Почти десятилетие доктор хранит у себя мои опухоли⁠⁠

Это перевод истории с Reddit

Это был худший кошмар для любого родителя.

Но, как бы, всего на неделю.

Когда я разглядывал свою опухоль — первую из сотен, — я не совсем понимал, на что смотрю, крутил предплечье под водой в душе просто из мимолётного любопытства. Мне было не страшно; скорее озадаченно. У этого нароста были знакомые черты, словно позаимствованные у вещей, которые я уже видел, но я никогда не встречал, чтобы их так странно совмещали и собирали вместе.

Она была куполообразной, как укус комара, только намного больше — размером с «Орео», а не с «M&M’s».

Цветом — как суточный синяк, ягодно-красно-синий, но оттенок ярче, живее, свирепо-фиолетовый, пугающе живой.

И, пожалуй, самое узнаваемое — сверху что-то торчало. Сверкающий белый камешек, вонзённый на вершине, как флаг.

Это был зуб.

Я вышел из душа и вытерся, опухоль оставил напоследок, аккуратно промокая внутреннюю сторону запястья, боясь, что новая «география» лопнет, если надавить сильнее. Сложил большой и указательный пальцы в щепоть и попытался выдернуть зуб, но упрямая мелочь не шелохнулась.

Расстроившись, я осклабился в зеркало, поддел пальцем уголок рта и потянул, открывая дёсны с неровной строкой молочных и коренных. Как ни прикидывал, не мог понять, какого зуба недостаёт. Того, что выпал у меня во сне и с такой скоростью, что, когда приземлился, намертво застрял в коже.

В девять лет это была единственная версия, которая имела смысл.

Вот и всё, решил я: он выпал изо рта и теперь застрял. Зуб — это Экскалибур, а моё тело — камень. Мысль о том, что он мог вырасти из окружающей кожи, даже в голову не пришла. Слишком уж нелепо. У меня выпадали молочные зубы, и один зуб оказался в руке. Простота подсказывала, что он изо рта.

Утром за завтраком я показал это маме. К сожалению, выражение её лица было совсем не простым.

Слабая улыбка дрожащими губами и стеклянные глаза, зрачки расширяются, расползаются, как нефтяное пятно. Точно такое же лицо у неё было утром после смерти бабушки — за секунду до того, как она мне это сказала.

Похоже, всё не так просто, подумал я.

Следующие несколько дней были как падение без земли; тревожное кувыркание из одного места в другое.

Родители носились со мной с ужасной поспешностью, но прямо объяснять, из-за чего волнуются, отказывались. Всё было слишком быстро и подавляюще. Чтобы не сорваться в собственной панике, я как будто «отсоединился» — психика спряталась за защитной спячкой. Поэтому воспоминания о том времени у меня местами обрывочные.

Помню мятно-зелёные стены кабинета педиатра, цвет почти как у зубной пасты, из-за чего я задумался, не стоит ли чистить зуб, который торчит у меня из запястья.

До или после обычных зубов будет лучше? Раз он снаружи рта, его надо чистить чаще, чем два раза в день, или реже? — думал я, но спросить не решился.

Помню, как мама шептала слово «онколог» каждый раз, когда произносила его. Так же, как она шептала о возможной прогулке с нашим доберманом, так же, как Эмма Уотсон шептала имя Волдеморта в фильмах.

Будто случится что-то плохое, если онколог услышит, что о нём говорят.

И я чертовски ясно помню, как видимое облегчение нахлынуло на неё, когда онколог позвонил с результатами биопсии. Она почти рухнула на кухонный пол — марионетка, у которой сверху вниз по очереди перерезают ниточки.

Для сравнения, папа остался неподвижным, загорелые руки скрещены, морщинистый лоб сведён, даже после того, как мама прикрыла ладонью трубку, повернула голову и прошептала волшебное слово.

«Доброкачественная».

Я раньше его не слышал, но оно мне понравилось.

Понравилось, как оно звучит — я катал его в голове, как ириску, каждый раз находя в нём новые сладкие нотки. Но ещё больше, чем его «вкус», мне понравилось, как оно действует на маму.

