" История домов бывает подчас интереснее человеческой жизни. Дома долговечнее людей и бывают свидетелями нескольких людских поколений.

Никто не дает себе труда, кроме немногих краеведов, проследить историю какого-нибудь старого дома. К краеведам же принято относиться снисходительно и считать их безвредными чудаками. А между тем они собирают по крупицам нашу историю, традиции и воспитывают любовь к своей стране.

Я уверен, что если бы восстановить во всей полноте историю какого-нибудь дома, проследить жизнь всех его обитателей, узнать их характеры, описать события, какие в этом доме происходили, то получился бы социальный роман, может быть, более значительный, чем романы Бальзака.

Кроме того, жизнь каждого дома связана с существованием многих вещей, тоже проживших немалый век, совершивших большие путешествия и кое-что повидавших. К сожалению, написать историю вещей невозможно. Вещи не говорят, а люди забывчивы, не любопытны и с обидной небрежностью относятся к вещам - своим верным помощникам.

Вещи сделаны нашими руками, как носастый Буратино был выстроган из суковатого полена старым плотником Карло. Буратино ожил и тотчас же наворотил вокруг себя столько событий, что дело никак не могло обойтись без вмешательства волшебной феи, без сказки.

Если бы вещи могли ожить, то какой кавардак они бы внесли в наши отношения и как бы могла обогатиться история. Им было бы о чем рассказать.

Сколько в Москве было особняков ко времени Октябрьской революции, никто, конечно, точно сказать не мог. Говорили, что их не меньше трехсот. Это были преимущественно купеческие особняки. Дворянских осталось немного,- большинство из них сгорело еще в 1812 году.

После Октября большую часть купеческих особняков захватили анархисты. Они вольготно и весело жили в них среди старинной пышной мебели, люстр, ковров и, бывало, обращались с этой обстановкой несколько своеобразно. Картины служили мишенями для стрельбы из маузеров. Дорогими коврами накрывали, как брезентом, ящики с патронами, сваленные во дворах. Оконные проемы на всякий случай были забаррикадированы редкими фолиантами. Залы с узорными паркетами превращались в ночлежку. Ночевали там и анархисты, и всякий неясный народ.

Москва была полна слухами о разгульной жизни анархистов в захваченных особняках. Чопорные старушки с ужасом шептали друг другу о потрясающих оргиях. Но то были вовсе не оргии, а обыкновеннейшие пьянки, где вместо шампанского пили ханжу и закусывали ее окаменелой воблой.

Это было сборище подонков, развинченных подростков и экзальтированных девиц - своего рода будущее махновское гнездо в сердце Москвы.

У анархистов был даже свой театр. Назывался он "Изид". В афишах этого театра сообщалось, что это - театр мистики, эротики и анархии духа и что он ставит своей целью "идею, возведенную до фанатизма".

Какая это будет идея - афиша не сообщала. Каждый раз, наталкиваясь на эту афишу, я думал, что существование театра "Изид" не обошлось без Рачинского.

Я часто засиживался в редакции до поздней ночи, а то и до утра и писал свой первый роман. Я ночевал на редакционном продавленном диване с поломанными пружинами. Случалось, что среди ночи какая-нибудь пружина со злорадным звоном ударяла меня изо всей силы в бок.

Я предпочитал писать в редакции, чем у себя в сонной и затхлой квартире, где в ванной сочилась из крана вода и то и дело шлепала за дверью ночными туфлями хозяйка. Ее беспокоил свет в моей комнате, и она по нескольку раз за ночь проверяла электрический счетчик.

В редакции я захватывал просторный, затянутый ковром кабинет Кусковой и ее письменный стол. Иногда я засыпал за этим столом и минут через десять - пятнадцать просыпался отдохнувший и свежий.

Редакционный кот спал против меня на столе, поджав передние лапы. Изредка он приоткрывал щелочки глаз и добродушно поглядывал на меня, будто говорил: "Работаешь? Ну, работай, работай! А я еще часок подремлю".

Но однажды уши у кота задергались в разные стороны. Он посмотрел на меня зелеными, как ягоды крыжовника" глазами и сипло мяукнул.

