Тепло родного дома (1)⁠⁠

Мы живы здесь - не сотрёшь следы,

Наше имя в звуке ветра, степной травы.

На четыре стороны текут слова:

Вам не место здесь, чужакам.

В гостиницу заселились ближе к вечеру. После двух суток в поезде они с удовольствием побросали сумки на пол и сразу вынули бутылки с алкоголем. Аленка хотела было повесить вещи в шкаф, но махнула рукой и принялась резать колбасу. Борис с Павлом разлили текилу, сморщили носы на Аленкин мартини, воняющий микстурой, и чокнулись за предстоящую вылазку. Номер гостиницы «Воркута» показался желанной, спокойной, теплой гаванью, где дешевая кровать из ДСП с покрывалом из скользкого толстого атласа неожиданно добавляла уюта.

Аленка расплела сыр-косичку, сказала, обводя взглядом комнату:

- А ничего номер. Я думала, хуже будет.

Про Воркуту, этот край грандиозных заброшек, живой осколок ушедшей эпохи, они говорили давно. Павел, Борис и Аленка когда-то учились на одном курсе политеха, успели крепко сдружиться и заиметь одно хобби. Они  пробирались в старые пионерские лагеря, давно закрытые пансионаты и элеваторы, искали старые усадьбы и деревни с домами, дышавшими стариной. Не вели никаких блогов, им просто нравилась эта атмосфера заброшенности запустения, от которой почему-то пробегал холодок по спине. Наконец Аленка сказала, что если они не съездят в Воркуту этим летом, то не съездят никогда. Павел не так давно женился, наверняка там скоро младенец на подходе, а у Бориса все больше сдавал отец, болезнь которого могла надолго отложить поездку. Павел согласился – жена с ним не собиралась, но легко отпустила, а Борис попросил тетку посидеть с отцом на время его отъезда. Аленка могла сняться с места в любой момент, положение свободного фотографа позволяло.

Павел кинул взгляд на телефон, как будто от его взгляда сразу бы ожили мессенджеры. Света не ответила на его сообщение, посланное еще рано утром: «Проехали Амшор, все норм. Уже соскучился». Последнее время это стало нормой – Светлана не отвечала в вайбере, все чаще пропускала звонки. «Я не слышала», равнодушно говорила она. Это было очевидной ложью, но Павел не устраивал скандалов, не пытался вывести жену на чистую воду. Хотя ему было не в чем упрекнуть ее – не было необъяснимых отлучек, тревожных провалов во времени, но были блестящие глаза, когда она писала кому-то сообщения на телефоне, был тот отстраненный, прохладный тон, от которого ему становилось очень больно. Павел не был готов к настоящему разговору, потому что честный разговор начался бы с вопроса «Ты не любишь меня? Ты мне изменяешь?» И он был почти уверен, что она со вздохом облегчения ответила бы на все вопросы «да» и бросила бы его с той легкостью, с какой сбивают кусок глины с каблука. Да, не люблю, да, изменяю, иди уже к черту, как же ты опостылел со своей собачьей любовью! Все это он говорил сам себе, будто бы Света произнесла их на самом деле, и понимал, что никогда не сможет ее отпустить.

Они познакомились еще в университете на втором курсе, и у них случился короткий вялый роман. Впрочем, Света его вскоре бросила, и он упал в беспросветную тоску и депрессию. Борис и Аленка вытаскивали его, возили по кино и выставкам, кабакам, паркам и кофейням.

- Да ладно чего ты! – тыкал его в плечо Борис. – Подумаешь, цаца. Ты вон к Аленке приглядись… Она ведь давно неровно к тебе дышит, не замечал?

Он замечал, и Аленка была красивая, может, не хуже Светы, но это было не то. Не забирало сердца, не ударяло пьянящей пеной в голову.

Они со Светланой встретились через десять лет после универа, когда он уже был не нищим студентиком с неравномерной щетиной на тощем кадыке, а волне уважаемым Павлом Николаевичем в БМВ с маслянисто поблескивающим боком и хорошей квартирой в таун хаусе. Светлана тогда рассталась с очередным мужчиной, и так и не разлюбивший ее Павел показался ей удачной находкой.

