Легенды западной Сибири⁠⁠

Танька

Мне известны три степени недоверия к рассказчику. Приведу пример. Когда я сейчас рассказываю кому-то, что дважды встречала медведя в тайге, пока жила в Мурюке, чаще всего слышу в ответ, что была ребёнком, а дети любят фантазировать. Вторая степень, когда побелевшие от страха охотники, вернувшись в деревню, долго не хотят признаваться в том, что их напугало, а потом всё же сбивчиво мямлят про меховых женщин у реки, а им с сомнением: может, перепутали, может медведица подрощенных деток к водопою водила? Самая последняя стадия готова смириться с тем, что тайга скрывает неведомое и необъяснимое, но не совсем уж необъяснимое. Иначе становиться страшно жить. Это когда ночью горячечно шепчешь в ухо самому близкому другу, истомившись носить это знание в себе: "Я в сентябре у отвалов Душу встретила. Через тайгу шла. Я в малиннике отсиделась и убежала". Друг долго молчит, всё понимая и выбирает компромисс: "Примерещилось. Там меховые часто ходят. Одного из них встретила и с перепугу спутала". Мы все верим в меховых, но не можем поверить в Душу. Мы знаем, что Души ходят по своим делам, как знаем и то, что лес хранит много тайн, которые нам лучше не знать.

Местное население Мурюка состояло из трёх, иногда скрещивающихся, ежедневно соприкасающихся, но всё же непримиримо обособленных групп. Раскольники, жившие отдельно, за рекой, пришлые, те, кто отбыв сроки в лагере, оставались жить в посёлке на постоянной основе, женившись, или не имея места, где ждали бы их возвращения, и старые люди, предки которых заселили эти земли со времён казачьих походов, в своих обычаях и жизненном укладе много перенявшие у коренных народов Сибири. Старые люди охотно вбирали в себя новую кровь, но не новый образ жизни. Бесчисленные браки с осевшими заключенными разных национальностей и цветов, пригнанными со всего СССР, почему-то, не сильно влияли на их внешний вид. Крепкий скелет, широкая кость, белые волосы и брови, крутой лоб и большие, водянисто-голубые глаза, глядя на них, можно было подумать, что они все одна большая семья с бесчисленными братьями, сёстрами, тетушками и двоюродными дедами. Так и было. Жили они охотой и собирательством. Не бедствовали, так как тайга щедро делиться с теми, кто умеет с ней ладить. Шкурки, кедровый орех, пихтовое масло, редкие травы, мёд на продажу, мясо, ягоды, грибы и рыба на прокорм. Тихие, дружелюбные и, вроде бы, открытые, они никогда не посвящали в свои дела нас, временных соседей. Я случайно оказалась сопричастна их внутренней жизни.

У Таньки в семье было шесть девчонок. Всё на одно лицо, но с большой разницей в возрасте. Как я заметила, у старых людей девочек рождается гораздо больше, чем мальчиков. И замуж они часто выходят за пришлых, но не уезжают с ними, а растворяют тех в своем кругу. Мать Таньки была почтальоншей, а сама Танька моей однокласницей. Дружба наша была предопределена тем, что её и моя семья жили на хуторе, занимая два дома из шести. В оставшихся жили Шварцы, с сыном Ванькой, моим первым кавалером, семья казахов, с девочками Эльмирой и Гульмирой, шорцы, разводящие лаек, и ещё одна семья старых людей, без детей нашего возраста. В школу можно было добираться по дороге, но путь занимал часа два, или напрямки, через тайгу, на час меньше. Естественно, мы ходили через тайгу, по-малолетству, сбившись в стайку. Так и подружились.

Пришло лето. Речка, ягоды, казаки-разбойники. В единственном на хуторе колодце утопла собака. Вода стала непригодна к питью, мы возили воду на тележке из родника. Сначала в гости друг к другу не частили. Сказывалась непреодолимая разница культур. Позже, эти различия стали несущественными. Я научилась бить рыбу, а Танька завязывать капроновые банты. Вместе мы дивились необычной красоте Гульмиры, вместе были влюблены в Ваньку Шварца. В десять лет всё, что случается, всё, что наблюдаешь вокруг, кажется данностью. Это есть, значит так оно и должно. Поэтому ничего мне не казалось особенно странным в Танькином быту, по крайней мере, не больше, чем ей в нашем. Мы приехали в таёжный посёлок, когда мне было восемь. Я, девочка из огромного города, единовременно ошалела от всего и так же единовременно всё приняла. А на Танькином веку таких приезжих были десятки.

