Каждый промысловик рыбацкой артели в Холмогорах знал, что к Соловкам без балагура-расказчика отправляться опасно — заскучают рыбаки, да и передерутся, не дай Бог, до смертоубийства.

В один славный годок, в лесах западнее Холмогор песец расплодился знатно — сказывался уход многих охотников в солдаты, ибо война с ливонцами затянулась, а как она закончилась, то и охотнички вновь обьявились, и зверя много стало. Ушли добытчики пушнины в дальние леса, и балагуров всех с собою увели, переманив платою щедрой, осиротели рыбаки тогда без задорного словца наемного сказителя.

Старшина рыбацкой ватаги, Василий Михайлович, сидел в портовом кабаке, квас с горилкой ершил, да слабой надеждой залетного балагура встретить себя потчивал.

Глядит, в кабак мужик заходит, да не простой, а точно из древних сказаний о варягах выплеснулся на землю бренную да обыденную: росту высоченного, косой саженью в плечах не обделенного, о белых длинных волосах, да при двух страшенных топорах...пива кружку заказал, и в темный угол сел.

Хозяин кабака рожу корчит со значением – косится на залетного, мол, Василий Михайлович, сказитель пришел.

Подсел тогда старшина к пришлому, отхлебнул ерша, и заговорил:

— Слух пошел по Холмогорам, что ты байки травить горазд?

— Ихь бин скальд, — с достоинством ответил великан, — Харальф меня звать, с севера Швеции иду, "мед поэзии" ищу.

— Об чем скальд ведешь, кабы уши свободные найдешь?

— О доброй добыче, неистовой сече, о славных годах, когда рыба и мех не в морях и лесах добывалась, но из вражеских закромов.

— А коли в артель рыбацкую тебя зазову, на дальний промысел завлеку, что рыбакам рассказывать будешь?

— Чудищами морскими смущать стану — дух товарищества страхом в артели укреплять.

— А шутки шутить горазд? — С сомнением в голосе спросил Василий Михайлович.

Скальд помолчал чуток, но потом ответил:

— Только про Чебурашку.

"Делать нечего, на безрыбье и скальд —  балагур." — решил старшина, и нанял Харальфа ватажным сказителем.

Долгих два года не возвращались рыбаки с дальних промыслов, а как воротились, так и рынок холмогорский до отказа мехами ценными начинили.

— Вот те на, — удивлялся народ, — это ж в каких водах рыба шерстью поросла?

— В чебурахнутых, — угрюмо, по варяжски, отвечали селянам рыбаки, отчего то покрытые шрамами, будто на войне побывали, и рассказывали семьям своим байки про Чебурашку.

Не прижились в Холмогорах сии росказни, забылись вскоре, но Харальф, как балагуры говорят, "мед поэзии" таки нашел — с ним  бессмертие обрел, а века спустя, когда в Архангельский зверинец крокодилов завезли, народная память и Чебурашку воскресила.

