Обряд посвящения на проклятой трассе⁠⁠

Это перевод истории с Reddit

Мужчины нашего рода соблюдают эту традицию. Обряд посвящения, как говорил отец. Когда мальчик становится мужчиной, он садится в дедовскую машину и едет через всю страну в одиночку, чтобы «связаться с прошлым». Дед умер до моего рождения, поэтому для меня это должно было стать способом познакомиться с человеком, которого я никогда не знал, и понять свои корни.

Теперь я думаю, что это был экзамен. И я не знаю, сдал я его или провалил.

Сама машина — реликвия: Ford Falcon 1968 года, тяжёлый зверь из морско-зелёной стали и хрома. Внутри пахнет старым винилом, застоявшимся трубочным табаком и ещё чем-то… едва уловимым, металлическим и печальным, словно запах давней крови. Никакого GPS, Bluetooth, никаких экранов — только урчащий мотор, руль величиной с корабельный штурвал и старый AM/FM-приёмник с единственным потрескивающим динамиком в панели.

Я выехал две недели назад, развернув на пассажирском сиденье потёртый бумажный атлас. Первые несколько дней были прекрасными: только я, открытая дорога и призраки старого рок-н-ролла в радиоэфире. Это было моё время пройти «ту дорогу». Глядя на карту, я увидел её — тонкую красную линию шоссе штата, ровную как стрела, прорезающую двухсотмильным разрезом тёмно-зелёное пятно национального леса.

Съезд ничем не примечателен: выцветший зелёный указатель и двухполосный асфальт, мгновенно проглоченный сводом древних исполинских сосен. Воздух стал прохладнее, солнце поблекло, просачиваясь сквозь густые иглы. Минут через десять я не встретил ни одной машины. Дорога тянулась пустой одинокой лентой, уходя всё глубже в дикую чащу.

И тут радио начало чудить.

Сначала был просто шум — привычное шипение, когда сигнал теряется вдали и в рельефе. Но затем сквозь помехи прозвучал голос диктора: чёткий, взволнованный, он говорил о морских блокадах и напряжённости на Кубе. Выпуск длился секунд тридцать и вновь растворился в треске. Странно. Я покрутил ручку, но поймал лишь новое шипение. Спустя несколько миль это повторилось: весёлый рекламный джингл газировки, о которой я смутно помнил рассказы родителей, — этой марки не было на полках с семидесятых.

Я списал всё на атмосферные отскоки: в глухих местах бывает, что радиоволны, задержавшись в ионосфере, возвращаются на землю при особых условиях. Забавный природный каприз — история для рассказа.

Но передачи продолжались. И менялись. Они становились интимными. Я слышал тихий, шёпотом произнесённый разговор двух влюблённых, полный взволнованной нежности. Слышал, как мать напевает колыбельную — простой, бессловесный мотив, от которого сжималось сердце. Слышал жаркую перебранку двух мужчин; слова были неразборчивы, но голоса звенели яростью. Это уже не были радиопередачи. Это было что-то иное.

Чувство в машине сменилось от любопытства к гулкому, тягучему беспокойству. Дорога тянулась пустой и неизменной. Потом впереди показалось здание — старый, обветшалый придорожный дайнер с облупившейся вывеской и заколоченными окнами. Казалось, его бросили полвека назад. Когда я проезжал мимо, радио взорвалось какофонией: звон посуды о фарфор, шипение гриля, гул голосов и поверх всего бодрый голос официантки: «Что закажешь, милок?» Звук был таким живым, что я почти почувствовал запах дешёвого кофе. Он длился десять секунд, пока я миновал здание, и исчез, снова уступив место шипению.

Сердце колотилось. Это был не физический феномен.

Через несколько миль я миновал широкую поляну с одиноким, массивным, узловатым дубом посередине. Когда машина поравнялась с деревом, радио снова зашипело. Теперь послышался детский смех — чистый, беззаботный, а под ним монотонное, ритмичное: скрип… скрип… скрип покачивающейся на шине качели. Я посмотрел на ветви — никакой качели, лишь тяжёлая рука ветки на фоне серого неба.

Озарение обрушилось внезапно: радио ловило сигналы не с неба, а с земли, с самой дороги. Оно воспроизводило моменты, случившиеся именно там, где я проезжал. Вся эта безлюдная магистраль была записью, а дедовская машина — проигрывателем.

Любопытство, сильнее страха, захватило меня. Я сбросил скорость до черепашьей. Проехал мимо старого, развалившегося амбара с проваленной крышей и гнилыми балками. Радио наполнилось отчаянной молитвой мужчины под аккомпанемент яростного ливня. Грозы не было — над головой тянулось ровное серое небо, но в салоне я почти чувствовал, как гром сотрясает кости.

Я полностью остановился — молитва смолкла. Сдал назад на пару метров — она зазвучала снова, с середины фразы. Я управлял ей, перематывал временную ленту места.

Первоначальное восхищение начало густеть во что-то куда более тёмное. Воспоминания были не только о пикниках и смехе — так не бывает. Впереди дорога резко огибала глубокий каменистый овраг. Ржавый, искорёженный фрагмент отбойника был единственным предупреждением. Подъезжая, я ощутил ледяной ком в животе. Хотел выключить радио — не смог.

Шипение сменил визг шин по мокрому асфальту — пронзительный, отчаянный скрип резины, теряющей сцепление. Затем раздался один-единственный женский крик — чистый, окончательный ужас — и сразу следом глухой хруст металла о камень.

А потом — тишина. Глубокая, внимательная тишина, хуже самого крика.

Мне стало по-настоящему холодно. Ужас перестал быть лишь мыслью; он просачивался из старых сидений, через руль в руки. Это была не просто запись. Эмоции были реальны. Боль, страх, радость — всё отпечатано здесь.

Я должен был выйти. Хоть на минуту. Съехал на гравийную обочину — руки дрожали. Нужен был воздух; нужно было вырваться из клаустрофобной близости приведений. Я заглушил мотор — тишина оказалась облегчением. Долго сидел, просто дышал. Взгляд скользнул по аскетичной панели. Бардачок.

Не знаю, зачем я открыл его — наверное, искал отвлечения. Под кипой старых чеков за бензин и манометром давления лежал небольшой кожаный дневник — дедов, с его именем, отпечатанным потускневшим золотом на обложке.

Трясущимися пальцами я раскрыл его. Страницы были исписаны аккуратным, петлистым почерком. Первые записи — о машине, о том, как он любил ездить. Потом начались записи о дороге.

12 октября 1971. Начал сегодня свой обряд посвящения. Шоссе штата, прорезающее старый лес. На карте — Route 9, но кажется, оно древнее. В воздухе что-то странное. Радио ловит старые сигналы, будто эхо. Думаю, вернусь сюда.

15 октября 1971. Это не эхо. Это дорога. Я назвал её «Пустошь». Она удерживает вещи: голоса, мгновения. Проехал мимо фермы Миллеров — слышал, как старик Миллер орёт на сына, будто живой. Миллер умер двадцать лет назад. Эта дорога… она помнит.

Я перелистывал страницы. Записей становилось всё больше, они становились навязчивыми. Дед ездил сюда регулярно, слушал, каталогизировал воспоминания. Он был так же очарован, как и я. Но затем тон записей изменился. Аккуратное письмо превратилось в лихорадочный, почти нечитаемый каракули.

3 сентября 1992. Я ошибался. Я был дурак. Дорога не только воспроизводит — она записывает. Она забирает. Я был здесь неделю назад, после жуткой ссоры с женой. Был так зол, так полон ярости. Сегодня проехал то же место и услышал это. Услышал самого себя — свои слова, свою ярость, возвращённую из шума. Она забрала кусок меня. Записала мою боль и теперь крутит её снова. Любая сильная эмоция, любой пик человеческого опыта… отпечатывается. Этим питается Пустошь.

Последняя запись была размытой, испачканной слезами.

5 сентября 1992. Дело в нашей крови. Должно быть. Я нашёл старые окружные документы, хранящиеся в подвале церкви. Эта земля не была пустой. До леса, до дороги она принадлежала племени. Наши предки, впервые заселив долину, «очистили территорию». Так сказано в письмах. Не договор. Не покупка. Резня. Геноцид. Мы построили свои жизни на их могилах, а дорога проходит прямо через сердце их кладбища.

Она не просто проигрывает воспоминания — она прокручивает их страдания, бесконечную петлю последней агонии. И это проклятие — для нас, для нашей крови. Машина, чёртова машина, — усилитель. Она настраивает нас на их боль. Этот обряд посвящения… это не связь с нами, а привязка к ним, к их страданию. Дорога требует свидетеля из рода захватчиков. Требует, чтобы мы слушали.

Дневник выпал из моих рук. Кровь застыла. Обряд посвящения, связь с прошлым — всё оказалось ложью, красивой романтической обёрткой, скрывающей чудовищную правду.

Я поднял глаза в зеркало заднего вида. Дорога позади дрожала, лес колыхался, словно марево. Машина, работавшая безупречно, закашлялась, двигатель заглох.

Радио ожило. Но это был не отзвук памяти, а низкое, ожидающее гудение.

И в зеркале я увидел их.

Далеко позади, там, где шоссе упиралось в горизонт, начали проявляться фигуры. Десятки, потом сотни. Всадники, тёмные, гневные силуэты на свинцовом небе. Они понеслись ко мне с неестественной скоростью, и их крик звучал не из радио, а из самого воздуха — хор ярости и боли на незнакомом языке, который я всё же понимал.

Я перевёл взгляд на лес, который считал пустым. Он пустым не был. Между стволами выходили женщины, дети, старики. Их тела были изуродованы, лица — маски бесконечной агонии. Все они смотрели на меня. Это были не просто призраки, это были обвинения. Они поднимали призрачные руки, указывая на меня, их беззвучные вопли я ощущал душой.

Мой собственный крик сорвался хриплым, отчаянным звуком. Я провернул ключ, молясь. Двигатель схватил. Я вдавил педаль в пол — старый Falcon занесло на гравии, но он ухватился за асфальт. Я мчался, а кавалькада всадников нагоняла меня в зеркале, страдальческие лица мелькали за стёклами.

Дорога впереди тянулась до бесконечности. Машина дрожала на пределе, гул из радио нарастал, готовый разорвать череп. И вдруг впереди блеснул знак — современный зелёный указатель на интерстейт. Конец Пустоши.

Я пронёсся мимо, пересёк невидимую черту — и всё прекратилось.

Всадники исчезли, фигуры в лесу растворились, гул радио смолк, уступив оглушительной тишине.

Я проехал ещё милю, затем съехал на обочину: тело трясло так, что я едва держал руль. Сидел, задыхаясь, наслаждаясь тишиной как тёплым одеялом.

И тогда радио ожило в последний раз.

Послышался голос — старческий, безмерно усталый, будто древний. Я никогда его не слышал, но знал: это мой дед.

«Теперь ты знаешь, — прошептал он, призрак в машине. — Теперь ты тоже несёшь это. Дорога помнит. Дорога всегда помнит. И однажды, сынок, для кого-то из нас, для кого-то из нашей крови… будет мало просто слушать. Когда-нибудь она потребует плату».

Радио смолкло. Я остался один. Но знаю, что это не так: я всё ещё чувствую её — холодное пятно в душе. Обряд посвящения завершён. Я связался с предками и теперь привязан к их преступлению, свидетель их греха, — просто жду, когда дорога решит превратить и меня в ещё одну свою запись.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit