Братья Ют - Эхо тишины⁠⁠

Часть 2. Глава 7

– А ведь Итан был пграв! И малец пграв! – вскидывается Джордж, будто и не тронула его вся эта сцена. Он тут же оказывается у микрофона и привлекает всеобщее внимание.

– Мальчик, милый малыш, не плачь, ты совегршенно пграв. Нет в мигре большего злодея, чем Господь. И не стоит тут больше слёзы пускать. А если же нет и его самого, то тогда плакать вообще незачем. – Неожиданно, но подобные слова даже как-то приободряют Генри. По крайней мере, он отвлекается от рыданий и поворачивается на голос. – Cogito eгrgo sum. Я мыслю, следовательно, существую. А я бы сказал, «помню, следовательно, существую». Ну, или существовал. Так вот, пока вспомнил… Вот вы тут все юг вспоминаете, кому-то нгравится, кому-то нет, не важно. Но вот появилась одна вещь. Как я уже говогрил, я писатель, пгричём, довольно успешный. Самая пегрвая книга нашла место в кино. Ну, честно сказать, полностью готовых книг у меня тгри пока что, но в пгроекте ещё один громан. А ещё я никогда не пишу в чегрновик, сгразу вчистую, чтобы не испгравлять. За одну ночь, вот так вот! Сначала долго думаю, что и как мне изложить, может месяц уходит, иногда больше. Понимаете, я вспомнил, как писал! В общем, дебютная гработа попала к талантливому грежиссёгру. Этот мужик много чего уже снимал, а с моей книгой, сказал он, хочет взять Оскагр! Понятно, что деньги меня заинтегресовали в пегрвую очегредь. Ну, и твогрческое гразвитие. Кстати, думаю, вам будет интегресно узнать, о чём мой шедевгр. Извините за гогрдыню, но это не мои слова. – Никто не выражает эмоций. Рассказ этого парня походит на восхищение самим собой избалованного ребёнка, которому никто до сих пор не раскрыл глаза на реальность вокруг. – Если в двух словах, то девушка-медик влюбляется в пагрнишку на войне. Он её долго добивается, и их в итоге соединяет любовь. Только вот одна пгроблема. Война. В общем и целом, сюжет кому-то может показаться слишком пгростым, но не спешите с выводами. Главное - греализация! – На этих словах Джордж торжественно поднимает палец вверх. – А, могре, да. Его я видел неоднокгратно, поэтому особо сильного впечатления не получил. Естественно, оно восхитительно, не могу не согласиться. Пожалуй, лучшее, что есть на планете.

Джордж, вроде бы, заканчивает свой монолог, но со сцены уходить не торопится.

Алекса скрещивает руки на груди:

– Ты знаешь, я учусь на факультете филологии, но что-то не припоминаю никаких «шедевров» в последние годы.

– Итан, милый, – сладенько произносит Оливия. – Ты выглядишь начитанным парнем. Может, слышал что за нашего картавого друга? Нет?

– Уважаемая Оливия, уж твоего, эм, мнения я совегршенно не стесняюсь!

– Я, конечно, похожа на тупую пустышку, дружок, и не являюсь специалистом в области литературы, но, поверь, читаю достаточно. А ещё я всегда в курсе того, что происходит в Голливуде. Так вот, никаких оскароносных киношедевров в последнее время…

– Генри? – Кэрол вдруг дёргано озирается в поисках ребёнка.

– Знаешь, кграсавица, был бы я новичком в, хм, своём деле, то ещё бы, э-э, обгратил какое-то внимание.

– Росс, где он?

Эрик и Росс отвлекаются от перепалки и расходятся в стороны.

– Джордж, ты хотя бы курсы писательские окончил? – Алекса вновь встаёт на сторону Оливии, которая ей совсем не нравится. Однако в данном случае девушка считает, что правда дороже личной неприязни. – Мне всё больше кажется…

– Дамы! Джордж! – Итан вклинивается между ними, закрывает обзор на писателя на сцене. – Девушки!

– Мам, пап! Я тут! – тонкий голосок мальчика раздаётся откуда-то со стороны, там едва можно что-то различить во мраке. Проходит ещё секунда, и он добавляет: – Дверь!

Неожиданно воодушевлённые новым открытием – даже Джордж со-скакивает со сцены – они бросаются на голос. В этот момент все чувствуют волнение. Им всем приходит на ум схожая мысль, что загадка понемногу рассеивается. Раз уж удаётся хоть что-то вспомнить, да ещё и находить проходы, то скоро, совсем скоро они будут на свободе. Это придаёт сил.

Кто-то из мужчин уже открывает тяжёлую дверь. Запор не такой старый и ржавый, как на предыдущей: хватает одного единственного усилия.

– Кажется, я чувствую, м-м, сквозняк!