Я прислушался. Далекая перестрелка рассыпалась по ночному городу и приближалась к редакции. По настойчивости огня было ясно, что это не случайная уличная перестрелка.

Тотчас же оглушительно зазвонил телефон. Говорил заведующий московским отделом.

- Началось разоружение анархистов! - прокричал он в трубку.- Особняки берут приступом. Хорошо, что вы в редакции. Я сейчас приеду, а вы пока сходите, милый, в особняк Морозова на Воздвиженке и посмотрите, что там творится. Только поосторожней.

Я вышел на улицу. Было темно, пустынно. Со стороны Малой Дмитровки, где анархисты засели в бывшем Купеческом клубе и даже поставили в воротах две горные пушки, слышались беспорядочные выстрелы.

Я прошел переулками на Воздвиженку к особняку Морозова. Все москвичи знают этот причудливый дом, похожий на замок, с морскими раковинами, впаянными в серые стены.

Сейчас особняк был совершенно черен и казался зловещим.

Я поднялся по гранитным ступеням к тяжелой парадной двери, похожей на бронзовые литые двери средневекового собора, и прислушался" Ни один звук не долетал изнутри. Я решил, что анархисты ушли, но все же осторожно постучал.

Дверь неожиданно и легко распахнулась. Кто-то схватил меня за руку, втащил внутрь, и дверь тотчас захлопнулась. Я очутился в полном мраке. Меня крепко держали за руки какие-то люди.

- В чем дело? - спросил я небрежно. Самый этот вопрос показался мне глупым. Никакого дела не было, а была явная бессмыслица. Она, как я догадывался, могла окончиться для меня большими неприятностями.

- Явно подосланный,- сказал рядом со мной молодой женский голос.- Надо доложить товарищу Огневому.

- Послушайте,- ответил я, решив отшутиться.- Времена графа Монте-Кристо прошли. Зажгите свет, и я вам все объясню. И, пожалуйста, выпустите меня обратно.

И тогда я услышал ответ, поразивший меня путаницей стилей.

- Ну, это маком! - сказал тот же молодой женский голос.- Ишь чего захотел - чтобы его выпустили. Вы, киса, большевистский лазутчик и останетесь здесь. Обещаю, что ни один волос не упадет с вашей головы, если вы не будете трепыхаться и балаболить.

Я рассердился.

- Принцесса анархии,- сказал я невидимой женщине.- Бросьте валять дуру. Вы просто начитались желтых романов. В вашем невинном возрасте это опасно.

- Обыщите его и заприте в левую угловую гостиную,- сказала ледяным голосом женщина, как будто она не слышала моих слов,- а я доложу товарищу Огневому.

- Пожалуйста! - ответил я вызывающе.- Докладывайте хоть Огневому, хоть Тлеющему, хоть Чадящему. Мне наплевать на это!

- Ой, как бы ты не раскаялся в своем нахальстве, киса! - сказала нараспев женщина.

Двое мужчин поволокли меня в темноте по коридору. На одном была холодная кожаная куртка.

Они молча протащили меня по нескольким коротким лестницам то вниз, то вверх, втолкнули в комнату, закрыли ее снаружи на замок, вынули ключ, сказали, что если я попробую стучать, то они будут стрелять в меня просто через филенку двери, и ушли, причем один сказал напоследок довольно мирным тоном:

- Разве так разведчики работают, большевистская зараза! Был бы ты у нас, я бы тебя научил.

У меня были с собой спички. Но я не решался зажечь хотя бы одну, чтобы осмотреться во мраке. Мало ли что может прийти в голову анархистам. Они сочтут огонь спички за сигнал и, чего доброго, действительно начнут стрелять через филенку.

Я потрогал филенку. Она была покрыта причудливой резьбой. Потом я нащупал стену, и меня всего передернуло,- я зацепил ногтем за шелковую обивку на стене. В конце концов, я наткнулся на мягкое кресло с подлокотниками, сел в него и начал ждать.

