Рикошет (1/2)⁠⁠

Внимание! Данный рассказ не предназначен для несовершеннолетних читателей, описанные сцены порицаются автором, и использованы для усиления художественных приемов. Все события вымышлены и не имеют отношения к реальности.

***

Одним не самым погожим утром Петр Иванович проснулся и пожалел, что прошедшая ночь не стала для него последней. Однако раз уж проснулся, то нужно и вставать, какой толк рассматривать трещины в потолке, когда они все до боли знакомы?

Из отражения в зеркале в ванной комнате на Петра Ивановича смотрела заплывшая бульдожья рожа с полопавшимися сосудами в глубоко посаженных глазах, на зубной щетке оставались красноватые прожилки — уже привычная картина, но смелости обратиться к стоматологу пока не появилось. Петр Иванович стыдился содержимого своей ротовой полости и каждый раз вертелся ужом на сковородке, но придумывал отмазки для отказа от посещения врача. Некоторые из них казались ему даже несколько изящными и очень незаурядными.

В просторной кухне, с добротным гарнитуром и абсолютно кошмарными стульями под старину, среди полок с чашками, блюдцами и прехорошенькими статуэточками голозадых купидонов, на некогда славном диване, обтянутым потертым вельветом, подобно царице Савской,  восседала Елена Марковна. Дражайшая супруга сосредоточенно красила ногти в алый, на голове ее громоздились бигуди, призванные оживить объем тонких волос, регулярно осветляемых в салоне красоты, пусть и под надзором неплохого мастера. Телевизор на холодильнике вещал о погодных изменениях, сам холодильник гудел, тарахтел и вот-вот грозился посетовать на незавидную участь умирающего мотора очень даже человеческим голосом. Новый привезут только на следующей неделе. Привезут и новый диван, и стол, и стулья, возможно. Ремонт сделался, наполнение квартиры заменялось поэтапно.

— Забери после работы мой костюм из химчистки, — зычно велела Елена Марковна, не поведя и бровью, едва муж показался в дверном проеме.

Петр Иванович ценное указание проигнорировал, уселся на кривенький табурет, от которого не желал избавляться ни за какие деньги, подпер ладонью увесистый подбородок, вздохнул. Опостылело ему на себя смотреть в зеркало, и супругой любоваться ежедневно. Его манили миниатюрные натурщицы и натурщики, которые жеманно хихикали и раздевались, чтобы лоботрясы, вроде Мишки Приказчикова, пунцовели и глупо хлопая глазами, стыдливо оттягивали брюки в области паха, но что-то все же выдавали удобоваримое в итоге, орудуя кистями и красками. Лучше всего у Мишки получалось вырисовывать разнообразные вариации половых органов в кабинке туалета и заигрывать с Оксаной Поляковой, застенчивой первокурсницей. Да и получалось-то лишь потому, что Полякова без очков не видела ничего дальше вытянутой руки, а очках с толстенными линзами черты лица Мишки наверняка искажались и он даже мог казаться симпатичным.

Да и самого Петра Ивановича увлекали первокурсницы и — чего греха таить — первокурсники. Особенно наглые выскочки, которым слово, а они тебе в ответ десять, говоришь им:

— Яблоки написаны невкусно!

— Дак они парафиновые, — гогочут в ответ.

Кровь закипала от злости, затрещину бы отвесить, да в глазах негодников плясали такие озорные черти, что ни затрещину, ни подзатыльника им, а в ножки кланяться, да ручки целовать.

Елена Марковна, в силу возраста и особенностей комплекции, несколько уступала молодым профурсеткам (профурсеткам по ее собственному мнению, ибо благопристойная девица никогда не пойдет подрабатывать в художественное училище), правда, вовсе не терялась на их фоне. Статная и лощеная предводительница бухгалтерии на местном мясном заводе еще до женитьбы деловито расставила приоритеты, только открывая в себе талант сводить цифры так, что комар носа бы не подточил:

— Сунешься, Петруша, к кому-то и ли в кого-то из вертихвосток ваших, хоть целиком, хоть частично, составишь компанию буренкам и пятачкам.

И женила тогда еще смазливого и поджарого Петрушу на себе.

Петруша, впрочем, не слишком сопротивлялся — Елена Марковна по головам не пройти готова, а пробежать, лишь бы целей достигнуть. Его же, ранимого художника (от слова “худо” по мнению супруги) в поисках себя после родного училища, куда затем и устроился преподавать, такой расклад более чем устраивал. Он тогда вращался в околотворческих или очень творческих кругах, спорил до посинения с карикатурными писателями на кухнях коммуналок старого фонда о смысле жизни. Карикатурными — потому что слишком уж они походили на стереотипные образы, укоренившиеся в головах потребителей литературы бульварной и не слишком бульварной, вполне себе классической.