К Танькиной бабке на заимку мы поехали на Грозном. Это был серебристый жеребец в яблоках, не признававший седла и убивший копытом пьяного конюха. Новым конюхом был муж старшей Танькиной сестры. Он обучал нас ездить верхом и

одалживал Грозного. С нами, детьми, Грозный был плюшевым, а мужиков не подпускал и близко. Одно из самых ярких воспоминаний того лета, бархатные губы Грозного, которыми он брал сахар с моей ладошки и копался в моих волосах, щекоча шею. На нём мы и поехали. Путь был солидный, даже для нас, привычных к часовым походам за водой.

Бабка была странной, по словам Таньки, и неродной. Приняла она нас хорошо. Кормила рыбой и пирогами с черёмухой. Высокая тёмная и прохладная изба, огромная печь в углу и пучки трав, свисавших с балок крыши, плоского потолка в доме не было. Я пила молоко из большой эмалированной кружки, когда за печью завозились. Кошка? Нет, какая кошка, Душа. Тоскует, зиму ждёт, на волю хочет. Это был первый раз, когда я услышала про Душу. Подробностей я не узнала. Мы засобирались, нужно было засветло успеть на хутор.

Кой черт меня занёс к старикам, я не помню. Таньки со мной не было. Может, я ходила к ним за молоком? Другого объяснения я не нахожу. Нужно было чего-то подождать и меня позвали в избу. Кукла сидела на печи, свесив ноги. Одетая в штопанную телогрейку и лапти, с грубо намалеванным лицом, в человеческий рост. Меня заинтересовали волосы куклы. Явно человеческие, седые пряди мешались с пшеничными. Я зачарованно подошла и протянула руку. Кукла сухо зашуршала под моей рукой. В комнату вошла старуха. Если бы я могла выбирать, я бы предпочла не знать того, что она мне рассказала.

Это Душа, сказала бабка. Внутри у неё обрезки ногтей, волос, сухая кожа. Бабкина кожа и ногти. Летом Душа почти всё время спит. Зимой гуляет по тайге. Помогает по хозяйству. Дров принесёт, воды из проруби, снег почистит. С детства каждый собирает свою Душу. Пока ты ребёнок, Душа маленькая. К старости большая, входит в силу, чтобы разделить работу с дряхлеющим хозяином. Когда Душа в тайге, она слышит зов владельца, а тот видит во сне глазами Души все, что видит она. Когда я умру, сказала старуха, Душа навсегда уйдёт в тайгу. Но иногда при жизни человека связь рвётся и тогда в посёлок приходит беда.

Поверила ли я в эту сказку тогда? Не знаю. Не помню, чтобы я об этом сильно размышляла. Наверное, всё же не поверила. Но, спустя два месяца, по глупой своей привычке задуматься и уйти глубоко в лес, далеко от троп и лесопилки, я встретила бредущую Душу. Стоял конец сентября, а Души ходят в тайге только по большому снегу, так сказала старуха. Значит, случилась беда.

Верю ли я себе? Это не вопрос веры. Я знаю старых людей. Практиков и прагматиков. Это реалисты, вынужденные ежедневно сражаться с силами природы, отстаивая свои права на жизнь перед наступающей тайгой. Эти люди скупы в словах и движениях. Они берегут силы, зная, что завтра корова обязательно забредет в болото и нужно будет её тащить, через месяц в деревню придёт шатун и придётся драться, защищая свой дом, а через год может случиться голод. Эти люди не делают ничего понапрасну, их этому научила тайга. И уж если и шьют кукол из собственных ногтей и зубов, то точно зная, что та, как миленькая, натаскает дров и воды, и похоронит, если будет некому больше. Нет, я не верю в возможность существования ожившей куклы. Но я верю своим глазам, всегда верила, и они меня не подводили.

Я бы не стала ворошить давно похороненое на дне памяти, случившееся в иной жизни, в посёлке, исчезнувшем с карты, если бы вчера, в такой же глуши, но за десятки тысяч километров от Мурюка, в лесу, не почувствовала то, забытое. Воздух сгустился и зазвенел, волоски на теле встали дыбом, а птицы смолкли. Примерещилось, сказала бы Танька.