Легенды западной Сибири. Крестовый поход против нечисти 7 (финал)⁠⁠

Мурюк поделен на три части: Низы, состоящие из трёх длинных улиц, Гору и Хутор. Гора является продолжением Центральной улицы, взбегающей по отлогому склону сопки. На самой верхушке стоит старая школа, а лагерь ровно посередке — уже не низина, но ещё и не Гора. Хутор сбоку, на отшибе, вроде как поселок в поселке, до него километров пять петляющей грунтовки в обход лесопилки. И народ живёт везде разный. Не по положению (на это и не смотрит никто, один дом на два хозяина вполне могут делить меж собой офицер с женой и семья вольнопоселенцев), по духу. Низину населяют тихие, неприметные жители, от которых можно ожидать всякого. Если где и могут изрубить топором в капусту, то это на Низах. Гору облюбовали горлопаны. Этих слышно за версту — на собраниях они выступают первыми, субботники организовывают и гражданскую позицию имеют. Так уж повелось. Самый простой и отчаянный народ — хуторские. То ли жизнь посреди тайги их такими сделала, то ли они сами выбирали место подальше от комендатур, знамён, лозунгов и сельсоветов, не разберёшь. Но что было, то было.

Дорога, ведущая к хутору, изгибается и, обойдя все дома, спускается к накатанному бревенчатому мосту через Китат, переходит на ту сторону реки и теряется в тайге. Никуда не ведёт та дорога. Идёшь, идёшь, и, вдруг, упираешься в сосновые стволы — всё, приехали, тупик. Такая вот забавная картография.

Если, перейдя Китат по мосту, свернуть налево по едва заметной тропке, то выйдешь к заброшенной пасеке. Когда-то давно замёрз насмерть на этой пасеке ссыльный старик-сторож. Там ещё запутанная история была. Вроде, попал он под амнистию 53-го, а документы где-то затерялись и нашлись только спустя двадцать лет, когда старику и ехать-то уже было некуда. Звали старика Леонидом, закопали его на кладбище для местных. Только вот никто не мог с уверенностью сказать, мертв Леонид или всё-таки жив. Часто видали его в разных частях поселка, особенно если беда какая приключится. То он мужика тонущего выудит, то заблудившихся детей сыщет, то пожар тушить помогает, и поди разберись, живой он или мертвяк. Вот, к примеру, вчерашней ночью во время битвы с болотными тварями, Леонид точно всё время был у заслона. Ведь был? Никого в поселке этот вопрос особо уже не занимал, привыкли.

А ещё дальше, за двумя сопками-близнецами и еловым перелеском между ними, на той стороне зыбуна, притворявшегося мирной лужайкой, поросшей лютиками и башмачками, в кругу древних камней, качается старая лиственница, а в ветвях её подвешен настил из тонких сосновых стволов. На том настиле, в тяжёлой, выдолбленной, из редкого в этих местах, дуба колоде, спит, закутанный в алые шелка могущественный кетский шаман. Тысячу лет как спит, а сон его сторожат мертвые звери с выколотыми глазами. Горе тому, кто потревожит сон шамана.

Приметы эти на словах знает каждый, только не сыскать их в тайге, пока сам шаман этого не захочет. Можно, конечно, попросить его открыть путь, если знать как. Тут тоже загвоздка: шаман сам решает прислушаться к просьбе или пропустить ее мимо ушей. Но и здесь есть выход. Дорогу к одному мертвецу всегда знает другой мертвец.

Так рассуждала старая Глухариха, взбираясь по тропинке на крутой берег Китата, излюбленное место Леонида при жизни. Где же ему сейчас быть, как не там, куда в первую очередь искать придут?

Выслушав старуху, Леонид коротко кивнул и отвернулся к воде. Он и раньше-то не был многословным, а как помер, так совсем примолк. Вот ведь горе-то. Иной раз, смотрит бабка Глухарева на новую жизнь, на молодежь, и хочется ей посетовать, вспомнить старые времена, да не с кем. Леонид, вон, в великие молчальники заделался, Ийко ни бельмеса по-русски не понимает, Айчак переметнулась, заразилась новомодными поветриями, телевизор завела, а Игнат, как сызмальства дураком был, так дураком и помрёт. Одна она одинешенька и осталась. Пережиток.

