Жил в нашем подъезде один  дед, жил один. Его грустную историю знал весь дом.

Жена его умерла, когда ему было лет шестьдесят с небольшим, старший сын, подсел на наркотики и сгинут в одно прекрасное время, даже могилка где он не знал. Младший сынок погиб трагически, да так, что и хоронить нечего было, сгорел в огне.

Правда осталась у него внучка от старшего сына, она то и проведывала деда время от времени. Ну вы знаете молодежь, всё бегут куда-то, все спешат и нет им времени уделять старикам достойного внимания.

И вот последние время, мы стали замечать, стал наш дед с каждой пенсии покупать одну-две бутылки водки.

Запил, что ли? – гадали мы, но пьяным мы его не видали, да и в восемьдесят лет не начинают пить.

И вот однажды рано утром прозвучал выстрел, но никто не обратил на него внимания, мало ли что, может, что упало.

А ближе к полудню, мы узнали, застрелился дед

К смерти он приготовился тщательно, написал прощальное письмо, в смерти прошу никого не винить.

На столе лежали деньги с припиской «на похороны», на кровати костюм, рубашка и прочие вещи «в эти вещи одеть меня», в углу комнаты ящик с водкой «этим помяните». На двери квартиры прикрепил записку «без милиции не входить».

И как сказала внучка, накануне попросил ее: - Приходи в двенадцать часов, я буду ждать.

Застелил диван целлофаном, сел и выстрелил себе в сердце.

И все.

Позднее, когда разбирали вещи деда Макара, нашли его дневник.

За полтора года он шестнадцать раз писал прощальные записки и каждый раз была приписка «сегодня не смог, может получится следующей раз.»

Вот такая грустная история.

Интересно память устроена - запоминаются, порой, даже не просто места, не просто пейзажи, а события, которые там происходили всего несколько секунд.

На этой незатейливой фотографии выход на вентспилсский "дикий пляж". Каждый уважающий себя житель "Парвенты" (это то ли левый берег, то ли правый, я так и не запомнил) здесь был. Сюда ходили с собаками, чтобы они могли покусать волны и поноситься по бескрайним песчаным просторам с сосной в зубах. Здесь прятались тёти-пИнгвины в дюнах на солнышке уже в мае чтобы у них была румяная корочка.

В детстве, помню, идёшь куда-то с загадочным видом поделать что-нибудь такое, чего категорически нельзя, пока мама не видит, напарываешься на такую тётю с парашютами, понимаешь что всё что нельзя уже сделано на год вперёд и на цыпочках возвращаешься кустами к маме сильно грешным.

Сюда приходили очень интеллигентные сильно пьющие люди бухать, что бы как бы не один, а с морем.

Сюда же приходила местная подростковость, порыдать на солёном ветру и убедить себя в том, что ты самый страшный и никто тебя не любит. Мало что я принимал в рыданиях активное участие, я ещё и встретил самую красивую девочку школы тут же, занятую тем же самым. Страшно друг друга испугались. С тех пор она перестала быть самой красивой, а у меня ничего не изменилось.

Но самым ярким моментом на этом месте была - минералка. Мы, тесным полусемейным кругом пришли на море на пикник. Именно на этот песчаный уступ. В торжествах принимала участие мать моя, я и ейный друх.

Чтобы было очень весело, мама развернула верблюжье одеяло и выложила на него бутерброды в огурцом и бутылку минералки. "Нарзан", как щас помню. Маму у нас в семье все уважали и боялись, потому что она умела не только предсказывать печальные события, но и наказывать за них. В этот раз мама ворожила недолго и настоятельно попросила меня пить минералку осторожнее чтобы не напускать туда ничего.

Мне совершенно не хотелось ремня, но умереть на море с застрявшим куском хлеба в горле было ещё хуже. Я подавился и нужно было запить. А ни времени, ни возможностей обсудить проблему с мамой у меня не было и я быстро запил хлебо-булочный тромб колкой невкусной водой. Там оно как-то быстро всё произошло, в общем, пока я спасал себе жизнь - я же и кашлянул. Кусочек хлеба, покушавшийся на мою жизнь, покинул моё детское горлышко и через бутылочное переместился в минеральные воды. Там ещё огурец оказией как-то зацепился...

Не прошло и полминуты как пикник подошёл к концу. Мама сразу перестала дружить со своим другом. А у нас с ним отношения ещё не успели наладиться и он опрометчиво обвинил меня в содеянном, за что в яркой красноречивой форме был выгнан с пляжа.

Мама молча несла домой верблюжье одеяло и разбитое сердце. Я нёс бутылку с хлебом и огурцом внутри на вытянутой руке, чтобы напоминать о причинах несостоявшегося банкета весёлой, жизнерадостной маме.

Ещё перед романтическим путешествием, я, зная себя, попрятал дома всё, что хоть как-то напоминало ремни и прочие предметы гардероба для подпоясывания. Как это обычно бывает в нашей чудной семейке, дома мы уже ржали над ситуацией и над моими уникальными способностями разрушать всяческие попытки мамы наладить личную жизнь. Именно тогда я впервые предположил, что если я и женюсь когда-нибудь, то на маме, ибо я единственный, кого она точно не выгонит.