nal47

Приняли в 2020 году поправку к Конституции:

«Ст. 67, п3. Российская Федерация чтит память защитников Отечества, обеспечивает защиту исторической правды. Умаление значения подвига народа при защите Отечества не допускается».

На этапе обсуждения поправки показывали по телеку интервью с гражданами разного пола, возраста и социального положения, и все они с умным видом говорили о важности этой поправки. А если бы спросили меня, то вид был бы не умный, а недоуменный: какую именно правду надо защищать?

Читать я научился в пятилетнем возрасте и читал всё, что под руку попадется. Книг в доме было немного, но были школьные учебники отца (он учился в вечерней школе, когда я родился). И был учебник по истории СССР выпуска 1947 года (мой ровесник), который я прочитал до того, как в школе начал изучать эту историю. Это была сталинская история, а в школе я сначала изучал уже хрущевскую, которая отличалась от предыдущей. В конце моей школьной учебы (1965 год) и в институте, я сдавал экзамен уже по брежневской истории, которая не совпадала с предыдущими двумя. Когда началась горбачевская перестройка, история СССР сделала очередной крутой поворот, при Ельцине СССР вообще улетел в кювет, и советское время стало оцениваться совсем иначе. Сейчас при Путине история России (включая и советское время) в очередной раз корректируется.

Расхожая формула, что «историю пишут победители», неверна. Если бы это было так, то история Второй мировой воины, написанная историками стран-победителей (СССР, Англия, США, Франция и др.), была бы примерно одинаковой, а она весьма разная в разных странах. На самом деле историю пишут власти, точнее, историки, нанятые властью и пишущие то, что нужно власти. Если появляется новая власть, существенно отличная от предыдущей, то появляется и новая история, существенно отличная от предыдущей.

И какую же «историческую правду» я должен защищать, последнюю что ли? А мифов о ВОВ столько, что трудно разобраться, где реальность, а где миф. Я уж не говорю о том, что, сколько историков, столько и историй.

Получается, что поправка дает дополнительную возможность для преследования исторического инакомыслия, и посему безопасно «колебаться вместе с линией партии». Хотя для многих представителей общественных наук это не впервой, наблюдал их мимикрию в момент падения СССР. Прочитал как-то в ЖЖ дьякона Андрея Кураева упоминание об одном ученом, который подготовил докторскую диссертацию на тему «Советский народ - новая историческая общность». Пока он готовился к защите, СССР рухнул, но ученый не растерялся – провел косметическую доработку диссертации и защитился по теме «Российский народ – новая историческая общность». Прочитал и не удивился, даже немного позавидовал – я бы так не смог. :)

Событие, о котором собираюсь поведать, произошло достаточно давно, еще в советские времена. Детали стерлись, посему мое повествование будет не строго документальным, а с привнесением некоторой художественности.

Сначала расскажу немного о Прокофии, как я его помню. Это был муж нашей родственницы Марии, мужчина крепкой комплекции и хорошего здоровья. Человек неординарный, с творческими способностями. Сочинял стихи по разным происходящим вокруг него событиям (помню, как он мне читал свой стих, написанный для соседей - безутешных родителей, у которых умер сынишка). Неплохо рисовал - двери в доме расписал красивыми пейзажами. Но как многие творческие люди на Руси, страдал неудовлетворенностью от жизни, каковую лечил регулярным приемом "веселящей огненной жидкости". А будучи человеком творческим, выпив, любил немного "загнуть" о чем-нибудь, что могло бы заинтересовать собутыльников, т.е. об окружающих людях и событиях. Помню, как мать мне с возмущением рассказывала, что Прокофий во время очередного возлияния заявил о ней, что "Ритка-то туберкулезом болеет, иссохла вся и скоро помрет...". Однажды, когда мне было лет 7-8, меня по какой-то надобности поручили его опеке на вечер, он повел меня к своим приятелям, и они целый вечер за рюмкой говорили "за жизнь", перемывая кости общим знакомым, а я, сидя на кровати, весь измаялся, поскольку в доме не было ни одной книжки, и заняться мне там было совершенно нечем (посему, наверное, и запомнилось это событие). Ну, и говорят еще, что выпивши, Прокофий становился драчливым, поскольку комплекция позволяла постоять за себя и Родину. Но я лично дерущимся его не видел.

