Быть может, еще кое-кто думал, как он, но остаться в стороне тоже никому не улыбалось, — ведь в то время все, даже родители, так легко бросались словом «трус».
Никто просто не представлял себе, какой оборот примет дело. В сущности, самыми умными оказались люди бедные и простые, — они с первого же дня приняли войну как несчастье, тогда как все, кто жил получше, совсем потеряли голову от радости, хотя они-то как раз и могли бы куда скорее разобраться, к чему все это приведет.
***
Они должны были бы помочь нам, восемнадцатилетним, войти в пору зрелости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать посредниками между нами и нашим будущим.
Признавая их авторитет, мы мысленно связывали с этим понятием знание жизни и дальновидность. Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение развеялось в прах.
Первый же артиллерийский обстрел раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали.
Они все еще писали статьи и произносили речи, а мы уже видели лазареты и умирающих;
они все еще твердили, что нет ничего выше, чем служение государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее.
***
— А что пишет Канторек?
— Он пишет, что мы железная молодежь, — смеется Кропп.
Мы смеемся все трое горьким смехом. Кропп сквернословит; он рад, что в состоянии
говорить.
Да, вот как рассуждают они, они, эти сто тысяч Кантореков! Железная молодежь!
Молодежь! Каждому из нас не больше двадцати лет. Но разве мы молоды? Разве мы молодежь?
Это было давно. Сейчас мы старики.
***
Кропп — философ. Он предлагает, чтобы при объявлении
войны устраивалось нечто вроде народного празднества, с музыкой и с входными билетами, как во время боя быков.
Затем на арену должны выйти министры и генералы враждующих стран, в трусиках, вооруженные дубинками, и пусть они схватятся друг с другом.
Кто останется в живых, объявит свою страну победительницей.
Это было бы проще и справедливее, чем то, что делается
здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди.
***
— И вообще всем нам будет трудно. Неужели они там, в тылу, никогда не задумываются над этим? Два года подряд стрелять из винтовки и метать гранаты — это нельзя сбросить с себя, как сбрасывают грязное белье…
Альберт высказывает эту мысль вслух:
— Война сделала нас никчемными людьми.
Он прав. Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним.
Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих
стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.
***
На наш участок опять прислали пополнение.
Это один из свежих полков, почти сплошь молодежь последних наборов.
До отправки на фронт они не прошли почти никакой подготовки, им успели только преподать немного теории. Они, правда, знают, что такое ручная граната, но очень смутно представляют себе, как надо укрываться, а главное, не умеют присматриваться к местности.
Они не видят ни бугорков, ни кочек, разве что самые заметные, не меньше полуметра в высоту.
Хотя подкрепление нам совершенно необходимо, от новобранцев толку мало; наоборот, с их приходом у нас скорее даже прибавилось работы.
Попав в эту зону боев, они чувствуют себя беспомощными и гибнут как мухи.
На одного убитого бывалого солдата приходится пять — десять погибших новобранцев.
***
Когда я вижу их в их квартирах, в их учреждениях, на службе, их мир неудержимо влечет меня, мне хочется быть там, с ними, и позабыть о войне; но в то же время он отталкивает меня, кажется мне таким тесным.
Как можно заполнить этим всю свою жизнь?
Надо бы сломать, разбить этот мир.
Как можно жить этой жизнью, если там сейчас свистят осколки над воронками и в небе поднимаются ракеты, если там сейчас выносят раненых на плащ-палатках и мои товарищи солдаты стараются поглубже забиться в окоп!
Здесь живут другие люди, люди, которых я не совсем понимаю, к которым я испытываю зависть и презрение.
***
Чей-то приказ превратил эти безмолвные фигуры в наших врагов; другой приказ мог бы превратить их в наших друзей.
Какие-то люди, которых никто из нас не знает, сели где-то за
стол и подписали документ, и вот в течение нескольких лет мы видим нашу высшую цель в том, что род человеческий обычно клеймит презрением и за что он карает самой тяжкой карой.
***
— Странно все-таки, как подумаешь, — продолжает Кропп, — ведь зачем мы здесь? Чтобы защищать свое отечество. Но ведь французы тоже находятся здесь для того, чтобы защищать свое отечество. Так кто же прав?
— Может быть, и мы и они, — говорю я, хотя в глубине души и сам этому не верю.
— Ну, допустим, что так, — замечает Альберт, и я вижу, что он хочет прижать меня к стенке, — однако наши профессора, и пасторы, и газеты утверждают, что правы только мы (будем надеяться, что так оно и есть), а в то же время их профессора, и пасторы, и газеты утверждают, что правы только они. Так вот, в чем же тут дело?
— Это я не знаю, — говорю я, — ясно только то, что война идет и с каждым днем в нее вступают все новые страны.
— А все же у них врут больше, чем у нас, — возражаю я. — Вы только вспомните, какие листовки мы находили у пленных, — там ведь было написано, что мы поедаем бельгийских детей.
Им бы следовало вздернуть того, кто у них пишет это. Вот где подлинные-то виновники!
***
Теперь только я вижу, что ты такой же человек, как и я.
Я помнил только о том, что у тебя есть оружие: гранаты, штык; теперь же я смотрю на твое лицо, думаю о твоей жене и вижу то общее, что есть у нас обоих.
Прости меня, товарищ! Мы всегда слишком поздно прозреваем. Ах, если б нам почаще говорили, что вы такие же несчастные маленькие люди, как и мы, что вашим матерям так же страшно за своих сыновей,
как и нашим, и что мы с вами одинаково боимся смерти, одинаково умираем и одинаково страдаем от боли!
Прости меня, товарищ: как мог ты быть моим врагом? Если бы мы бросили наше оружие и сняли наши солдатские куртки, ты бы мог быть мне братом
***
Кажется непостижимым, что к этим изодранным в клочья телам приставлены человеческие лица, еще живущие обычной, повседневной жизнью.
А ведь это только один лазарет, только одно его отделение! Их сотни тысяч в Германии, сотни тысяч во Франции, сотни тысяч в
России.
Как же бессмысленно все то, что написано, сделано и передумано людьми, если на свете возможны такие вещи!
До какой же степени лжива и никчемна наша тысячелетняя цивилизация, если она даже не смогла предотвратить эти потоки крови, если она допустила, чтобы на свете существовали сотни тысяч таких вот застенков.
Лишь в лазарете видишь воочию, что такое война.
***
Мы же отощали и изголодались.
Нас кормят так плохо и подмешивают к пайку так много суррогатов, что от этой пищи мы болеем.
Фабриканты в Германии обогатились — у нас кишки сводит от поноса.
Наши свежие части комплектуются из малокровных, быстро утомляющихся
мальчиков, которые не могут таскать на себе ранец, но зато умеют умирать.
Тысячами.
Они ничего не смыслят в войне, они только идут вперед и подставляют себя под пули.
Однажды, когда они только что сошли с поезда и еще не умели укрываться, один-единственный вражеский летчик скосил шутки ради целых две роты этих юнцов.
— Скоро в Германии никого не останется, — говорит Кат.
***
Каждый из нас знает, что войну мы проигрываем. Об этом много не говорят.
Мы отходим, после нынешнего большого наступления союзников мы уже не сможем продвигаться вперед, — у нас нет больше людей и боеприпасов.
Однако кампания продолжается… Люди продолжают умирать…
![За участие в Пятничном [Моё]](https://cs9.pikabu.ru/images/awards/sm_1595706514152772406.png){kind=small}