Перевалило за полночь, а они все пили, сидя прямо на полу, на подушках, стянутых с диванов. Павел думал, что уснет мертвым сном, как только доберется до гостиницы, но как только опрокинули по первой «за приезд» и «с устатку», пелена усталости почему-то спала с глаз. Павел с Борисом быстро ополовинили бутылку текилы, а Аленка – своего прегадкого мартини. Они болтали, подкалывали друг друга одними им понятными со студенчества шутками, и от этого было тепло и уютно в этом обычном номере гостиницы с дешевой мебелью и дешевой гобеленовой картиной на стене.

- Слушайте, мы эдак до утра добухаемся, – усмехнулся Борис и подлил себе текилы. – Мы завтра идем снимать или дрыхнем до обеда и к вечеру ползем похмеляться?

- Давайте сворачиваться, – вздохнул Павел и закупорил бутылку.

Утром собрали легкие рюкзаки, закинули по паре бутербродов. Надели легкие куртки – воркутинское лето, к их удивлению, было не намного холоднее московского.

- А сколько ехать до этого поселка? Кстати, мы-таки в Северный собрались или Комсомольский? – спросил Борис, когда они спустились в вестибюль.

Павел открыл карту в телефоне:

- Сегодня по Комсомольскому прошвырнемся, он не так давно заброшен. А ехать до него… Такс… Двадцать два кэмэ.

Проходя мимо ресепшн, Павел увидел пацана лет пятнадцати и женщину с золотым бейджем на груди. Парень, приоткрыв рот, растерянно смотрел на него, дернулся и привстал с низкого табурета. Но женщина ухватила его за руку и тихо прошипела:

- Не надо! Это не наше дело!

Павел дошел до двери, оглянулся на них и поймал отчаянный и испуганный взгляд мальчишки. Пробормотал:

- Странные они тут.

За руль арендованной Нивы сел Павел, который всю дорогу до Комсомольского поглядывал на телефон – Светлана на последнее сообщение ответила одним смайлом. Борис на заднем сиденье тихо разговаривал с теткой, и они с Аленкой старательно делали вид, что не слушают. Отец Бориса медленно погружался в туман старческого слабоумия, и он никак не мог решиться сдать его в специальный интернат. Аленка фотографировала зеленую арктическую тундру, чей простор навевал одновременно и восхищение, и грусть.

Хотя Павел пересмотрел десятки репортажей из Воркуты и поселков воркутинского кольца, увиденное потрясло его. Советские заброшки вызывали у него смешанное чувство восторга и тонкой горько-сладкой тоски. Его раздражали ролики столичных блогеров с банально-ворчливым «все развалили, сволочи» и «как здесь можно жить, не понимаю». Эти тихо ветшающие поселки и кварталы Воркуты были полны чего-то, названия чему он не мог придумать. В них еще мерцало грандиозное прошлое шахтерского края, тихо тлело настоящее с его ностальгической грустью, осторожно выглядывало мрачное будущее. Заброшки всегда нравились ему такими, какими были – с проросшими в окна ветвями деревьев, бархатным мхом на старых креслах, с чернотой плесени на давно нечитанных книгах. И не нужны никакие ремонты и реновации. Тут был свой остановившийся мир.

Они шагали по Комсомольскому, осматривая кварталы низкорослых домов. Первые этажи многих зданий были заколочены, будто люди пытались сохранить свои жилища для лучших времен, да опоздали к этому лучшему навсегда. Павел навел камеру телефона на висевшую на одной петле дверь, над которой висела вывеска «Пилот», в окне рядом была фанерка с изображением земного шара.

На следующей блочной пятиэтажке все балконы лишились ограждения, лишь у пары остались рамы и остекление. В форточке одного окна трепетала занавеска – изодранная ветром и временем, она была словно живой стяг ушедшей эпохи. Павел заглянул в проем с разбитым стеклом и увидел люстру из пластиковых прозрачных висюлек и пласт сошедших обоев; на стене еще висели большие деревянные часы, навсегда остановившиеся на четверть пятого. Около дома кривился мятый остов красной девятки, стоял детский трехколесный велосипедик, легкий осенний ветер трепал кисточки на его руле.