Первое время эта история меня веселила. Анархисты явно приняли меня за подосланного разведчика. По-моему, это было совершенно глупо с их стороны, но тут уж я ничего не мог поделать. И что это за девушка? Голос показался мне знакомым. Я начал рыться в своей памяти и вспомнил, что однажды на митинге около памятника Гоголю выступала анархистка с таким же голосом. У нее была длинная черная челка, глаза жадно блестели, как у кокаинистки, и огромные бирюзовые серьги болтались в ушах. Ей не дали говорить. Тогда она вынула папиросу, закурила и прошла через толпу, покачивая бедрами и презрительно усмехаясь. Да, конечно, это была она.

Мне нравилось сидеть в удобном мягком кресле и ждать, что будет дальше. Я был уверен, что меня выпустят, как только я покажу свое удостоверение из "Власти народа".

Прошло больше часа. Издалека доносилась винтовочная стрельба. Один раз я услышал глухой раскатистый взрыв.

Смертельно хотелось курить. В конце концов, я не выдержал, достал папиросу, присел на корточки за спинкой кресла и чиркнул спичкой. Она вспыхнула ярко, как магний, и на мгновение осветила полукруглую комнату. Огонь блеснул в зеркалах и хрустальных вазах. Я торопливо закурил, задул спичку и только тут догадался, почему она загорелась так ярко,- это была бракованная спичка с двойной толстой головкой.

И тут произошла вторая неожиданность - внезапный ружейный огонь ударил с улицы по стеклам особняка.

Посыпалась штукатурка. Я так и остался сидеть на полу.

Огонь быстро усиливался. Я догадался, что блеск спички в окне послужил как бы сигналом для красноармейцев, незаметно окруживших особняк.

Стреляли главным образом по той комнате, где я сидел на полу. Пули попадали в люстру. Я слышал, как, жалобно звеня, падали на пол ее граненые хрустали.

Я невольно сыграл роль разведчика, какую облыжно приписали мне анархисты. Я сообразил, что положение мое неважное. Если анархисты заметили свет спички, то они ворвутся в комнату и меня пристрелят.

Но, очевидно, анархисты не видели света от спички, да им было теперь и не до меня. Они отстреливались. Было слышно, как по коридору бегом протащили что-то грохочущее, должно быть, пулемет. Кто-то, отрывисто ругаясь, выкрикнул команду: "Четверо на первый этаж! Не подпускать к окнам!"

Что-то обрушилось со звоном. Потом мимо моей комнаты с топотом промчались люди, треснула выбитая рама, знакомый женский голос крикнул: "Сюда, товарищи! Через пролом в стене!" - и после некоторой суеты все стихло. Только изредка, как бы проверяя, нет ли в доме засады, выжидательно пощелкивали по окнам пули красноармейцев.

Потом наступила полная тишина. Анархисты, очевидно, бежали.

Но эта тишина длилась недолго. Снова послышались тяжелые шаги, какое-то бряцание, голоса: "Обыскать весь дом! Свет давайте! Свет!", "Видать, богато жили, сволочи!", "Только поаккуратней, а то запустят гранатой из-за угла".

Тяжелые шаги остановились около моей двери. Кто-то сильно дернул за ручку, но дверь не поддалась.

- Заперся, гад,- задумчиво сказал охрипший голос. Дверь начали трясти. Я молчал. Что я мог сделать? Не мог же я долго и сбивчиво объяснять через запертую дверь, что меня схватили и заперли анархисты. Кто бы мне поверил.

-Открывай, черт косматый! - закричало за дверью уже несколько голосов. Потом кто-то выстрелил в дверь, и она треснула. Посыпались тяжелые удары прикладов. Дверь закачалась.

- На совесть строили,-восхищенно сказал все тот же охрипший голос.

Половинка двери отлетела, и в глаза мне ударил свет электрического фонарика.

- Один остался! - радостно крикнул молодой красногвардеец и навел на меня винтовку.- А ну, вставай, анархист. Пошли в штаб! Пожил в свое удовольствие - и хватит!

В штаб я пошел охотно. Штаб помещался в маленьком особняке на Поварской. Там сидел за столом в передней необыкновенно худой человек во френче, с острой светлой бородкой и насмешливыми глазами.