Успешно просаживал печень и искал музу, прыгая из койки в койку, не особенно беспокоясь о последствиях. А затем встретил Леночку, клялся и божился завязать, прекрасно понимая, что его ждет надежный тыл. Карьеру его благоверная построила быстро, финансовую стабильность обеспечила на долгие годы вперед, задумалась о потомстве. Не о детях, именно о потомстве, никак иначе практичная Елена Марковна не выражалась. Не было в ней трепета и восторга при мыслях о будущем пополнении, как не было восторга и у Петра Ивановича. С потомством, правда, не сложилось, чему никто не расстроился. Вместо розовощеких лялек в колыбелях в квартире завелся щенок шпица, и он вполне удачно компенсировал топот маленьких ножек своими лапками, цокающими по паркету. Глаза у шпица подтекали, он мерзко тявкал и постоянно просил поесть, даже если недавно отошел от миски. Петр Иванович тяжело вздыхал, глядя на собачку. Обязанности по выгулу почти целиком легли на его плечи, правда, в последнее время ему стало не до мохнатого обитателя квартиры.

Домоправительница, домомучительница, седая бабка с бельмом вместо правого глаза, поставила перед Петром Ивановичем фарфоровую чашку с обжигающе горячим кофе.

И на секунду, на поверхности черной глади, такой же беспросветной, как все последние ночи, показалось лицо Наденьки. Девушка улыбнулась огромной пасть, подмигнула, скривилась и вперилась тяжелым взглядом в лицо бывшего преподавателя.

— Петруша, ты что-то похудел, — прокаркала домоправительница, от которой не укрылась резкая перемена в выражении лица.

— Куда там, Клара Модестовна, разжирел в лысеющего борова, — Елена Марковна ядовито улыбнулась. — Вам, наверное, одним глазом плохо видно.

Бабка хмыкнула, подбоченилась, потуже затянула завязки фартука и принялась намывать посуду.

Петруша тем временем все смотрел и никак не мог насмотреться, от ужаса его скрючило и внутренности завязало в ледяной узел. Наденька теперь улыбалась, да так невинно и светло, что ему завыть захотелось. Он каждый день просыпался в серпентарии, а Наденька она другая, добрая и милая девочка. Длинные русые волосы, да такие длинные, что можно было несколько раз намотать на руку от локтя до запястья. Хрупкая фигурка, глаза чистые и наивные. Ноги белые, гладкие, ровные, а между ними — ни дать, ни взять — дикий огненный цветок. Такая пошлость и такая гадость выражаться подобным образом, но Петр Иванович не мог подобрать другого, менее банального сравнения.

Наденьке очень и очень нравилось такое сравнение, она смущенно улыбалась, отводя взгляд, но ноги все же раздвигала, манила к себе, обвивала руками шею в складках. И сам Петруша ей нравился очень. Как же мог не нравится лысеющий преподаватель, от которого зависело — пройдут ли работы Наденьки на конкурс, увидит ли их интеллигенция местного разлива в галерее?

Наденька за спиной поливала Петрушу помоями и раздраженно рассказывала подругам про едва живой срам, свисавший между ног, жаловалась на скудный, вялый адюльтер, когда преподаватель рассеянно хлопал глазами и уговаривал девушку попробовать если не классические утехи, то хотя бы не спешить хоронить его мужское достоинство, предлагал ублажить ее пальпацией или перорально. Наденька обнимала Петрушу и говорила, мол, ничего страшного, я же с вами по любви, пусть ничего и не выходит. Да и не входит толком, собственно. Если Петруша не мог похвастаться крепкой мужской силой в свои годы, то полезных связей хватало сполна. Да и супруга его хоть и кошмарила, о чем только глухой не слышал, так или иначе помогала незадачливому муженьку. Что с него взять, не поможешь — изноется ведь.

Елена Марковна пощелкала пальцами перед носом супруга.

— Оглох что ли?

Петр Иванович растерянно заморгал. Лицо в чашке исчезло, но появилось гадливое ощущение неправильности, шевельнулась давно похороненная совесть.

— Я тебя на прием к врачу записала на завтра, — покровительственно вещала жена. — Расклеился ты что-то.

Муж только согласно кивал, прокручивая в голове, словно мясо через мясорубку, тяжелые мысли. И чем больше он к этим мыслям возвращался, тем хуже становилось.

