Крыса (часть I)⁠⁠

Большая белая крыса перекувырнулась через голову и приземлилась Эйдеру прямо на тетрадь. Он негромко вскрикнул, чем тут же вызвал недовольное шиканье за соседним столом.

Крыса тем временем поднялась, что-то пискнула и спрыгнула на пол. Ее хвост промелькнул между стульями, как розовый шнурок, и скрылся за книжным шкафом. Эйдер изумленно задрал голову.

Над столом, за которым он сидел, из стены торчал кусок полой трубы.

Эйдер никогда не слышал о диких белых крысах, а поэтому решил, что бедолага удрала из чьей-то спальни. Интересно, как она пробралась в библиотеку и что собирается делать дальше? Эйдер любил животных, и теперь ему не давала покоя мысль о заблудившемся грызуне. Нужно его поймать.

Побросав учебники на столе, он поднялся и быстро вышел из библиотеки. Конечно, крыса удрала в коридор. Куда же еще?

Он уже подошел к лестнице, когда из высокого окна, ведущего во двор, раздался детский визг. Эйдер думал проследовать дальше, но визг тут же удвоился, утроился — теперь кричали уже несколько школьниц, и этот звук резал прохладный весенний воздух, как нож. Мальчик подбежал к окну и высунулся наружу.

На лужайке перед корпусом рекреации, где находились столовая, библиотека и религиозный класс, собиралась толпа детей. Некоторые безудержно рыдали. Кто-то продолжал вопить. Сквозь дрожащую массу учеников уже продирались учитель географии и завхоз. А в пустом круге этой толпы, отлично отсюда видимом, лежал, распластавшись на брусчатке, подросток. Эйдер укусил себя за костяшки пальцев. Он не хотел смотреть. Из-под белобрысой головы лежащего на асфальте мальчишки расползалась вишнево-красная лужа. Он был уже мертв.

***

— Бедный Крыса, — сдавленно сказала Анника. Сестра возила ложкой по тарелке с овсяной кашей, не поднимая головы, и Эйдеру приходилось напрягать слух, чтобы ее услышать. — Он в последнее время был такой странный. Такой тихий. И вот… Боже мой.

— Откуда он выпрыгнул?

— Из молитвенного класса. Там не было урока. Наверно, зашел посидеть один… Помолился, и… — Анника вдруг уронила ложку в тарелку и заплакала. Эйдер быстро оглянулся (убедиться, что на них никто не смотрит) и погладил сестру по руке. Она сердито отдернула ладонь и часто заморгала.

— Кори Альма общался с полицией. Они с Крысой делали совместный проект. Он сказал, что у Крысы умерла мама. Неделю назад. Может, поэтому… Господи, ну почему его не отправили домой? Почему никто не увидел, что ему нужна помощь? Ребята или учителя…

— Иногда люди скрывают, что у них что-то на душе, — немного подумав, заметил Эйдер. — Может, Крыса думал, что сам справится. Он теперь круглый сирота.

— Был.

Эйдер вдруг отставил тарелку и поднялся.

— Мне нужно кое-куда зайти. Потом встретимся.

Около молитвенного класса было пусто. Эйдер остановился неподалеку от двери, глядя в окно. На улице стояла весна. Ветви яблонь заглядывали в темный коридор через стекло, и в карамельно-зеленых листьях играл ветерок. В коридоре пахло пылью, печным дымом и мастикой, которой натирали пол. Дверь в класс была приоткрыта.

Эйдер нерешительно взялся за ручку. Что-то толкало его сюда, к месту, где мальчишка со странным и недружелюбным прозвищем в последний раз окинул взглядом темные стены школы. Он медленно потянул дверь на себя, и та подалась навстречу с тихим скрипом.

В классе никого не было. Эйдер прикрыл за собой дверь и повернулся к большому распятию, которое висело над доской. Вот так, наверное, Крыса и стоял перед тем, как подбежать к распахнутому окошку. Ученики, которые видели его смерть, говорили, что он просто перевалился животом через подоконник и… даже не выпрыгнул, а шлепнулся вниз. Будто хотел покончить со всем поскорее.