После появления моего нароста она выглядела ужасно зажатой. Завязанной в узлы, когда каждая мышца словно замотана невидимой колючей проволокой. Это слово, «доброкачественная», было заклинанием. Лучше, чем «абракадабра». Скажешь один раз — и она исцелена, полностью развязана, освобождена от болезненных пут.

У папы, впрочем, было своё заклинание.

Две словечки, которые будто заново впрыскивали в маму дискомфорт — капля за ядовитой каплей. Я почти видел, как колючая проволока шуршит по полу, звеня металлом о плитку, и снова обвивается вокруг неё, а я не успеваю ничего сделать.

«Второе мнение», повторял он. Не помню, чтобы он прямо распевал, но он был столь чёртовски настойчив, что мог бы и распевать.

«Мне плевать, что сказал этот шарлатан. Речь о нашем сыне. Он заявил, что есть девяносто семь процентов, что всё не вернётся после удаления, — да как вообще можно быть “на девяносто семь процентов уверенным” в чём-то? Либо вернётся, либо нет — есть только ноль процентов и сто процентов. Нам нужно второе мнение».

Я съёжился, вжимаясь в кухонный стул, пытаясь стать как можно меньше, чтобы занять минимум места в нашем забитом под завязку трейлере.

«Мы и так еле тянем медрасходы, — сказала мама. — Пожалуйста, скажи прямо, Джон, — что ты конкретно задумал?»

Папа усмехнулся.

«Хорошо, что спросила».

«О — оно точно вернётся после иссечения, сто процентов. Никаких сомнений». — заметил Хоторн.

Я изо всех сил держал протянутое запястье, пока потный мужчина в тройке и с галстуком-Боло его осматривал. Стоило ему оттолкнуться, и колёсики каталки жалобно взвизгнули под его тяжестью — я тут же убрал руку, будто убрал лезвие выкидного ножа.

Всё в папином «втором мнении» было не так.

Врач — Хоторн — хотел, чтобы к нему обращались по имени.

Кабинет был просто комнатой в его особняке.

Никаких плакатов с анатомией в разрезе, никаких колючих одноразовых рубашек или огромных кушеток — ничего знакомого. Я сидел в шатком деревянном стуле в своей одежде, вокруг — стены, увешанные целой ярмаркой ведьминых безделушек: бабочки, приколотые в прозрачной смоле, яркие растения в странных горшках, мерцающие кристаллы и рунические символы, нарисованные поверх карт таро, скобами вбитых в штукатурку, и так дальше.

Хуже всего, что Хоторн настаивал на стерильных, пыльных медицинских перчатках. Сначала я обрадовался — хоть что-то знакомое от других врачей. Капля привычности и небольшая преграда между мной и этим странным человеком.

Но какой смысл в перчатках, если у него такие длинные, острые, желтоватые, поражённые грибком ногти? К концу ощупывания большинство ногтей проткнули латекс.

От ощущения его ногтей по моей коже меня чуть не вывернуло.

«Другой доктор был не совсем не прав, — продолжил он, сдирая изуродованные перчатки с потных рук и запихивая в карман пиджака. — Это, конечно, тератома — опухоль из зародышевых клеток, которая может вырастить что угодно. Зубы. Волосы. Жир. Кость. На этом список остановлю. Не хочу, чтобы кошмары были на моей совести».

Хоторн подмигнул мне.

Я правда верю, что он пытался быть приветливым, даже игривым, но вышло наоборот. Я поёрзал, словно взгляд Хоторна оставил на коже жирную копоть, и мне хотелось стряхнуть её. Глаза у него были какими-то…бусинками. Две крошечные чёрные точки на ровной бледной плоскости лица, сидящие как будто на огромном расстоянии друг от друга.

«А это значит… злокачественная?» — спросила мама, привычно шепнув последнее слово.

Он покачал головой, промокая крупные капли пота на просторном лбу платком цвета яичного желтка.

«Нет, мэм. Я бы сказал — “рецидивирующая”, а не “злокачественная”. “Рецидивирующая” — значит, что вернётся. “Злокачественная” — значит, что вернётся и уби—» Хоторн резко захлопнул рот. Заговорился.