Он спокойно рассмотрел меня и вдруг улыбнулся. Я улыбнулся ему в ответ.

- Ну, рассказывайте,- сказал худой человек и закурил трубку.- Только покороче. Мне с вами возиться некогда.

Я чистосердечно все рассказал и показал свои документы, Худой человек мельком взглянул на них.

- Следовало бы посадить вас недельки на две за излишнее любопытство. Но нет, к сожалению, такого декрета. Ступайте! Советую вам бросить к черту эту вашу газету "Власть народа". На что она вам сдалась? Вы что ж, недовольны советским строем?

Я ответил, что, наоборот, все мои надежды на счастливую долю русского народа связаны с этим строем.

- Ну что ж,-ответил худой человек, морщась от дыма трубки.- Мы, конечно, постараемся оправдать ваше доверие, молодой человек. Поверьте, что это весьма лестно для нас. Весьма лестно. А теперь-выметайтесь!

Я вышел на улицу. Кое-где еще слышалась перестрелка. Я чувствовал, как лицо у меня горело от стыда. Худой человек посмеялся надо мной. Но в глубине души я знал, что он был прав, и сколько бы я ни выдумывал задним числом самых остроумных и едких ответов, ими не опровергнуть его пренебрежительных слов.

К полудню анархисты были выбиты из всех особняков. Часть их бежала из Москвы, часть разбрелась, по городу и потеряла свой воинственный пыл.

Жители Москвы, проспавшие это событие, с изумлением рассматривали на следующий день избитые пулями особняки, дворников, сметавших в кучи битое стекло, и брешь от единственного орудийного выстрела в стене Купеческого клуба на Малой Дмитровке.

В то время события происходили так внезапно, что их можно было даже проспать. "

(с) Константин Георгиевич Паустовский

Источник: http://paustovskiy-lit.ru/paustovskiy/text/kniga-o-zhizni/nachalo-veka_6.htm

Всё началось после завершения Первой мировой. 2300 итальянских национал-анархистов под руководством поэта Габриэле д’Аннунцио заявились в один из осколков рухнувшего мира империи Габсбургов — итало-славянский город Риека на севере Адриатического моря. Выгнали оттуда англичан и французов и учинили психоделический политический режим «республики Фиуме»: умопомрачительный гибрид зарождавшегося итальянского фашизма с факельными шествиями и пафосными речами, а также анархизма и либертарианства со свободной любовью и абсолютными правами личности. Были ещё социалистические элементы вроде пособий по бедности, бесплатного образования и принципа «труд без утомления».

Марши нередко проходили в нудистском исполнении и сопровождались раздачей народу жареного мяса, вина и кокаина. Прогрессивная конституция республики была написана в стихах. Днём и ночью чад кутежа сочетался с бурной политической жизнью: д’Аннунцио одновременно искренне жаждал абсолютной ненасильственной демократии, но чтобы все голосовали строго за его идеи.

Габриэле д’Аннунцио произносит речь перед своим отрядом после взятия Фиуме, сентябрь 1919 года (фото: Roger-Viollet)

Весь этот Вудсток с речами и факелами требовал Очень Много Денег. Которые, естественно, быстро закончились. Где анархисты берут деньги, когда они кончаются? Правильно, забирают у богатых и раздают себе и бедным. Но и тут д’Аннунцио поступил поэтически. Он призвал десятки лётчиков во главе с героическим графом ди Виллавьера. На гидросамолётах — да-да, точно как в «Порко Россо» — отряды воздушных пиратов Фиуме стали летать над Адриатикой, перехватывать торговые суда с едой и ништяками и учинять набеги на прибрежные поместья аристократии и буржуазии с целью вежливой экспроприации материальных ценностей. Творилось это почти без смертоубийства и со старомодной учтивостью.

Но еды всё равно не хватало. Доходило до историй, которые в силах экранизировать разве что Кустурица. Госсекретарь Фиуме, отважный лётчик и авангардный философ Гвидо Келлер, как-то захотел мяса. За которым полетел в одно из окрестных селений, где стащил свинью. Но свинья оказалась крупной и во время приземления проломила дно пепелаца, выступив в качестве шасси. Для осознания фееричности мизансцены добавим, что летал Келлер во фраке с феской на голове и любимым чайным сервизом под рукой.