Эйдер не бывал тут раньше. Родители позволили им с Анникой выбрать вместо факультативной истории христианства что-нибудь по своему вкусу. В бога их семья не верила. Эйдер окинул темный класс взглядом и искренне порадовался, что выбрал расширенный курс литературы. Лучше уж продираться через неудобоваримого Чосера, чем сидеть здесь, под тяжелым взглядом деревянного Христа. “И не убоюсь я идти долиной смертной тени…”

В классе вдруг стало темнее. Эйдер нервно обернулся к окну. Быстрые тучи набежали на солнце, меняя освещение. Из-за темных парт поползли синие тени, сгущаясь на стенах. Эйдеру вдруг стало холодно. Что он надеется тут найти? Ответы? Он понимал, что ничего не может сделать. Крысе уже никто не поможет. Но как хотелось бы понять, зачем он…

Эйдер выпрямился, ощущая, что спина покрывается колючими мурашками. Он вдруг отчетливо понял: здесь кто-то есть. Кто-то смотрит на него.

Спокойно, спокойно.

Он медленно повернул голову вправо, влево, а затем резко развернулся спиной к окну.

Он был один. Но со стены, покрытой дрожащими теневыми росчерками полуголых ветвей, на него глядела картина. Сглотнув ком в горле, Эйдер подошел к стене. Что-то в этой картинке притягивало его, и он, никогда не любивший живопись, не мог понять, что его так заинтересовало.

Это была старая акварель, изображавшая лютеранскую церковь и кладбище. Картину поместили в неудачную раму, слишком тяжелую и темную, и из-за этого казалось, что жизнерадостный зеленый газончик пожирают густые сумерки. Эйдер наклонился к картине поближе, словно любитель искусства на выставке. Ему показалось, что за дружелюбно распахнутыми ставнями переплетенного окна промелькнула какая-то фигурка… Нет, это невозможно… У него перед глазами все качнулось, и на секунду картина, ее резная черная рама и беленая стена поплыли, как будто он смотрел через воздух над костром.

— Боже мой!

Эйдер вскрикнул и отскочил в сторону, врезавшись бедром в острый угол парты.

— Ты чего?!

Сестра стояла прямо у него за спиной, хмуря светлые брови. Она была поглощена изучением акварели, словно стояла тут уже целую вечность. Эйдер зашипел от боли, растирая ушибленную ногу.

— Ты что тут делаешь?

— Пришла за тобой, — отмахнулась Анника. — Я сразу догадалась, где ты.

— Как?

— Близнячья связь.

Они всегда так говорили, если удавалось продолжить друг за другом предложение или угадать ход мыслей. А после этого неизменно давали друг другу “пять”. Но сейчас Анника даже не подняла руку. Она смотрела на картину, как завороженная.

— Очень странно, — протянула она. — Никак не пойму, в чем смысл.

— Если ты мне расскажешь, о чем ты, я помогу тебе понять, — угрюмо отозвался Эйдер.

Сестра вздохнула и закатила глаза. Эйдер мысленно застонал: так было всегда, когда она готовилась прочитать ему лекцию. Она ходила на уроки истории искусства и уже хорошенько в этом поднаторела.

— Это копия картины Карла Улофа Ларссона, — скучным голосом начала Анника, — был такой шведский художник. Что-то похожее на малых голландцев… Он рисовал уютные домики, церковки, садики и прочие мелочи, которые нравились шведским бюргерам. Скучноватый дядька, но стиль у него хороший. Эту картину я знаю. “Старая церковь” называется… И вот я все не могу взять в толк, зачем ее дорисовали?

— Все еще не понимаю, — поторопил ее Эйдер, — что не так?

— Тут есть человек. А на оригинальной картине его нет. Видишь? — сестрица ткнула пальцем в колокольную башню. Эйдер невольно поморщился — очень уж фривольно она себя вела для искусствоведа.