Впрочем, я и так понял, какое слово он хотел сказать. Я не младенец.

Убьёт.

«Простите за неловкую откровенность. Давно не лечил детей. Раньше лечил, конечно, но педиатрия стала слишком болезненна с тех пор как… впрочем, неважно. Перейду сразу к сути: вопреки словам того врача, тератома появится снова, и её следует удалять. Не потому, что она злокачественная, а потому, что если дать ей вырасти, это будет… тяжело. Для вашего мальчика я рад, что муж нашёл мою визитку и позвонил. Я в курсе, что с деньгами туго. Не фиксируйтесь на оплате. Я пришёл в медицину не разорять людей. Сделаем платежи исходя из дохода. Вопросы — моей прекрасной ассистентке Дафне. Боже знает, я и сам не всё объясню».

Мы прошли за Хоторном по пустому особняку на заднее патио. За маленьким круглым чугунным столиком сидела пожилая женщина спиной к нам, рассеянно помешивая чёрный чай крошечной ложечкой. Думаю, в лучшие времена их задний двор был на что посмотреть. Сейчас же — полная запущенность.

Клумбы превратились в зловонные кучи мёртвых стеблей и грибка. Ангелочек без руки, лицо стёрлось эрозией, возвышался над сухим фонтаном; чаша усыпана монетками — загадочное созвездие из давным-давно оставленных желаний. Маленький велосипед, медленно поглощаемый зарослями. Вдалеке — обветшалый домик на дереве.

Врач поманил нас. Мы с мамой сели напротив женщины. Сначала она будто рассердилась, что мы заняли два пустых места без разрешения: лицо скривилось в гримасу. Но, увидев меня, переменилась.

Злость расплавилась во что-то другое. Похоже на радость, только голоднее.

Она улыбнулась, показав зубы, испачканные помадой. В противовес мужу у женщины глаза казались слишком большими для лица: глазницы-кратеры, заполненные шариками сухого белого желе, почти не оставляли места чему-то ещё.

И эти глаза не отпускали меня. Ни на миг.

Даже когда она обращалась к маме.

«Дафна — объясни этим милым людям план платежей», — сказал Хоторн и пошёл обратно в дом, щёлкнув москитной дверью. Сквозь стекло он тоже не отводил от меня взгляда, но выражение у него было другое, чем у жены: мечтательное, но приглушённое.

В решении, которое логичным кажется только ребёнку, я сделал вид, что уснул. Закрыл глаза, свернулся и затих. Даже посапывать начал чрезмерно отчётливо, чтобы выглядело убедительно. Надеялся, что тогда они перестанут на меня смотреть.

В конце концов мама подняла меня и отнесла к машине.

«Это и есть твоё второе мнение?» — прошипела она на папу, когда мы вернулись домой.

Чувствуя в воздухе электричество назревающей ссоры, я бегом добрался до своей комнаты в хвосте дома, захлопнул дверь. Забрался под одеяло и начал теребить чужой зуб.

Я его ненавидел. Ненавидел и хотел, чтобы он от меня отстал.

На той же неделе мы вернулись к первому врачу, нормальному, к онкологу. Под сонным объятием наркоза мою опухоль удалили.

Через три недели я проснулся — и на том же месте выросла новая, такого же размера.

В итоге Хоторн оказался прав.

У этой зуба не было. В целом она была глаже. Более чётко очерченная. По краю, правда, торчали короткие волоски: тонкие, пушистые, каштановые.

Если бы пришлось угадывать, я бы сказал — ресницы.

Но я очень старался об этом не думать.

Если вдуматься, последние десять лет были относительно спокойными.

Я быстро привык к новой нормальности. Через год моя рецидивирующая тератома почти перестала меня задевать. Человеческий мозг — странная машина.

Иногда это занимало несколько недель. Иногда — всего пару дней. Но неизбежно нарост возвращался.

Мама звонила на мобильный Дафне и записывалась на иссечение. Та отвечала на первом гудке. Я представлял её на патио, как она водит ложечкой в тёплом чае и глядит на руины двора, в другой руке — телефон, сжат так, что костяшки побелели, — просто ждёт нашего звонка.