Габриеле д'Аннунцио (слева) и капитан Палли

Под конец 1920 года в Фиуме пришли итальянские войска и настойчиво, под артиллерийскую канонаду, попросили компанию д’Аннунцио покинуть стратегически важный город. Риека вошла в состав Италии, а после Второй мировой стала хорватским городом. Ну а от республики Фиуме остались её психоделическая история и романтичный образ отчаянных воздушных пиратов.

https://ru.wikipedia.org/wiki/Республика_Фиуме

https://ru.wikipedia.org/wiki/Д’Аннунцио,_Габриеле

Как то раз, в дождливый день, ко мне пришла странная, довольно анархическая идея...
Я решил сделать БОМБУ.
Забегаю я такой на кухню, и понимаю что кроме уксуса и старой упаковки пишевой соды ничего что могло бы дать бурную реакцию. И с этим пониманием, что терорист из меня не выйдет, пошел готовиться к годовой контрольной по химии... Сижу себе, листаю химию за 8-мой клас, листаю Общую Химию Глинки (Фамилия писателя) и вдруг вскакиваю такой со словами: "Ну я же химик твою мать!!!" Короче я вспомнил что если прокалить СаСО3 (Пищевую соду) то можна получить СаО...
Ну беру я такой старую сковородку, насыпаю туда соды и на медленный огонь...
Пока я все это делал в кухню зашла мама и спросила:
-Что ты делаешь?
Ответ был не замедлительным:
-Жарю С-кальций...
Мама пожала плечами и пошла дальше по своим делам...
Ну СаО похоже добыл, помоему, наверно...
Начал искать в сети какие есть с оксидом реакции... Ни одна не помогла бы доказать что это именно Оксид С-с-кальция. Ну потом посмотрел что у Гидрооксида Кальция Са(ОН)2 растворимость побольше чем у Соды. Ну и залил сковородку водой...
Всё растврилось, словно желудок от колы.
Ну решил залить эту жидкость уксусом (СН3СООН). По идее должна была произойти реакция обмена... Она произошла.
Но вот что я получил понял не сразу. Жидкость прозрачная но зашипела.
Кароче я начал переживать не получился ли у меня зарин... Нет это всего лишь "древесно-подгорелая соль" или СаСН3ООН.
Подытожим:
- Взрывчатка не получена.
- Зарин не получился.
- Я - лох.
Короче анархист из меня никакуший.

Имя Равашоля в нашей стране практически не знают. Да и правда, сложновато быть кумиром для широких масс населения человеку, который зарабатывал на жизнь грабежом могил и голыми руками душил девяностолетних старичков, чтобы забрать их сбережения. Анархисты наверное помнят его больше за строчку в дореволюционном «Марше анархистов»: «На стоны Коммуны, на зов Равашоля». Значит, за что-то ценили его сто лет назад, все-таки Кропоткина и Бакунина в этой известной в узкой кругах песне не упомянули, а Равашоля упомянули.

Неудивительно, все-таки, как ни странно, не столько кропоткинская этика тянула молодежь начала прошлого века под черные знамена, сколько образ этого жутковатого француза, который и стал родоначальником иллегализма — самого забытого  течения в анархизме.

Впрочем, сам Равашоль, до самого конца своей бурной жизни (наверное, никто не удивится, если сказать, что закончил он ее на гильотине), ни о каком иллегализме не знал. Как и положено, в житиях пролетарских святых, Франсуа Кенигштайн родился в бедной рабочей семье. Кенигштайном он был очень не долго — вплоть до того момента, когда из их немаленькой (у будущего символа анархизма было несколько сестер и маленький брат) семьи не ушел отец, тем самым обрекая ее на перманентный голод. Кормильцем стал маленький Франсуа, который настолько возненавидел отца за предательство, что навсегда отказался от его фамилии. Равашоль — это фамилия его матери, под которой он и ворвался в историю.