— Ну да, — он пригляделся к тому месту, куда указывал палец с облупленным черным лаком, — кто-то стоит. Звонарь, небось.

— Сам ты звонарь, — фыркнула сестра. — Я точно знаю, что там никого не должно быть. Вот за это я и не люблю церковников, — вдруг сказала она, — пытаются причесать все и доработать. Даже старое искусство. Хорошо, что наш папа атеист.

— Мне тоже показалось, что с этой картиной что-то не так, — поколебавшись, признался Эйдер. — Но не могу понять, что…

— Порча изначального замысла, вот что. Даже такой дурилка, как ты, это почуял.

— Люди тут как-то не к месту, да?

— Люди? — Анника нахмурилась. — В смысле, человек?

Эйдер вздохнул.

— Смотри, — и он указал на переплетенное окошко, — Там точно кто-то был.

Сестра удивленно посмотрела на него. В первые секунды ее лицо ничего не выражало, а затем она вдруг фыркнула и засмеялась. Смех расколол чопорную тишину молитвенного класса и заколыхался в недружелюбных тенях.

— Ну да. Нам уже не по семь лет, Эйдер. Кончай валять дурака.

— Я не…

— Пойдем, — Анника схватила его за руку, — сейчас кончится перемена. Фу, Эйди! У тебя все руки мокрые! Как скользкие лягушки!

Этим же вечером Эйдер с помощью библиотекарши нашел в альбоме ту самую картину из молитвенного класса. Его не удивило, что сестра оказалась права. Картину исправили. “Интересно, кто над этим постарался”, — подумал Эйдер, по старой привычке покусывая костяшки пальцев. — “Уж не Симмонс ли…” Представив себе старого святошу, который среди ночи корячится с кисточкой около акварели, он угрюмо ухмыльнулся.

Скряга Симмонс, как его называла добрая половина учеников, никому не нравился. Кажется, он преподавал историю христианства столько, сколько стояла школа. Худой, с горящими фанатичным огнем глазами, он дергано двигался по школьным коридорам и ни с кем не разговаривал. Он напоминал Эйдеру высохшее пустынное растение. Казалось, для привлечения детишек на сторону Бога нельзя найти более неподходящего человека. Симмонсу было лет сорок, а может, и больше. Он носил короткую стрижку “под горшок” и черную рубашку, застегнутую на все пуговицы. От него всегда пахло дешевым табаком и каплями от сердца. Иногда, когда Эйдер видел Симмонса в столовой, сидящим в одиночестве над тарелкой с рагу, ему становилось жалко учителя. Похоже, у него совсем не было друзей.

На следующий день Эйдер вернулся в молитвенный класс. Не то чтобы он целенаправленно туда шел — просто брел из столовой, погрузившись в свои мысли, вспоминал Крысу, думал о картине. Он опомнился, уже стоя рядом с приоткрытой дверью, и вздрогнул, будто его застукали за чем-то неприличным. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел его здесь. К счастью, в этот час коридор был пуст. Пожав плечами, Эйдер толкнул дверь и вошел.

В классе его ждал сюрприз. Около картины на полу сидела его старая знакомая — белая крыса. Зверек что-то грыз и, увидев человека, бросил это на пол.

— Не бойся! — тихонько сказал Эйдер. Он опустился на корточки и протянул руку в сторону крысы. Та встала на задние лапки, а потом вдруг коротко свистнула и нырнула под парту. Эйдер чертыхнулся, подошел поближе и наклонился, чтобы понять, куда делась крыса. В стене был прогрызен маленький лаз. Что ж, похоже, она любит сюда возвращаться — уроки тут проходят нечасто, а Симмонс, наверно, слишком слеп, чтобы заметить следы ее пребывания. Улыбнувшись, Эйдер запустил руку в карман форменных брюк и достал оставшийся после завтрака злаковый батончик. Ему понравилась идея прикормить крысу, а потом забрать ее к себе. Он разорвал блестящую обертку и достал батончик. Подумав, отломил половину и аккуратно положил около лаза. Пусть ест и набирается сил.

