Письмо Снегурке⁠⁠

Холодный, мокрый снежок медленно стекал по шее за шиворот, бежал по позвоночнику веселыми весенними ручейками. Но Жене было совсем не весело.

— Бомжиха! — раздался задорный визг, и очередной снежок с обидным хлопком ударил девочку в лицо, залепил рот, нос, глаза, мешал дышать, но не мешал плакать, — Что, побежишь жаловаться своей шалаве-мамочке? Беги-беги!

Лизонька Аверкиева никогда в издевательствах не участвовала, но в ее позе, в выражении лица, в мерзкой полуухмылке чувствовалось одобрение. Будто мадонна с младенцем, она стояла в самом углу запорошенной снегом песочницы, нежно прижимая к груди головастую куклу-младенца. Хваленый «Бэбиборн», реклама которого соблазняла Женю с витрин игрушечных магазинов и с экрана телевизора — до мультиков и после. Казалось, даже пухлощекий пластиковый младенец насмешливо пучит губы, точно передразнивая Женю.

Хотелось что-то ответить, закричать в ответ, даже стукнуть одного из неразличимых близнецов Барановых, но рыжие дьяволята всегда ускользали от удара, успевая вдобавок отвесить то пинок, то подзатыльник. Они и сейчас мельтешели, скакали вокруг девочки, загребая варежками новые порции снега.

— Я замерзла! — капризно вдруг прогнусавила Лизонька, укутывая куклу в какое-то одеяльце, — Пойдемте лучше ко мне в Плейстейшн играть!

Близнецы прервали свою круговерть, бросились наперегонки к Аверкиевой, принялись собирать разбросанные по песочнице атрибуты матриархата — расческу, соску и какие-то погремушки. Один протянул «мадонне» бутылочку со специальной смесью для кормежки пластикового младенца. Девочки-прихлебалы тоже засобирались, не забывая бросать полные презрения взгляды на Женю. То, что ее никто не приглашал было само собой разумеющимся. Холод щипал мокрое от растаявшего снега и слез лицо, спина под тонкой курточкой тоже была мокрой, но девочка упрямо дождалась, пока ненавистная компания скроется за скрипучей дверью подъезда. Первая она уходить не собиралась — это ее двор тоже.

Топая по лестнице, она ругала Барановых и Аверкиеву последними словами, из тех, за которые мама шлепает по губам и делает страшные глаза. Каждый раз, делая шаг на новую ступеньку Женя представляла, что это — голова Аверкиевой, это — одной из ее подлиз-подружек, а вот эти две — с ржавыми разводами — головы близнецов-Барановых.

«Вот если бы у меня был Плейстейшн» — думала она, — «они бы так не увивались за этой белобрысой цацей. И сейчас мы бы шли пить чай и играть ко мне домой, а не к этой...»

Мысль застопорилась. Кто ей поверит, что у нее есть Плейстейшн? Все знали, что мама Жени работала уборщицей в школе, а по выходным подрабатывала на рынке. Даже будь у нее дома целый парк развлечений, во дворе она бы все еще была «бомжихой».

«Кукла!» — озарила ее идея, — «Вот оно! Вот, почему они так увиваются вокруг нее. Даже мальчишки знают, что эта штука стоит кучу денег, вот и поддакивают ей во всем, и подлизываются. Ах, если бы у меня была такая, они бы никогда больше не называли меня бомжихой. А что если...»

В квартиру девочка уже не вошла, а влетела. Нужно успеть, нужно успеть! Курточка отправилась на тумбочку в коридоре, ботинки остались обтекать слякотью там же, а Женя уже влетела на кухню.

— Мам-мам! А ты уже купила мне подарок на Новый год?

— Тише-тише! — зашипела женщина, не отворачиваясь от плиты. Но было уже поздно. Из единственной на всю квартиру комнаты сперва раздалось беспокойное кряхтение, а следом — громкий детский плач.

— Разбудила-таки! Дурёха! Ну, чего встала, неси его сюда.