Они подошли к первому подъезду, около которого в жидкой кудрявой травке были разложены игрушки. Маленькие плюшевые зверьки с выдранными глазами, откуда торчала вата, резиновые советские гномы и чебурашки с пятнами сигаретных ожогов на лицах, старые куколки, волосы у которых свалялись в грязный бурый войлок. Куклята были расставлены расходящимися кругами, в центре лежал камень, на котором кто-то нацарапал письмена на языке коми.

- Господи, какой жуткий ЖЭК-арт, – Аленка вынула свой навороченный фотоаппарат, щелкнула несколько раз. – Очень крипово.

На двери подъезда еще висела читаемая табличка с номерами коммунальных служб. Они зашли внутрь, на первом этаже из почтовых ящиков торчали кипы платежек. Борис вынул одну:

- За 2015 год. Нихрена себе, вот это задолженность! Пятьдесят тысяч! Они что тут, вообще коммуналку не платили?

- А смысл? – сказал Павел. – Хату тут можно продать только призраку коммунизма, да и жили тут наверняка старики какие-нибудь. Которые понимали, что эти долги они в могилу и заберут.

Поднялись на третий этаж, зашли в первую попавшуюся квартиру с выбитой дверью. На крошечной кухне остался стол и пара табуреток, зона стены около древней мойки со сколами эмали была оклеена яркой, дешевейшей и пошлейшей клеенкой в разводах засохшей плесени.

Алена приподняла обложку настенного календаря:

- 2017-й. Не так уж давно уехали.

Слова ее прозвучали гулко и неожиданно в покинутой квартире, и Павел вздрогнул. На подоконнике стояли два горшка с высохшими мумиями кактусов, в пыльное окно виднелся соседний дом – с такими же безглазыми проваленными окнами, с печатью брошенности и ненужности.

Аленка открыла дверцу верхнего кухонного шкафчика – на полке стояла одинокая металлическая банка в горошек с надписью «Мука» и валялся пакетик с приправой. На банке лежала аккуратно сложенный лист в клеточку. Аленка развернула листок, пробежалась глазами:

Спаса-Варука,
Причиста владыка,
Железный стын
Медны ворота!
Отведи чужака
за мои ворота
отведи злого
рука отсохнет у нёго
в дому моем
только мы живем.
Кальцы – кальцы
ломай пальцы
вору смертному
бессмертному
от глаза худого
от слова плохого
защити!
Солнце-матушка, ветер батюшка,
за домом смотри, чужака не пускай!
Повешу замок железный,
замок на ключ,
ключ в воду.
Как у замков смычки крепки, так мои словеса крепки.

Под заклинанием шариковой ручкой было написано крупными печатными буквами что-то на языке коми. Борис взял лист из Аленкиных пальцев, покрутил.

- Я читал про такое, – подал голос Павел. – Это типа заклинания, хозяева оставляли в домах в покинутых деревнях. Ну, чтоб мародеры не растаскивали вещи. Байку даже знаю: один старик уехал в город и оставил охранную молитву на столе. Вскоре в деревню приехала молодежь погудеть и случайно подожгла траву, а от нее занялась сарайка, а потом и весь поселок. Так и сгорели все дома, кроме дома этого деда.

- Магия, – хмыкнул Борис.

- Было бы чего беречь, - отозвалась Аленка. – Деревенский дом хоть какая-то ценность, а эти руины кому нужны? Ну что, вот перец, который тут нашаманил защиту своей хрущобы, вернуться, что ли, сюда планирует? Ну и жил бы тогда тут, чего уехал-то.

Она сфотографировала листок, положила листок обратно на банку и прикрыла дверцу. Борис направился в комнату, и вскоре послышался его голос:

- Эй, ребят! Смотрите, какая охренительная штука!

В гостиной Борис раскрыл полированный сервант, с которого чешуей сходил лак, и вытащил оттуда мятую страшенную миску из жести, на краю которой было нацарапано «Михаил Д».

- Хозяева раскопом, по ходу, занимались, это ж явно гулаговская штука, миска какого-то зэка. О, вот еще…

Он вынул из ящика такую же корявую, царапаную, мятую ложку – по виду самодельную.

- Блин, ребят, как хотите, я это себе забираю. Нереально крутая вещь!

Борис сунул посуду в рюкзак. Они отправились в другую квартиру, сохранившуюся получше. На двери одной из комнат висел лист картона с надписью «Здесь живут», и Павел хмыкнул – разумеется, уже давно никто не жил в этом одиноком, словно брошенный пес, доме. Он толкнул створку двери, и Аленка взвизгнула. Взгляду открылась небольшая комната с маленьким диванчиком, столиком на колесиках и стеллажом с аккуратными рядами книг. Обои в мелкую розочку, на окнах – желтые гардины. Скудное северное солнце, просвечивая через занавеси, заполняло комнату теплым янтарным светом. Но посредине пола громоздилось нечто, похожее на жуткое гнездо. Свитые из грязного постельного белья толстые жгуты были уложены большим, метра в полтора в диаметре, кругом. Между переплетениями торчали пучки волос всех мастей – седые пряди, русые, темные, фиолетовые крашеные старушечьи букли. Заполнено оно было какой-то тошной мерзостью, в которой Павел увидел толстые мослы с присохшими черно-бурыми ошметками, гнилые тушки птиц со свалявшимися перьями, россыпь мелких костей и какие-то кругляши, которые он принял сначала за пластиковые шары к детскому боулингу. Подойдя ближе, Павел понял, что это были кукольные головы с выдранными и срезанными волосами. Старые черно- белые фотографии, сжатые в комки, лежали вперемешку с клочками меха и волос. В центре тошнотворной инсталляции было углубление, будто совсем недавно снялась отсюда большая тяжеловесная птица. Рядом с гнездом стояла игрушечная машинка, бокал с пластиковой розой, чашка с цветными прозрачными камешками, хрустальный лебедь – словно подношения.

- О господи, простонала Аленка, – зажимая рот и нос ладонью. – Какая мерзость!

Борис побледнел и сделал судорожное движение кадыком.

- Меня щас стошнит…

- Трындец, вы нежные! – сказал Павел. – Тоже мне, любители сталка. И не такое видали, помните, в заброшенном морге был наформалиненный мозг в банке?

- Он так не вонял! – возразила Аленка. – И мозг в морге – это нормально и объяснимо. А это что, блин?!

- Да поглумился кто-то. Мы ж не единственные, кто здесь шарахается… Видела, сколько репортажей на Ютубе из Воркутинских поселков?

- Такого я в репортажах не видела!

Павел поднял телефон и сделал короткое видео, потом щелкнул несколько снимков.

- Пойдем отсюда, – поморщился Борис.

- Ща… - Павел подошел к стеллажу, огибая отчаянно вонявшее гнездо, и взял с полки фарфоровую статуэтку, изображавшую обнимающуюся парочку в старинных одеждах в духе 19-го века.

- Светка собирает старый фарфор. Говорит, среди советских статуэток бывают довольно любопытные.

Борис махнул рукой и поспешил к выходу, зажимая нос ладонью. Они прошли еще несколько этажей, осмотрели несколько квартир. Везде одно и то же – выцветшие фото на стенах, старая советская мебель рубленых грубых форм, горы волглых одеял и подушек. В одной из квартир Аленка заинтересовалась старинной фотографией, по которой заметно прошлась ретушь фотографа: молодой лейтенант в форме, в широких галифе, с блестящей портупеей, и рядом на стуле, скромно сдвинув коленки – некрасивая молодая карлица с кротким глупым взглядом. Тяжелые грубые черты лица, кривые толстенькие ножки, руки в перетяжках. Аленка сняла фото в тяжелой оправе со стены, вынула картон.

- Вы все трофеями разжились, я тоже фотку возьму. Такой винтаж, круто… в студии повешу.

Они бродили по поселку, снимая следы запустения и заброшенности: на детской площадке металлическую ракету с погнутой звездой на макушке, выцветшую вывеску «Ремонт телевизоров», заложенные кирпичами окна первых этажей, одинокие качели с вывалившейся доской сиденья, древнюю витрину в большом окне пустого универмага.

Проходя мимо очередной типовой блочной пятиэтажки, Павел увидел вывешенную на балконе одежду. Столько времени висит, не скинули вниз мародеры, не перепрела, не лопнула веревка? Он навел на одежду зум фотоаппарата и удивленно воскликнул:

- Ребят, это куртка, но у нее три рукава!

- Чего? – обернулся на него Борис.

- Три рукава, правда! – крикнула Аленка, вглядевшись в куртку.

- Да это капюшон… - пробормотал Борис, задрав голову и разглядывая одежду.

И тут Аленка воскликнула, вытянув руку. Впереди, в паре десятке шагов, ковылял хромой мужик, со спины напоминавший бомжа. Темного, неопределенного цвета теплый пуховик, толстые разбитые ботинки, голова замотана в шарф, хотя на улице было тепло.

- Эй, постойте! – крикнул Павел.

Может, это местный житель? Он слышал, что в Комсомольском остался жить какой-то чудик. Болтая слишком длинными рукавами, из-под которых не было видно пальцев, бомж медленно брел вперед, и, не оглянувшись на них, свернул за угол. Они втроем последовали за ним, но улица за поворотом была совершенно пуста, только слева в траве, около двухэтажного дома темнела какая-то куча. Они прошли пару десятков шагов и увидели еще одно гнездо. Толстые ветви неведомого растения перли из земли, закручивались, переплетались, образуя большой круг в пару метров. Заполняли его тушки мертвых собак, пересыпанные чем-то белым. «Известь что ли», ошарашенно подумал Павел. Какие-то тушки почти совсем сгнили, обнажив сквозь черно-бурую плоть кости, какие-то явно были брошены сюда недавно – еще была цела шкура с шерстью, тела раздулись от гнилостных газов. Мухи облепили морды собак, особо густо сидели на глазах. Так же, как и в той комнате, посреди этого гнилья было углубление, будто гнездо еще помнило своего хозяина, а по бокам, прямо в траве, лежали мелкие предметы, словно подношения. Павел увидел бюстик Пушкина, значки с эмблемой Олимпиады-80 на деревянной дощечке, маленький раскрытый альбомчик-кляссер с марками.

Аленка вцепилась в его руку и закричала:

- Господи да что это?! Это тот бомжара сделал! Ребят, пойдем отсюда, пойдемте!

И она вдруг громко и бурно разрыдалась, задыхаясь и подвывая. Борис с удивлением посмотрел на нее:

- Ты чего..? Ну неприятно, согласен, но не повод истерить, Ален.

Та размазывала слезы по лицу вместе с косметикой и не ничего не ответила сквозь бурные всхлипывания. Павел привлек ее к себе и обнял, поглаживая по спине:

- Ну, хватит, хватит... Не бойся, мы же с тобой. Думаешь, два парня не могут защитить одну маленькую девчонку от бомжа?

Аленка посмотрела на него снизу вверх и несмело улыбнулась сквозь слезы.

- Не знаю, ребят… Это жутко.

Борис усмехнулся:

- Шарахаться ночью по кладбищу тебе не было страшно, на элеваторе убегать от агрессивных бомжей не было страшно, а тут из-за какого-то дурака, раскидавшего тухлые кости – страшно?

Аленка кивнула и прижалась плечом к плечу Павла.

- Ладно, пойдем, – сказал он и двинулся по направлению к машине.

Павел видел, что Аленка хотела взять его за руку, но он сделал вид, что не заметил, и ушел на несколько шагов вперед.

В Воркуту они вернулись к вечеру, купили пива, и Аленка забыла свои страхи, прокручивая на дисплее фотографии Комсомольского. На следующий день они сходили в Рудник – район Воркуты, заброшенный еще в девяностые, где разруха достигала своего апогея. За пять дней в Воркуте они съездили в полуживой Воргашор и поселок Северный, в котором еще оставались люди.

В Москву уезжали совершенно довольные, хотя у каждого было грустное осознание, что это, вероятно, последняя их вылазка. Как-то в одночасье они почувствовали, что давно уже не так молоды и беззаботны, и что бытовая устроенность современных квартир манит их больше, чем романтика любой заброшки. В вагоне Павел строчил сообщения Светлане, Борис мрачно выспрашивал тетку о здоровье отца, а Аленка договаривалась с новыми клиентами о фотосессиях.

Тепло родного дома (2)