Он расправился с кофе, поблагодарил домоправительницу, откланялся перед Еленой Марковной, посеменил в спальню одеваться. Клара Модестовна недовольно поджала губы, едва он скрылся в коридоре, оставив после себя запах кислятины и тот специфический аромат немытого тела.

В прихожей Петр Иванович с удивлением отметил, что оленьи рога, на которые он иногда вешал берет, блестели как никогда.

Ни пылинки на них.

***

Цветущая, невероятно жаркая весна пела голосами облезлых птиц, ставших жертвой смены оперения, студентики с удовольствием вытаскивали мольберты на улицу. На пленэре можно и похалтурить, посплетничать, покурить, когда преподаватель отворачивался или возвращался в помещение училища, чтобы сделать глоток из фляги, припрятанной в учительской. К тому же, Петр Иванович сам не свой был в последнее время и не заметил бы даже если под самым носом ему навалили кучу лошадиного навоза.

Мишка Приказчиков старательно выписывал дремлющую бродячую кошку, устроившую привал недалеко от пожухлого цветника с ирисами. Издохли еще в прошлом году от обильного увлажнения, да так никто за ними и не потрудился поухаживать. Возле них зато кто-то вкопал два кустарника жимолости в свежевспаханную лопаткой землю.

Без закадычного однокурсника работалось скучновато, но Вадька обещал скоро вернуться с больничного. Они переписывались почти ежедневно, Миша рассказывал об упущенных событиях в стенах училища, Вадька отвечал односложно, но отвечал, уже хорошо. Мише казалось, что он бывал чересчур навязчив, надоедлив и потому с друзьями у него не срасталось. А с Вадькой сложилось хоть какое-то общение. Они время от времени перекидывались пикантными фотографиями натурщиц, сделанных во время занятий. Вроде интернет не обижал обилием бесплатного порно, но самостоятельно сделанные снимки казались куда душевнее что ли. Вадька увлекался японской анимацией и познакомил Мишу с увлекательным миром, созданным творцами из страны восходящего солнца. Мише не шибко нравилось, он многого не понимал, плюс звучание языка (а Вадька смотрел только с субтитрами, обходя стороной озвучки), непривычное уху любителя блатной романтики и классики текстов сидевших шансонье, взращенном в доме, где отец потерял счет ходкам, а мать безропотно ожидала любимого с передачками в комнатах свиданий, резало без ножа, но нравилось говорить всем, кто готов был слушать, что он переписывался с другом. Мишка знал, что в местах не столько отдаленных, отец не перевоспитывался, ведь с каждым его возвращением на свободу становилось совсем плохо. По пьяни отец рассказывал, что завел себе еще несколько женщин, помимо матери, состоял с ними в длительных переписках и получал посылки. Чем больше он вешал лапши на уши дамам сердца, тем меньше приходилось хлебать тюремную баланду. Мишке было жаль и себя, и маму, но больше жалел себя, так как на матери давно крест поставил, на себе пока не торопился. Вдруг вырастет из него достойный художник. Хорошо бы не закончить, как Петр Иванович, конечно.

Миша украдкой поглядывал на преподавателя, который стоял в сторонке с преподавателем скульптуры, мазал кистью и кошка получалась живой, с теплой шерсткой на упитанном брюшке, подставленном солнечному свету. Вкусной, как сказал бы Петр Иванович.

Преподаватель скульптуры курил, непроизвольно буравя взглядом очкастую рожицу Приказчикова, обрамленную непослушными вихрами волос. Савва недолюбливал студента за его излишнюю вспыльчивость и эмоциональность. Запомнился ему Приказчиков выходкой на одном из занятий, когда Мишка перелез через длинный стол с куском мягкой глины в руках и попытался запихнуть его в горло старшекурсника, который подначивал и дразнил за криво вылепленные фигурки. Мишка потом заперся в кабинке туалета и рыдал в голос из-за оскорбленного достоинства и выманить его получилось лишь обещанием строго спросить с обидчика, не занижать оценку из-за выходки.

— Куликова тоже заболела что ли? — поинтересовался Савва, поправляя круглые очки на переносице.

Петр Иванович от вопроса вжал голову в плечи, сделал судорожную затяжку.

— Почему тоже? — испуганно проскулил он.

Савва возвел глаза к небу.

Ему, относительно молодому дарованию, тяжко давалась ежедневная рутина. Работы его никто не понимал, и попытки перерасти из преподавателя в деятеля искусств вот уже года три никак не хотели увенчаться успехом. Приходилось куковать в обществе дам и господ, таких же невероятно талантливых, но не добившихся ничего на профессиональном поприще. В его голове прочно засели слова маменьки на смертном одре:

— Бездари, вроде тебя, идут учить других как жить жизнь, когда сами не в состоянии слепить из своей жизни нечто достойное!

