проиграли

И нас всех убили...

Странник.

9.05.19.

16. Духовенство

Взвод 'отбивался'. Разбирались постели, укладывались хэбэшки, стаскивались сапоги и оборачивались портянками по голенищам. К моему удивлению Женек, минуту назад заступивший в наряд, вместе со всеми спокойно разделся, залез на свой второй ярус и со спокойно совестью укрылся одеялом.

Для меня такое отношение к несению службы в суточном наряде было внове. В учебке после отбоя дневальные начинали шуршать, наводя порядок в туалете, бытовке и умывальнике. К утру краны должны были гореть золотом куполов кафедрального собора, а унитазы и писсуары радовать глаз белизной изящных фарфоровых статуэток. За сутки до этого надраенная прежним нарядом до блеска латунь кранов, под действием раскаленной туркменской атмосферы вступала в естественную химическую реакцию с кислородом и тускнела, а девственная белизна армейской сантехники к отбою была омрачена содержимым двухсот кишечников и мочевых пузырей. Двум курсантам-дневальным за ночь предстояло сделать из этой части казармы маленький филиал Эрмитажа, чтобы пришедший с утра могучий старшина Ахметзянов не проломил голову сержанту-дежурному после ревизии ночных трудов суточного наряда. Сержанты, опасаясь за свою черепную коробку, редко когда бывали довольны работой курсантов и находили все новые и новые недостатки и пятнышки. Поэтому бедным дневальным никогда не удавалось закончить работу раньше двух часов ночи, а оставшиеся до подъема четыре часа сна приходилось разбивать на двоих для того, чтобы, прикорнув всего на пару часов, а то и на двадцать минут, весь следующий день провести либо с тряпкой в руках, либо вытянувшись 'на тумбочке'. Было видно, что офицеры и старшина роты умышленно и методично, докапываясь до мелочей, делают из сержантов 'рексов', чтобы те грызли курсантов.

Ну, а те и рады были стараться...

Идиоты!

Суточный наряд в учебке, когда дневальный мало спит и много работает, выматывал курсантов совершенно.

В линейных войсках, очевидно, к вопросу соотношения работы и сна относились иначе. Человечней.

Женек-дух полез 'на пальму' спать, а черпак-Гулин одел бронежилет, подхватил автомат и отправился на улицу: маячить под грибком перед палаткой. Кравцов нацепил на рукав красную повязку, повесил на ремень штык-нож и выключил верхний свет, оставив только тусклое дежурное освещение над письменным столом в углу палатки. На столе аккуратной стопкой лежали газеты и журналы, но Саня, наверное, то ли не любил, то ли не умел читать и чтобы скоротать ночь он решил себя развлечь умной беседой со свежим человеком.

- Младший сержант, - окликнул он меня, - пойдем, чайку попьем.

И ведь не откажешь!

Мало того, что старший призыв приглашает, так сегодня я еще счастливо избежал оплаты счетов, выписанных моими земляками, и не в моем положении было кочевряжиться. Бросив грустный взгляд на свою подушку и подавив в себе неуместный вздох, я набросил на себя снятую уже было хэбэшку и поспешил воспользоваться гостеприимным предложением Кравцова, к которому, как я успел заметить, во взводе прислушивались. Саня успел заварить две кружки чая и приветливо пригласил меня садиться за стол:

- Ну, рассказывай.

Я оторопел:

- Чего рассказывать?

- Все, - приготовился слушать Кравцов, - как водку пил на гражданке, как девок трахал, откуда ты родом, чем до службы занимался, кто родители. Все рассказывай.

До сих пор меня еще не допрашивал следователь, но если включить воображение, то можно представить, что вот так же доброжелательно-покровительственно беседуя, умный следователь выпытывает действительно все.

Я поведал, что родом я из Саранска, что водку я не пил, предпочитая вино, что мои интимные отношения с противоположным полом никого не касаются, что до службы я работал в одной смешной конторе, которая гнала продукцию для оборонки всего Варшавского Договора, что с отличием закончил ашхабадскую учебку связи, что родители мои инженеры и сам я после армии, скорее всего пойду по родительским стопам.

Кравцов слушал внимательно, не перебивал и не задавал отвлекающих вопросов.

- А я со Ставрополья, веришь? - заметил он, когда мой рассказ о себе иссяк.

- Верю, - поддакнул я.

- Мы с Горбачёвым, веришь, - земляки.

Сане было чем гордиться: Горбачев тогда только входил в моду и популярность молодого генсека росла в прогрессии день ото дня. Народ рукоплескал и восхищался. Из великих мира сего у меня в земляках ходил только патриарх Никон, но и тот умер лет за триста до моего призыва на действительную военную службу. Крыть мне было нечем.

