Достоевский
Протоптав в американском Лукоморье тропинку в разврат и балагурство (тут подробности), я решила что с меня хватит, пусть другие дотаптывают. И вернулась на родину — восстанавливать связь с корнями. Там, по маминым стопам, я поступила на журфак.
Первый курс прошёл спокойно — нас, салаг, щадили. А вот на втором лафа закончилась, и перед нами отчётливо замаячил экзамен по русской литературе. Принимающей стороной был лёд и пламень русской словесности профессор Ф. Недели за три до экзекуции он набил нами тесную аудиторию рядом с деканатом и выдал список книг о двух печатных листах. С двух сторон.
Читайте, говорит, а лучше учите наизусть. Как стихи. Как заклинания. Вы должны знать имена, цвет глаз и малоизвестные факты биографий героев. Буду гонять по тексту и с любой страницы, с любого абзаца.
В списке помимо прочей «тяжёлой» классики значился увесистый такой комплект Достоевского.
С задних рядов взметнулась рука.
— А что если я не люблю Достоевского?
— Не любите? А вы его читали?
— Конечно.
— А что вы у него читали?
— Ну как, то же что и все: Преступление и наказание, Бесов, Карамазовых…
— А «Село Степанчиково» читали? А «Идиота»? А «Чужую жену и мужа под кроватью»? Вот когда прочитаете его всего, тогда, и только тогда, вы сможете утверждать, что не любите Достоевского.
Ох. А как быть мне? С того момента, как я освоила алфавит, я читала любые книги, до которых могла дотянуться с высоты своего гномьего роста плюс табуретка. Всеядная, как помойка, я тащила всё, в чем водились буквы: от Эрика Бёрна до журналов «Мурзилка» и дедовой подшивки «Наука и жизнь» за пять лет. И куда уж без Достоевского: как в любом советском доме, у нас водилось полное его собрание. На второй полке снизу, как раз на уровне моей вытянутой руки. Благодаря ему к десяти годам я узнала что такое бессонница, рефлексия и депрессия, и возненавидела его навсегда.
Придя домой из универа, я выгребла с полок всего Достоевского, пентаграммой выложила на полу и уселась плакать посередине. Периодически выдергивала один из томов, листала и засовывала обратно. У меня было ощущение полного тупика: если я всё это не перечитаю, то провалю экзамен, а если перечитаю, то сойду с ума. Шах и мат.
Через пару часов пришла мама и нашла меня.
— Ты совсем что ли ку-ку?
Давясь соплями я поведала ей о своей беде. Как истинный филолог, журналист и тем более мать, она ничем мне не помогла. Зато искренне посочувствовала и дала денег на алкоголь и наркотики.
Беда, знаете ли, очень сплачивает, особенно если она — Достоевский. И немного Толстой. По крайней мере нас с однокурсником Серёгой она спаяла недели на две. Мы решили, что если готовиться сообща, у нас есть шанс прорваться на третий курс без потерь, и поселились в библиотеке. Мы учили героев по именам. Составляли их генеалогии, расписывали биографии. Составили шпаргалку из фотороботов. Изобрели собственный язык жестов и аналог азбуки морзе.
Мы были готовы к Достоевскому. И к Толстому были готовы. А вот про остальной список о двух печатных листах с двух сторон мы забыли напрочь. Вспомнили уже на экзамене, когда нам не достался ни тот, ни другой. Я, кажется, вытащила Чехова, а Серёга — то ли Гоголя, то ли Тургенева. Лет двадцать прошло с тех пор.
Но экзамен мы сдали.
_______________________
О том, как я попала в американское Лукоморье -- тут
