Чёрный шар смерти. Часть 1/2⁠⁠

Чёрный шар смерти. Часть 2/2

Тук-тук. Тихонько стучит в дверь маленьким кулачком Лариска.

- Ну, что тебе? - шепчет, открывая дверь, Зарема. Дверь когда-то была зелёной, теперь краска облезла и шелушится.

- Пойдём играть, - лукаво улыбается Лариска, накручивая на палец рыжую кудряшку. Зарема осматривает свои порванные тапки, сквозь которые проглядывает большой палец ноги. Вздыхает: ногти на ногах пора стричь.

- Темно уже, поздно, нельзя, - опасливо говорит Зарема, привычно обтягивая залатанное домашнее платьице, но острые коленки всё равно предательски выпирают, утверждая, что она выросла. Звук телевизора перебивает раскатистый храп матери.

- Трусишка, - шепеляво дразнит Лариска и снова щербато улыбается. С подъездной площадки дует холодом, проступающим сквозь оконные щели. Зарема ёжится. Трусишкой быть стыдно.

- Давай, собирайся, доходяжка, пока мамка дрыхнет, не боись – не узнает, - дразнит Лариска. - Машка тоже пойдёт. На горке покатаемся. Весело будет.

Зарема снова прислушивается к материнскому храпу: и хочется ей пойти, и страшно, что накажут. Но ведь действительно мать не узнает – напилась самогонки. Девочка кивает.

Уроки сделаны, только упражнения по русскому как всегда нацарапала на чистовике, словно курица лапой. Учительница опять придираться будет, но, сколько ни выводи буквы-закорючки, красиво и ладно, как у той же Лариски, не получается. Вздыхает Зарема, ведь некому ей помочь, мама с ней совсем не занимается.

На градуснике за окном минус пять. Деревья корявые, мёртвые стволы, по весне больше не просыпаются. Небо густое, тёмное – сплошное покрывало мрака, сквозь него даже редким уличным фонарям не пробиться. Земля промёрзла насквозь: потрескавшаяся, настолько выцветшая до серости, что днём своим цветом сливается с хмурым небом.

В книгах есть солнце. В старых документальных передачах и фильмах на ночном небе раскидывают свою серебристую сеть звезды. Но мама почти круглые сутки, когда не работает, смотрит свои мыльные оперы про подземные города и любовь. А потом, когда за неуплату выключают свет, живут в потёмках, вдыхая вонь парафиновых свечей. Зареме же остаётся только мечтать о лучшей жизни и сытости, а солнце и звёзды приходят к ней лишь во сне по ночам.

Искусственный полушубок сносился до дыр и едва застёгивается на тощей груди. Кряхтя, она снимает его и надевает тонкую курточку, ненавидя себя за длинные ноги и руки, тощие, что те спички. Как ненавидит обидное прозвище, которое ей часто в сердцах бросает мать, говоря: «В кого же уродилась эта проклятая дылда!..»

Сапоги велики, и в них бегать девочке – сплошное мученье, но в мороз в резиновых кедах замёрзнут ноги. К тому же в них не влазит нога в тёплых носках. А так две пары носков, плюс сапоги – и можно идти.

Зарема прячет густую чёрную косу под шапкой-ушанкой. Но та всё равно выскакивает, и она злится на мать, что запрещает стричь волосы. А за косу так больно-пребольно частенько дёргают в школе, особенно когда Вадика нет.

Зарема вздыхает – и, тихонько затворив дверь, выходит в подъезд.

Девчонки ждут её на улице, хихикают и шушукаются: конечно, сплетничают про Зарему, обсуждая алкоголичку-мать. Она завидует им, сытым, румяным, потому что у девчонок есть шанс на лучшую жизнь. Ей же с матерью-алкоголичкой едва ли светит переезд в подземный город. Собственные мысли ранят сильнее чужих насмешек, поэтому лучше идти гулять и обо всём хоть на время забыть, притворившись, что с ней действительно дружат, а не просто терпят из-за симпатичного спортсмена Вадика.

- Пошли на горку, - подначивают девчонки, бросая презрительный взгляд на её одежду. Сами в модных тёплых пуховиках, шапочки с помпончиками, на ручках яркие рукавички.

- Не знаю, - всё ещё сомневается Зарема, от холода потирая ладошки.

- Ну, чего тут раздумывать! - смеются девчонки, берутся за руки и бегут в сторону горки. Она смотрит им вслед, снова вздыхает и бежит за подружками. Ведь кто знает, сколько ещё продлится это подобие дружбы, пока они навсегда не уедут.

Железную горку и остовы качелей когда-то окружали высокие берёзы. Теперь их можно узнать разве что по чёрно-белой коре. Что же стало с красавцами-деревьями, скрученными и пригнутыми к земле болезненными жгутами?

Зарема оглядывается на подъезд, на покосившийся и облезлый фасад дома, в котором редко светятся окна... Все потихоньку собирают деньги и уезжают.

Вздыхает. Ведь днём им тоже не разрешают гулять, кроме как в огороженном дворе школы во время перемены. Несправедливость удручает. Почему так, ведь давно всё утихло - и даже учителя говорили, что жить в домах теперь безопасно?

Лариска и Машка уже на горке, смеются и катаются на целлофане, чтоб не пачкать пуховики. Горка длинная, металл холодный, поэтому от быстрого скольжения аж дух захватывает.

Девочка подходит ближе и смотрит на них, ожидая, когда накатаются, чтобы попросить целлофан. За своим не хочется возвращаться домой. Как-то само собой выходит поглядывать в сторону второго подъезда, где окна Вадика Морозова.

- Тоскливо сегодня? - дуется Лариска.

Машка толкает Зарему в плечо и шипит:

- Не видно что-то твоего кавалера!

И хихикают на пару с Лариской. А девочка смущается и просит целлофан, чтобы покататься на горке.

- На, - протягивает целлофан Лариска, точно собаке.

Машка тащит её в сторону «паутинки», и они лезут туда вдвоём и дурачатся. Зарема берёт целлофан и карабкается на горку. Сегодня хочется покататься ещё на тяжёлых скрипучих качелях. Вадик сильный, он бы их покатал, если бы вышел. Мысли о Вадике смущают. Сразу становится жарко, и во рту пересыхает, она ведь так теряется, когда он приходит на помощь. А она даже спасибо выдавить из себя не может, сразу убегает. А потом злится, потому что действительно не понимает, почему такой, как Вадик, за неё заступается.

Вот же не зря говорят, мол, помянешь чёрта, тут как тут. Может, он в окно смотрел, раз их увидел.

От катания захватывает дух, смешки девчонок становятся громче, шуточки звучат наиграннее. Лариска и Машка в его присутствии млеют, становятся шёлковыми, даже Зареме ничего обидного не говорят, точно действительно дружат.

А Вадик сегодня пришёл один, без друзей, даже куртку второпях не застегнул, шапку забыл, только перчатки натянул. Наверное, волновался из-за неё, дурёхи, увидел в окно. А ночью все же, как ни говори и ни думай, гулять небезопасно.

Подружки машут Вадику рукой, кривляются, довольные, что появился. Зарема снова поднимается на горку, хочется ещё раз во весь дух прокатиться. Рукам холодно держаться за железные перила.

Возможно, позже мальчишка их всех покатает на качелях, если Лариска кокетливо попросит… Сама Зарема никогда на такое не осмелится, хотя тоже усядется рядом с ними. Качели-то широкие, сиденье металлическое – вот и не превратились в мёртвый остов или труху, как всякая древесина на открытых местах вследствие аномальных проявлений чего-то внеземного.

Внезапно похолодало, аж окоченела - и враз ветер поднялся. Давно уже ветра не было. Зарема ещё помнила, как её, совсем маленькой, с мамой и остальными выжившими выпустили из убежища, распределив по уцелевшим квартирам, в которых зимой лютовал ветер, задувая сквозь оконные щели.

Она распрямляет смятый целлофан в руках, чтобы постелить для удобства, удивившись, что не слышит смеха подружек, и оглядывается, не видя их ни на качелях, ни на «паутинке», ни на турнике-мостике.

Ветер всё сильнее воет, терзая одежду Заремы. Вот сорвал с головы шапку, и уже боязно стало, так что совсем не до горки. Выпустила целлофан из пальцев.

- Беги! - Крик Вадима гортанный, коверкает слово, уносит смысл.

«Что?» - хочется переспросить, но фонарь возле дороги лопается и гаснет. С оцепенением на Зарему накатывает панический страх. Руки девочки намертво вцепляются в перила горки, а вот ноги отказываются спускаться вниз. Комок в горле сжимает гортань, не давая дышать. Всё, что она может, - это стоять, чувствуя лишь обречённость, злость и обиду на себя, недотёпу.

Вздрагивает. От ужаса колотит, из горла вырывается сипящий булькающий звук. Ее такой слабый, отчаянный крик о помощи... А ветер ревёт всё сильнее, утрачивая холод, сменяясь жаром, и как же Зареме страшно поднять глаза вверх…

Всё-таки смотрит.

Оно в форме шара, чёрного, как если бы растопить темноту и зажечь её, словно масло. Пылает золотом по краям, зачаровывая и пугая.

От ужаса дыхание сводит, а слёзы сами льются из глаз.

… Вадик столкнул её с горки. Зарема даже не поняла, как летела вниз. Осталась только боль в животе от удара о поручень и вывернутая рука, которая уберегла лицо.

Шар упал ему прямо на голову, и темнота сияла золотом, объяв всё тело Вадика. Красиво и жутко, а языки пламени рисовали цветочные лепестки.

- Вадик, нет!  

Слабый голос вдруг сорвался на крик. Она попыталась встать и упала. Затем поползла в сторону подъезда, прикусив губу. Небо кипело от появившихся из ниоткуда чёрных звезд. Только то были совсем не звёзды, а шары.

В горячке и бреду Зарема пролежала неделю. Все бредила Вадиком, а мама шипела и цыкала, накладывая на лоб влажное полотенце, посматривая, чтобы метаниями дочка не испортила гипс на руке. Говорила, что всё забудется, что всё просто сон.

В одночасье выздоровев, Зарема оказалась запертой, как птица в клетке, в квартире. Не зная, куда себя деть, читала, делала упражнения по учебнику, упорно решала задачки и примеры. А потом долго-предолго смотрела в окна, а там уже не на что было смотреть, кроме как на дымку глубокой синевы, окутавшей двор колеблющимися сумерками.

Исчезла горка, не стало качелей и «паутинки».

Вот если бы воспоминания можно было стереть так легко, как порой забываются поутру кошмарные сны. А неожиданно протрезвевшая мать настойчиво утверждала обратное – что всё Зареме приснилось.

Когда, наконец, сняли гипс и пустили в школу, девочка убедилась, что дом действительно опустел. Уехали все, кроме пары жильцов из третьего подъезда – таких же нищих, как они с матерью, оттого списанных на самый конец очереди.

В районной школе теперь всего два класса: младшие и старшие. Из учителей остались только старушки. Окна верхних этажей заколотили и заперли двери. Вовсю заработала, пыхтя огнём и чёрным дымом, старая кочегарка. Школа перешла на самообеспечение.

Автобус, облезший «Икарус», едет так быстро, что едва успеваешь рассмотреть дорогу. В глубокой дымке исчезли мёртвые деревья, как утонули нежилые дома, фонари и заборы. На занятиях скучно и тихо. Старушки-учительницы на каждом уроке гоняют чаи с сухарями, пустив учёбу на самотёк. Перемен тоже нет, как исчезла возможность погулять на улице.

А каникулы, напротив, в году стали чаще.

С каждым днём всё больше укрепляется чувство, что в школе уже никто никого не ждёт. И у всех, у кого Зарема ни спрашивала про Вадима, в ответ одна реакция: отворачиваются, поглядывая на неё, как на дурочку. А он ей снится почти каждую ночь, а поутру, как назло, девочка совсем ничего не помнит, только подушка мокрая от слёз.

Неожиданно мама стала покупать Зареме сладости, как раньше делала лишь по праздникам. А на все дочкины вопросы только улыбалась, а у самой от тяжёлого труда в две смены появилась паутинка седины в волосах, а глубокие борозды морщин очертили лоб и нагло въелись в щёки, в уголки губ, точно у старушки.

Опустевший дом стал невыносимо тихим и тёмным, а на забытых ковровых дорожках у окон и дверей отвоёвывала себе место пыль.

В школу теперь тоже не было смысла ходить. Уехали почти все дети, а оставшаяся старушка-учительница всё чаще просто дремала за своим столом.

Когда автобус не приезжал, Зарема оставалась дома взаперти.

Как-то мать, вернувшись с двойной смены на подземном заводе, от усталости заснула, позабыв спрятать ключи.

Сомнения лишь раз кольнули сердце Заремы, но свобода и поиски ответов манили сильнее. Девочка тихонько оделась и побежала на улицу.