Женя хлопнула себя по лбу за оплошность, вбежала в комнату. Там, под дешевой пластмассовой ёлкой, едва в полметра высотой, сучил рахитичными конечностями ее братик, Сема. Сема родился больным, неправильным, похожий на высушенную корягу, что папа как-то раз притащил домой с прогулки — обещал выстрогать человечка. Коряга так и осталась нетронутой, а человечек теперь лежал в колыбельке и настойчиво требовал внимания. Папа же, сочтя все обещания исполненными, собрал вещи и ушел жить к другой тете. Видимо, теперь ей он будет строгать человечков. Вместе с папой ушли и планы переехать в квартиру попросторнее, и мамина должность — из детского сада маму уволили после того как она дважды пришла пьяная на смену.

— Ну тихо-тихо, не ной. Иди сюда уже, — Женя ловко подхватила младенца, прижала его было к груди, но тут же сморщилась, отстранила от себя, оставив маленького человечка болтаться у нее на вытянутых руках, — Мам, Сема обкакался!

— Ну и? Ты не знаешь, где лежат подгузники? Иди, подмой его, потом принеси на кухню!

Девочка скривилась, хотела было возразить, но вовремя вспомнила — если она хочет получить «Бэбиборна», то лучше маму не злить.

— Пошли, засранец! — прошипела Женя и понесла братика к раковине, включила воду, стащила с него обгаженный подгузник, брезгливо отбросила в сторону. Успокоившийся было младенец вновь заорал. Женя попробовала воду — ледяная. Запоздало добавила горячей и поболтала визжащего человечка под струей.

— Вот, готово!

Мать отвернулась от плиты, взяла Сему а руки, принялась приторно приговаривать:

— А кто это тут у нас такой проснулся? Семочка проснулся? Кто у нас самый красивый мальчик, у кого такие сладкие пяточки… А чего они такие холодные? Женька, мать твою! — вдруг прервалась она, — Ну кто так моет! У него пятки в говне! А ну иди перемывай, халтурщица! С мылом!

На этот раз Женя решила, что обойдется и холодной водой. Струя из крана была настолько ледяной, что она едва чувствовала собственные руки, но продолжала мстительно улыбаться, слушая истошный визг братца. Принеся его обратно на кухню, тут же получила миску с разведенной на молоке кашей.

— На! Покорми Сему, у меня суп варится.

Тыкая ложкой в пухлые губы брата, девочка невольно кривилась — какой же он все-таки несуразный: один глаз будто стекал по щеке вниз, голова шишковатая, скрюченные, неловкие конечности, вечно прижатые к груди как у зайца с картинки. Каша липла к подбородку, текла по впалой младенческой груди, но Жене было не до этого — она собиралась с смелостью, чтобы задать единственный, волнующий ее вопрос:

— Мам… Слушай… Слушаешь?

— М? — женщина даже не отвернулась от плиты.

— Новый год скоро… Я тут подумала.

— Ну чего ты резину тянешь, говори уже!

— А можно ты мне подаришь «Бэбиборн»?

— Чего? Какой еще…

— Ну, это кукла такая. Она ест, писает, какает, агукает, к ней еще соска, бутылочка и…

— Вон, у тебя «Бэбиборн» сидит, — мама, не глядя, кивнула на детское кресло, в котором, измазанный кашей восседал заплаканный Сема, — Какает, писает, агукает — все, что хочешь.

— Ну мама!