Пока Прокофий работал машинистом, выпивать удавалось, все-таки, не так часто, как хотелось и моглось. А когда вышел на пенсию (а машинисты уходили на пенсию в 55 лет), то возможности и их реализация существенно возросли. Ну, Мария помучилась-помучилась, да и развелась с благоверным. И уехал Прокофий в родную Марычевку (то бишь станцию Заливную). И вот представьте себе: появляется в поселке здоровенный мужик (как Карлсон - в самом расцвете сил) с пенсией в 120 рублей (в те годы это была зарплата инженера. Я, работая ассистентом в политехе, имел оклад 120 рублей). А в поселке самогон стОит копейки, а закусь вообще растет на огороде, а что не растет - так можно укупить задешево. В общем Прокофий зажил там как при коммунизме (у нас в СССРе так, наверное, только члены Политбюро жили). Говорят, что к нему там какая-то молодка прибилась, лет на 30-35 моложе. В общем, счастье полным потоком излилось, но разве Господь позволит счастью вечным быть? Народ же разбалуется!

И вот однажды, "в студеную зимнюю пору" (в конце декабря 1980 года) позвонили в локомотивное депо из Заливной и оповестили, что их бывший работник Прокофий "почил в бозе". Понятно, почему позвонили: депо не забывало своих пенсионеров и завсегда участвовало в похоронах (ну, там, гроб делали, венок, транспортом помогали, материальную помощь выписывали). Но одно дело, когда похороны в Бузулуке, и совсем другое, когда где-то вдалеке. И вот из депо звонят нашему бате и говорят примерно следующее: "Степаныч, там в Заливном умер Ваш бывший родственник - Прокофий. Не могли бы Вы туда съездить и прикинуть, чем мы можем помочь?" Батю нашего два раза уговаривать не надо, поскольку он активный общественник, и завсегда "интересы обчества уперед своих поставляет". Он живенько собирается и с ближайшим поездом отбывает "на место происшествия".

И видит на месте "картину маслом": кладбище - за поселком, и дороги к нему нет, точнее дорога занесена глубоким снегом (видимо, народ давно не умирал, и проторенная дорога была не нужна). Проехать можно только на танке или тракторе (каковых достать сложно). Можно, конечно, на лыжах, но по снежной целине и самим сложно идти, а гроб катить совсем не в жилу, тем паче, что Прокофий, как я уже говорил, комплекции был нехилой. А ведь еще и могилу копать нужно. Вот такая незадача!

Но коммунисты не пасуют перед трудностями, и наш батя, гуляя в медитативной задумчивости около вокзала, узрел какую-то железнодорожную ветку, коя, вроде бы, шла в сторону кладбища. Рекогносцировка показала, что за кладбищем есть какие-то строения (то ли элеватор, то ли амбары или склады), и ветка идет именно к ним и проходит недалеко от кладбища. Ветка, конечно, тоже порядком занесена снегом, но преграда ли это для тепловоза с его двумя тысячами лошадиных сил? Батя звонит в депо, докладывает о проблеме, предлагает решение. И вот из Бузулука присылают локомотив с грузовым вагоном. Ну а далее, как говорил Шерлок Холмс, "это элементарно, Ватсон".

В вагон загружается необходимый для копки могилы инструмент, необходимое для копальщиков "горючее" и закусь, гроб и сопровождающие лица (оркестра, вроде бы, не было). Процессия торжественно отъезжает - Прокофий на постоянное место жительства, остальные - на временное пребывание (вспомнилось по ассоциации, что военных, особенно высокого чина, хоронят нередко по-военному, на орудийных лафетах. А здесь машиниста хоронили по-железнодорожному, случай, думается, нечастый, достойный упоминания). Всё остальное было делом похоронной технологии, каковая у нас неплохо отработана, поскольку достаточно часто применяется и не требует подробного описания (да я и не знаю конкретных подробностей для данного случая). Такая вот история.