Интересно, что она тут нашла?

Эйдер присел на корточки и поднял погрызенную крысой вещицу.

Это был круглый деревянный кулон с обрывком цепочки. Эйдер покрутил его в руках и обнаружил, что на кружочке вырезана фигурка крысы, стоящей на задних лапах. Эйдер ахнул.

Это же кулон Крысы! Он вдруг вспомнил, как заметил его зимой в раздевалке. Тощий Крыса постоянно мерз. Он всегда носил балахоны с длинными рукавами, и его запястья видели, пожалуй, только врачи на медосмотрах. Но как-то раз, переодеваясь после физкультуры, он обратился с просьбой к стоящему рядом Эйдеру. И Эйдер запомнил, как тот взмахнул своей костлявой рукой. Цепочка звякнула, и перед глазами качнулся самодельный кулончик.

Эйдер сжал украшение в кулаке, чувствуя, что спина покрывается мурашками. Цепочка была порвана. Кто-то сорвал с Крысы браслет.

Дверь распахнулась, и в проеме возникла высокая сухая фигура. Эйдер подскочил, как ужаленный.

— Мистер Симмонс!

Учитель вошел в класс и замер, как будто не знал, что делать дальше. Его маленькие черные глазки забегали.

— Эйдер? — неуверенно спросил он охрипшим голосом. — Что ты тут делаешь?

Эйдер почувствовал, что краснеет. Он еще не успел решить, как ответить, но язык уже молол первое, что пришло в голову.

— Я решил зайти к вам, чтобы узнать, как вы себя чувствуете. После того, что случилось. Я не видел вас в столовой. И не видел во дворе. Я решил, что вам нужно с кем-нибудь поговорить… — он замолчал, увидев, как изменилось лицо Симмонса. Черные глаза расширились, словно тот увидел привидение. Тяжелая челюсть затряслась.

“Кажется, я сказал что-то не то”, — успел подумать Эйдер. А затем учитель закрыл лицо ладонями и задрожал.

— Эйдер, мой мальчик, — забормотал он, не отрывая рук от лица, — не нужно думать обо мне. Все будет хорошо. Я справляюсь, — последние слова он произнес как-то неуверенно.

Эйдеру стало жалко учителя.

— Вы дружили с Кр… Колином, да?

— Он приходил ко мне, — Симмонс шумно потянул носом и потряс головой. — Приходил, — повторил он, — и говорил о своей матери. Я дал ему пару советов, но они ему не помогли, — он закрыл дверь и повернулся к Эйдеру, понемногу успокаиваясь. — У бедного мальчика было много проблем. Все, что я теперь могу для него сделать — это молиться за упокой его души. И не предаваться греху отчаяния. Но, видит Бог, сделать это очень трудно. Ведь я был последним, кто с ним говорил.

— Правда? — тихо спросил Эйдер. — И что он вам сказал?

Симмонс поглядел на него с грустной полуулыбкой.

— Он сказал, что скучает по матери. И что он хотел бы бывать с ней почаще, пока была возможность. У нее были свои проблемы, которые его не касались… в которые она его не посвящала и, в общем-то, правильно делала. Он остался совсем один. Все случилось так, как случилось.

— Что вы ему на это ответили?

— Я ответил, что здесь нет его вины, — Симмонс отвел взгляд, а затем с неожиданной твердостью сказал: — Дети не отвечают за грехи своих родителей. Бог не наказывает детей. Я сказал Колину — Крысе, как вы его зачем-то зовете — что у него впереди целая жизнь. И эту жизнь он не должен тратить, предаваясь отчаянию. А теперь я сам… — из левого глаза мужчины вдруг выбралась слезинка. Эйдер, как завороженный, проследил ее путь по небритой щеке. — Я молюсь, чтобы Господь простил меня за мои слова. Ему не нужны были разговоры о Боге, Эйди. Ему нужен был психиатр. Я не смог ему помочь.