— Не «мамкай» мне. В школе второй месяц зарплату задерживают. Если б не рынок, на бересту давно бы перешли. Не капризничай давай. Что подарю — то подарю. Все, давай сюда Семочку. Измазала всего, неряха. А ну-ка пойдем, помоем Семочку… Кто будет купи-купи? Семочка будет купи-купи…

От сюсюканья Жене стало тошно. Поведя плечами, она отправилась в комнату, где они с мамой и Семой ютились втроем. После папиного ухода Женя переехала к маме на двуспальный диван, а там, где раньше стояла ее раскладушка, теперь у самой батареи стояла кроватка брата. Мама по ночам часто вставала, а иногда молча плакала в подушку, отчего Женя совсем не высыпалась и временами тосковала по скрипучей и продавленной, но зато своей раскладушке. Девочка села на диван и уставилась в стену. Делать ничего не хотелось категорически. Наверное, так бы она и просидела целый день, если бы на глаза ей не попался какой-то блестящий сверток, торчащий с верхней полки шкафа. Она готова была дать руку на отсечение — вчера его здесь не было. А это значит…

Незаметно стащив стул с кухни — пока мама купала Сему — девочка забралась на деревянное сиденье и осторожно потянула сверток. Подарочная бумага тут же надорвалась, и пальцы уткнулись во что-то мягкое и колючее. Потянув за ткань, Женя с отчаянием извлекла из свертка пушистый свитер с кривомордым Микки-Маусом во весь живот. По всему выходило, что это и есть ее новогодний подарок.

Едва сдерживая слезы, Женя схватила рюкзак, наскоро набросала прямо на тетрадки и учебники какие-то носки, колготки, футболки, вытряхнула копейки из своей копилки и, одевшись, выбежала в подъезд. Если уж они такие бедные, то если Женя уйдет из дома, мама будет только рада. Пусть Женя бродяжничает, а мама с Семкой живут припеваючи.

Еле гася в груди тяжелый огонь жалости к самой себе, девочка спустилась на первый этаж и уселась под лестницу. Здесь ее бродяжничество и закончилось — усевшись между припаркованными здесь старыми велосипедами и колясками, Женя разрыдалась, некрасиво кривя губы. Слезы застили глаза, и преломляли тусклую подъездную лампочку в скопление волшебных новогодних огней.

— Чего ревешь? — чей-то хриплый писклявый фальцет заставил ее вскочить и вытереть глаза. Перед Женей стояла тощая как щепка смуглая девочка в цветастой юбке, рваных колготках и тоненькой осенней курточке. С ушей ее свисали огромные золотые кольца, кучерявые черные волосы собраны в пучок.

— Не реву… — заплаканным голосом ответила Женя, расправила курточку, — А ты чего здесь делаешь?

— Ничего… — смуглянка поковыряла носком серого от грязи кроссовка разбитый кафель подъезда, — Греюсь.

— И я… греюсь.

— Сбежала? — понимающе спросила та.

— А тебе какое дело?

— Да никакого… Только глупо это. Холодно там, снаружи. Околеешь.

— А чего ты тогда бродишь? — с вызовом спросила Женя.

— Да мамка работать отправила. Хаты побогаче высматриваю. Есть у вас такие?

— Точно не наша, — ком в горле опять устремился наружу, — Мне мама даже «Бэбиборна» купить не может.

— А… А чего письмо не напишешь?

— Кому? Деду Морозу?

— Не-е-е, — помотала головой незнакомка, — Не Деду Морозу. Снегурке.

— Очень смешно, — надулась Женя. В сказки она уже давно не верила.

— Да нет же! Послушай… Есть тут одно место. Если написать на бумажке свое желание и оставить там письмо — то под Новый Год оно исполнится.

— Брешешь! — недоверчиво покачала головой Женя.

— Кто, я? Эсмеральда никогда не брешет! — с неожиданной твердостью гаркнула девчонка, и эхо ее голоса разнеслось на весь подъезд, после чего она добавила, уже поспокойней, — Это я — Эсмеральда, в честь бабушки. А тебя как зовут?

— Женя, — девочка протянула руку, и смуглянка ее пожала, крепко, хватко, — Слушай… А правда желания исполняются?

— Правда. Только взамен нужно что-то отдать. У всего своя цена есть.

— Тю-ю-ю… Этак и я умею. Только на что я «Бэбиборна» обменяю? На свитер?

— Нет, нужно отдать что-то похожее. Не знаю там, хочешь получить игрушку — игрушку и нужно отдать, хочешь, например, собаку — тоже нужно какое-нибудь животное.

— Мама заметит, — запечалилась Женя.

— Да нет же! Нужно просто в письме указать, мол, так и так — хочу одно, отдаю другое. И все. А Снегурка сама все обменяет.

— А кто такая эта Снегурка?

— Так ты хочешь написать письмо или нет?

— Да! — горячо кивнула Женя, уже зная, что напишет в письме.

— Пойдем тогда. Там расскажу.

***

Идти оказалось недалеко. Всего-то пройти сквер, оказаться на пустыре и…

— Вот, — Эсмеральда указала на приземистое, черное от сажи здание. Кое-где крыша обвалилась, черные провалы окон тоскливо взирали на поросшее засохшим борщевиком поле. Облупившиеся от жара буквы над входом гласили «…ом куль…уры». От здания несло горелым.

— Фу… Это здесь?

— Да. Заходи.

Заброшенный дом культуры встретил девочек стеклянным крошевом, каким-то мусором и соплями сгоревшего пластика, свисавшими с потолка. На обгоревших до бетона стенах корчились бесформенные тени из сажи. Дверь в актовый зал была выломана, сиденья сворочены и обуглены до головешек, а на провалившейся сцене торчал черный проволочный каркас искусственной ёлки.

— Нам сюда! — Эсмеральда ткнула пальцем в огромное полуразвалившееся пианино, стоявшее в углу сцены. Даже отсюда было видно, что многие клавиши отсутствовали и клавиатура походила на оскал бомжа с выбитыми зубами. Приглядевшись, Женя увидела, как на ледяном ветру, что задувал из разбитого окна, трепещут вставленные меж клавиш листки бумаги, напоминавшие крылья мотыльков.

— Вот. Теперь пиши. Здесь почище, — Эсмеральда, совершенно не брезгуя, смахнула рукавом с края сцены какие-то жухлые листья и мусор. Вместе с ними на пол полетел инсулиновый шприц.

— А что писать-то?

— Ну что… Хочу, мол, «Бэбиборн» этот твой, отдаю… Сама подумай, что тебе там не нужно.

— Слушай, — Женя замялась. Все это походило на какую-то глупую шутку. Казалось, в любую секунду из-за почерневшего и слипшегося в единую застывшую массу занавеса выпрыгнут близнецы Барановы, а в зал войдет Лизонька Аверкиева со своим «Бэбиборном» и надменной улыбочкой, — А откуда ты знаешь, что это сработает? Ну… Откуда ты вообще знаешь про эту Снегурку?

— Наши все знают, — махнула рукой Эсмеральда, — Мне мама рассказала, а ей еще кто-то…

— Рассказала что?

— Ну… Давным-давно жила в местном таборе одна девчонка, Яноро. Не похожая на нас, сама бледная, а глаза розовые.

— Альбинос называется, — блеснула Женя.

— Не знаю уж как… Ее Снегуркой называли в шутку, мол, слепили из снега. Родителей у нее не было, сама к ромалэ прибилась. Ну, все ее привечали по-своему, подкармливали, одна бабка ее к себе взяла — говорит, талант у нее есть необыкновенный, тайный…

— Какой?

— Откуда я знаю? Говорю ж — тайный. И вот как-то раз устраивали здесь новогоднее представление — ёлку типа. Вход, мол, свободный, приходи, кто хочешь. Еще и конфет на халяву дают.

При словах о конфетах у Жени заурчало в животе.

— И еще бесплатная лотерея. Нужно было написать письмо Деду Морозу и отдать на входе, а потом он случайно из мешка одно доставал, зачитывал — кого достал, тот путевку в лагерь выигрывал, или еще больше конфет, не помню. Все по-разному рассказывают.

— Ну, это, значит, байка какая-то…

— Байка-не байка, за что купила, за то и продаю! — обиделась Эсмеральда, — Не хочешь — не верь, только тогда потом и подарков не жди.

— Верю-верю, — горячо зашептала Женя, — И что она?

— Ну вот, в конце первой части представления выносят этот мешок, Дед Мороз шерудит-шерудит — не актер был даже, говорят, а дворник местный — так вот, достает он ее, Снегуркино письмо. Она от радости ни жива, ни мертва, бежит на сцену, вручают ей конверт с этой ее путевкой, игрушку еще какую-то, то ли мишку, то ли книжку. И объявляют антракт. Все вышли, а она, дуреха, в зале осталась.

— И что? — спросила Женя, подогреваемая любопытством, хотя уже подозревала, что будет дальше. Уж больно хорошо она знала, что всегда найдутся такие вот, Барановы.

— Подошли к ней мальчишки какие-то местные, из старших, отдавай, говорят, путевку. А она головой мотает, глаза пучит — не отдам, мол. Ну, они и начали, значит, ей угрожать. За волосы дергать, душить, один начал трусы с нее стягивать…

— Это она рассказывала?

— Нет. Это нам так рассказывают. Ты так и будешь перебивать? — стрельнула глазами-маслинами Эсмеральда, и Женя демонстративно зажала рот, — В общем, не знаю, чем они ей там пригрозили, но мальчишки ушли с путевкой, а Снегурка осталась в зале, сопли жевать. Потом и антракт кончился, полный зал набился, она к взрослым — ревет, жалуется, а они ее отпихивают. Разозлилась Снегурка, взмолилась… не знаю, кому. Про нее всякое рассказывали…

— Какое?

— Ну, что мертвецов она видит, и что глаз у нее дурной. В общем, прокляла она место это и мальчишек этих и всех-всех-всех страшным проклятием. Сказала «Махарипе на вас на всех, хочу, чтоб горели вы все в адском пламени, хочу, чтоб в этом, старом году навсегда остались, и нового никогда не увидели!». Мазнула кровью по сиденью…

— Какой еще кровью?

— Я откуда знаю? Может, ее мальчишки в нос стукнули. В общем, где-то там, по ту сторону ее услышали. И цену назвали. А она торговаться не стала. Согласилась.

— И что же это была за цена?

— Вместе с ними сгорела. Искранула, говорят, провода вот тут, — Эсмеральда ткнула грязным обгрызенным ногтем за пианино, — Где мешок с письмами стоял. Никто не вышел. Сначала занавес загорелся и обрушился, пол-зала накрыл, а у дверей какая-то мишура загорелась. Кто угарным газом задохнулся, а кто дотла. Пожарные потом тела полдня собирали.

— А ты-то откуда все это знаешь? Ну, если никто не выжил? — удивилась Женя.

— Рассказывают у нас, говорю же! — огрызнулась Эсмеральда, — Ты письмо уже писать будешь, или нет? Холодно же!

— Буду-буду! — спохватилась Женя, достала из рюкзака тетрадку, рванула двойной листочек из центра тетради по математике, расписала застывшую на морозе ручку, черканула «Дорогая Снегурка», задумалась, — А дальше?

— Я откуда знаю? Хочу, мол, одно, отдаю, мол, другое! Чего тут хитрого?

— Прямо так, напрямую?

— А чего с ней миндальничать? Это ж не сочинение. Быстрей давай.

Девочка недолго поколебалась над листком, после чего, стараясь не думать о том, что творит, быстро вывела «Хочу — Бэбиборн. Отдаю — ...» Поколебалась, договариваясь с совестью, дописала «Отдаю — Сёму». Свернула быстро бумажку, чтобы Эсмеральда не увидела. Вдруг с недоверием повернулась к ней.

— А это точно сработает?

— Говорю ж, Эсмеральда не брешет! Вот, сюда суй.

Женя с опаской втиснула записку между черной и белой клавишей в левом углу пианино. Неосторожно нажала пальцем, и тут же по сгоревшему зданию разнеслось тягучее, надрывное «до». Женя вздрогнула, ей резко стало не по себе, точно она совершила что-то непоправимое. Вдруг сильно, до слез, до кома в горле ей в кои-то веки стало жалко не себя, а Сёму. Вопрос вырвался сам собой:

— Слушай, а если я… передумаю? Ну, не захочу меняться?

— В смысле «не захочешь»? А зачем пришла? — обиженно надулась Эсмеральда.

— Ну… Если я другой подарок захочу, например? — юлила Женя.

— Ох… Думать сразу надо. Ну, вроде, говорят, если вынуть записку и сжечь ее — желание не сбудется. Только до нового года это сделать надо, а то обратно Снегурка подарки не принимает, ну и не отдает ничего… В общем, сжечь надо обязательно, вот.

— Сжечь, значит.

Женя не заметило, как на улице стемнело, и тени из сажи будто бы сползали со стен, приближаясь к девочкам.

— Может, пойдем отсюда? — неуверенно предложила Женя.

— Пойдем, дело-то сделано. Только ты-то мне за это что?

— Что? — опешила та, — Спасибо?

— В гробу я видала твое спасибо. Деньги гони! — вдруг окрысилась Эсмеральда.

— У меня вот только… — порывшись в рюкзаке, Женя вынула жалкую горсточку мелких монеток.

— Тьфу ты! Нищебродка! — выругалась Эсмеральда, но деньги забрала, — Знала бы, не поперлась.

- Подожди! - Женина благодарность вдруг окрасилась в какие-то мстительные, злорадные оттенки, - Ты же квартиру побогаче искала, да? В пятом подъезде, в доме напротив Аверкиевы живут. В семнадцатой квартире. У них папа челноком работает, привозит всякое из-за границы…

- С паршивой овцы хоть шерсти клок! - последовал ответ.

Цыганка, резко став какой-то чужой и будто бы на несколько лет старше, торопко вышла из сгоревшего ДК, оставив Женю стоять в замешательстве. Впрочем, оглянувшись по сторонам, она повела плечами и пулей вылетела из здания.

***

Домой она долго не решалась зайти домой. Ушла без разрешения, плохо помыла Сёму, а если мама узнает, где она была, то влетит ей вдвойне. Но, в подъезде тоже на всю ночь не останешься. Осторожно прошмыгнув в квартиру, девочка, увидев свет на кухне, быстренько разделась и шмыгнула в комнату — вынуть лишние вещи из рюкзака. Если мама узнает, что она еще и собиралась сбежать, то без ремня точно не обойдется.

Едва войдя, она больно стукнулось обо что-то металлическое и большое в темноте комнаты. Потирая ногу, она включила свет и обнаружила перед собой… настоящую крепкую кровать, с красивыми круглыми набалдашниками и железным изголовьем. Ту самую, о которой так часто мечтала перед сном, когда слушала мамины ночные рыдания у самого уха. Но как же здесь уместилась эта махина, ведь…

Стоило включить свет, и вопрос отпал сам собой: куда-то пропала Сёмина кроватка. Более того — исчезли и вечно разбросанные погремушки, висящие на изголовье дивана распашонки и ползунки, а у самого окна стояла высокая, не чета прежней, нарядно украшенная праздничная ёлка.

— Женечка, детка, ты дома? — раздалось с кухни, — Иди скорей, я купила нам куру-гриль!

Девочка шагнула в необычайно чистую — без пятен от детских смесей и каш — кухню, вкусно пахло жареным мясом. На месте Сёминого стульчика стоял комод с небольшим пузатым телевизором. Передавали «КВН», и мама громко смеялась над шутками.

— Садись, вот, уж извини, не успела ничего сготовить, целый день на работе как белка в колесе. Зато, если меня оставят на должности заведующей, то к весне разменяем квартиру на двухкомнатную. Ну, садись, ешь!

Мама, ярко накрашенная, вкусно пахла духами и была одета в изящный брючный костюм. Раньше у нее такого не было — Женя бы запомнила. Но во всех этих изменениях чувствовалась какая-то неправильность, какая-то иномирная жуть, точно кто-то закрасил врата ада обычной гуашью. Но курица пахла так аппетитно…

— Куда ты себе вторую ножку тянешь? — шутливо шлепнула ее по ладошке мама, — А папа придет, ему одна грудка достанется?