Наталья была бабушкой по отцовской линии. Я помню ее с малых моих лет. В те времена она жила в своем небольшом частном доме с дедом Иваном. Среднего роста, худая, часто прибаливающая, она казалась мне совсем старой и немощной. У нее было какое-то легочное заболевание, она часто кашляла, но это был не туберкулез. Лечилась, в основном, кодеином, который в скором времени стал исчезать из аптек, поскольку в его состав входили какие-то наркотические вещества. Кодеин мы закупали ей в Ташкенте, куда часто ездили в отпуск к другой бабушке – Тоне. В Ташкенте аптек было много, снабжение лекарствами существенно лучше, да и кодеин совсем не столь сильный наркотик, как бывшие в ходу в тех местах. Отцу моему совсем не нравилось такое лечение матери, он считал, что ее болезнь не столь серьезна, а пристрастие к кодеину вреднее болезни.

В 1963 году умер дед Иван, и Наталья, оставшись в одиночестве, как-то потухла. После моего отъезда на учебу в институт в 1965 году Наталья перебралась в наш дом и прожила там недолгий остаток жизни. Помню ее ворчливой, чем-то недовольной. Она была членом КПСС и от отца время от времени требовала, чтобы он по партийной линии выбивал ей какие-то льготы, иначе она грозилась сдать партбилет.

Умерла она в 1966 году под Новый год. Я приехал домой на праздники и попал на момент ее кончины и похороны. Первого января мы, несколько мужиков, в состоянии похмелья и недосыпа, долбили мерзлую землю на кладбище, согреваясь оставшимся после вчерашнего. Закончилась жизнь Натальи, и в моем представлении жизнь эта ничего интересного собой не представляла.

Интересное начало выявляться, когда я стал немного интересоваться жизнью и судьбами своих родственников. И оказалось, что жизнь бабки Натальи была не такой уж серой и скучной. Изложу некоторые события ее жизни, поведанные мне отцом, матерью и дополненные сведениями, собранными моей сестрой Галиной. Событиям этим от 70 до 100 лет, проверить и уточнить их уже не у кого, посему остается только принять их на веру.

*******

Наталья родилась в 1898 году в одном из сел Бузулукского уезда. Семья, судя по всему, была не из богатых (помимо Натальи было еще трое детей – Анфиса, Надежда и Иван), поскольку октябрьские события 1917 года Наталья встретила весьма положительно, вступила в красноармейскую бригаду, сражавшуюся в Оренбуржье с белогвардейцами, и воевала достаточно успешно. Когда мне родители сказали, что бабка Наталья партизанила и даже была награждена именным револьвером, я не понял, какие партизаны могли быть в наших степях, поскольку о долговременной оккупации белыми наших мест в исторических источниках не сообщалось. Почитавши немного литературу о Гражданской войне в Оренбуржье, пришел к выводу, что зачастую партизанскими считались войсковые подразделения, которые формировались самостийно на местах. В районе Бузулука четкой линии фронта не было, белая и красная власть то возникала, то исчезала. Линия фронта Гражданской войны проходила не по местности, а по судьбам людей.

Был у Натальи суженый – Василий Морозов, с которым она бок о бок и воевала и уже ждала ребенка. В 1918 году, когда красные заняли Бузулук, до них дошли сведения, что в женском монастыре на горе появлялись белоказаки. Василий Морозов вместе с небольшим конным отрядом красноармейцев поехали туда выяснить ситуацию. В пути у одного из конников лопнула подпруга, и он остался устранять неисправность. Остальные поехали дальше, доехали до монастыря, монахини им открыли ворота, отряд въехал в монастырский двор, ворота монахини закрыли, и тут из окон на отряд посыпался град пуль. Шансов выжить у красноармейцев не было. Их не только перестреляли, но и порубили на куски. В Гражданской войне нет правых и виноватых – виноваты все, и звереют многие по обе стороны баррикад, поскольку отступать некуда, проигравший нередко теряет всё – и близких, и дом, и Родину, малую и большую. Отставший конник, услышав стрельбу, понял, в чем дело, быстро ускакал в город, и в монастырь спешно отправился большой отряд, к которому примкнула и Наталья. Белых в монастыре, понятно, уже не было, а монахиням убегать было некуда. У Натальи от увиденного произошел нервный срыв, и она совершила самосуд – расстреляла игуменью и пятерых монахинь. Василия Наталья собирала по кускам.