Потрясенный этим откровением, Эйдер замотал головой:

— Вы же не виноваты!

— Я должен был ему помочь.

— Мистер Симмонс, разве вы виноваты в его смерти?

— Пожалуйста, Эйди, — учитель быстро поднял на него покрасневшие глаза, — оставь меня ненадолго одного. Ладно? Если тебе что-то понадобится, я буду здесь. Но пока я хочу побыть один. Немного помолиться. Хорошо, дружок?

— Хорошо, мистер Симмонс.

Эйдер вышел из класса, закрыл дверь и прижался к холодной стене всем телом. Его ноги тряслись. Вспотевшая рука сжимала в кармане штанов деревянный кулон.

***

После отбоя Эйдер вернулся в молитвенный класс, втайне надеясь, что дверь будет заперта. Крадясь по коридору, соединяющему основной корпус с корпусом рекреации, он пытался убедить себя, что хочет проведать белую крысу. Эти животные, знал он, выходят по ночам. Его так и подмывало посмотреть, съела ли она его подношение. Но в глубине души Эйдер чувствовал, что обманывает самого себя — пожалуй, притворяется ребенком, которым был когда-то давным давно. Эта детская любовь к ручным зверятам, внезапно проснувшаяся в нем, будто служила прикрытием чего-то еще. Чего-то темного. Ему хотелось еще раз взглянуть на класс. Если там нашлось украшение Крысы, которое явно (этого не может быть) было сорвано с руки во время борьбы, он, Эйдер, сможет отыскать что-нибудь еще. Он изголодался по ответам. Нужно узнать правду.

Его удивило и немного обескуражило, что дверь открыта на пол-ладони. Из широкой щели лился дрожащий свет. Кажется, Симмонс по забывчивости оставил в классе зажженные свечи. Эйдер подкрался поближе, щекой прижимаясь к дверному косяку, и заглянул внутрь. С этого ракурса он видел картину на стене. Она неуловимо отличалась от того, что он видел раньше. Эйдер прищурил глаза, пытаясь понять, что его смутило.

А поняв, вздрогнул всем телом.

Из окон нарисованной церковки лился слабый фосфоресцирующий свет. Казалось, что внутри нарисованные человечки зажгли ненастоящий зеленый огонь. Как будто они готовились провести ночную черную мессу. Дрожа, Эйдер весь подался вперед — еще секунда, и дверь, не выдержав напора, увильнет от его ледяной руки и он ввалится в освещенный огнем кабинет…

Внутри вдруг раздался громкий всхлип.

— Прости меня, — зашептал полумрак пьяным голосом, — Боже мой, Колин, прости, прости меня. Я ошибся. Колин, можешь ли ты меня простить…

У Эйдера зашевелились волосы на голове. Господи, Симмонс сидит у себя в классе! Прикусив костяшки на левой руке, Эйдер присел на корточки и тихонько потянул дверь на себя, молясь, чтобы она не заскрипела, а затем, собравшись с духом, просунул в щель голову.

Симмонс сидел за своим столом, уронив голову на скрещенные руки. На нем была полосатая пижама с пуговицами. У его левой руки стояла пустая бутылка церковного вина. Воздух в кабинете пах воском, потом и перегаром.

— Прости меня, Колин! — вдруг взвыл учитель, в исступлении вскидывая голову. Эйдер шарахнулся в коридор, и дверь, которую он задел плечом, отчаянно взвизгнула.

— Кто здесь? — испуганно воскликнул Симмонс, — Ты? Покажись уже! Хоть на этот раз!

Эйдер вскочил на ноги и, как профессиональный спринтер, дернул прочь по коридору. Вслед ему неслись приглушенные возгласы Симмонса.

Прибежав в свою спальню и прыгнув в кровать, он навалил подушку на голову и тихо, почти беззвучно застонал.

Что за ерунда происходит с этой проклятой картиной? И что значат слова Симмонса: “покажись хоть на этот раз”?

Чертовых вопросов стало еще больше.