Источник: http://www.kommersant.ru/doc/3242536/
В 1525 году в Венеции умер Карпаччо, а во Флоренции Микеланджело начал строить "Лауренциану", хранилище для великой Библиотеки Медичи при храме Сан-Лоренцо. В 1525-м же году в Страсбурге местные живописцы взбунтовались и подали городскому руководству жалобу на свое мизерабельное состояние.
Они просили (на это нужно было официальное разрешение, потому что старую цеховую структуру никто не отменял) разрешить им заниматься другим ремеслом — поскольку по художественной части делать им, мол, больше нечего и детей кормить тоже нечем. А все потому, печалятся мастера, что "через слово Божие почтение к образам заметно ниспало". Церковные и околоцерковные заказы — от больших алтарей до грошовых ex-voto — в протестантствующем городе внезапно перестали существовать.
Сам Лютер не то чтобы в этом был повинен лично. Суеверия, связанные с чудотворными изображениями, он ругал; о храмовом великолепии отзывался кисло (в конце концов, его виттенбергские тезисы отчасти вызваны к жизни тратами папства на строительство новой базилики Св. Петра) — и вообще считал, что слышание учительного слова важнее для формирования христианина, чем любой визуальный опыт. Но принципиально считать любое изображение идолопоклонством (а из буквы Писания такой вывод делали слишком многие, вот и в Страсбурге случилось) не соглашался, искусство в общем и целом терпел. А иногда и на свой лад ценил.
Однако грань, отделявшая протестантизм — весь протестантизм — от тотального запрета на фигуративное искусство, была очень тонка. И неизвестно, удержался бы тот же Лютер от того, чтобы ее перейти, если бы не Лукас Кранах.
Тот был не какая-нибудь эльзасская гольтепа, страсбургский пролетарий художественного труда, а придворный живописец, любимец саксонских герцогов, которые Реформацию, конечно, поддерживали всеми силами, но от подобающей ренессансным государям любви к изящным искусствам отказываться решительно не собирались при любой конфессиональной погоде.
Лютеру он был один из ближайших друзей; прячась после эдикта Вормсского рейхстага, объявившего его вне закона, реформатор чуть ли не самое прочувствованное письмо по этому поводу отправил именно Кранаху. Позже Кранах приютит у себя сбежавшую из бенедиктинского монастыря Катарину фон Бора, и он же будет свидетелем на свадьбе Катарины и Лютера.
Все это совершенно не мешало Кранаху, а точнее его безразмерной мастерской, исполнять любые заказы — хоть духовные, хоть напропалую светские, хоть католические, хоть протестантские; лишь бы платили. О непременном художественном достоинстве всего этого приплода говорить, увы, не приходится. Но при этом Кранах удивительно точно — право, как мало кто из его современников во всей Европе — умел буквально нутром угадать, что именно требуется от живописи по действующей повестке дня. Чем из своих прикладных возможностей искусство может послужить простым и очевидным информационно-публицистическим целям.
То есть построить расписную триумфальную арку по случаю очередной коронации, написать очередного правителя коленопреклоненным перед Богородицей — это и раньше умели, и будут еще этим умением пользоваться как минимум два века. Кранах же одним из первых почувствовал, насколько изобразительность важна как реальный, не аллегорический медиум, насколько она отвечает потребности нарождающегося человека Нового времени в зрительной информации документального свойства. Это человеку Средневековья искусство преподносило настолько обобщенный образ короля или герцога, что физические черты портретного сходства были менее важны, чем канонические жесты или атрибуты. У Кранаха же, наоборот, даже нелестная свинообразность саксонских правителей, запечатленная на многочисленных и активно тиражировавшихся портретах, превращалась в еще один инструмент власти. Хотите, мол, посмотреть на наше красно солнышко? Да вот он, прямо как живой, и потому необязательно быть частью придворного круга, чтобы чувствовать его практически живое присутствие.
Но особенно часто Кранах писал самого Лютера. Ни один курфюрст и ни один папа в XVI веке не удостоился такого количества портретов, фиксировавших все основные стадии земного пути: первые кранаховские работы этого рода изображают еще совсем молодое, нервно-поджарое лицо реформатора, а последняя — обрюзгший облик мертвеца. И в этом тоже, по тем изменившимся временам, был смысл — хотя самому Лютеру и хотелось, чтобы вера происходила от чистого и беспримесного слышания, но слышащему (а часто, так уж вышло, читающему) все-таки нужна и "картинка", нужно представлять себе, кто это так говорит и с каким лицом. Особенно в отсутствие привычной церковной образности с ангелами, Богородицей и святыми.
В некоторых отношениях связь живописи Кранаха со средневековым искусством ощутить гораздо проще, чем в случае его итальянских современников. Но само целеполагание — оно абсолютно иное. Вместо старинной концепции сакрального искусства как "Библии для неграмотных" (хотя на поверку и неграмотный в искусстве той же готики видел чаще всего совсем не новаторское учительное высказывание, а череду одних и тех же с младенчества знакомых иконографических схем) возникает ощущение искусства как именно что средства массовой информации.
В 1529 году Кранах создает одну из самых популярных своих композиций в жанре "истины Реформации для простецов" — "Закон и благодать". Она быстро расходится по Европе во множестве повторений, от авторских живописных копий до лубка. Для нескольких протестантских поколений просто-таки не было более наглядного способа свести воедино фундаментальные истины новой веры, чем в этом благочестивом плакате: дела ветхого Закона (формально-обрядовое исполнение заповедей) толкают человека в ад, евангельская Благодать, оправдывая его верой, ведет его к воскресшему Христу. И трудно сосчитать людские множества, которых именно эта картинка так или иначе воодушевляла.
А для совсем простых у Кранаха было в запасе оружие совсем безотказное — сатира и карикатура. В памфлете "Страсти Христа и Антихриста" римский папа выглядел богохульным антиподом Спасителя — венчание тиарой вместо коронования терновым венцом, раболепное поклонение кардиналов вместо поругания и так далее. В иллюстрациях к лютеровской филиппике "Против папства, основанного диаволом" (и так-то на редкость отвязной) Кранах и вовсе отпускает тормоза. Картинка под названием "Папский осел", изображающая чешуйчатого монстра с ослиной головой и женскими половыми признаками (намек на тогдашнюю распущенность Ватикана), даже самого Лютера возмутила — но массовый успех все равно имела, а то как же.
Но есть одно поразительно ироничное обстоятельство. Одна из подписанных Кранахом Мадонн (подлинник после ряда приключений оказался в кафедральном соборе Инсбрука) стала чудотворить, прославилась под названием Maria Hilf, "Мария Помощница", и разошлась во множестве почитаемых списков. В XVII веке, в пору самой яростной борьбы между двумя исповеданиями, католики взывали к ней о помощи против супостатов — и ссылались на нее как на один из аргументов о чудесной силе святых изображений в спорах с протестантами-иконоборцами. И тут уж точно приходится признать: больше никто из художников XVI века, сколь угодно одаренных, не смог само искусство свое сделать аргументом, который в конечном счете верой и правдой служил сразу двум воюющим за истину вероучения сторонам.