Рядом со станцией был пустырь, на котором выкопали братскую могилу, в которую положили Василия Морозова с сотоварищами и красноармейцев из санитарного поезда, которых изрубили белоказаки в районе Новосергиевки, всего 89 человек по архивным данным. Над могилой в 1946 году поставлен памятник погибшим партизанам, а вокруг в советские времена был сквер и рядом клуб «Железнодорожник». Сейчас вид данного места существенно изменился, но памятник стоит. За произведенный самосуд Наталью исключили из партии и восстановили спустя много лет (точную дату не помню, но думаю, что во времена, когда репрессии против духовенства стали нормой, и ее самосуд перестал считаться криминалом).

У Натальи от Василия Морозова родился сын, которого она назвала Павлом. Времена начались голодные, а Бузулук стоит на железнодорожной магистрали, ведущей в Ташкент, а Ташкент, как известно было многим, город хлебный. И Наталья ездила в Ташкент за продуктами. Сколько раз съездила – неизвестно, но известны три ситуации, связанные с этими поездками.

Когда Павлику было примерно 10 месяцев, Наталья оставила его на попечение сестре Надежде и уехала в Ташкент. У сестры было двое своих детей, возникла ситуация, что кормить детей было нечем. Надежда сдала Павлика в детский дом, там, по крайней мере, у него было больше шансов выжить. Когда Наталья вернулась с продуктами, то оказалось, что детдом переехал в другой город, а Павлика кто-то усыновил, и следы его затерялись (Наталья до старости его искала, но безуспешно). После смерти другой своей сестры, Анфисы, Наталья брала на воспитание ее сына Николая. А с сестрой Надеждой Наталья до самой смерти не разговаривала, и знать ее не хотела.

В другую поездку она в Ташкенте на рынке познакомилась с узбеком, торговавшем мясом, и он пообещал ей продать нужные продукты. Повел Наталью домой и в сарае спихнул в яму, в которой уже сидела одна соотечественница. Та поведала Наталье горестную весть: узбек, оказывается, торговал не только мясом животных, но и приторговывал человечиной. Участь пленниц была, мягко говоря, незавидной. Но пленниц надо всё же подкармливать, дабы мясо было получше, ну и в туалет хотя бы раз в день водить надо, чтобы яму не загадили. Можно, конечно, ведро на веревке спускать, но брезгливо как-то потом за ними выносить. В общем, повел узбек Наталью в нужник, она не спеша сделала нужные дела и вышла с наградным револьвером в руках (отвлекусь на минутку от рассказа на размышления. Всё-таки правильные одежды были у женщин в те времена. Под ними можно было не только револьвер спрятать, но и пару гранат-«лимонок» подвесить к поясу, и всё это могло пригодиться в трудную минуту. А сейчас при обтягивающих мини-юбках и не менее обтягивающих брюках, куда бедной женщине револьвер спрятать? Случись катаклизм, сожрут ведь всех баб и даже женщин…). По выражению лица Натальи и по уверенной хватке оружия узбек понял, что с ним шутить не будут, и сдался на милость победителя. Милость выразилась в том, что Наталья его не пристрелила на месте, а отвела, куда следует. Надеемся, что там с ним сделали, что следует.

В свою последнюю поездку Наталья в поезде заболела тифом, ее беспамятную выгрузили в Казахстане, в районе Арыси. Посчитали мертвой или почти мертвой, раздели догола и сбросили в общую яму, куда с разных мест свозили трупы. А ночи-то там холодные. Наталья от холода пришла в себя, сумела выползти из ямы и поползла по дороге, поскольку идти сил не было. А по дороге с работы домой с фонарем шел путевой обходчик Степан. Вот так-то они и познакомились, а потом и поженились. Такая вот романтичная история, совсем в духе того времени.

В конечном итоге Наталья и Степан обосновались в Казахстане, в Джамбуле, где у них родились сыновья Валентин и будущий мой отец - Анатолий. В 1926 году в тех местах вспыхнул бунт красноармейцев, недовольных порядками, установленными советской властью (после Гражданской войны ожидали лучшей жизни для себя, но не случилось, накопились недовольства и претензии). К этому бунту примкнул и Степан. Бунт был подавлен, и Степан, скрываясь от ареста и скорой расправы, бежал к родственникам Натальи в ее родное село.