- А я СПТУ до армии с отличием закончил, веришь, - продолжал хвалиться Кравцов, - на комбайне работал, как Горбачев в молодости.

Намек был понятен: перед Саней был открыт прямой и широкий путь в генеральные секретари прямо из палатки второго взвода связи. Мне не светило: никто из мордвы до сих пор еще не пробился даже в Председатели Президиума Верховного Совета СССР и протекции оказать мне не мог. Да и на комбайне я работать не умею, чтобы браться страной руководить.

- Ну, ничего, Андрей, - Кравцов удержался от того, чтобы через стол похлопать меня по плечу, - у нас во взводе закалишься, окрепнешь, физически подтянешься.

Я повнимательней осмотрел фигуру Кравцова. Крепкий парень. Ну и что? Фигура напоминает скорее пивной бочонок, нежели торс борца. Ноги коротковаты. Лицо несколько одутловатое. Я мысленно добавил ему лет пять возраста и увидел его в пузырящихся на коленях трениках возле гаражей за банкой пива, также рассудительно беседующего с окрестной алкашней. Если бороться, то, пожалуй он меня повалит. Он здоровей и крепче меня, хоть и ниже ростом. В драке - не знаю кто кого, особенно, если работать на дальней и рассчитывать не на силу его ударов а на мою дыхалку. Пусть он в плечах шире меня. Зато на любом кроссе я его как ребенка сделаю, даже не вспотею. Мне стал неприятен его отеческий тон, который он почему-то решил взять со мной. Всего-то на полгода-год старше меня а уже сидит тут такой степенный и важный. Комбайнер хренов!

Вообще я уже успел заметить, что люди ограниченные, даже глупые, но обладающие наполеоновским апломбом и величавой осанкой, умеют производить впечатление на людей обыкновенных и даже умных. Такой тип с самым значительным видом будет выдавать тривиальные пошлости, даже откровенные глупости так, будто разговаривает о вещах продуманных и великих. В голову собеседнику даже и не подумает закрасться подозрение, что перед ним обыкновенный остолоп с восьмилетним образованием, настолько весомы слова и серьезно лицо вещающего пророка.

'Ты сначала выполни кэмээс, научись бегать быстрее меня на своих коротких лапках, а потом уже напутствуй', - подумал я и передразнил его: ''Окрепнешь, физически подтянешься...'.

- У нас, у казаков... - вывел меня из задумчивости Кравцов, но ему не дали закончить.

В палатку зашел Гулин:

- Какого хрена тут сидишь? Все дежурные уже доложились.

- Оба-на! - всполошился Кравцов, - заболтался с молодым. Бегу. А ты давай спать.

Два раза повторять мне было ненужно. Я воспользовался тем, что мой новый опекун побежал докладывать дежурному по полку и залез 'на пальму'. Сегодня я 'оттянул' свой первый в Афгане караул, устал как собака, и слушать разглагольствования ставропольского комбайнера не было больше ни сил, ни желания.

Наутро начинались мои духовские будни.

'Духовенство'.

Утро началось с зарядки.

На плац вышел горнист и протрубил 'зорю'. Дежурные стали поднимать разоспавшихся дневальных и свои подразделения. Роты начали выходить на плац, чтобы изобразить поддержку армейскому физкультурному движению. Старослужащие второго взвода связи отправились курить на спортгородок. Духи, под руководством Кравцова, стали наводить порядок в палатке и на прилегающей территории. Тихон пошел за водой, Нурик убирал курилку и тыл, Женек прибирал на передней линейке и под грибком. Мне выпало почетное право подмести бетонный пол. Я был удивлен, что в армии полы метутся, потому, что в учебке они мылись. Чтобы облегчить себе работу в довольно частых нарядах по роте, я в недолгом времени своего курсантства вывел правило, что грязь в армии не выносится, а умело маскируется. При этом полосы грязи на полу должны быть строго параллельны. Взяв в руки щетку я стал бодренько ей орудовать, желая покончить с половым вопросом до завтрака, и немедленно поднял самум пыли. Кравцов, в это время обходил палатку и когда он зашел внутрь, то немедленно пресек мой энтузиазм:

- Ты что? С ума сошел так мести? Дай, покажу.

Вернулся Тихон с ведром воды для питья. Кравцов зачерпнул кружку и разбрызгал воду по палатке. Зачерпнул вторую, разбрызгал и ее.

- Что это тут у вас происходит? - удивился Тихон, разглядывая опадающую пыль.

- Да вот, - пояснил Кравцов, нажимая на щетку, - сержант мести не умеет. Раз уж взялся мести, то мети по-человечески. На, держи. Понял, как надо?

Он вернул мне щетку обратно.

Вообще-то, мести я не 'брался'. Я бы с бóльшим удовольствием покурил бы сейчас на спортгородке. Может, даже железки потягал. А с еще большим удовольствием я бы понаблюдал как Саня сам, а не моими руками навел бы порядок во всей палатке, а потом бы пособирал бычки вокруг нее. Может быть, я бы его даже похвалил. Но младший призыв - я, а не он и мне - 'положено'. Попробовал бы я отказаться!

Однако, палатка - не стадион. И даже не спортзал: размерами сильно уступает. И через пятнадцать минут внутри и снаружи был наведен полный марафет: пыль подметена, мусор и окурки собраны, двери для проветривания распахнуты и сразу стало как-то хорошо жить. Я скинул хэбэшку, перекинул полотенце через плечо и прихватив умывальные принадлежности, двинул совершать утренний обряд омовения. По дороге в умывальник я прикинул, что зарядка в учебке - это почти час полноценной физической нагрузки с кроссом на три километра, маханием руками и ногами, провисанием на турнике и отжиманием от брусьев. В расположение рота возвращалась 'заряженная', в поту и в мыле. А тут, в Афгане, мы скоренько вчетвером навели порядок и даже не взопрели.

'Я не знаю, что будет дальше, но пока мне в Афгане все нравится. Если вся дедовщина заключается в уборке помещений вне всякой очереди вместо энергичной зарядки, то я - за такую дедовщину'.

Около восьми Полтава не скомандовал, а скорее попросил:

- Выходите строиться на завтрак.

Послышалось: 'Вы хотите строиться на завтрак?'.

Полтора десятка человек второго взвода связи на передней линейке изобразили колонну по три. На плац выходили роты. К моему удивлению, Полтава не повел взвод на плац, а повел взвод в столовую кратчайшей дорогой - между палаток. Перед столовой взвод вообще рассыпал строй и пусть шагом, но розно связисты вошли в столовую. В нашем крыле было почти пусто, только несколько заготовщиков получали сахар, мясо и масло для своих подразделений и расставляли их по столам. В этой немноголюдности я увидел еще одно подтверждение избранности войск связи: пока пехота будет шлепать с плаца кружным путем мимо штаба полка, спортгородка, клуба, то есть пойдет в столовую самой дальней дорогой из всех возможных, мы, связисты, уже успеем поесть. Настроение испортила разведка: разведвзвод приперся сразу за нами. Видно они тоже от своей палатки шли по прямой.

Да ладно: все равно же - после нас. Мы с Рыжим махнули друг другу.

За нашими двумя столами сидели Кравцов и Женек.

- Кушайте, мужики, - Кравцов встал, - я пошел в палатку. Женек, не задерживайся тут - Гулина подменишь.

И снова - гастрономический разврат: в мисках утопает в собственном соку тушенка, пережаренная с морковкой и луком, на голубой гетинаксовой тарелке слезятся цилиндрики масла, в другой тарелке горкой насыпаны кубики сахара, в большом чайнике плещется кофе и в казане преет рисовая каша. И снова - старослужащие сели за свой стол и паек другого стола, накрытого на десять человек, пал жертвой четверых голодных духов.

Ну и правильно! Нам еще летать и летать. Силы нам понадобятся.

- Мужики, - Женек щедро наложил в тарелку каши, навалил сверху три ложки тушенки, отсыпал сахар, - это - Гулину. Придет - поест. Давайте, я побежал.

Женек пошел в палатку менять второго дневального, мы навалились на кашу, а старослужащие, едва поковыряв ложками в своих тарелках, уже допивали кофе. Полтава встал из-за стола:

- На развод не опаздывайте.

Мы налегли и скоро прикончили и свое, и 'за того парня'. Когда пришел Гулин, Нурик уже принес казан горячей воды и мыл кружки с обоих столов. Я собрал посуду и отнес ее на мойку. Тихон принес чистую тряпку и протер столешницы. Пять минут - и столы были чисты. В торце каждого из них вверх донышками стояли в два ряда десять кружек.

Мы вернулись в палатку.

Удивительное дело: в Афгане в распорядке дня отсутствовала строчка 'Утренний осмотр'. В Союзе, в учебке, приказом командира части на эту церемонию выделено аж пятнадцать минут драгоценного курсантского времени из бесценных учебных суток. Сначала курсантов проверяли командиры отделений, затем замкомзводы оглядывали курсантов своих взводов и, наконец, на крыльцо казармы царственно выплывал объемистый живот старшины роты старшего прапорщика Ахметзянова. Рота делилась на две шеренги и красная рожа сурового, но справедливого старшины, обдавая курсантов мечтательным перегаром, плыла между шеренг и сканировала всех вместе и каждого в отдельности. Если на сапоге обнаруживалось хоть одно серое пятнышко, то старшина вытирал подошву своего ботинка об этот сапог и отправлял курсанта чистить его как следует. Если солнечный зайчик, отлетавший от начищенной бляхи ремня не укладывался в определенный уставом диапазон спектра, то ремень расстегивался, брался в могучую старшинскую десницу, Ахметзянов подавал команду 'кругом' и филейная часть курсанта останавливала собой штампованный кусок латуни, со свистом рассекший воздух и оставивший на курсантской ягодице символ принадлежности к Вооруженным Силам СССР в виде пятиконечной звезды с серпом и молотом в центре. Если подшива была... Нет, не грязная. На ней не было даже пятнышка. Если подшива не отдавала своей белизной в синеву или, не дай Бог, хоть на миллиметр торчала из воротника выше, нежели это определялось порядком ношения формы одежды, то Ахметзянов одним пальцем отрывал всю подшиву и отправлял неряху пришивать ее заново.

Стоит ли говорить о наглаженности хэбэ и стрелках на брюках?

Стоит ли говорить о том, что старшина давал команду 'согнуть ноги в локтевом суставе' и внимательно смотрел: у всех ли прибиты подковки на каблуке?

Образцовый воин с мужественным лицом, охранявший покой советских граждан на плакатах ГлавПУРа - разгильдяй и замухрышка рядом с любым курсантом второй роты доблестной учебки связи доблестного же Первого городка Ашхабада.

Коварство заключалось в том, что сразу же за утренним осмотром командовалось построение на завтрак и тот, кто не успел занять свое место в строю, оставался без оного. В столовую поодиноче не пускали: только в составе подразделения, пришедшего строем и с песней. Курсанты, отправленные устранять недостатки в одежде, на утренний развод становились в до блеска начищенных сапогах, наглаженные, с ярко горящими бляхами, в едва не накрахмаленных подворотничках, но... голодные.

Вот так, ненавязчиво, но на всю оставшуюся жизнь, нам прививалась любовь к аккуратности в одежде и обуви. Представьте себе: нас даже не били! Курсант - он же себе не принадлежит. Он принадлежит своей части, округу, Министерству Обороны, Правительству СССР, всему советскому народу в конечном счете. А у какого негодяя-офицера, у какого подлеца-прапорщика поднимется рука на народное достояние в курсантских погонах?

Нет таких!

Может и есть где-то, врать не буду. Но я, лично, не встречал. Нас не били - нас задрачивали. Грамотно и методично. Денно и нощно. Из часа в час и из минуты в минуту. Изо дня в день и из месяца в месяц. Целых полгода. Сто восемьдесят два дня, или четыре тысячи шестьдесят восемь часов, или двести шестьдесят две тысячи восемьдесят минут, проживая каждую из которых в данный момент, ты не знаешь как сложится твоя жизнь в следующую.

А если быть до конца честным с самим собой, если не выпячивать грудь и не надувать щеки, ломая из себя героя войны, то... То надо сказать спасибо старшему прапорщику Валере Ахметзянову и всем сотням прапорщиков и тысячам офицеров учебных рот Краснознаменного Туркестанского военного округа. Они вышибли из нас гражданскую дурь.

Раз и навсегда.

Нас готовили к войне. Но война дело не только грязное, но и жестокое. Подготовка к жестокому делу и методов воспитания требует жестоких. Оттого, что полгода нас почти круглосуточно гоняли до семьдесят седьмого пота, оттого, что сотни раз мы отрабатывали нормативы, отключая голову и доводя движения до автоматизма, оттого, что не знали мы ни сна ни роздыху все те часы, что провели в своих учебках, мы и вырывались в Афган, как на волю, приходили в линейные части как на 'гражданку'. Вся армейская дедовщина - отвратительная, порой грязная, но всегда унизительная - не ломала, а только закаляла нас. После учебки любые прихоти старослужащих казались нам несвоевременной и досадной помехой солдатскому досугу. Всего лишь! Но этот досуг у нас был! После шести месяцев жизни, расписанной по минутам, жизни в которой не предусмотрены ситуации, в которых ты мог бы оказаться вне строя, у тебя вдруг неизвестно откуда появляется свободное время. Пусть его мало - час-полтора в сутки - но это твое время. Время, подаренное тебе полковым распорядком и старослужащими. Мне показалось это невероятным: у духов, у ничтожнейшего, бесправного, самого глупого и бестолкового армейского сословия есть личное время. Когда в палатке подметено, в каптерке прибрано, в парке - порядок, в оружейке блеск, в столовой чистота - иди и занимайся, чем хочешь. Пиши письма маме. Сходи в магазин, если чеки есть. Навести земляка, вспомни с ним родные места и помечтай, как вы выпьете вместе после увольнения в запас. Посети полковую библиотеку, наконец, полистай журналы. Нянек тут нет, будь любезен: развлеки себя сам...

'А что? Разве сегодня утреннего осмотра не будет?', - хотелось мне задать наивный вопрос.

- Ну что? Готовы?

В палатку зашел лейтенант с каким-то заспанным лицом, не столько глупым, сколько ленивым. У всех, кроме меня сапоги были уже начищены без всякого осмотра и постороннего догляда и я поспешил взять сапожную щетку и крем и выскочил на улицу. Не скажу, что я сильно люблю чистить обувь. Нет. Просто мне нравится, когда она у меня чистая. А поскольку ни по званию, ни по сроку службы денщик мне был еще не положен, то я стал наяривать голенища и ступни, стараясь поспеть встать в строй вовремя. В чистых сапогах не только приятно пройтись. Сапоги, регулярно получающие свою порцию крема, и носятся дольше. Сейчас ноябрь, а переход на летнюю форму одежды только в апреле и эти мои сапоги мне нужно еще пять месяцев дотаскать так, чтобы они не порвались и не лопнули. А кирзуха - она может...

- Младший сержант, ко мне, - донесся из палатки голос лейтенанта.

Я осмотрел один сапог и остался им доволен - блестит. Потом не менее придирчиво осмотрел второй - и остался доволен собой и обоими сапогами.

'Ну, чего тебе? До 'после развода' потерпеть не можешь?', - огрызнулся я про себя, а автоответчик ответил уставное:

- Есть! - схватив щетку, я опрометью метнулся предстать пред ясны очи моего боевого командира, - Товарищ лейтенант, младший сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл.

Лейтенант как-то скептически осмотрел меня с головы до ног, скривил рот в усмешке и оценил:

- Так вот ты какой - Сё-о-о-мин...

'Я не виноват, что я такой. Все претензии - к папе с мамой и военно-врачебной комиссии, признавшей меня годным для прохождения действительной военной службы'.

- Я думал, ты - дебил какой-нибудь, из деревни... А у тебя - лицо умное, - задумчиво продолжал оценивать меня лейтенант.

'Что есть - то есть', - снова про себя похвастался я, - 'десять классов с отличием, между прочим, закончил. Не хухры-мухры. И учебку тоже - на одни пятерки'.

- Ладно, Семин, - резюмировал лейтенант, - Будем считать, что карантин не считается. Начнешь службу с чистого листа. Это ты там мог на губу попадать, но если ты мне и во взводе начнешь колобродить, то я тебя... Бойся меня и моего гнева.

- Понял, товарищ лейтенант.

Мне почему-то стало обидно, что мне не зачли в послужной список мою службу в карантине. Там ведь не только губа была, но и объявленная перед строем благодарность за успехи в тактической подготовке.

- Я твой командир, лейтенант Михайлов. Примешь первое отделение, - продолжал лейтенант, - он поискал кого-то глазами и наткнулся на Нурика:

- Назарбаев.

- А? - откликнулся Нурик.

- Назарбаев! - уже громче окликнул лейтенант.

- Чо?

- Назарбаев, твою мать!!! Как нужно отвечать, когда тебя зовет командир?

- Да тут, я тут, товарищ лейтенант.

- После развода покажешь Семину ваш бэтээр. Понял?

- Понял, - кивнул Нурик.

- Как нужно отвечать?

- Есть.

- Ну, то-то, - успокоился лейтенант, - Взвод, становись.

И в самом деле - полк уже стоял построенный на плацу. Один только второй взвод связи топтался на передней линейке возле своей палатки, судорожно формируя строй.

- Сёмин, твое место, как командира первого отделения, в середине первой шеренги, когда взвод веду я или справа, когда взвод ведет мой заместитель.

- Есть.

Подошел невысокий худощавый старший сержант:

- Товарищ лейтенант, разрешите встать в строй? - опоздавший приложил ладонь к шапке.

- Давай, - махнул рукой лейтенант, забыв отчитать за опоздание, - Шагом марш!

Старший сержант встал в последнюю шеренгу и взвод тронулся на плац.

Андрей Семёнов

Под солнцем южным...

15.1. Второй взвод связи

Даже давно ожидаемое событие всегда приходит неожиданно. Как ни рассчитывай, как ни готовься к нему - оно все равно застигнет тебя врасплох. Ведь знал же я, что полк когда-нибудь вернется с операции домой?

Знал.

Понимал я, что эта лафа, без командиров и дедовщины, неизбежно должна закончиться?

Понимал.

Тогда откуда такое волнение?

Я и в самом деле разволновался, как честная невеста накануне свадьбы.

У той - тоже все вроде бы в порядке: и жених любимый и желанный, и целовались уже с ним не раз, и родители жениха люди незлые, и хозяйство у них покрепче отцовского. Ан, нет! Волнуется, дурёха. Терзает себя сотнями мыслей, одна другой глупее. А как же прежние подружки? А как это - самой вести хозяйство? А вот, дети пойдут?.. А как свекруха? А самое главное, о чем даже стыдно и боязно подумать, это то, что с ней будет делать жених, когда станет ей мужем?! А это не больно? А если не больно, то не противно ли? И не знает еще, глупая, что это не очень-то и больно и совсем не противно. Что в коротком времени после того, как ее супруг удовлетворится в своих правах, у нее сами собой сойдут прыщи, а скоро ей уже и самой захочется, чтобы ее муж пользовался своими правами как можно шире, и она даже станет обижаться, если у него найдутся отговорки от исполнения супружеского долга.

И вот уже недавняя невеста понимает, что любовная страсть восемь раз в неделю - это в сущности нет ничто. Пустяк. Только кровь разогревать и самой попусту распаляться. Что молодость дается только один раз и глупо ее тратить всего на одного мужчину. И, раз муж охладел и выдохся, всегда найдутся желающие на стороне...

Вот и у меня как у той невесты перед венцом: чем ближе время шло к обеду тем сильнее нарастало мое волнение. Оно и понятно: дело-то нешуточное. Сегодня вечером мне предстояло влиться в сложившийся воинский коллектив, в котором буду служить до самого дембеля. Как там меня примут? Злые ли черпаки? Много ли дедов? Это вам не учебка, где все по уставу. Это - настоящие войска. Боевые, а не декоративные. Пацаны, хоть и мои ровесники, а я им пока не ровня. Они уже повоевали, они уже знают: что такое война. Я рядом с ними, даже рядом со своим призывом, молодой и зеленый. Рядовые моего призыва в Афгане уже четвертый месяц тарабанят и уже осмотрелись - что и как. Мой караул заканчивается вечером, а то, что 'ночь длинная' - духи знают лучше любой невесты. 'Ночь - длинная!' - любимое присловье старослужащих, от которого у слабонервных духов по спине пробегает мороз. Ночь длинная, офицеров в палаточном городке нет, мало ли что может произойти ночью? Скажем, несчастный случай. Например, солдат с койки упадет.

Прямо на бетонный пол.

Со второго яруса.

Раз восемь.

Мало ли примеров? Горе мне, если меня плохо примут. Служба моя превратится в ад, в беспросветную, кромешную тьму.

Горе и беда! Вилы.

Я 'на автопилоте' разводил свои посты, пока не подошло время обеда. Полка не было. Тогда мое волнение, достигшее своего пика, начало перерастать в беспокойство иного рода: а не случилось ли чего по дороге домой? Все ли в порядке? Не попал ли полк под обстрел? Может, он сейчас, нарвавшись на засаду, ведет неравный бой с душманами и пацаны, истекая кровью бросаются в атаку?

Не зная войны, я пугал себя вымышленными страхами.

Едва разведя свои посты я разыскал в караулке Рыжего, но и он ничего не знал: Щербаничи сменились после обеда и в штабе их не было.

- Через час будут, - успокоил нас Мусин, - звонил помдеж, сказал 'уже Мазари проехали'.

'Какие Мазари? Далеко они или близко и в какой стороне? Хорошо это или плохо, что полк их проехал, эти Мазари?' - промелькнуло у меня.

- Ну, мордвин, вешайся!

Барабаш подошел и по-дружески обнял меня за плечи. Сказал негромко, без злобы и никакого желания повеситься у меня не возникло. Я улыбнулся ему:

- Поздно. За углом военкомата нужно было. А теперь - я уже дал присягу. Самовольное повешение приравнивается к дезертирству.

- Молодец! - похвалил он меня, - не ссы никого. Будет трудно - обращайся. Поможем по-соседски.