Владимир КОТИКОВ

Известный на деревне причудник и балагур – шустрый дедок по фамилии Мороз или попросту – Дед Мороз, притаившись за дровяной поленницей, с интересом наблюдал, как соседская бабулька по прозвищу Зазуба, пробкой вылетала из входных дверей его бани. Нескромные слова, внушённые досадою, срывались с её уст и были обращены непосредственно к нему. Ах, как славно она ругалась, эмоционально!
Но и Дед Мороз тоже был эмоциональным человеком. «С лёгким паром, с молодым жаром», - язвительно прошептал он. Почему язвительно? Да потому что от такого «жара» у Зазубы зуб на зуб не попадал. Дед был вполне удовлетворён результатом своего эксперимента, всё вышло по плану.
А суть дела заключалась вот в чём. В последнее время повадилась она совершать внезапные набеги к нему в баню. Только протопит баньку, как Зазуба, углядев дым из трубы, тут же начинает собираться туда, причём всегда подгадывает раньше хозяина. Хвощется потом веником, парится в своё удовольствие. И прогнать неудобно, соседка, всё-таки. К тому же характер у неё такой перчистый, что напрямую лучше не связываться.
Долго думал Дед Мороз, как отучить Зазубу от этой привычки и наконец придумал хитрость, можно сказать – военную. Решил устроить ей под Новый год настоящую дедморозовскую баню. Взял и протопил печь соломой вместо дров. Жару никакого, а дыму из трубы много. Никогда не зевает Зазуба, и тут не прозевала. Схватила приготовленные заранее банные принадлежности и – бегом к соседу. Прокравшись в предбанник и на какие-то секунды задержавшись там, она торопливо нырнула в парилку. Но на сей раз попариться не удалось. Всё получилось иначе – холодные, покрытые инеем стены окружали её. Широко раскрыв от неприятного удивления рот, Зазуба застыла, как под гипнозом. Однако, сделав хороший глоток студёного воздуха, пришла в себя и так громко взгаркнула, что вполне могло показаться, будто разорвалась граната совсем не маленького калибра.
Как уже отмечалось выше, Деду Морозу результат эксперимента понравился, впрочем не так уж и сильно. Для злого человека у него было слишком доброе сердце. Прошло несколько дней и он, чувствуя угрызения совести, посетил соседку, чтобы загладить подстроенную им каверзу.
Зазуба сидела за кухонным столом и с самым мрачным видом, как бы нехотя, ела блины с мёдом.
- Приятного аппетита! С Новым годом! – медово улыбаясь произнёс Дед Мороз.
- Лети отсюда на четыре ветра, пузырь мыльный. – В глазах Зазубы бушевал огонь, готовый перекинуться на непрошеного гостя.
- Что, и пошутить нельзя? – извинительным тоном вопросил сосед. – Могла бы и не грубить тому, кто пришёл к тебе с новогодним подарком.
- Презент-пардон от чистого сердца. – Изображая на лице приятность, он вытащил из-за пазухи красивую цветастую шаль, которую накануне купил специально для этого случая.
Надо сказать, Зазуба не была разочарована и с лёгкостью забыла обиду. И не только из-за подарка, но также и потому, что с Дедом Морозом её связывали воспоминания о куда более счастливых временах. https://www.stihi.ru/2012/12/22/7380

К декабрю Тимофей Иванович стал совсем плохой. Не поднимался и мало разговаривал,хотя всегда слыл балагуром. Одолели всё-таки раны орденоносца и лихого фронтового разведчика.

Утром открыл глаза, посмотрел на жену, сидящую рядом с кроватью.
– Что, Лида? – сказал он. – Какое сегодня число?
– Двадцатое декабря.
– Эх, – простонал Тимофей, – завтра день твоего рождения, а я, видишь, какой... Останешься нынче без моего подарка. Я уж и не припомню, когда такое было.
– Это ничего, – успокоила жена, – ты же знаешь, твой подарок у меня уже есть.
– Ты это о чём? – удивился Тимофей.
– Ну, как будто ты не помнишь, – ответила Лидия Николаевна, намеренно усмехнувшись.
– Не помню, не понимаю.
– А декабрист?
– Какой ещё декабрист?
Лидия Николаевна кивнула в угол, где стоял большой, разросшийся кактус. Как раз несколько дней назад он расцвёл яркими, красными цветами.
– Не помнишь?
– Не помню.
Лидия Николаевна даже чуть отстранилась от удивления.
– И ты не помнишь, когда мне его подарил?
– Разве его подарил я?
Глаза Лидии Николаевны наполнились слезами, не то от невольной обиды, не то от нахлынувших воспоминаний.
– Ты подарил его мне в сорок втором году, перед уходом на фронт. Уж я не знаю, где ты его тогда раздобыл. Кажется, у кого-то из знакомых выпросил. А когда принёс, то сказал, что поскольку на следующий год не сможешь ничего мне подарить, то пусть останется этот долгоиграющий подарок, который и на другой год зацветёт в декабре. И он действительно цвёл потом и во время войны и тогда, когда ты вернулся хоть и израненный, но живой… Говорят, что эти кактусы так долго не живут. А это почему-то живёт. И я даже не знаю, какой у него настоящий срок...
Тимофей Иванович с трудом приподнялся на локте и внимательно всмотрелся в цветок.
– Так разве это он? Но ведь мой-то был совсем маленький, в маленьком горшочке…
– Какой же ты глупый, хоть и фронтовик, – сказала Лидия Николаевна, – времени-то сколько прошло…
– А я думал, что мой цветок пропал… И ты заменила его другим, чтобы я не понял... А спросить боялся… Не хотел обидеть…
Тимофей Иванович протянул руку и положил её на тут же раскрывшуюся ладонь жены. Некоторое время они молчали.
– Сегодня у нас так тихо и тепло, – наконец, негромко проговорил, почти прошептал Тимофей Иванович, – знаешь, как-то грустно, что ли, уходить из этого тёплого мира…