После отъезда Степана Наталья собрала детей и на поезде поехала в свои родные места. Время было неспокойное, басмачи (так, по крайней мере, говорили мои родители) разобрали рельсы, и поезд пошел под откос. Наталья выбросила в окно годовалого Анатолия, завернутого в толстую одежду, и Валентина. Валентин упал бедром на камень, повредил ногу. У него начался туберкулез ноги (такой диагноз сказали родители), нога начала сохнуть, и он на всю жизнь остался хромым. Жить в селе Наталье и Степану было опасно, их могли найти, поэтому они переехали в Бузулук, где затеряться было проще.

Все эти события повлияли на психику Степана, и, судя по некоторым косвенным упоминаниям моего отца, Степан стал прикладываться к рюмке и вел себя не совсем адекватно. Например, когда отцу не было еще пяти лет, Степан его и Валентина заставлял курить вместе с ним. А в 1930 году Степан выгнал из дома Наталью вместе с детьми, и они стали нищенствовать, ходить по домам и просить подаяние. Степан вскоре заболел раком желудка, уехал в Самару, где и умер в 1933 или 1934 году.

Наталья устроилась на работу сначала в столовую в летной части и работала там до 1941 года. Во время войны работала в хлебопекарне. С ее работой в столовой связан эпизод, подтверждающий театральное правило, что если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить. Упомянутый ранее наградной револьвер все-таки выстрелил. Она ночью была на работе (отец говорил, что они с Валентином нередко вечером ходили в столовую помогать матери лепить пельмени), и там активизировались крысы в большом количестве. Наталья стала их отстреливать из револьвера. Этот шум, конечно, привлек постороннее внимание. После «разбора полетов» револьвер у нее отобрали.

Потом Наталья вышла замуж в третий раз. Ее муж – Иван воевал в ВОВ, встретил День Победы в Польше. После войны работал слесарем в вагонном депо. Умер от рака в 1963 году.

Бабушка Наталья по ее просьбе похоронена рядом с мужем ее сестры Надежды Федором, который в Гражданскую войну командовал красноармейской бригадой, где воевали Наталья с Василием. Наталья его очень уважала и знала, что его могилу посещали оставшиеся в живых бывшие его соратники.

Такая, вот, оказывается, непростая и нескучная жизнь. Написал бы больше, но нечего (жаль, что «мы ленивы и нелюбопытны»).

Это была старая (по тем моим понятиям), грузная женщина, ходившая вперевалочку, неспешно передвигая ноги. Временами она появлялась в нашем доме, иногда жила одну-две недели, потом исчезала из моего поля зрения. Так продолжалось примерно до моего 11-12-летнего возраста. Её имени я не знал, все ее звали «Бабкой Москвой». Это прозвище дали ей в связи с тем, что на жизнь она зарабатывала, как это официально называлось, спекуляцией – ездила в Москву за мануфактурой и потом перепродавала с наценкой в нашем городе. Ныне такие люди называются в народе «челночницами», и это легальный бизнес, а в те времена подобная деятельность преследовалась по закону. Поэтому у бабки «Москвы» была проверенная клиентура, которая её не выдавала властям. А привозила она товары нужные, красивые и, видимо, модные (говорю «видимо», поскольку в этом не разбирался, но помню, как ахали женщины, когда бабка «Москва», вернувшись из очередной поездки, привезла товар к нам домой и устроила показ для своей клиентуры). Этот приработок в совокупности с небольшой пенсией давал ей возможность небогатого, но хотя бы не нищенского, существования.

Сама бабка «Москва» своё прозвище не любила, и говорила, что она не москвичка, а ленинградка. Она действительно изначально жила в Ленинграде, имела семью, но началась ВОВ, и в одночасье всё рухнуло. И сын на фронте погиб, и муж в блокаде. Её в блокадные годы каким-то образом всё-таки вывезли на «Большую Землю». Так она попала в наш город, а после окончания ВОВ возвращаться было некуда, и она так здесь и прижилась.

Своего жилья у бабки «Москвы» не было, и она то где-то снимала комнату (или, как говорят, «угол»), то просто мигрировала по домам знакомых или клиенток, проживая у них одну-две недели. Вот так она и у нас появлялась и временно проживала. Понятно, что при такой кочевой жизни «барахлом» она не обрастала.