Второй батальон располагался компактно и чуть особняком. Палатки шестой роты стояли метрах в пятнадцати от нашей, сразу после палаток минометной батареи, которая была нашим ближайшим соседом. Наша палатка была крайней в батальоне. За ней шел переулок в палаточном городке, а за переулком палатки комендантского взвода, штабных писарей и РМО. Но, это, как говорится, 'другая песочница'. А иметь в соседях таких заступников как Мирон и Барабаш было как-то спокойнее, чем не иметь никаких. По крайней мере четыре здоровенных кулака на моей стороне.

Наконец, после трех часов дня со стороны КПП послышался рев труб и бой барабанов: полковой оркестр грянул 'Встречный марш', приветствуя вернувшихся.

'Едут! Приехали уже!' - застучало в голове.

Мы с Рыжим метнулись к 'собачке' - калитке в караульный городок, - но разглядеть ничего было нельзя: из-за модуля ПМП не видно было ни оркестра, ни самого КПП, только слышались радостные звуки марша. Можно было видеть только угол штаба, большую часть плаца, палаточный городок и столовую. Вытягивать шеи было бесполезно: полковой медпункт загораживал обзор, а покидать караульный городок мы не имели права до конца караула. Я чуть не подпрыгивал от нетерпеливого любопытства:

'Вот они - герои!' - думал я, - 'настоящие 'псы войны', прожженные афганским палящим солнцем, покрытые дорожной пылью, пропитанные порохом герои!'.

А как еще назвать людей, которые ходят на войну как на работу? Привычную, надоевшую, опасную, но необходимую для спокойствия и мирной жизни других людей работу.

До сих пор свое представление о войне и боевых действиях я составлял по фильмам и книгам про Великую Отечественную. Мне наивно представлялось, что главное дело на войне - это всем гуртом бежать в атаку вслед за развевающимся впереди развернутым Красным Знаменем и кричать 'ура!'. В фильмах солдаты носили усы и медали и всегда готовы были отдать жизнь за Родину. Поэтому, я ожидал, что сейчас в полк стройными колоннами поротно и повзводно, звеня медалями и сверкая орденами войдут герои с автоматами за плечами и, отбивая строевой шаг, выстроятся на плацу для очередного награждения отличившихся. Стряхнут пыль с манжет и коленей и застынут в ожидании. Я уже мысленно видел как седой полковник, стоя возле развернутого знамени, вручает награды солдатам, а те выходят по одному, рубят строевым, с достоинством принимают медаль или орден, пожимают протянутую руку любимого командира и четко произносят: 'Служу Советскому Союзу!'.

Глупый, глупый, глупый, глупый...

Глупый и наивный младший сержант Советской Армии первого года службы.

Какая жестокая и ошеломляющая действительность!

Какая пошлая проза жизни!

Как легко от первого же соприкосновения с грубой реальностью слетают с переносицы розовые очки юношеской сентиментальности и с каким сухим треском разлетаются они на мелкие осколки по камням и гравию, попираемые ногами жестокосердных сослуживцев и открывая глазам бесстыдный в своей обнаженной простоте мир, ярко освещенный афганским солнцем.

Мир без теней и полутонов.

В полк стали втягиваться БТРы. В своей носорожьей громоздкости они медленно ползли по бетонированным дорожкам к палаткам и только некоторые, не дожидаясь своей очереди или желая срезать путь, ехали прямо через плац. На броне сидели или шли рядом...

Нет, не герои!

Даже не солдаты.

По-хозяйски оседлав БТРы или сопровождая их вольным шагом, в расположение полка хлынула банда махновцев!

Ни на какой строй не было даже намека. Перешагнув за ворота КПП, люди веером расходились по свои палаткам и модулям, не соблюдая дороги, а лишь держа направление. Все они были одеты в отвратительнейшее тряпье, не столько ветхое, сколько грязное и среди них не было двух, одетых одинаково. Хэбэ, тельники, маскхалаты, кэзээски, трико, штормовки, сапоги, ботинки, кеды, кроссовки - все это варьировалось в невообразимых комбинациях. Глядя на это стадо то ли нищих, то ли анархистов времен Гражданской войны, я вспомнил капитана-покупателя, который на вертушке прилетел на Шайбу за молодыми - и он показался мне едва ли не франтом на фоне того тряпья, которое было сейчас надето на прибывших с операции.

Мы с Рыжим переглянулись. В его взгляде читалось то же разочарование, что и в моем:

'А где же герои?! А где же медали?! Вот этот сброд блатных и шайка нищих и есть те самые 'псы войны'? В хорошее же место мы попали для продолжения службы! Даже еще короче - мы попали...'.