Кого к шаману за помощью посылать? Желающих много, каждый идти согласен, хоть и робеют от такой компании, ведь никому доподлинно неизвестен статус Леонида. На вид вроде живой, а могилку на кладбище каждый видел. Согласных много, а кто дойдет? Если и выбирать из кого, то только из хуторских. Этим сам чёрт не брат, живут в тайге, с медведями ручкаются. Выбор пал на Пашку, мужа Надежды шорки (поговаривали, что у нее в роду были оборотни, да и сама она, по своему желанию может оборачиваться Красной Лисицей) и Льва Шварца, отца Ваньки, первых, после Анки, во всем Мурюке охотников. Третьим вызвался идти Редкозубов. Да так это сказал, что никто спорить не стал, бесполезное это занятие, решился мужик. Сильно изменили подполковника последние сутки. Слетело с него и городское щегольство, и наносная спесь. Черты лица оформились и затвердели, выпрямилась спина, и плечи будто раздались, расправились, стал начлагеря настоящим, таким, каким и задумала его природа.

Проводив экспедицию, перевязали раненых, бабы занялись готовкой на разведенных тут же, посреди Центральной улицы, кострах. Дети носились вокруг, будто и не было бессонной ночи и ее ужасов. Сменили часовых. Спали, набирались сил к ночи. Вроде, в обыденной суете отвлеклись, забылись, но в каждом взгляде застыли невысказанные тревоги: а что, если не найдут шамана, не сговорятся, откажется древний прийти на выручку поселку?

Засветло вернулись посланники неся ответ. Все, кто остался в поселке из живых, должны укрыться к ночи. Запереть скотину и собак, законопатить окна и двери, ни под каким предлогом не выходить на двор и огня не жечь

Так и поступили. Скотина, почитай, третий день стояла запертая в хлевах. Согнали выживших собак и сами, все до единого, замкнулись в здании клуба, благо, окон там и не было. Спать не спали, даже короткое забытье не опускалось на молчащих, встревоженных людей. Снаружи творилось светопреставление.

Воющие ветры слетелись со всех краев земли и сотрясали бревенчатые стены, грозясь сдуть поселок, стереть его в порошок. На улице кто-то выл ,что-то беспрестанно гремело и лязгало, но самым страшным звуком был сухой перестук, словно кто-то бросал кости о деревянную столешку. Воздух пропитался миазмами разложения. В непроглядной темноте клуба тоненько скулил младенчик. По разным углам тихо молились раскольники, лютеране и один баптист. Никто не плакал, не жаловался и не задавал вопросов. Ждали утра и решения своих судеб.

Ночь была холодной и бесконечной, но утро пришло в свой, назначенный, час. Поселок было не узнать. Шрамами изрезали Мурюк овраги. Расщепленные бревна, бывшие когда-то домами, смешались с взрыхленными пластами земли. Уцелели лишь сараи с домашним скотом и здание клуба, те строения, где продолжал гореть огонек жизни. Самым страшным открытием стали разоренные могилы на кладбищах. Мертвецы лежали вповалку рядом со своими могилами, а следы рассказали, что те сначала сами покинули гробы, а потом сами же в них и воротились. Лужи, подсыхающей на солнце тины, указывали на линии сражений. Болото продолжало гореть, но было спокойно — никакой паранормальной активности посланными разведчиками замечено не было.

Сообща взялись за дело. Похоронили покойников, закопали могилы, стали восстанавливать разрушенные дома. Через неделю пошел дождь и лил беспрестанно целый месяц, окончательно потушив все пожары. С началом дождя в тайгу ушел подполковник Редкозубов. Объяснять не стал, сказал, что так надо. Вопросами не донимали, собрали ему, кто что мог, проводили всем поселком до моста. Марина Юрьевна погоревала с месяц и уехала в Мариинск, к папе-генералу. Солдаты срочники, отслужив, остались в поселке, обженившись на местных девахах. Мурюк отстроили сызнова и зажили почти как прежде.

Почему почти? Об этом не говорили, но каждый про себя понимал, что придет день, и явится мертвый шаман требовать плату за спасение жизней, и что цена эта будет немалой. Каждый про себя рядил сам: заплатить, перешагнуть и забыть, или стоять за своё до последнего вдоха. Жизнь продолжалась, и все в Мурюке знали, что жизнь это не выбор и не награда, жизнь это всего лишь случай.

Конец