Джордж оказывается первым и тут же зажмуривается от хлынувшего света. Остальные тоже щурятся. В отличие от кают-кампании и ресторана, лампы в этой маленькой комнате работают исправно и даже беззвучно. Ярко освещённый проход будто превращается в сверкающий портал, так, что все невольно делают шаг назад. Однако проходит лишь мгновение замешательства. Люди, измученные постоянной и неизвестно сколько уже длящейся полутьмой, одновременно и торопливо проталкиваются в помещение. Кэрол едва успевает потянуть за собой Генри. Внутри они невольно замирают и выдыхают. Однако передышка и облегчение мнимые. Они нервозно осматриваются.

– Какая-то подсобка, – вполголоса говорит Росс.

– Кажется, это тамбур, папа. – Также негромко.

Комната совсем небольшая – им восьмерым едва хватает места, чтобы развернуться. Здесь заметно прохладнее. По бокам от входа, вдоль стен, небольшие металлические стеллажи, больше ничего нет. Все взгляды упираются в ещё одну дверь. Точнее в её отсутствие. Рамка входа зияет чёрным бездонным колодцем. Словно галлюцинацию, все одновременно чувствуют направление ветерка – во мрак неизвестности. Абсолютно непроглядная темнота уставилась на них своим прямоугольным зрачком.

– Д-давайте немного пегреждём.

– Джорджи, милый, не прижимайся так сильно!

Оливия оказывается выше него на голову.

– Нужно дать глазам привыкнуть к яркому свету.

– Мисс Александра только не рассказывайте про Гоголя.

Их взгляды встречаются: злой – Алексы и насмехающийся – Итана.

– Генри, ты только не отходи от меня ни на шаг.

– Маленький мой, держись за руку.

Кэрол всё больше цепляется за сына, она чувствует дискомфорт, если он не рядом.

Сам Генри зажат в углу.

– Знаете, а это очень интересно – постепенно узнавать о себе самом что-то новое.

Все оборачиваются в сторону Эрика.

– Ну, смотрите. Мы ведь потихоньку вспоминаем то, что произошло до попадания сюда. Не знаю, как у вас, а у меня, эм…будто туман рассеивается. Я вспоминаю какой-нибудь эпизод и вместе с ним свои эмоции и ощущения. То же море, которое, кажется, вспомнил каждый. Видимо, оно на всех произвело своё впечатление. И на меня тоже.

Как по команде они приготовились слушать. Личная история – привычный ритуал.

– В нашей компании все так просто описали море, так что я тоже не буду выделяться. Два слова: состояние беспечности. Не нужно никуда спешить, полно времени и возможностей, полная свобода. Тогда я часами смотрел вдаль на багровый закат, затем на лунную дорожку. Походу, это единственное, что удерживало меня от петли. Только вот не надо так осуждающе смотреть! Я потерял всё и сломался. Да, сломался! – Он замолкает, смотря в проход, в непроглядную неизвестность. – Я вот теперь думаю, может, кома похожа на такой вот коридор? Мрак и холодные стены, и только какой-то едва различимый свет вдали…

– Какой свет?! – Джордж так и подскакивает на месте.

– Да, я тоже вижу! Плохо, но вижу. Надо идти.

– Вот сама и иди первая, китти.

Эрик пожимает плечами:

– Деваться нам всё равно некуда. Давайте я первый, а вы за мной. Только не быстро.

Он осторожно делает шаг за высокий порог – комингс – и, выставив руки, движется куда-то вглубь. Росс идёт следом, за ним семья, и остальные. Джордж медлит.

– Я ведь, э-э, ни чегрта не вижу!

Итан отвечает из темноты:

– Давай за мной, я рядом. Держись за плечо.

Писателя прошибает пот, но он всё же переступает порог.

Проходит всего несколько слепых минут. Слышно только их общее тяжёлое дыхание и шаги по металлическому полу. Генри плохо, но всё-таки различает впереди слабый источник света. Вытянув руку вправо, он касается металлической поверхности стены – холодной и влажной. Когда они приближаются к неясному мерцанию, его рука проваливается в пустоту. Просто поворот. Они сворачивают за угол. Здесь коридор продолжается, но он уже больше различим. Не узкий, но и не слишком широкий – если Генри вытянет руки в стороны, ему не хватит каких-то тридцати сантиметров, чтобы коснуться обеих переборок. Джордж невольно сглатывает: железная кротовая нора уходит в бесконечную даль.

– Это, похоже, основной коридор. Должен идти почти во всю длину лайнера. – Оливия нарочито старается говорить почти в полный голос – отчаянная попытка храбриться. – Как раз окажемся в другом конце.

Не сговариваясь, они начинают движение вперёд. Идут, едва ступая, чтобы инстинктивно не шуметь. Плафоны горят тусклым ржавым, как некоторые части стен, цветом. Какие-то трубы, провода под потолком, всё уходит в бесконечность. Листы железа, составляющие стены, покрыты испариной. Беспокойство поглощает каждого. Топот ног из эха перерастает в общий глухой стучащий звук, словно частые капли дождя. Молчание усиливает в фантазии каждого подстерегающую их опасность, хоть предпосылок для этого нет. Генри не отпускает руку матери, его ладони скользкие, но мама держит крепко. Интерес к неизведанному и надежда на лучшее пытаются победить страх в душе мальчика. Джордж постоянно оглядывается, нервно дыша. Лидерство Росса уходит, растворяется где-то в глубине палубы. Всё тепло от выдохов переходит в конденсат, добавляясь к уже имеющемуся и оседая на переборках. Капли медленно сползают вниз. Плафоны периодически моргают, добавляя звук живого электричества.

Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, Оливия заводит разговор.

– Эрик, – зовёт она.

– Да?

– Ты что-то там про кому рассказывал.

Эрик пытается облечь в слова ту малую часть, того, что вспомнил. Он решает, что здесь важна суть, а не детали. Каждое слово, произнесённое вслух, умножается в десятки раз, отталкиваясь от металлических стен.

– У меня в голове всё немного путается. Давай по порядку. Итак. Думаю, как прошло время за решёткой, подробно рассказывать не стоит. Если в двух словах, сокамерники меня не трогали. Я просто ждал, когда всё закончится. Первые пару лет надзиратели развлекались тем, что избивали толпой. Потом приутихли, а я старался не дать повода повторить. – Он делает паузу. – Не знаю, как передать то самое ощущение, когда выходишь на свободу. Мне кажется, это тоже входит в твоё наказание. Такое…чувство дискомфорта и потери, что ли, не знаю. Такой довесок к девяти годам заключения.

– Что, рецидивы у уголовников вызывает дискомфорт свободной жизни? – Росс не хочет специально задеть Эрика, но поделать ничего не может. Такие слова не очень укладываются в голове.

Эрик не отвечает, просто продолжает говорить. Он привык к тому, как окружающие относятся к бывшим заключённым.

– Мир сильно изменился за это время. Новые технологии, слова, тер-мины, цены на продукты. Как айсберг – всё это только верхушка жизни. Я смог привыкнуть, адаптироваться, только через полгода. Надо было как-то заново строить жизнь, работа, там, жильё, магазины… Чётко всё было только в тюрьме: неизменное расписание, когда есть, когда спать. На свободе – только неопределённость. Никто не хотел брать на работу. Ну, на жалость не давлю, но кто-нибудь понимает, что такое на самом деле одиночество? Родители умерли давно, а другой родни у меня нет. Друзья остались где-то в детстве. Пара знакомых на весь город, да и те чужие люди. Совсем один. Николь скончалась за год до моего освобождения, так и не придя в сознание. Это я узнал, когда пришёл её навестить. Я осознавал, что делаю, когда избивал того парня. Только последствия не мог представить до конца. До сих пор жалею, что не был с ней рядом.

По голосу Эрика становится ясно, что человек давно успел пережить и пересилить боль потери. Однако Алексу поражает другое. Как Эрик всё-таки смог удержаться от суицида, осознавая, что виноват во всём, что произошло? Она ощущала каждое его слово, как вагон угля, который пытается тащить мальчишка, вроде Генри.

Уверенно ступая в полумраке, Эрик просто продолжает:

– В итоге я решил начать с чистого листа. Первое, что сделал, это уехал на другой конец страны. Бросать было нечего, ни машины, ни жилья. Была съёмная комнатушка, но такое не жалко. Может, знаете, есть такая программа для освобождённых, когда первые полгода платят минимальное пособие на жизнь? Не важно. Я поехал на юг. Моя Николь любила снег, и он стал одной из причин её смерти. А я холод с тех пор не переношу. Побережье было лучшим вариантом. Правда…я плохо помню, что было дальше. – Пауза. – Меня радует, что картинка восстанавливается. Думаю, мы скоро выясним, что тут происходит.

– Всем бы твою уверенность, здоровяк.

– А почему вас не брали на работу?

– Генри!

– Да ничего, Кэрол, всё нормально. Знаешь, малыш, когда человека сажают в тюрьму, ему ставят отметку в документах. Такая запись, которая говорит всем, что у человека проблемы с законом. Потому многие считают, что брать на работу того, кто сидел, может быть опасно.

– Но если человек извинился? Разве нельзя просто спросить, захочет ли он повторить…ну, то, что сделал? И написать, что он исправился?

– Сынок, далеко не все люди говорят правду.

– Врут?!

– Да, малыш, врут. А потом опять делают то, за что сидели в тюрьме. И затем их опять сажают.

– А зачем? Если человек не хочет исправляться, почему каждый раз всё повторяется?

– Потому что у каждого должен быть шанс, Генри-малыш.

– А почему тогда не дают работу потом? Если у каждого должен быть шанс…

Вновь никто не знает ответа на детский вопрос. Если бы хватало света, Кэрол посмотрела бы на сына с иной стороны. Она никак не может взять в толк, откуда у её сынишки такие взрослые мысли? Когда он успел вырасти?

Росс не хочет вступать в беседу. Всё же Эрик ему слишком нравится, чтобы оставаться конченым уголовником-рецидивистом. Как только они выберутся, нужно будет попытаться ему помочь.

Они продолжают свой безумный поход сквозь тьму.