Хотя меня разрезали снова и снова, на запястье не оставалось шрама.

Хоторн приписывал чудесное заживление порошку, которым он обезболивал место перед скальпелем — ярко-оранжевая пыль с запахом кориандра, явно цветочная, с цитрусовой ноткой.

Я не любил смотреть, поэтому задирал голову и изучал те самые безделушки на стенах, чтобы занять глаза. Что ни говори о Хоторне, работал он чётко. Через пять минут опухоль исчезала, рану чистили и перевязывали, а я ничего не чувствовал.

Потом он аккуратно опускал сиротский нарост в баночку, передавал её Дафне, и та мгновенно уносила.

Мне всегда хотелось спросить, как они их утилизируют.

Я не спрашивал.

После каждой операции он повторял предупреждение. Одно и то же.

«Если цвет изменится — с фиолетового на чёрный — сразу приезжайте. Не звоните. Просто садитесь в машину и ко мне, днём или ночью. Никаких остановок, никаких сомнений».

Справедливо.

Подростковые годы пролетели. Вскоре после моего диагноза папу повысили. Мы переехали из трейлер-парка в приличный одноэтажный дом на другом конце города. Вскоре — ещё одно повышение. Потом третье и четвёртое. Финансовые тревоги ушли. Кроме рецидивирующей опухоли, меня беспокоила лишь лёгкая «мутность» зрения.

Начал учиться в старшей школе. Если сидел на задней парте, приходилось щуриться, чтобы видеть доску. Дело было не в фокусе как таковом. Мир казался туманным из-за слабого «наложенного» изображения. Многочисленные проверки зрения ничего не выявили. Всё было в порядке. Офтальмолог предположил, что это «мушки» — плавающие помутнения из-за слипшихся коллагеновых волокон, что в целом описывало моё ощущение: линии, трещины и паутина поверх реальности, неподвижные и неизменные.

И вновь я привык.

Сел на первую парту вместо последней.

Не беда.

Сейчас мне девятнадцать, я учусь в местном колледже и живу дома. Хотел поступать в Колумбийский, но папа настоял иначе.

«Слишком далеко от Хоторна».

Я был не в восторге. Трудно представить, что займёшься сексом на своём детском матрасе. Но он полностью оплачивает мне бакалавриат: без кредитов, без требования вернуть. Жаловаться особо не приходилось.

Честно говоря, всё шло хорошо. Поразительно, изумительно хорошо.

Тихое благополучие — проклятие. Предвестник перемен. Усыпляет бдительность, чтобы потом с садистским удовольствием выбить почву из-под ног.

Вчера около полуночи я проснулся в туалет.

Щёлкнул свет. Неудивительно, на внутренней стороне запястья — опухоль. Я уже был «в сроке».

Без зуба. Без ресниц.

Но чёрная.

Чёрная, как смерть. Чёрная, как зрачки у мамы в тот самый первый раз.

Я запаниковал. Даже не стал будить родителей. У меня же права.

Я выскочил за дверь, сел в машину и помчался к особняку Хоторна, выполняя его инструкцию дословно.

Через секунды после того, как открылась дверь, я понял, что ошибся.

Хоторн схватил меня своей мясистой лапищей за плечо и втянул внутрь. Даже при слабом свете прихожей я разглядел панику и на его лице.

Потом он произнёс слова, которые с тех пор без конца крутятся у меня в голове. Ещё одно заклинание. Я почувствовал, как невидимая колючая проволока начинает свиваться у меня на ногах, пока мы поднимались по лестнице; воздух становился всё холоднее, холоднее, холоднее — до того, что я видел пар его дыхания, когда мы добрались наверх, и он заговорил:

«Я всё собирался показать тебе комнату моего сына».

Я забился, дёрнулся, попытался вывернуться, но сил не хватило.

Из темноты вынырнули две знакомые белые «кратеры».

Дафна раскрыла ладонь у меня перед лицом и дунула. Частицы сладко пахнущей пыли попали мне в лёгкие.

Бездна сомкнулась.

Зрение потемнело до цвета моей опухоли, и меня не стало.