Впечатление о горно-стрелковом полку как о сборище анархистов укрепилось окончательно, когда из БТРов, вставших возле палаток, через люки десантных отделений стали выволакивать какие-то матрасы, подушки, одеяла. Оставшиеся на броне что-то отвязывали от башни и от кормы и сверху подавали ящики, картонные коробки и что-то еще, чего было не разглядеть. Анархисты сновали вокруг БТРов как муравьи возле гусеницы, сноровисто перетаскивая весь этот бродяжий скарб в палатки.

'Мама! Куда я попал?! Забери меня отсюда. Мешочники. Как есть - мешочники'.

Если бы я был художник и мне бы вздумалось все происходящее сейчас в полку с натуры перенести на холст, то картину я бы не задумываясь назвал: 'Цыгане вернулись с ярмарки'.

И это был бы chef- d'oeuvre.

В течение следующих нескольких часов вся это золотая орда разбившись на небольшие кучки, отдаленно похожие на строй, ходила мимо караулки в баню и из бани. В бане происходило чудесное преображение нищих в солдат срочной службы и они выходили оттуда в чистом, держа свои снятые лохмотья подмышкой.

Однако, помывка нескольких сот человек из восьми леек дело небыстрое и поэтому, дежурный по полку перенес ужин на час, чтобы все, вернувшиеся с операции, смогли привести себя в порядок, прежде, чем сесть за стол.

Караул закончился - после развода в караулку пришла смена и стала принимать дежурство. Я в последний раз, уже с новым разводящим, развел посты и снялся с караула. Сдав автомат обратно Барабашу, я с замирающим от робости сердцем пошел в свою палатку, где меня, я это знал точно, с огромным нетерпением ждали мои будущие сослуживцы трех призывов - духи, черпаки и деды.

'Как они меня примут?' - едва ли не обмирая думал я, переставляя ватные от усталости и непонятного страха ноги.

Мне очень хотелось оттянуть момент моего появления в палатке, а еще лучше придти туда после отбоя, когда все будут спать, но как бы я объяснил свое трехчасовое отсутствие? Время - семь. Отбой - в десять. Где мне шариться все это время? Вдобавок, пацаны могли бы подумать, что я сконил, а это позорно. Я вспомнил, про Мирона и Барабаша и это придало мне немного храбрости.

'Не съедят же меня, в конце концов'.

Когда я вошел в палатку, взвод только что вернулся из бани. Полтора десятка пацанов, поочередно глядя в осколок зеркала, расчесывали влажные волосы, развешивали мокрые полотенца и, пардон, стираные трусы по спинкам кроватей и укладывали в тумбочки мыльно-рыльные принадлежности. Картина была мирная, почти идиллическая.

- Здравствуйте, - вякнул я, переступив порог.

Никто не бросил своего занятия. Тот, кто причесывался, продолжал причесываться, тот, кто копался в тумбочке продолжал в ней копаться, но все посмотрели на меня с явным интересом.

- А-а. Молодой? - сказал после некоторой паузы невысокий пацан с черными волосами и каким-то простым лицом, - проходи. Младший сержант? А что заканчивал?

Никто не набросился на меня с кулаками прямо с порога. Никто не сказал мне худого слова. А улыбка у черноволосого была такая располагающая, что мои страхи мгновенно пропали.

- Ашхабад. Первый городок.

- А-а, - встрял в беседу другой пацан - небольшого роста, с фигурой борца классического стиля, - знаем. Проходи. Меня Саня зовут. Его - тоже Саня. Только он - Полтава, а я Кравцов.

Меня усадили за стол, мой призыв предложил мне чаю с конфетами - 'с устатку' после караула - и начались расспросы.

Андрей Семёнов

Под солнцем южным...

Вероятно, мало кого, сейчас, можно удивить экшен фигурками от Hot-Toys.

Потрясающая детализация, сходство с оригиналом - всё на высшем уровне и само собой разумеется.

Так уж повелось, что реализуются в фигурку в основном герои различных комиксов, популярных франшиз, игр и т.д.  И как же я был удивлен, когда на глаза мне попалась вот эта фигурка.

Герой драматического фильма "Взвод", режиссёра и сценариста Оливера Стоуна о войне во Вьетнаме - сержант Роберт "Боб" Барнс, которого сыграл Том Беренджер. Не могу сказать, что это любимый персонаж данного х/ф, но он очень запоминающийся.

Так и ждешь, что он скажет:

"Смерть? Что вы знаете о смерти?!"