Пребываючи у нас дома, она помогала матери на кухне, иногда при этом вела с ней свои взрослые, не интересные мне, разговоры, а в остальное время сидела молча в зале на кресле, а летом – на крыльце. Телевидения тогда в городе еще не было, а радио она не слушала (по крайней мере, я не помню, чтобы она когда-то слушала радио). Не помню, чтобы она занималась какими-то пересудами о властях или знакомых. По большей части была погружена в себя, а при необходимости говорила спокойно, безэмоционально. С нами, детьми, она почти не общалась, Иными словами, ее присутствие в доме многих хлопот не доставляло, нужно было лишь выделить ей угол для сна.

От нашего дома ей было отказано в результате происшедшего казуса. Бабка «Москва» прожила 90 лет и ни разу не ходила в больницу, у нее в поликлинике даже мед. карточки не было. Книг о здоровом образе жизни и нетрадиционных народных методах лечения она не читала (да их и не писали в те времена). Но, судя по всему, некоторые народные методы знала, ибо лечилась уринотерапией. И баночку со свежеприготовленной субстанцией держала на полке в сенях для своевременного и удобного употребления. Но в сенях стояла и кастрюля с домашним квасом, по виду похожим на содержимое бабкиной баночки. В сенях было темно, только маленькое оконце, и батя, зашедший напиться, подумал, что в баночке квас, и отведал его в изрядном количестве. В итоге получился грандиозный скандал, и отец потребовал, чтобы бабки «Москвы» отныне в доме больше не было, так ее и не стало. Думаю, что здесь сыграл свою роль и другой мотив: отцу, как человеку «партейному» и идеологически выдержанному, спекулятивная деятельность бабки «Москвы» весьма не нравилась, а тут образовался весомый повод для разрыва отношений.

Много позже мать рассказывала мне, что как-то пошла по делам в микрорайон и около одного из домов увидела сидящую на лавочке бабку «Москву». Присела, поговорили. «Москва» сказала, что скоро умрет, и попросила ее похоронить. Мать пообещала, и обещание выполнила – и похоронила в 1976 году, и устроила поминки, и до самой своей смерти ухаживала за ее могилой. Однажды, по приезду моему в родной город, мы с матерью поехали на кладбище навести порядок на могиле бабушки. Потом мать провела меня к могиле бабки «Москвы». Могила была огорожена дугами из толстой проволоки, а из таблички, прибитой к кресту, я узнал, наконец, как звали бабку «Москву» - Александра Федоровна Павлова. После смерти матери за этой могилой ухаживает моя сестра, и в тех редких случаях, когда я приезжаю в город летом, то составляю ей компанию в походе на кладбище, к родительским могилам, а по пути заглядываем и к р.Б. Александре.

Когда я размышлял, о чьих судьбах хотел бы написать, бабка «Москва» всплыла в моей памяти. Вначале я был в недоумении, с чего бы это? Общих дел и даже разговоров у меня с ней не было, примером для подрастающего поколения будущих строителей коммунизма она не являлась, да и прошло уже лет 60 с нашей последней встречи. Какое влияние она оказала на мое миропонимание, почему я помню ее до сих пор? Поразмыслив, понял. Она жила в мире сем, но была не от мира сего. Я ничего не написал о ее религиозности, поскольку просто не помню и не знаю этой стороны ее жизни. Но жила и прожила свою жизнь она так, как это должен сделать верующий человек. Могла бы чаще ездить за товаром в Москву, подороже перепродавать, накопить денежку на хотя бы маленький, но свой домишко. Но «наг пришел я в мир сей, наг ушел из мира». Преподобного Нила Сорского и его учения о нестяжании она, наверняка, не знала, но жила примерно в соответствии с ним. А что она дала нам, грешным? Ну, во-первых, мирскую радость, которую испытывали женщины, покупавшие понравившиеся вещи. Во-вторых, возможность проявить милосердие, приютив бабку Александру на недельку-другую. В-третьих, пример христианской жизни, не зависящей ни от властей, ни от общественного мнения, ни от суеты мирской, ни от жизненных обстоятельств, ни от власти вещей. А мы так сможем? У меня не получается…