— Папа? — не веря своим ушам переспросила Женя. Неужели так бывает? Неужели папа и в самом деле сейчас звякнет ключами, зайдет, стряхивая снег с меховой шапки и усов… Один лишь вопрос мучал Женю.

— Мам?

— Да, котенок? — женщина повернулась, захлопала густо накрашенными ресницами.

— А где теперь Сёма?

— Сёма? С-с-сёма? Какой-такой…— мама принялась заикаться,побелела, застыла на месте, будто заевшая кассета. По щекам ее тонкими ручейками потекли слезы, смывая тушь, пачкая лицо чёрным. Потом будто пришла в себя, удивленно отерла слезы, улыбнулась, — Чего это я? Наверное, с мороза. Пойду умоюсь. Так кто такой Сёма, Женечка?

Не дожидаясь ответа, мама отправилась в ванную — смыть потеки косметики, а Женя сидела, будто пыльным мешком пришибленная. Так значит, она убила брата. Вот так вот, походя, за куклу, за чертов «Бэбиборн».

Девочка молча вскочила с места, рванула в коридор, натянула куртку и, не застегиваясь, выбежала в зимнюю ночь.

***

Пустырь она отыскала без труда, да и сгоревший Дом Культуры не заметить было сложно — единственное здание на многие сотни метров. А вот внутри пришлось непросто — далекие фонари не добивали до пустых окон, поэтому идти приходилось очень осторожно. Женя то и дело больно ударялась то о кресла в зале, то о какие-нибудь груды мусора. Еле-еле заметные, тени на стенах будто бы протягивали к ней свои корявые длинные ручищи, а пол весь хрустел под ногами, точно кости. Наконец, девочка еле-еле добралась до пианино, и принялась рыскать по запискам. Где же, где же? Куда она ее засунула? Она вынимала листочки один за другим, открывала, вглядывалась напряженно, и бросала наземь. Но где же оно, это чертово письмо, где, где? Пальцы замерзали, теряли чувствительность, казалась, это место заберет и ее вместе с Сёмой, в наказание за предательство. Где-то за пианино шевельнулась белесая тень с розоватыми, как у мыши глазами. Девочка закричала, взмахнула рукой, услышав до боли знакомое, угрожающе-тяжелое «до» из расстроенного пианино.

***

Новогоднее утро встретило Женю криками. Ругались мама с папой:

— А я говорила тебе, дверь лучше закрывать надо! А если бы нас обнесли?

— Не обнесли же! — бурчал папа.

— Да! А ты видел, к Аверкиевым милиция приезжала? Все вынесли, подчистую, а Толику еще и по кумполу влетело! Теперь вместо заграниц в больницу уехал.

- Ну их же, не нас!

- А это откуда? - мама ткнула пальцем на что-то у самых ног, - Повезло еще, что пьяный попался, или сумасшедший…

— Не ругайся, Дашк, может, и правда Дед Мороз приходил, а? В чудеса надо верить…

И чудо, действительно, лежало под ёлкой. Новенький, в фирменной коробке, пластиковый пупс умильно пучил губки, прижимая ручки к груди. Только глаз у него был какой-то будто потекший и череп шишковатый, но ничего — наверное, заводской брак, так рассудила Женя, прижимая к груди пахнущего резиной «Бэбиборна».

Когда родители, наконец, успокоились и разошлись — мама на кухню, а папа в ванную, чистить зубы, Женя осторожно шмыгнула в коридор и достала из кармана куртки записку. Развернула быстро, увидела «Дорогая Снегурка...», тут же свернула вновь, а потом еще раз — до тонкого квадратика, и положила тайком в широкую щель меж половиц — там не найдут. Дошла до кухни и развела специальную, «игрушечную» смесь в бутылочке — пора было кормить «Бэбиборна».

***

Автор — German Shenderov

#6EZDHA