Ущипнула пребольно сына за запястье и испустила дух. Правда, умудрялась насолить и после кончины, всплывая отголосками в памяти.

— Исаков слег с воспалением легких недавно, — Савва сплюнул на землю.

Петр Иванович почесал макушку.

— А, — только и сказал он.

Телефон завибрировал в кармане.

Петр Иванович достал его, посмотрел на шторку всплывающего сообщения. Снова снимок обнаженной натурщицы, а Приказчиков, писавший кошку, мерзко хихикнул, что-то забормотал себе под нос. Преподаватель убрал телефон обратно, торопливо докурил, извинился перед Саввой и направился раздавать ценные указания подопечным. То деревья недостаточно живые, то ирисы какие-то совсем уж мертвые получались.

У мольберта Мишки он задержался, полюбовался кошкой, похвалил студентика и двинулся дальше.

Телефон снова завибрировал.

Петр Иванович обернулся на Приказчикова, тот дернулся, покраснел и яростно забултыхал кисточкой в банке с грязной водой. На мгновение привиделось, что за его спиной появилась Наденька, улыбнулась. Только улыбка переросла в звериный оскал, а хорошенькие зубки из белых жемчужин стали кривыми костяными отростками, разорвали рот девушки изнутри. Кровью она харкнула на мольберт Мишки, исчезла. Петр Иванович обмер, побелел, двинулся к студенту на ватных ногах.

Но на его работе все так же мирно дремала кошка.

Петр Иванович вернулся в здание училища, заперся в кабинке туалета для преподавательского состава. Достал телефон, открыл переписку.

Только вместо очередной натурщицы обнаружил среди медиафайлов беседы фотографию мертвецки белых глаз Наденьки на восковом лице покойницы.

Преподаватель от беспомощности захныкал, подобно ребенку. Губы его задрожали, он закрыл глаза, а когда открыл, то увидел свою собственную фотографию со спины и подпись “как же он достал”. Не смог не отметить, что сутулость делала его похожим на горбатого карлика. Сначала расстроился, затем принялся утешаться, мол, не мальчик уже, в его возрасте уже пора и о выборе места на кладбище подумывать. От чего стало еще хуже. Умирать совсем не хотелось, хотелось, как в молодости, не думать о последствиях и радоваться.

Снова посмотрел на экран, выдохнул с облегчением, почти засмеялся. Да черт с ней, с молодостью, она проходит, как не старайся. Обтер лицо, покрытое испариной, огляделся по сторонам. Он точно не сходил с ума и видения никак не могли служить плодом больного воображения. Но лучше бы сошел, поскольку в здравом уме переживать то, что он переживал, не оставалось сил.

— Петруша, — ласково позвал девичий голос.

Преподаватель застыл на месте, разинул рот, прислушался.

Сглотнул, присел на унитаз прямо в брюках, напрочь позабыв о брезгливости.

Уставился на дверь кабинки.

— Испугался что ли? — хихикнули за дверью.

Петр Иванович невольно опустил глаза и увидел ноги.

— Ты кто такая? — просипел преподаватель, рассматривая порезы на пальцах ног, на черно-фиолетовые ногти, на кровоподтеки и порезы, ссадины и проступающие вены сквозь синюшную кожу.

— Наденька я, — в голосе чувствовалась снисходительность и одновременно с этим улыбка.

Только вот Наденька разговаривала совершенно не так. Она тараторила, пытаясь как можно быстрее донести мысль до собеседника, немного шепелявила, иногда заикалась, когда гневалась или сильно нервничала. Речь незнакомки звучала чисто, каждое слово чеканилось, без запинок и придыхания.

— Быть того не может! — замотал головой Петр Иванович, чувствуя, как бешено разогналась кровь под кожей, сердце принялось метаться от липкого страха.

Преподаватель не сводил глаз с ног в зазоре.

Послышались чьи-то шаги в коридоре, дверь туалета распахнулась и ноги с порезами плавно отступили в сторону, и на их месте Петр Иванович увидел мужские коричневые ботинки с аккомпанементом полосатых носков. Дверь кабинки дернулась, не поддалась.

Преподаватель не стал дожидаться пока вернется незнакомка, выбежал из туалета, дошел до своей аудитории. Она пустовала, ведь студенты на пленэре. Завибрировал телефон, на сей раз его собственный.

Сообщение со скрытого номера.

— Я расскажу всем, если не… — Петр Иванович начал читать, осекся, приложил ладонь ко рту.

Так его припугивала юная любовница. Всем рассказывать было не слишком обязательно, достаточно было донести Елене Марковне, уж она-то муженька размотала бы на месте.

Сообщение прочиталось и исчезло, будто и не приходило вовсе.

Достал из ящика стола видавшую виды флягу, открутил крышку, сделал несколько жадных глотков. Коньяк приятно опустился в желудок, прокатившись мурашками вдоль позвоночника.

Решение пришло само собой.

Клара Модестовна недовольно глядела на увесистый конверт, заботливо пододвигаемый рукой Петруши все ближе и ближе. Дражайшая супруга командовала подчиненными на работе и появиться дома должна была не раньше девяти вечера. Ну, зато трудоголизм если не лечится, то хотя бы не заразен.

Сам же Петруша распустил своих оболтусов, на всех парах помчался домой и застал домоправительницу за вязанием. Деньги он снял со счета-копилки, с которого ни-ни, ни под каким предлогом, кроме совсем уж чрезвычайных случаев, вроде похорон или свадьбы кого-нибудь из окружения. Если Елена Марковна узнает (а она узнает, рано или поздно), то головы не сносить, но к тому моменту Петруша либо отправится в мир иной, либо продаст скромные залежи золотых украшений покойной маменьки и свинтит куда подальше. План побега был совершенно не проработал, но в голове свербело лишь одно — бежать и не останавливаться.

Домоправительница приподняла правую бровь, а глаз с бельмом равнодушно таращился на трясущегося, будто осиновый лист, Петрушу.

— И чего? — гавкнула бабка.

— Вы как-то говорили, что одна знакомая вашей приятельницы умеет…э-э-э…связываться с тонким миром, — заискивающе улыбнулся Петруша и тут же смутился, вспомнив про зубы.

Клара Модестовна хмыкнула.

— Ну?

— Мне бы встретиться, побеседовать по душам.

Конверт приблизился еще на пару сантиметров.

— А Елене Марковне об этом знать совсем не нужно.

Домоправительница склонила голову набок, сощурилась.

— Раз не нужно, то и не скажу. Чего ее лишний раз расстраивать, и так нервы ей вытрепал.

Конверт она припрятала за пазухой, поправила тугой пучок на затылке, посмотрела на Петрушу поверх очков-половинок.

Сколько дней она проработала у четы Соколовых, столько дней ужасалась выбору Елены Марковны. Знала ее с тех пор, когда Леночка под стол пешком ходила. Растущий организм из хорошенького ребенка превратился в неприметную мышь. Но надо отдать должное Леночке — красоты не снискала, зато брала всегда волевым характером, острым языком и обезоруживающей харизмой, с возрастом открыла для себя прелести косметологии и жизнь заиграла новыми красками. Только вот выбрала почему-то паразита, присосавшегося к кошельку натуральной пиявкой. Никогда ее Петруша не любил. Собственно, и себя самого никогда не любил.

Клара Модестовна смекнула сразу, тяжело вздохнула, попыталась поговорить с Леночкой, но та лишь отмахивалась, завороженно смотрела на смазливое лицо, на глаза с поволокой. Хорош был Петруша в молодости, только в голове ветер выл. Петруша неприятно улыбался, наигранно изображал интерес к Леночке. Но пошел на все условия без пяти минут жены, даже взял ее фамилию, блея робкой овцой перед тещей и заискивая перед тестем.

— Только условие у меня есть, — бабка постучала желтым ногтем по столу.

— Что угодно, что угодно, вы же знаете…

— Сам расскажешь жене зачем ходил и почему сидишь хвост жмешь, как шелудивая собачонка.

Петруша почувствовал как к горлу подступил комок.

— Непременно, — выдавил кое-как.

Клара Модестовна погрозила ему указательным пальцем.

— Я хоть и карга старая, как ты меня за глаза кличешь, но далеко не дура. И просьбы такие не с потолка берутся, грешок за тобой водится.

— Просто захотелось разузнать про свое будущее, всего-то, — нервно рассмеялся Петруша.

Домоправительница криво улыбнулась, а в глазу с бельмом как будто серый дым зашевелился. Словно кто-то открыл черепную коробку Клары Модестовны и выдохнул туда после затяжки.

— Хорошо, допустим.

Номер дала, адрес подсказала.

Велела не являться на порог без предварительного звонка и с пустыми руками, запретила задавать лишние вопросы, раскрывать рот без позволения, приказала оставить скептицизм за дверью. Петруша согласно покивал, мучительно выжидая когда иссякнет поток наставлений. Сослался на крайнюю необходимость прогуляться до супермаркета, расшаркался и оставил в покое бабку.

Та проводила его усмешкой.