Европа второй половины XIX века — не лучшее место для шестнадцатилетнего мальчика, которому нужно прокормить целую ораву родственников. Смерть от голода — это не ЧП, а обычная запись во врачебных документах. Но Равашоль старался: подрабатывал учеником красильщика, играл на шарманке, пока не понял, что есть большая категория людей, у которых полно совершенно не нужных им денег. Это мертвые люди. Богачей во все времена хоронили с признаками их богатства. В далекие языческие годы в эту категорию входили рабы и животные умершего, с развитием товарно-денежных отношений безутешные родственники стали ограничиваться украшениями и наградами, в которых усопший щеголял при жизни. С этим глупым языческим предрассудком и вступил в борьбу молодой Франсуа, уже познавший все низость и нелепость окружающего его общества. К тому же такая борьба давала возможность поправить непростое финансовое положение семьи Равашолей. Не исключался и вариант ускорения похорон — таинственный убийца дряхлых (но богатых) стариков быстро стал страшной городской легендой в северной Франции.

Казалось бы, перед нами хороший герой для  триллера (безотцовщина, тяжелое детство, девиантное поведение и конец на гильотине), но никак не герой для тысяч юношей с горящим взором. Но все дело в том, что Равашоля такая веселая жизнь не устраивала. Несмотря на всю необычность поведения, его криминальные наклонности были не велением души, а способом выжить. Излишки дохода Равашоль не спускал в кафешантанах, где только входил в моду канкан, а отдавал анархистским организациям. В ту пору Кропоткин и Реклю были еще не вечно живыми классиками, а активными участниками молодого политического движения, которое активно развивалось, так что деньги лишними не были. Но так бы и оставаться Франсуа Равашолю одним из многих анархистских экспроприаторов (пусть и очень креативным в методах), если бы не события в Фурми и Клиши.

О борьбе за восьмичасовой рабочий день написаны книги, а история Хеймаркетских мучеников и Праздника 1 мая тоже хорошо известны. Другое дело, что многие полагают, будто после Чикагских событий начался спокойный и бескровный поход «восьми часов» по земному шару. Нет, аналогичные американским столкновения еще долго сотрясали мир, просто парни из Чикаго отметились на этом поприще первыми. А во Франции была бойня в Фурми. Параллельно произошли аналогичные события в городке Клиши.

События в этих маленьких городках, в общем-то, были банальны до зевоты. 1 мая 1891 года на улицы вышли рабочие, потребовали сократить рабочий день, при сохранении зарплаты, пришла полиция, постреляла в рабочих — кто-то умер, кто-то отправился в далекие и экзотические страны, где много диких обезьян (французская каторга находилась в Южной Америке). Неумолимая банальность классовой борьбы. В Клиши специфика ситуации заключалась еще и в том, что полицейским был роздан еще не принятый на вооружение револьвер «Лебель», специально для испытания его боевых качеств, то есть рабочих целенаправленно шли убивать сугубо в экспериментальных целях. Вот тут на историческую сцену и вышел Равашоль, во всем ценивший творческий подход.

Для подготовки мести за рабочих Равашолю понадобился почти год, к ее реализации он приступил только в марте следующего 1892 года. Это была очень неспокойная весна — весь месяц Париж сотрясали взрывы. С интервалом в неделю, поочередно, неукротимый галл взрывал дома юристов, имевших отношение к судебным процессам по делам демонстрантов Клиши, а заодно, долбанул и казармы республиканской гвардии (это не подразделение полиции, как пишут некоторые авторы, а аналог американской национальной гвардии). Интересно, что в результате взрывов никто не погиб.

Поймали его быстро — еще бы, Равашоль был одним из первых террористов, осознавший важность пиара, как неотъемлемой части террористической деятельности и потому особо к конспирации не стремившийся (строго говоря, анонимный террор практически не имеет смысла, кроме запугиванья населения — по этой причине к нему чаще всего и прибегают государственные силовые структуры). Он продолжал жить полной жизнью, несмотря на то что его приметы были опубликованы во всех газетах Франции, а полиция массово арестовывала всех, кого можно заподозрить в причастности ко взрывам. Равашоль же по прежнему общался с единомышленниками, среди которых хватало провокаторов, раздавал интервью газетчикам и очень удивился, когда в одном из парижских кафе ему заломили руки за спину и сунули под нос полицейский значок. Кафе, кстати, взорвали через несколько дней после его ареста.

Суд состоялся быстро — уже через месяц Равашоля приговорили к пожизненному заключению. Однако летом состоялся второй суд, на котором ему инкриминировали старые дела, а именно три убийства. Равашоль признался только в одном из них, да даже и по нему улики у следствия были довольно шаткие. Однако, суд все равно принял сторону обвинения и 11 декабря 1892 года Франсуа Клод Равашоль, анархист, разбойник и революционер был казнен на гильотине, которую, за сто лет до этого, Франции подарила Революция. По преданию его последними словами были «да здравствует анархия!» На самом деле Равашоль крикнул с эшафота менее эффектную, но более содержательную фразу: «Да здравствует социальная революция!»

Незадолго до смерти, в октябре, ему исполнилось 33 года. Для еще достаточно религиозной Франции это было очень символично.

С Равашоля и началось формирование иллегализма как особого направления в анархизме. Сам он не оставил творческого наследия, за исключением речей в суде. Это одна из особенностей иллегализма; большинство его постулатов сформулированы не бородатыми теоретиками в толстых книгах, а мрачными детинами, в последних речах перед внимательными присяжными. Именно Равашоль сформулировал базовое положение иллегализма — индивидуальное возмещение, как обоснование деятельности анархиста и революционера. Вкратце содержание теории индивидуального возмещения можно сформулировать одной фразой: «Как вы с нами, так и мы с вами». Примерно так формулировал свои убеждения Равашоль. Позже иллегализм и теория индивидуального возмещение получат серьезное теоретическое обоснование и своих идеологов. Но, в целом, вся идеология иллегализма выходит из судебных речей Равашоля.

Эксклюзивный репортаж газеты "Ελεύθερος Τύπος" рассказал о греках, сражающихся с ISIS на стороне курдских повстанцев. Сирийский Курдистан, или Рожаву, принято называть "землей анархии". Греческие анархисты наряду с собратьями по идеологии изо всей Европы помогают курдам в приближении к их давней мечте - созданию "Большого Курдистана", рассредоточенного сегодня по территориям Сирии, Турции, Ирака и Ирана.

Если раньше присутствие граждан Греции в боевой зоне сирийского конфликта было чем-то из разряда слухов, то публикация "Ελεύθερος Τύπος" и слухи подтвердила, и реальные факты предоставила. Например, зрелищные фотографии греческих анархистов бок о бок с курдскими повстанцами, все, как один, вооруженных калашниковыми, а позади надпись на греческом языке с призывами к революции и захватам пустующих территорий.

"Революционное объединение интернациональной солидарности" (RUIS) - так называется партизанская группировка сочувствующих европейских анархистов, организованная греками. Греческие спецслужбы бьют в колокола, предполагая, что когда анархисты-партизаны вернутся в Грецию с новыми навыками, они станут угрозой для общества.

На этот счет анархисты заявляют, что сражаются на стороне курдских повстанцев ради истребления фашизма, и будут всегда и везде бороться с любыми его проявлениями. Что же до "вкуса крови", который, как опасаются спецслужбы, распробуют греческие интернационалисты-революционеры, анархисты обещают, что по возвращении на родину продолжат обычную жизнь. Но сейчас, уверены они, как можно больше анархистов изо всей Европы должны приехать в Сирию, чтобы сражаться за собственную идеологию и помочь курдам построить новый мир. Такое расположение европейской интеллигенции, равно как и европейского андерграунда, курды завоевывали долгие годы.

Интересная деталь: греки-анархисты, а также их соратники из Западной Европы, сражающиеся на стороне курдских партизан , берут на время революционных действий новые имена, а именно - курдские. Объясняют, что это тоже одно из современных проявлений глобальной солидарности и интернационализм в его лучшем виде.