ДЖА⁠⁠

Часть III

В школе на меня обрушился водоворот событий. Математичка опаздывала, и в класс влетел Димка Быстров из «десятого а», без всяких предисловий поделился горячей новостью: «Шаолинь повесился в спортзале».

—  Да, скорее, он даже не повесился, — глаза Быстрова возбужденно блестели. — Короче, я захожу с утра первый, а он в волейбольной сетке запутался и висит, как паук в собственной паутине, рожа цвета баклажана, моргалы выпучил так, что даже узкоглазие прошло, изо рта слюни висят.  Всё ночь, наверное, синячил в своей бендежке, вот и карачун наступил!

— А может и помог кто, — вдруг сказала Степашина, — Этот упырь меня к себе в его сраную бендежку приглашал. Девки рассказывали, что за пятёрку просил их трусики при нем снимать и дарить ему. Все знали, но никто не говорил…

Вечером в квартире раздался протяжный телефонный звонок, мать Мезенцева обзванивала весь класс и осипшим от волнения голосом сообщала, что Ромочка уже третий день не приходит домой, что до этого они с сыном страшно, как никогда, поругались, и вот теперь она третий вечер в лошадиных дозах пьёт таблетки и обзванивает всех знакомых на предмет, не знает ли кто, где он пропадает.

Следующим утром я сам стал свидетелем трагического происшествия. Раиса Петровна, ехавшая со мной в трамвае, зазевалась и выскочила на остановке в уже закрывающиеся двери, поскользнулась на подмерзшем утренним гололёде, угодив прямо под железные колёса трогающегося вагона. До меня донёсся только вой бабьих голосов и железный визг тормозящего трамвая. Я видел округлившиеся от ужаса глаза молоденькой вагоновожатой, и как мужики, стянув куртки, прикрывали останки нашей класснухи. Тонкий, выпавший ночью снег окропили вишнёво-красные пятна.

Спустя сутки пришла страшная новость, что труп Ромки Мезенцева обнаружили на дне заброшенного карьера на окраине города. Лицо до неузнаваемости было обглодано бездомными собаками. При опознании его мать упала в обморок и затем попала в больницу с подозрением на инсульт. По району поползли какие-то нехорошие слухи, с наступлением сумерек встревоженные родители загоняли домой играющую во дворах детвору, бабки у подъезда перешёптывалась о чем-то тайном и жутком, встречая косыми подозрительными взглядами незнакомых прохожих. Высокий и протяжный, похожий на детский плач вой доносился с лесистых холмов у окраины. И непонятно было, выли ли это волки или осатаневшие от цепной жизни дворовые собаки.  Я ложился спать глубоко за полночь, обнимал мягкую подушку и натягивал на голову одело, словно желая спрятаться от опостылевшей реальности. Но сон не приходил.  После многочасового бдения, мне казалось, что вой издавался уже откуда изнутри, из меня самого. Мне хотелось выбежать на балкон и самому заскулить жалобным протяжным воем, выпуская из себя накопившееся одиночество, тоску и злобу, ненависть к жизни, которая лишь на краткий момент сделала меня счастливым и обманула, цинично и нагло, как какой-то напёрсточник на вокзале.

Директриса Зарема Львовна, словно желая преодолеть незримое, зависшее над нами проклятье, расформировала класс и раскидала нас по параллельным.  Я оказался среди мало знакомых мне «вэшек». Сел, как и раньше, один за заднюю парту и осмотрелся в поиске черных кудрей. Безуспешно. Заглядывал к «ашкам» и «бэшкам», но не нашёл её и среди них. Часами стоял на той злополучной остановке, пропуская десятки трамваев, ждал на Садовой и несколько вечеров тёрся у общежития. В слезливом пьяном забытьи слушал затертую кассету «Наутилуса» про то, как «я хочу быть с тобой». Курил копеечную «Астру», от которой желтели пальцы и зубы. В мыслях умолял Джа прийти ко мне, хотя бы во сне. Думал о последнем прыжке с горбатого моста. Зима постепенно вступила в свои права, город покрылся грязноватой коркой снега, стало рано темнеть, уже третий день не приходила мама….

***

Луна снова дразнила круглыми боками, а от мысли, что мне предстоит очередной одинокий вечер в квартире, становилось до невозможности тошно. Внезапно пришла идея сходить в Горпарк.

Края пруда подёрнулись коркой льда, а лунный свет, как и прежде, отражался от водной глади. Гуляя по берегу, я покосился на знакомую скамейку и распознал две сидящие ко мне спиной фигуры. Поверх белого платья девушки пузырился бесформенный пуховик, над которым раскидистым шатром разлетелись чёрный кудри. Второго я тоже узнал, судя по его ухваткам, это был школьный «Казанова» Серёга Хотиненко. Он явно рассказывал ей что-то очень забавное, отчего её узкие плечи подрагивали, как от смеха. Подобно изваянию я замер в бездвижной позе. До меня донеслись обрывки слов. Теперь уже не оставалось никаких сомнений, что это была именно она. Порыв ветра принёс знакомый пряный запах и мелодичный смех.  Затем Серега что-то прошептал ей на ухо и обнял её за талию, а она податливо прильнула к нему, их головы сблизились.

У берега я нащупал гладкий увесистый камень. В несколько прыжков преодолел расстояние до скамейки и, размахнувшись, вплющил его в затылок Хотиненко. Он медленно сполз на землю, растянувшись, уставился вверх распахнутыми глазами. Я вновь опустил булыжник прямо между глаз, раздался мокрый хлюпающий звук. Я ударил снова, затем, войдя в раж, бил ещё и ещё, пока лицо не превратилось в плоский блин. Чуть остыв, посмотрел на неё. Джа спокойно наблюдала за случившимся.

— Уже шесть?  — спросил я её.

— Нет, сейчас уже все семь!  — чуть слышно ответила она.

— Зачем ты это делаешь со мной!  — я отбросил булыжник и схватил ее за руку.

— Я делаю это для нас!  — свободной рукой она слегка оттолкнула меня, освободившись от моей хватки, чуть отступила в сторону. — Мы скоро встретимся! В совсем другом мире!

Я снова перехватил её руку, однако очертания девушки внезапно потеряли четкость и стали растворяться в лунном свете. Пару минут я стоял в полной растерянности, пока не обнаружил, что вместо её руки держу ветвь плакучей ивы. Труп Хотиненко оставался вполне реальным. У расплющенной головы натекла тёмная лужа. Опасливо осмотревшись, я не заметил случайных свидетелей. Подумал, не стоит ли оттащить его до прибрежных кустов и закидать опавшей листвой. Затем отрешённо махнул рукой и, чуть покачиваясь, побрёл к выходу из парка. Будь что будет! Мне было абсолютно наплевать на то, какие последствия повлечёт за собой мой ужасный поступок. Моё будущее уже не интересовало меня. Так же, как и само моё бытие в этом обрыдлевшем мире. Ноги сами привели меня к подъезду дома. Прямо у входа припарковалась чёрная «Волга». Из авто навстречу мне вышла два человека – женщина средних лет в неброском сером плаще и седоволосый мужчина в форме майора милиции. «Так быстро!» —  удивился я. «Удрать?!» —  мелькнула в голове паническая мысль, но я не почувствовал в себе ни прыти, ни страха, необходимых для бегства.

— Вы Данила Крылов?  — спросила женщина.

Я молча кивнул в ответ.

— Откуда возвращаетесь?

— Из парка, —  автоматически ответил я и тут же пожалел.

— Меня зовут Ольга Владимировна — я профессор кафедры психологии высшей школы милиции, а это – майор Олег Петрович Крутиков. Фамилия тебе знакома, он папа Вити. Глаза майора сверкнули нехорошим злым огоньком.

— Вам придётся проехать с нами, — сухо сказала она.

— А это на всякий случай, привыкай, — на моих запястьях щелкнула холодная сталь наручников, и майор, схватив меня за шею, больно сдавил ручищей и втолкнул на заднее сиденье.

Едва мы отъехали, в салоне захрипела рация.

«Всем патрульным расчетам проследовать в район горпарка и задерживать всех подозрительных в прилегающих районах.  Обнаружен труп молодого мужчины со следами насильственной смерти, следственная группа выехала на место».

— В парке, говоришь, гулял? — исполненный ненависти взгляд ожёг меня через зеркало заднего вида, — Что молчишь, тварь?!

Затем, обращаясь к ней и играя желваками:

— Может при попытке к бегству его кончить?

— Понимаю Ваши чувства, но такой подход одобрить не могу. Следствие нужно довести до конца.

— Что ж доведём! — он резко ударил по газам так, что меня вдавило в сиденье, а голова мотнулась назад так, что хрустнуло в шее.  

***

— Ты хоть осознал, Данила, что никогда не увидишь мать? — Ольга Владимировна подвинула ко мне стакан со сладким чаем и внимательно посмотрела в глаза. — Не ел давно?

Я молча отвел взгляд на бугристую стену милицейского кабинета, окрашенную в казенный коричневый цвет. Она поставила передо мной тарелку с двумя бутербродами с заветренным подсохшим сыром. Какое-то время наблюдала, как я жадно жую. Затем продолжила.

— Мне больно говорить такое, но раз ты не в курсе. Твоя мама была в вашем гараже, она была там не одна, с ней находился мужчина. Кто-то три дня назад подкрался и запер их, закрыв снаружи железные ворота. Ночи сейчас стоят холодные, место нелюдное. Помощи не докричишься. Утром они каким-то образом завели мотор машины, выхлопной газ токсичен, он, наверное, избавил их от мук.

«Семь», — подумал я, — или уже восемь? Считать ли маму и её неизвестного спутника?»

На секунду откуда-то из глубин детской памяти всплыла забытая картинка — новая, пахнущая заводским лаком машина скользит по вечернему серпантину, за окнами малиновое солнце уже наполовину окунулось в море. Теплый южный ветер треплет острые верхушки кипарисов. За рулем красивый папа, из-под кепки выбиваются русые кудри, а веселая молодая мама, не переставая, смеется над его шутками. Вот в окно машины залетел светлячок, мама поймала его в ладони, а отец притормозил в тени скалы, чтобы я смог рассмотреть его огонёк. Мы делим на троих бескрайнее как море счастье…

Вместо желтовато-зеленого фонарика светлячка из детства, меня вновь окатил беспощадно яркий свет настольной лампы. Вынырнув из глубин наивной ностальгии, я заморгал мокрыми ресницами. Реальность острой, режущей болью, словно лезвие, резанула по сердцу. В этом мире не осталось никого, кто хотел бы заключить меня в объятья, взъерошить на голове волосы, коснуться лица губами. Теперь я один. Единственный оставшийся из тех «счастливых троих». Чувство жалости к себе самому расперло грудь и вырвалось наружу через скуксившийся рот вместе с чаем, с пузырями слюны и неразжёванными кусками бутербродов, с конвульсивными приступами беззащитного детского плача.

Она терпеливо сидела и ждала, когда затихнут рыдания. Затем тихо щёлкнула кнопкой диктофона, и я рассказал всё…

***

— Вот, — майор Крутиков кинул на стол пластиковый пакет и глубоко, до сухого искристого треска затянулся сигаретой, — изъятые вещдоки. Это, — он выудил наружу длинный железный ключ, — от гаражных ворот, был в правом кармане его куртки, это, — он встряхнул пузырек с таблетками, — реланиум, тут даже не хватает приблизительно столько, сколько у Лебедевой в желудке нашли. В то утро он помогал физруку накачивать мячи. Вблизи карьера его видели с Мезенцевым. С Раисой Петровной из одной двери вагона выходил, в парке тем вечером гулял… В общем лично для меня всё предельно ясно. Ах да, чуть самое главное не забыл! На секунду замолчав, он снова погонял тугие шары желваков на впавших щеках, затем достал железную гайку, — Эта штучка регулирует натяжение тормозного тросика на мокике «Ямаха», а вот если её нет, то и натяжение отсутствует вовсе, на любом повороте запросто вылетаешь на встречку…

Прикурив новую сигарету от еще недокуренной, он вопросительно посмотрел на Ольгу Владимировну.

— Что он там Вам наплёл? Какая-то новенькая из класса его подзуживала или помогала? Какая-то полоумная черноволосая беженка с горных окраин, где зреет урюк?

— Не хочу грузить Вас терминами, — она тоже потянулась за сигаретой, — Тут мы явно имеем дело с патологическим расстройством психики, у людей с заболеваниями такого плана осознание личности и психонормы размыты, а фантазия настолько богата, что выплёскивается за грани привычной обывательской реальности. Они так ярко и детально рассказывают про каких-то персонажей или даже целые миры, что порою трудно им не поверить. После таких рассказов нередко ловлю себя на мысли, что сама уже сомневаюсь, чей мир более реален — их или наш. Не само ли наше убогое и несправедливое бытие — продукт больного воображения. У Вас не было таких мыслей?

— Нет, — сухо парировал майор, — Имею дело с вполне реальными трупами. И Витю я себе обратно уже никак не нафантазирую.

— Простите, — понимающе кивнула она, — Версию с новенькой девочкой мы конечно же проверили. Ни в школьных документах она никак не проходит, ни среди класса про неё никто не слышал. В общежитие в последнее время не была официально зарегистрирована никакая семья беженцев.

— Что теперь?  Полгода-год в дурке? Затем с желтой справкой на свободу?

— Увы, не могу исключить такого развития событий.

— А мне лично всё же очень хочется исключить! — майор воткнул сигарету в переполненную пепельницу и стремительно покинул кабинет.

***

Сквозь мутное зарешеченное стекло одиночной камеры виднелся силуэт знакомой трубы котельной. Круглый диск луны осторожно выглянул из-за лесистого холма окраины и медленно покатился сквозь рваные тряпки облаков. Застыв на длинной шее трубы, он превратился в долговязого круглолицего великана. Чуть пригнувшись, он тут же принялся неотрывно таращиться в тюремное окно. Ноздрей коснулся знакомый пряный запах. От ощущения, что она может незримо находиться где-то рядом со мной, учащенно забилось сердце. Память всколыхнули события самой странной ночи в моей жизни. Волнуясь, я зажмурил глаза и произнёс один, может быть, очень запоздалый меня вопрос:

— Скажи, Джа, а что ты тогда попросила для себя, у основания самой высокой поднебесной башни?

В одиночной камере повисла тишина, затем послышались чьи-то тяжелые шаги в коридоре, в двери заворошился ключ. Щёлкнула пружина замка, и на несколько секунд снова воцарилась тишина.

— Разве ты еще не понял? — чуть слышно ответил знакомый голос, — Быть с тобой вечность!

***

Майор Крутиков взвесил кистью руки тяжесть резиновой дубинки, затем стараясь не лязгать замком, отворил железную дверь одиночки, на мгновенье застыл в проёме двери.

Камера была пуста, оконное стекло расползлось паутиной трещин, а сквозь толстые, ровные прутья решетки в помещенье смотрела необыкновенно большая круглая луна. Не поверив своим глазам, он нервно выругался, напружинил ноги, несколько раз тревожно обернулся, засуетился, как кот, внезапно потерявший пойманную мышь, заглянул под железную койку, зачем-то приподнял матрас, несколько раз щелкнул неработающим включателем. Затем, к своему великому удивлению, увидел в окне, как высокая и толстая труба котельной искривилась в змеином броске и обхватила луну губами кирпичного рта. Медленно и верно, как змея-анаконда, она, раздаваясь шеей, заглатывала свою непомерных размеров жертву. Диск луны таял, стремительно превращаясь в убывающий месяц. Его охватило паническое животное ощущение, что со временем и пространством происходят какие-то ужасные, апокалиптические трансформации.  Майор конвульсивно попытался уцепиться за остатки логического, рушащегося на его глазах мироздания. Что это может быть? Землетрясение? Бомба? Взрыв на АЭС? Меняются полюса Земли? Или от напряжения лопнул сосуд в башке, и агонизирующий мозг дарит последние глюки?  В нос внезапно ударил резкий запах каких-то восточных благовоний.  Вскоре лунный свет полностью исчез в каменном брюхе трубы, погасли уличные фонари. Кромешная тьма, как желудочный сок, переваривала реальность, сглаживала резкие очертания крыш в окне, крадя дыхание из груди и остатки трезвого сознания. Пол стал уходить из-под черных милицейских ботинок, на улице пронзительно заистерила автосигнализация, заскулили охваченные безумным ужасом собаки. Ему почудилось, что прожорливая труба, превратившись в какой-то безумный, вселенского масштаба пылесос, уже засасывает в ненасытное брюхо весь город, пустыри и лесистые холмы окраин, всё мироздание.  Майор извлёк из кобуры свой табельный «Макаров», снял с предохранителя и нащупал губами ствол.