Сквозь тяжёлую седацию пробивались голоса. Сначала слова были непонятными: слоги разбухли водой, расползались и слипались, теряя смысл.

На полуслове речь прояснилась.

«…это было не из злого умысла, Хоторн. Ты добрый, терпеливый человек. Ты хотел, чтобы мальчику было безопасно. Хотел минимизировать боль. Это морально; даже благородно».

Стали различимы и другие звуки. Звон стекла. Торопливые шаги по полому деревянному полу. Мягкие щелчки — кто-то набирал на клавиатуре.

«Прошу без снисхождения, Дафна».

Тьма отступила. Зрение сфокусировалось. По телу прошёл ледяной сквозняк.

Я был голый, если не считать трусов.

«Я не снисхожу. Я лишь отмечаю: мы знали риск заранее, а ты всё равно поставил благополучие мальчика выше Дэвидова. Если тянуть мясо медленно, был шанс, что оно протухнет. Мы это знали. Вот и получили».

Я был в спальне, привязанный к стулу чем-то вроде самодельных ремней: витые вокруг торса интернет-кабели, грубая бечёвка на щиколотках и запястьях.

Один тусклый шарик лампы освещал комнату. В глазах плавало — облезлые постеры старых групп, кубки с малой лиги, рамки с фотографиями. На некоторых — Дафна и Хоторн, а ещё мальчик, которого я не узнавал.

Он пугающе походил на меня, только на десяток лет младше.

Не близнец, но сходство бросалось в глаза.

За письменным столом мои похитители работали. Дафна толкла семена в ступке. Хоторн что-то строчил в блокноте, бормоча себе под нос, и изредка стучал грязными ногтями по клавишам калькулятора.

В центре стола стоял пустой колбовидный стакан, вокруг — аптечно-алхимический набор: лепестки в тонких пузырьках, мясо в рассоле, банки с живыми насекомыми, парящие жидкости в чайных чашках.

Через комнату — кровать, выпирающая силуэтом под тёмно-синим одеялом. Тело не двигалось. Во всяком случае, не по-человечески. Поверхность пузырилась, как газировка. Под рамой негромко урчали что-то вроде морозильных агрегатов.

Когда крик уже подступил к горлу, взгляд поднялся к потолку. Именно над кроватью.

И с ужасом я узнал этот рисунок. Я видел его годами.

Линии, трещины, паутина.

Я выпустил нечеловеческий вопль.

Они почти не отреагировали.

«Дафна, не сходишь в сад? Нам нужно смешать ещё порошка для него…»

Она шлёпнула его по затылку.

«Нет. Времени. Нет», — рявкнула она.

Он на миг застыл, потом вернулся к блокноту.

Я выл.

Боже, как же я выл.

Но я знал не хуже их: в радиусе слышимости этого особняка никого нет.

Когда показалось, что голосовые связки вот-вот порвутся, я стих.

Минуты через полторы Хоторн швырнул карандаш, как отличник, закончивший экспресс-контрольную.

«Шесть с половиной. Шесть с половиной должно дать достаточно расширения, чтобы добыть недостающие двадцать граммов для обновления Дэвида до того, как всё окончательно протухнет. И, вероятно, не смертельно», — объявил он.

Молча Дафна наполнила пустой стакан физиологическим раствором. Хоторн отвинтил крышку с банки, где лежали прозрачные бордовые шарики с крошечными серебряными крестиками в сердцевине. Взял в руку камертон и щёлкнул. Два резких, диссонансных тона. Провёл шариком по камертону. Металл затих, а шарик завибрировал вместо него. Он бросил его в раствор — шарик сам закружился по стенке стекла.

Шесть с половиной шариков спустя их богохульная алхимия, по-видимому, была готова.

На что это похоже — скажу: седьмой шарик, когда его разрубили ножом для мяса, издал пронзительный визг.

Лучше бы я просто закрыл глаза.

Дафна сдёрнула тёмно-синее одеяло с силуэта, а Хоторн подошёл ко мне со стаканом в руке.

Под одеялом была огромная деревянная форма. Такая, в какой делали бы печенье — только человеческого размера и формы.

Она была почти полная.

Немного не хватало лишь наверху.

Котёл зубов, костей, жира и волос, охлаждённый и свежий благодаря «морозилкам» под кроватью.

И всё это было из меня.

Хоторн поставил стакан у меня между ног, подвинул его так, чтобы стоял прямо подо мной. Подцепил ногтем мой подбородок и развернул голову, заставив встретиться с его бусинками-глазами.

«Знай, мне жаль», — прошептал он.

Врач придвинул стекло точно под меня.

Скоро я «зацвёл».

Опухоли полезли по всему телу. На животе, на затылке, на верхней части стопы, между лопаток и так далее. Кожа тянулась, пока не лопалась. Во рту появился привкус железа. Дафна подрезала меня садовыми секаторами. Хоторн — просто скальпелем. Отрезанная плоть шлёпалась в стоящее рядом ведро.

Когда они набрали нужное, Хоторн вынул стакан из-под меня. Тело остыло.

Дафна вылила содержимое ведра в форму.

Дэвид был завершён.

Кажется, чуть-чуть меня ещё осталось.

Всё закружилось.

Я услышал, как Дафна спросила:

«Как думаешь, Дэвид поймёт? Ему понравится новое тело?»

Откуда-то из комнаты Хоторн достал кусок тёмно-красного мяса с инеем.

Сердце, возможно.

Он вжал его в форму.

«Конечно, — ответил Хоторн, чиркнув спичкой. — Это же наш сын».

Врач бросил спичку в мою законсервированную плоть.

Форма мгновенно вспыхнула серебряным пламенем.

Из ртутного жара донёсся гортанный, нечеловеческий стон.

Из огня поднялась фигура.

К счастью, прежде чем я по-настоящему понял, на что смотрю,

меня снова накрыла милосердная тьма.

Очнулся я в том же месте спустя какое-то время, развязанный, раны кое-как зашитые.

В руке — игла капельницы. Надо мной последние капли крови бежали по трубке. Судя по двум пустым пакетам рядом на стойке, это была третья. Моя одежда аккуратно лежала под стулом, сверху — телефон, полностью заряжен.

Меня будто ударило током: я вскочил, рыдая, ходил кругами, царапал себя, бормотал.

Послесотрясение после вчерашней ночи, не иначе.

Когда я выдохся настолько, чтобы мыслить, натянул одежду, раскрыл телефон и почти набрал номер.

Я был в одно касание от звонка папе, когда в голове защёлкнулось.

Слишком чудовищно, чтобы быть правдой.

Я осмотрел спальню. Алхимические принадлежности исчезли. Постеры, кубки, фотографии — тоже.

Почему-то, видимо в спешке, они оставили деревянную форму. Пустую, разве что с лёгкой пылью серебристого пепла.

Я помчался домой, молясь, чтобы не найти того, что собирался искать.

Когда я добрался, родители были на работе.

Я влетел в прихожую, по лестнице наверх, по коридору — в свою комнату.

Постучал по каркасу кровати.

Звучит поло, но это ни о чём не говорит.

Провёл пальцами по дубу.

Ничего. Гладко. Без признаков.

Не может быть, убеждал я себя. Не может. Папа просто усердно работал и его повышали, вот и всё.

Кровать стояла вплотную к стене. Оставалась последняя сторона.

Каркас заскрипел, будто умоляя меня не проверять.

Я почувствовал, как от натуги лопнул один шов на животе, но меня это не остановило — если что, боль даже помогала.

На середине обычно скрытой стороны я заметил тонкий разрез в дереве.

Нажал — и щёлкнул скрытый отсек.

Посветил фонариком внутрь — и вот он.

Небольшой стакан с физиологическим раствором и один красный шарик в нём, как раз под местом, где я кладу голову,

крутится,

крутится,

крутится.

И если я прищурюсь,

если действительно вгляжусь,

то вижу картинку, наложенную поверх реальности,

только она больше не статична.

Больше никаких линий, трещин, паутины.

Изображение непрерывно меняется.

Окно в глаза Дэвида,

которое, думаю, мне уже не закрыть.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit