Rudakopsky

Сегодня должны были прийти месячные. Естественно, не пришли. Долой тампоны и прокладки, да здравствует выпирающий с каждой минутой живот. Ну, тут я что-то загнула, до живота еще куча времени и море слез. Так что тайну знает лишь мой дневник, больше никто.

Раз нет месячных, буду о них писать. Будут такие своеобразные энергетические сгустки крови, выплескивающиеся из меня и оставляющие скверные пятна на белых страницах файла. Ты уж, дневник, не обессудь. Раз мне плохо, пусть будет плохо и тебе. Я ведь потребительница и иждивенка, в конце концов.

Первые месячные пришли ко мне в тринадцать лет. Самый оптимальный возраст с точки зрения физиологии. У некоторых это случается и раньше, не знаю, к лучшему или нет. Тогда я вообще ничего об этом не знала.

Если ты не понял, дневник, поясню: я не знала толком, что означает слово «месячные». Как-то эту главу в моем воспитании благополучно прошляпили.

У нас была соседка, тетя Зоя. Она жила этажом ниже, и жила совершенно одна. Ее единственная дочь выросла и отчалила в Москву, где обустроилась и живет поныне. Муж… Насчет мужа мне ничего не известно. Сейчас, вспоминая детство, ума не приложу, что меня тянуло к этой пожилой женщине. Ее давно уже нет. Умерла от рака. Я присутствовала на похоронах два месяца назад, вернее, присутствовало мое сердце, не я сама. Я наблюдала за процессией. Из окна. Посредством чего бы ты думал, мой дневник? Естественно, в бинокль. В старый дедушкин бинокль, который опасен и таит в себе мистическую силу выворачивать картины наизнанку. Я не могла спуститься и принять живое участие в прощальной церемонии. С тринадцати лет мне было запрещено дружить с тетей Зоей. Мои первые месячные стали красной границей между нами, проход через которую воспрещен.

Я так думаю: через меня тетя Зоя чувствовала мимолетную связь со своей родной дочерью, которая, по слухам, писала редко, а навещала вообще раз в пять лет. Или никогда. Мне было тринадцать, это тот возраст, когда уже перестаешь циклиться на себе и готовишься понюхать жизнь. Я искала в квартире тети Зои то, что кажется будничным для нормального человека, мной же воспринималось исключительно как священность: тишину. Или покой, как угодно. Все это выглядело странным со стороны, но мне это странным не казалось ничуть, да и тете Зое тоже. Странным это было для моей мамочки, однако поскольку дружба с пожилой соседкой не была выгравирована на скрижалях как вопиющий грех, мне не возбранялось. Мама, конечно, допекала меня своими придирками, за каким чертом я бегаю к тете Зое. Наседала она и на бедную соседку с вопросами, насколько мое поведение можно считать ненавязчивым. Тетя Зоя, помнится, улыбалась и мягко отвечала, что пусть я прихожу. Нам нравилась компания друг друга.

Что я делала у соседки? Ничего. Ничего не делала. Просто сидела. Иногда смотрела телек. Иногда читала книги. Тетя Зоя не лезла ко мне с претензиями, почему я не вымыла посуду, где вчера задержалась до одиннадцати вечера, как долго будет продолжаться моя дружба с Надькой Трофимовой, которая уже без пяти минут шалава (по убеждению мамочки-ясновидящей). Никто меня не дергал, я была предоставлена самой себе и чувствовала комфорт.

У тети Зои нашлись залежи старых альбомов для фотографий. Громадные такие томища из листов картона, толщиной миллиметра в два, на которые нужно было клеить фотки. Я частенько возилась с этими альбомами на ковре в зале, в то время как тетя Зоя кашеварила на кухне. Стряпуха из нее была знатной, и она никогда не упускала случая угостить меня чем-нибудь вкусненьким.

Сижу я, значит, разглядываю фотки в тысячный раз. Ее дочку в детстве, саму тетю Зою в молодости, каких-то незнакомых людей, другие города или деревни. А потом среди бела дня грянули мои первые месячные, и лафа закончилась раз и навсегда.

Ощущения липкости, замаранности, грязи грохнуло, как набат. Жарило лето, и я была в простеньком голубеньком платьице. Я задрала подол. Меня пронзил такой ужас, что минут пять я была не в состоянии ничего поделать, кроме как глазеть на свои ноги, извозюканные кровью. Даже зареветь не могла от шока.

Конечно же, я умирала. Боли я не чувствовала, но была уверена, что перед смертью так и должно быть. Все мои трусики пропитались кровякой, кровь стекала по бедрам, кровь хлестала из влагалища. Кровь оттуда не может течь просто так, когда у тебя, скажем, насморк, или ты подхватила лишай. Кровь льется между ног, когда готова отбросить копыта и преставиться. Я отползла подальше от альбомов тети Зои, чтобы не запачкать их своей предсмертной кровью. А еще я подумала, что будет здорово, если я помру здесь, а не дома.

Я все-таки нашла силы зареветь, и как раз тетя Зоя вошла в комнату. Хотела позвать меня пить чай с вкусняшками. Или просто уловила мои страдания: по-своему она меня любила, что тут говорить. На короткий миг она оторопела, но тут же поняла, что может означать все это кровавое безобразие, и на ее лице заиграла мягкая и понимающая улыбка. Я блин не знала, что и думать. Я тут плачу и умираю, а она улыбается!

Тетя Зоя взяла меня за руку и помогла подняться.

— Пойдем скорее.

Она отвела меня в ванную и предоставила самой себе. Я как-то механически, продолжая пускать сопли, стащила с себя платьишко, потом нижнее белье. Залезла в ванную и включила воду. Крови было столько, что мне сделалось нехорошо, я чуть не свалилась в эту самую ванну. Сделав воду погорячее, я включила душ и стала смывать с себя всю эту гадость. Плескалась я минут пять. И хотя вода была почти кипятком, и вся ванная наполнилась паром, и стояло жаркое лето, меня бил озноб, я вся покрылась мурашками.

Отмывшись, я уставилась на свою одежду. Голубенькое платье, мои трусики и лифчик (к тому времени я вовсю уже пользовалась лифчиком) валялись на полу грязным тряпьем, к которому не хотелось притрагиваться. Лифчик, конечно же, совсем не пострадал — ну и что теперь, мне идти домой в одном лифчике, что ли? Я тупо изучала одежду, прогнозируя будущее.

Пока я тормозила, попеременно утирая сопли, в ванную заглянула тетя Зоя. Она принесла мне одежку, и только позже я догадалась, что это были вещи ее дочери, которые она заботливо хранила, хотя носить их уже никто не будет. За исключением одной особы, которая надумала разродиться месячными у нее в гостях. Тетя Зоя молча уложила чистые вещи на стиральную машину и ретировалась, чтобы меня не смущать.

Это было желтое платьишко и простые хлопчатобумажные трусики. И присутствовала еще одна деталь экстремального гардероба — небольшая тряпочка, лежащая поверх остального белья. Интуитивно я поняла, для чего она нужна, эта тряпочка, хоть и впала поначалу в очередной ступор.

Итак, переоблачившись, надев чужие трусики (предварительно заткнув тряпочкой свое кровоточащее лоно), сменив голубенькое платье на желтое, в котором когда-то щеголяла дочь тети Зои, я опасливо показалась из ванной. Платье было старомодным. Я хоть и умирала или готовилась умереть, но, прежде чем выйти, не могла не изучить себя в зеркале. Мне пришлось по душе, как я выгляжу. В таком платье и умирать веселее.

Поскольку намывалась я долго, я думала, что за это время тетя Зоя уже успела вызвать «скорую», и меня будут поджидать медики. Не тут-то было. Никого не обнаружив, я, испытывая противоречивые чувства, поплелась искать тетю Зою. Нужно было объяснить ей, что у меня течет кровь, и мне нужно в больницу. Ее я застала на кухне, тетя Зоя миролюбиво хлопотала у плиты. На сковороде весело скворчали чебуреки, распространяя по всей квартире аппетитный аромат. Я его едва заметила.

При виде меня тетя Зоя театрально всплеснула руками.

— Ну вот, как раз к чаю! Присаживайся.

Я уселась на стул и вдруг подумала: а достаточно ли надежна эта самая тряпочка, и не вымажу ли я стул, как прежде замызгала ковер в гостиной? Я поспешно пролепетала:

— Теть Зоя, простите, я все вытру…

— Да я уж вытерла.— Она беспечно отмахнулась, не удостоив меня взглядом.— Не переживай. Всякое бывает.

Всякое бывает… У меня опять брызнули слезы. Что значит: всякое бывает? У меня ведь кровь хлещет из письки, как это может бывать?!

— Теть Зоя, я не умру?— заныла я.

Теперь она бросила свою готовку. Развернулась, изумленно воззрилась на меня. Верю, там было на что подивиться. Где еще найдешь вторую такую бестолковку?

— Девочка моя, да ты не знаешь!— ахнула тетя Зоя.

Я шмыгнула носом и для приличия кивнула головой, мол, действительно, ни фига я не знаю. Тетя Зоя ловко справилась с остатками чебуреков и присела поближе.

Следующие четверть часа я слушала пространную лекцию о том, что такое «менструации», каков у них цикл, почему они вдруг нагрянули и как теперь жить. Что это бывает у всех женщин без исключения (долюшка наша, выражаясь словами тети Зои). Что не кровь это вовсе, а вроде как ненужный шлак, отторгающийся в процессе самоочистки. Все это задумано небесами и природой, чтобы девушка могла выносить ребенка, а первые месячные – вроде как сигнал к тому, что нужно напрячь булки и бдить за собой. До моей собственной беременности оставалось каких-то три года, так что лекция оказалась весьма кстати. Вот только не в коня корм пришлась лекция, я все равно залетела.

Господи, я почувствовала себя такой никчемной дурой! Как с пальмы слезла; ведь каждый день реклама за рекламой по телеку, и все об этих прокладках и тампонах. То в книжке какой-нибудь наткнусь, то в журнале прочту. Девчонки в школе шушукались об этом миллион раз. А я, дуреха, возомнила какую-то болезнь… Объяснить феномен просто: никто из близких мне ни разу не сказал, чтобы я ждала и готовилась, что меня не обойдет чаша сия. Я знала о красных днях отвлеченно и не пыталась примерить их на себе.

Позже мой стыд сменило нечто новое. Гордость? Весьма похоже. Я стала взрослой, не хухры-мухры. Даже моя грудь, которая начала развиваться полгода назад, не вызвала во мне таких эмоций (сказать по правде, я ее вообще стеснялась). Тетя Зоя, надо отдать ей должное, ни словом не заикнулась о том, что все эти прописные истины должна мне втолковывать родная мамочка, а вовсе не она, престарелая соседка-одиночка. Я мысленно прокрутила назад несколько лет, пытаясь найти хоть какой-то намек на то, как моя мама справлялась с женскими делами. Ни фига я не нашла. Ничего. Наверное, моя мама посчитала, что телеинформации вполне достаточно, чтобы еще тратиться на беседы на тему «Как устроены девочки». А я, изведав на своей шкуре прелести внезапных женских дел, могу заметить: вся эта гласность, открытость и доступность — ничто по сравнению с обычной дружеской беседой за чашкой чая. Короткий разговор по душам с тетей Зоей открыл мне глаза на многое, что раньше я воспринимала чисто умозрительно. Но секс мы не затрагивали, хоть и подошли к нему вплотную.

Чебуреки остыли, и мы с тетей Зоей попили чайку. Лекция перешла в дружескую беседу. Тетя Зоя поведала, что у нее самой первый раз случился в деревне, при этом дома никого не было. Но она, хвала старшим, была подготовлена заранее. А еще: в дни ее юности никаких тебе прокладок, с крылышками или без, ни тебе тампонов тампакс. Пихали старые тряпки — точь-в-точь такие, какую тетя Зоя подсунула мне. Наверное, не слишком гигиенично, и я подумала, что мне повезло родиться в наше время.

Потом прогремел дверной звонок, и наша идиллия рухнула. Тетя Зоя пошла открывать. Я — за ней. Интуитивно я догадывалась, кого черт принес.

Мамуля моя сподобилась узнать, чего это меня так долго нет. Не успела она переступить порог, как тетя Зоя придвинулась к ней и оживленно зашептала. Я стояла, наполовину прячась за углом. Я наблюдала за мамой.

Я видела выражение ее лица. Я помню его во всех деталях. Помню досаду, которую она неумело пыталась прикрыть фальшивой улыбкой. Помню тень раздражения, промелькнувшую в глазах. Помню, как она рассыпалась в извинениях перед тетей Зоей, а та замахала руками в притворном ужасе. Вероятно, она повторила маме ту же самую фразу: всякое бывает. Но успокоения маме это не принесло.

Я не стала дожидаться, когда мама меня позовет, и юркнула в ванную, чтобы забрать свои запачканные шмотки. Мать продолжала рассыпаться в любезностях. Наверное, мне следовало бы поступить аналогично, но я только буркнула невнятное «до свидания» и поспешила домой.

Думаешь, дневник, что было после этого? Мне устроили нагоняй? Я, нерадивая дочь, посмела осрамиться перед соседями и выставить маму некомпетентной чушкой? А вот и нетушки! Я бы могла смириться с нагоняем. Так было бы, по крайней мере, честно. Так было бы вовлеченно, эмоционально. Я ждала разноса весь день, но тщетно. До самого вечера мама ходила насупившаяся и молчаливая. В мою сторону не смотрела. Я грешным делом понадеялась, что уж эта чаша меня минует. Ага, хренушки! Просто моя мамочка… как бы это проще выразиться… В общем, ей нужен был реванш. Ей нужно было восстановиться в глазах, неважно чьих. А для этого требовалось «опустить» меня. Прием мелочный и мерзкий, но зато какой действенный.

Продолжение следует...

Да-а, вот и завела себе дневничок. Хотелось кое-что выплеснуть; думала, будут короткие зарисовки для умиротворения души. В результате наработала десять листов. Четвертая часть тетрадки. Причем все изложенное явно не для постороннего чтения. И не думала даже, что буду в таких красках вспоминать тот детский эпизод.

Нет уж, дудки. Все это хозяйство сегодня тщательно сожгла и смыла в унитаз. Весь этот «дневник», вместе с чистыми страницами даже. Только перед этим перенесла написанное в компьютер, и сегодня сижу уже не с ручкой в руке, а за клавиатурой. Компьютер запаролирован. Это единственное, что я могу назвать «личной жизнью» не кривясь. Все остальное подвергается тщательной обработке — периодически, когда меня, разумеется, нет дома, мама устраивает шпионский набег на мою комнату. Понятия не имею, что она там вынюхивает. Может, контрацептивы. Или сигареты. Не держу дома ни того, ни другого. Контрацепцией вообще не пользуюсь. Сигареты… ну скажем так, я что, враг самой себе? Так что в комнате у меня чисто. И если маме не находится повода, чтобы учинить мне рядовую головомойку, у нее всегда остается испытанное средство — мой комп. А точнее, пароль на нем. И для чего тебе пароль, дочь моя? Что ты там прячешь? Что такого тайного, стыдно показать даже родной матери? Ничего? На фига тогда пароль?

Одно скажу: ни контрацепцию, ни сигареты в комп не заныкаешь. Если только системник вскрыть, но я не умею. И пароль, можно сказать, был вовсе не нужен до теперешнего времени, оставался только принцип. И пускай. Хоть какая-то отдушина. Взламывать пароль на дорогой технике у мамы рука не поднимется, да она и понятия не имеет, как это делается. По поводу отлучения меня от компьютера тоже разговоры не заходили. Комп, кстати, подарен мне на шестнадцатый день рождения. Подарок вполне заслуженный, поскольку я достойно окончила девятый класс. И в то время, как большинство подруг понеслись кто в технарь, кто в хабзайку, я перешла в десятый. Стало быть, нужен компьютер. Так что, родной, храни мои тайны железно, иначе мне будет хороший «секир башка».

Вчера опять полаялась с мамой. Отсюда и моя исповедь. Точнее, вчера это должно было стать взрывом эмоций, но стало почему-то исповедью. Я не Августин Блаженный и не святая София. Кому, кроме как компьютеру, нужна моя история? Да и ему не нужна: простая электроника, скушает все, что введешь. Так что цинично буду пользоваться безропотностью.

С чего все началось? С посуды. А если копнуть глубже: вчера позвонили девчонки-одноклассницы. Скоро вроде как в школу. И кому-то там в классе стукнула мысль, что за летнее время мы могли отдалиться друг от друга. Чтобы первого сентября процесс пошел как по маслу, срочно нужно было что-то придумать. Девки скооперировались с мальчишками и выдвинули идею: выбраться на лоно природы и хорошенько отметить конец лета.

Надька Трофимова, которая держала со мной связь, выразилась в своем духе: экскурс в природное лоно. При этом она хихикала, как накуренная (не исключено, так оно и было). Еще полгода назад я бы фыркнула в ответ на эту реплику и выдала бы что-нибудь язвительное. Теперь промолчала. Все изменилось, дорогой мой дневник, и тебе, вероятно, тоже нужно это знать. Многие девчата в курсе, что я уже не «целая». Господи, как же быстро распространяются слухи!

«Природное лоно» планировалось с ночевкой. От нас, девчонок, требовалась только провизия. Мясо для шашлыка заготовят пацаны. За ними также выпивка и палатки. Признаться, я загорелась капитально, но ответила все-таки уклончиво. Мне нужно было как следует подумать, как это отразится на моем здоровье. Весь этот экскурс в лоно или как его там ни обзови. Мое здоровье… Ну не смех ли?!

В конце концов, я решилась. Я подумала вот о чем: вполне так может статься, что эта вылазка — моя последняя возможность вкусить… я не знаю, детства, что ли. Как бы дальше ни пошло, ребенком мне уже никогда не стать. Пройдет лето и унесет с собой остатки моей бесшабашности, моей юности. Никогда не думала, что в шестнадцать лет можно думать о таких вещах. Я вот думаю.

И все-таки, принимая решение, я уже в который раз совершила глупейшую ошибку. Не зря говорят: горбатого могила исправит. Каждый раз я забываю принять в расчет первейший фактор — мнение мамы. Или ее характер. Или то и другое вместе. Или еще что.

Маме моей, ясен перец, жуть как не понравилась эта идея. А когда она услышала страшное слово «с ночевкой», ей не понравилось это пуще, она поджала губы и стала замкнутой. Особых воплей не последовало; мама ограничилась истинно родительской фразой, которая, несомненно, считается мудрой.

— Поглядим.

Мне бы самой тогда «поглядеть», что к чему, но, как я уже писала, я здорово воспламенилась. Чем больше я думала об этой авантюре с походом, тем больше мне хотелось. Я знала, что пить я уже не буду. Не буду купаться, не полезу на какую-нибудь гору или в овраг, охотиться на тушканчиков. Часть детства ушла безвозвратно, я хотела просто насладиться остатками, ведь и им скоро конец. Я буду просто отдыхать, и это слово «просто» наполнило меня сладкой истомой. Ведь все мои прежние гулянки — тупо сумасшедшая погоня за острыми ощущениями. Ни разу в жизни я по-настоящему не расслаблялась.

Короче, вчера вечером мама пришла домой с работы и стала сразу же рыскать по комнатам. Я, как это и положено послушной дочери, сидела в своей комнате и слушала музыку. Не найдя ничего компрометирующего, мама сиганула на кухню, и вот тут-то она наткнулась на немытую посуду. Признаться, я совсем забыла про нее. Весь день витала в каких-то своих мыслях.

— Ты чего это?— накинулась мама на меня. Иногда она изъяснялась совсем уж туманно, но по мимике я вполне могла догадаться, какой она намеревается взять тон. В ее глазах читались строгость вперемешку с ликованием. Нашла, наконец, к чему придраться.

— Чего?— тупо переспросила я.

— Почему посуду не вымыла, спрашиваю? Сидишь весь день дома, иждивенка несчастная. Лень руки протянуть? Или мне нужно горбатиться до вечера, а потом еще посуду намывать?

Я благоразумно выключила музыку. Уже был прецедент. Напишу как-нибудь потом. После этого я уставилась на нее. Честно говоря, я не понимала, зачем нужно из этого раздувать такую проблему.

— Я сейчас вымою…

— Я сейчас вымою!— передразнила мать.— А раньше ты о чем думала? Сидишь тут. В комнате бы прибралась.

В комнате у меня было чисто, но я не стала препираться. Сидела и молча слушала. Много было высказано в мой адрес помимо этого. Нет желания описывать всю эту гниль. Узнав, что я иждивенка, бездельница и никудышная, я, подгоняемая воплями мамы, молча прошла на кухню, чтобы вымыть эту проклятую посуду. В конце концов, я же дома, никуда не умотала! Ну забыла, и что, ведь дел-то на плевок. Но маме не нужно было, чтобы я мыла посуду, драила полы или чистила унитаз. Маме желалось, чтобы я думать забыла о походе с ночевкой. И для этого требовался предлог, ну а я, растяпа, сама же его и предоставила. Она, видите ли, блюла мое целомудрие (с которым я уже покончила, только она об этом не знала). Для нее отпустить дочь куда-нибудь с ночевкой равноценно тому, чтобы заказать ей платного трахаля, я так думаю.

На кухне эпопея продолжилась. Не знаю, как там мама горбатится на своей работе, но энергии ей не занимать. Я слушала и слушала ее вопли над ухом. Она периодически исчезала, потом вновь возникала, опять исчезала и снова выскакивала, как козырь в колоде. Я монотонно водила губкой по тарелкам, складывая их рядом с собой в стопку. Я уже сообразила, что мой поход, с ночевкой или без, накрылся медным тазом.

— Тоже мне, героиня нашлась!— верещала мать.— Думаешь, одолжение мне делаешь? Кто тебя кормит, кто тебя одевает? Такая твоя благодарность? Мать давно не уважаешь, так и отца перестала. Иждивенка!

Это было ее любимым словом. Чуть что — иждивенка. Правда, один раз я оказалась шлюхой — с тех пор всяческие «походы с ночевкой» для меня, видимо, закрыты. Поражаюсь, как тогда мать не потащила меня в гинекологию, когда я впервые улизнула на ночь.

Я молча отвела вымытую тарелку в сторону и разжала пальцы. Тарелка шлепнулась на пол. Пол у нас на кухне линолеумный, и наверное, это спасло тарелку — она не разбилась. Тренькнула только испуганно и застыла.

И мы застыли. Вдвоем с матерью таращились на лежащую тарелку. Забавная такая, я из нее, случается, ем. Но на посуде у нас нет ярлыков — сегодня ем я, завтра может есть мама. Так что тарелка была коммунистической, а коммунистический предмет так просто не разбить.

Первой оправилась мама. Для начала она позеленела. Потом резко вспыхнула ядовитыми маками.

— Ах ты дрянь!— с неверием проговорила мама и уставилась на меня. Я продолжала разглядывать тарелку.— Вот, значит… Вся благодарность… Да ты… Ах, ты…

Исчерпав приемлемые ругательства, мама перешла к конкретной атаке. Подскочила ко мне и вцепилась мне в ухо. Как она умудрилась его не оторвать, ума не приложу. Боль отозвалась даже в пятках. Зря я только завязала волосы в хвост. Тогда бы она вцепилась в космы, все же безопаснее.

— Ах ты тварь!— завизжала мамочка вне себя.— Ты нарочно! Ты нарочно, да? Нарочно? Отвечай, ты нарочно? Отвечай!

Разумеется, я нарочно. Когда медленно отводишь руку и медленно же разжимаешь пальцы, тут уж никак не сошлешься на случайность. Но только я не стала разжевывать ей все эти великие истины. Вместо этого я завизжала:

— Оставь меня в покое!!!

А потом разрыдалась.

Ей пришлось самой домывать посуду. А может, она на нее «положила», мне все равно. Я забилась в свою комнату, уселась прямо на пол и ревела, ревела без конца. И не потому, что мое ухо горело и пылало, не потому даже, что я иждивенка и дрянь. Это была истерика, самая настоящая, и причин не мог знать никто. Мне было плохо, страшно и одиноко. Я хотела куда-нибудь вырваться, но я знала, что мне все равно придется вернуться.

Мама ворвалась, как вихрь. Дверь в мою комнату не запиралась никогда. Однажды я заикнулась о защелке на двери. Защелку я не получила, но заработала целый ушат помоев.

— Хватит реветь!— рявкнула мама.— Цаца выискалась. Почти семнадцать лет! Ревешь чуть что, дома никакой помощи. Как будешь только детей своих воспитывать.

Сказать, что эти слова привели меня в чувство, значит не сказать ничего. Я не просто прекратила истерику, как мне было велено. Я вылупилась на мать, как на инопланетянку. Она тут же выскочила из комнаты, посчитав, что родительский долг выполнен.

И тогда я расхохоталась.

Я смеялась до колик в животе. Я и так сидела на полу, а теперь вовсе повалилась на него. Ничего не могла с собой поделать, думала даже, что смех убьет меня в конце концов. Я хохотала, как припадочная, и в эти минуты где-то внутри меня дышало и впитывало странные перепады эмоций не менее странное существо. Которое уже не зародыш в полном смысле этого слова, ведь ему уже несколько недель. Но и не человечек, ведь первое, что узнают девочки, когда взрослеют: детям положено развиваться в утробе девять месяцев. Так что существу внутри меня было еще так далеко до того, чтобы вздохнуть полной грудью и попроситься на волю. И сейчас судьба этого крошечного человечка еще более странная и неопределенная, чем судьба его малолетней матери.

Я задыхалась от смеха до тех пор, пока мать не ворвалась ко мне и не надавала пощечин. После этого я вновь заревела. Музыка плача была для мамочки предпочтительней.

Продолжение следует...

Подушка вся в крови.

Сказала: «Меня предали.

Без синих глаз оставили.

Тарелкой в меня кинули,

Разбив стакан любви».

Лагутенко.

7 августа, 2004г.

Господи, ну и о чем же я думаю?! Ведь собиралась написать совсем о другом — и вот, сижу перед чистым тетрадным листом, жую кончик ручки, а сама - за миллион лет отсюда. Чистая тетрадь, и я сама, шестнадцатилетняя девчонка, как мне кажется иногда, без прошлого вовсе, а так — вырезанная из какого-то журнала и нашлепнутая на реальность. Тут вам и подробное описание биографии, тут вам и готовая семья, и образ мыслей, и даже воспоминания — приготовленный в первоклассном виде винегрет. Только где-то внутри меня живет та самая, кто, наверное, всегда будет чувствовать свою нездешность, свою как бы пришлость.

Вот уж не думала, к какому абсурду может подтолкнуть обычная чистая бумага!

Ладно, довольно демагогии! Попробую придерживаться все-таки биографии. Все дело в старом дедовском бинокле. Мне было лет пять, и дедушка подарил мне его. Бинокль доселе цел, так что, как видно, мои воспоминания все же мои воспоминания. Бинокль нес сквозь годы историю, пылясь в чулане; он был овеян тайной. Бинокль воздействовал на пространство и время. Теперь, став чуточку взрослее и чуточку ближе к биноклю, я понимаю, что он мог как-то повлиять на судьбу. Он мог стать скалой, которую строители посчитают слишком непоколебимой, чтобы прорубать сквозь нее тоннель. И тогда дорога идет зигзагами. Мой первый зигзаг случился в тот день, когда старинный военный бинокль перешел от деда ко мне.

Но сначала о прошлом. Только теперь не о моем прошлом, а так, вообще. В детстве мой дедушка жил с родителями на Украине, в маленькой деревушке, и он своими глазами видел фашистов. Но не тех фашистов, которые в моем сознании жестко связаны с Бухенвальдом, с Освенцимом, с миллионом убитых, с моим прадедушкой, который сгинул в концлагере. Деду исключительно повезло, там были другие фашисты — относительно люди. Немецкий гарнизон расположился в деревушке моего деда в 42-м году, поработив бывшую территорию Украинской ССР. По словам деда, они терпимо соседствовали с захватчиками. Немцы никого не насиловали, не истязали, они даже не грубили никому – ходили параллельно, не обращая внимания на руссиш швайн. Бинокль, что более десяти лет пылился в кладовке, а теперь стоит слева от меня, на подоконнике, прибыл ко мне из далекой Германии. Первоначально он принадлежал немецкому ефрейтору, ступившему на нашу землю, чтобы выжечь ее дотла и выстроить на ней новый мир.

Бинокль спас жизнь моему деду чуть позже. Бинокль, стало быть, мой неодушевленный крестный отец. Тот немец, которому оставалось жить несколько недель, играл на губной гармошке, и на этой почве зародилась странная, глухая связь фашистского мракобеса и босоногого украинского паренька. Дед часами топтался вокруг этого немца, слушая его странные напевы и не менее странный иноземный голос. Вскоре немец привык к одинокой аудитории, а потом начал даже привечать — ну, на своем родном языке, а потому дед только хлопал глазами и делал страшное лицо, а немец заливался хохотом, и этот смех тоже казался диковинкой.

Ефрейтор и вручил деду бинокль. Не насовсем, а поиграть. Он дал понять жестами, что дает свою оптику на время, а потом прибор нужно вернуть. И вдруг на его лице проявилась обреченность, немец раздраженно махнул рукой: мол, шагай, куда хочешь. Солдат чувствовал все заранее. Они все чувствовали. Весь гарнизон. Подсознательно ефрейтор знал: бинокль вряд ли ему уже понадобится.

А дед, предоставленный самому себе, помчался из деревни в поле. Там он вертел бинокль то так, то эдак, то увеличивая, то уменьшая предметы, меняя ракурсы, а потом он взглянул на небо, и еще до того, как вой и гул лавиной накрыл дедушкину деревню, он увидел в небе авангард надвигающейся русской авиации.

Нетрудно предположить, что было дальше. Обмирая от ужаса и одновременно восторга, дед помчался назад в деревню… но не к немцу, конечно, чтобы вернуть принадлежащую тому вещь. Немец был уже мертв, бесспорно, только пока еще двигался зачем-то. Дедушка бежал домой, и, завидев мать, заверещал об увиденном в бинокль. Бинокль же — военная немецкая вещица — так и болтался у него на груди, как трофей. Прабабушка, услыхав новость, вышвырнула деда из дома и приказала ему бежать… бежать так, как он никогда еще не бегал. Бежать, словно за ним гонятся все фашисты. И дедушка, не понимая вовсе, зачем это нужно, но перепуганный до смерти, побежал. Он не успел достичь кромки леса, когда позади него разверзся ад. Дедушка оглянулся только один раз, чтобы увидеть, как советская авиация уничтожает немецкий отряд… и дедушкину деревню… и его родной дом вместе с матерью. Вот так вышло: прадедушку убили немцы, прабабушку убили свои.

Дедушка не превратился в соляной столб, как мифическая жена Лота. Через несколько дней в лесу его подобрали украинские партизаны. Бинокль все это время оставался при нем. Его не стали отбирать у ребенка, и каким-то чудом дедушке удалось сохранить реликвию до конца войны… до конца послевоенных репрессий… до конца царствования коммунистической партии… до своего собственного конца.

Я смотрю на него подозрительно. На этот бинокль. Стоит себе на подоконнике и немотствует. С помутневшими от времени линзами, с изъеденным проплешинами корпусом, потрескавшийся, но все-таки невредимый. Подозрений хоть отбавляй. Вот штуковина, которая оказалась слишком непоколебимой скалой, и дорога судьбы пошла зигзагами, и наш род получил продолжение. Вот прибор, неодушевленный предмет, благодаря которому на свет появилась я. Согласно законам кармы, о которых я знаю вскользь, я бы все равно родилась… где-нибудь… но именно из-за бинокля я - здесь, у меня такие вот родители, и у меня такая вот непростая судьба.

Неужели он имеет на меня право? Этот бинокль? В свете того, что случилось в последние месяцы, я не могу не спрашивать себя об этом. Какое-то право…

Правда ли это, или художественный этюд, который дедушка сочинил по ходу пьесы, чтобы поразить мое детское воображение, я не знаю. Могу лишь описывать факты — а для чего еще я корплю над своей тетрадкой уже битый час? В тот день, когда дед усадил меня на колени и, вручив бинокль, принялся рассказывать предысторию моего рождения, я, малявка, взирала на этот старинный чудо-прибор благоговейно и со страхом. Бинокль был абсолютно чужероден хотя бы тем, что все его детальки собирались людьми, которые думают иначе, разговаривают иначе, живут по-другому. В его присутствии здесь, в моих руках, чувствовалась некая магия. Я запечатлела в памяти историю деда навеки. Шутка сказать, когда твоя жизнь, оказывается, зависит от какого-то доисторического бинокля! Потому вот сижу и описываю эту историю. Наверное, в назидание потомкам, чтобы не возомнили сильно.

История циклична. Все повторилось, только добавился новый персонаж — я. Оставшись наедине с биноклем, я с упоением занялась тестированием у окна. С помощью бинокля я расширяла свои горизонты. Стоял день, и на улице слонялось куча народу. Я и разглядывала их, дядек и теток, пацанов и девчонок, прочую мелюзгу. Ярко помню одно: как приглядывалась к их губам, словно пыталась угадать, о чем они там внизу судачат. Сурдопереводчик из меня так себе. Я лишь представляла, как с губ людей срываются вагончики-слова, образуя невесомый паровозик, которому, пять тебе лет или не пять, можно придать любой смысл.

А потом я непроизвольно перевела окуляры на соседний дом. И увидела нечто страшное. Несколько секунд я просто пялилась туда и не могла реагировать. Именно с этого момента дорога моей собственной жизни пошла зигзагами. Я так подозреваю.

Было лето, а летом многие люди раскрывают окна и балконы настежь. Душно же. Напротив меня зияло одно из таких распахнутых окон, как дыра в колдовской мир Бастинды. В этом мне видится что-то умышленное. Военный бинокль повидал немало ужасов за свою жизнь, похоже, картинки мирной жизни его вовсе не прельщали. Вот он и явил мне кошмар первостатейный.

Внутри квартиры напротив какой-то мужик бил женщину.

Я поражаюсь: почему я не слышала воплей? Она ведь должна была плакать, эта тетка, должна была кричать. И даже чуть раньше, когда я водила биноклем по улице внизу, разглядывая прохожих, я должна была услышать тревожные крики. Но факт есть факт: я не слышала. Он бил ее, а она молчала. Плакала, но молчала. От страха и неожиданности я едва не выронила бинокль. Следовало бы. Пусть бы он разбился. Но я его удержала, и если это не очередной зигзаг судьбы — то что же это тогда?

Разобрать, что там у мужика в руках, я не смогла, да и не приглядывалась. Ремень или веревка, а может быть, палка. Мужик заносил руку над головой, резко опускал и бил. Резко опускал и бил. Опускал и бил. Вся располосованная от ударов, как зебра, его жертва не пыталась убежать. Не пыталась увернуться. Это продолжалось целый час.

Ну конечно же не час! Не прошло и нескольких секунд. Для меня, я имею в виду, это длилось час или вечность. Мне было пять лет; единственное разумное объяснение, которое пришло мне в голову: это вор или грабитель. Вор или грабитель пробрался в чью-то квартиру, думая, что там никого нет. Но там оказалась эта женщина, и вор или грабитель стал бить ее, чтобы она его не выдала. Или он вообще хотел избавиться от свидетеля!

Отбросив бинокль, я ринулась прочь от окна. Бинокль гулко ударился о подоконник и остался там лежать — подарок деда, спасший ему жизнь, и может, если я потороплюсь, цепочка спасенных судеб продолжится. Мама и папа находились в зале. Отец смотрел телевизор, мама гладила белье. Я вломилась в зал, как маленький сумасшедший чертенок. Я боялась, что не успею, и женщина погибнет…

Инстинктивно я обратилась к отцу. Тогда я еще видела в нем мужчину. Может, и сейчас вижу иногда. Или хочу видеть.

— Папа! Папа!— завопила я.— Там грабитель, грабитель! Пойдем скорее!

На целую минуту воцарилось изумленное молчание. Даже телек, казалось, оторопел и застыл на одном стоп-кадре. Видя такую глупую медлительность, я в отчаянии запрыгала на месте и несколько раз ударила себя кулачками по бедрам.

— Быстрее, папа! Он же ее убьет!

Отец вышел из оцепенения. Только прежде всяких других действий и мужских поступков он перво-наперво совершил свой главный, доминирующий поступок. На тот момент и во веки веков, аминь. Он перевел вопросительный взгляд на маму. Может, в этом взгляде, помимо вопроса, еще читалась и надежда. Надежда на то, что кто-то более компетентный возьмет ситуацию в свои руки. Я не хочу так думать, но мне так думается.

— Ты что мелешь?— холодно и озадаченно отозвалась мама, глядя на меня отстраненно.— Кто кого убьет?

— Да тетеньку же! Я видела в бинокль. Мамочка, быстрее, я смотрела в дедушкин бинокль. А потом увидела этого дядьку. Забрался в чужую квартиру!

От волнения я немного коверкала слова, но общий смысл, кажется, до них дошел. Мама еще какое-то время разрывалась между глажкой и фантастической причудой своей пятилетней дочери. Потом отставила утюг.

— Покажи-ка.

Она шла ужасно медленно, словно боялась наступить на змею. Мне хотелось схватить ее за подол халата и поторопить. Мы должны были успеть. Пусть они мне не верят, но сейчас они сами увидят. Ведь стоит только взять в руки бинокль… Волшебный бинокль, спасший жизнь дедушке. Теперь он перешел ко мне, а вместе с ним — все его волшебство.

В том возрасте я еще не задумывалась над тем, что противоположности совместимы, а волшебство и проклятие могут быть взаимозаменяемыми. И если бинокль такой уж волшебный… однажды он может создать перед твоими глазами картину, которой нет на самом деле. Ты видишь ее, ты веришь в то, что видишь, но ее не существует.

Тут и отец зашевелился. Выкарабкался из кресла, потопал за нами в спальню. Бинокль валялся на подоконнике, никуда он не делся. И дыра напротив продолжала зиять. Я схватила бинокль, всучила его маме и в нетерпении указала на злополучное окно. Мама еще немного помешкала. На сей раз между принципами и любопытством. Тревоги она не испытывала. Уж будьте уверены.

Она приникла к окулярам. Долго-долго ничего не происходило. Я едва не разревелась. Наверное, страшный дядька уже убег, совершив свое злодейство. И теперь мама видит там труп. Избитое тело хозяйки лежит там, в комнате, и ее уже не спасти.

А потом мама вдруг повела себя странно. Она резко отстранила бинокль от лица. Она его чуть не бросила. А когда я на нее взглянула, то увидела, что мама покраснела. От злости, или от смущения, или от чего-то, чему названия я не знала.

— Не смей подглядывать в чужие окна!— рявкнула она. Это было столь пронзительно, что весь мой страх за тетеньку тут же улетучился. Когда мама такая, следует в первую очередь бояться за себя.

— Там грабитель,— попыталась оправдаться я.

— Нет там никаких грабителей, не мели чушь!

Отец стоял озадаченный. Смотрел то на меня, то на маму, то на дом напротив.

— А что там?— неуверенно спросил он.

— И ты туда же!— накинулась на него мама, став совсем пунцовой. Папа даже попятился.— Папаша — извращенец, и дочка в него же. Только бы пялиться по чужим окнам.

Отец ничего не ответил, только отрицательно замотал головой, заверяя, что ничего подобного и в мыслях не имел. Мама уставилась на меня. Я съежилась.

— Что ты там еще видела? И как давно ты подглядываешь по окнам? Тебе заняться больше нечем? Я тебе найду. Скоро в школу, готовилась бы. Чего молчишь, зенки вылупила?

Вопросы сыпались, как зерно из мешка, и я не знала, на какой следует отвечать. Я хотела сказать, что ни за кем я не подсматривала. Я бы не могла этого сделать физически. Ведь всего час назад дедушка был у нас в гостях и подарил мне бинокль. Но я не знала толком, нужно это говорить или нет.

— Сейчас же отдай мне этот бинокль!

Мама осеклась. Перевела озадаченный и раздраженный взгляд на свои руки. В ее руках мирно уживался бинокль, который не нужно отдавать — он и так у нее. Лицо мамы потемнело.

— Чтобы не смела больше его трогать!— взвизгнула она.— А если я замечу…— Ее взгляд заметался. Уперся в отца. Папочка для порядка отступил еще на шаг.— Все понятно? Я узнаю!

Мама совсем запуталась. Раскрасневшись еще сильней и став порфирной, она вылетела из комнаты. Вместе с биноклем. Отец, бормоча себе что-то под нос, тоже ушел. Он не сказал мне ни слова. Этот человек, в котором я видела мужчину. Он просто утек.

Я с опаской покосилась на окно напротив. Дыра продолжала зиять, но издалека невозможно было что-то различить внутри. Почему мама взъярилась? Почему накричала на меня, вместо того чтобы вызвать милицию? Может быть, бинокль нарисовал ей другую картину, а то, что видела я — не существовало вовсе?

Я постаралась бросить это гиблое дело и не пялиться. Но не получалось, я все-таки смотрела. В течение дня нет-нет да и бросала опасливо взгляд на соседний дом, на то страшное окно. Подсознательно я все-таки ждала появления милиции. Однако ничего не происходило больше. Совсем.

А вечером я увидела их обоих. Противоположности совместимы, особенно в России, а уж если у тебя в руках магический прибор… Они стояли вместе на балконе: та избитая женщина и мужик, ее истязатель. Мужик курил. Женщина прижималась к нему. Даже без бинокля становилось очевидно, что никакой он больше не грабитель. И я подумала: слава Богу, что мама отняла у меня этот бинокль. Боюсь в него смотреть. Мало ли что он еще вздумает мне показать…

Продолжение следует...

Головы задергались, сопротивляясь притяжению, рванулись в разные стороны; тяжелые челюсти заклацали в ярости, крылья-паруса затрепетали. Но самопожертвование всегда было сильнее убийства, и сила, родившаяся в Сфайросе благодаря человеческому героизму, пожирала демона и затягивала его внутрь него самого.

Призрак завертелся. Крылья загнулись, водоворот слипшихся тех поглощал невидимое существо, распространяя его на элементы, которые тут же становились частью иных форм. Последними исчезли головы, отчаянно щелкающие зубами-копьями. А через секунду уже и сам смерч стал впитываться внутрь себя. Со стороны казалось, будто некий потусторонний сосуд всасывает все сущее, и вскоре Женька с Юлей, двое оставшихся в живых, внезапно увидели этот сосуд.

На том месте, где только что парил сияющий дракон, зависла черная непроницаемая сфера. Еще какое-то время его поверхность нарушалась дрожью, пробегали рябь и блики, и казалось, будто бесчисленные лица пытаются вглядеться напоследок с той стороны в покинутый навсегда мир.

Стас и Мила. Виталик и Катюха. Серый и Мига. Март Зимний и старик Веденей.

Миллионы лиц, миллионы душ – светлые и темные, хорошие и плохие, правые и неправые,- полегшие в буре социальных потрясений, революций, войн, человеческой подлости и несправедливости. Они словно подавали весточку оттуда, выражали последнее благословение и надежду, что даже самую черную непогоду поутру обязательно развеет солнце.

Черный матовый сфероид, мерцающий в небесных сполохах, повисел еще какое-то время над огородом деда Веденея. Теперь он напоминал мертвое стекло, кусок первозданной материи. А потом просто растворился в воздухе.

В этот момент хляби разверзлись, и с неба обрушился вселенский ливень.

Домик дрожал под порывами ветра. Молнии перечерчивали небесный купол, угрожая всему сущему. На протяжении сотен километров во все стороны бесновался ураган. Женька и Юля застыли в дверях, инстинктивно переплетясь друг с другом, словно и они стали слипшейся производной Хаоса.

- Оно ушло?- проговорила Юлька. Потом сообразила, что ее не слышно в грохоте стихии, и завопила Женьке в ухо:- Оно ушло?

Он повернулся к ней. Они обменялись недоверчивыми взглядами. Неожиданно для себя оба разрыдались, а через секунду уже хохотали, как припадочные, и орали друг другу в лицо.

- Оно ушло! Мы будем жить! Он нас спас! Он нас реально спас!

Юлька отпустила Евгения и вышла из-под навеса. Она мгновенно вымокла до нитки, но учитывая минимум одежды, мокнуть там было особо нечему. Запрокинув голову, она подняла лицо к черному провалу неба, скрытому в ночи.

- Спасибо всем!- проговорила она, больше для себя самой, и даже не осознавая толком, кого в действительности благодарит. Потом вернулась к порогу и серьезно взглянула на Женьку.- Но мы должны все закончить. Что планировали.

И они, не сговариваясь, взглянули на валяющийся под ногами топор.

Виновник всех бед, Андрей Первопричинный, как раз активно пытался распутаться. Он вошкался рядом с трупом деда, извозюкав в крови всего себя и большую часть пола. Видимо, его план состоял в том, чтобы намочить руки в крови и попытаться выскользнуть из пут. Вот только одновременно он намочил и сами путы, так что стало намного хуже. Ну и ребята постарались, все-таки связали гниду на совесть.

- Чего там?- Андрей выпучился на них. На мучнистом лице страх боролся с любопытством.- Что там случилось? Стас где? Помер? А? Чего молчите?

- Не повезло тебе, друг психованный,- презрительно бросила Юлька. Белый лифчик вымок насквозь, сквозь него явственно просвечивали розовые соски, но Андрея они больше не забавляли. Дураковатая челка Юльки мокрой щеткой облепила лоб.- Самую развязку пропустил.

- В смысле? Че было то? – Андрей вдруг заныл:- Да ладно расскажите, жалко что ли? Я этого дня столько ждал! У деда золото заныкано. Серьезно! Думаете, на что мы затаривались? Я покажу, где. Только расскажите.

- Если вкратце, то Стас воспользовался методом твоего деда,- неприязненно ответила Юлька.- И пожертвовал собой. Утек твой демон. Назад в Сфайрос. И Сфайрос пропал.

- Вы его видели?- Андрей окаменел.- Вы видели Сфайрос? Блин, мудаки паскудные, теперь вам Сфайрос продлит жизнь! За что? Вы же никчемушние! Это я должен был увидеть его! Я должен был, а не вы! Это я настрадался в жизни! Я ведь столько жертв принес для этого!

Юлька только фыркнула. Женька молчал исподлобья. Взгляд Андрея упал на топор в его руке. Ярость сменилась ужасом.

- Вы чего задумали? Э, народ, не надо! Если демон ушел, то вам больше нечего бояться. Меня точно нечего. Я останусь тут жить, вы меня больше никогда не увидите. Не надо меня убивать!

- Нахрен ты нам сдался.- Женька переложил топор в левую руку, приблизился к Андрею и наотмашь вмазал кулаком по скуле. Глаза Андрея закатились, и он обмяк.- Не хочу только, чтобы ты развязался и в подвале нас запер.

Следующие два часа они провели в титанических трудах. Надежда, что кости с одного удара превратятся в пыль, не оправдалась. Кости оказались крепче некуда, словно были зацементированы или дополнительно обработаны каким-то скрепляющим составом. Даже будучи полыми, они кромсались с трудом. Потребовалась вся сила молодых Женькиных рук, чтобы расколошматить скелет на части, а потом они с Юлькой еще долго попеременно дробили кости. Им все время казалось, что этого мало, еще недостаточно мелко, и по-прежнему существует крошечная вероятность восстановления. И когда Вражда вновь посетит мир, и люди схлестнутся в смертельной битве, демон вновь оживет. Но в следующий раз не окажется Стаса, которому придет в голову идея самопожертвования, потому что он потерял самого дорогого человека, и просто не мыслил дальнейшей жизни. Периодически Женька поднимался наверх, чтобы проверить Андрея. Тот лежал тихо. Похоже, из беспамятства он плавно перешел в сон.

Когда все было закончено, они какое-то время созерцали большую кучу костяного мусора на глиняном полу сырого, душного, вонючего склепа.

- Мы можем пошукать, где обещанное золотишко,- предложил Женька без особого интереса.- Или можем отрубить ему пальчик, сам расколется. Я-то не особо нуждаюсь, но тебе пригодится. Сможешь в институт поступить на платный, ты же хотела.

- Я не смогу его деньги взять,- ответила Юлька без раздумий.- Тем более, строить на них что-то серьезное в жизни.

Женька кивнул и больше к этой теме не возвращался.

Наверху они допили остатки водки из второй бутылки, где еще оставалось на пару глотков каждому. Старались при этом не смотреть на разбросанные по дому тела. Старались не думать о том, что ждет их впереди. Старались вообще не думать.

Будущее пребывало в туманной дымке. Как минимум, им предстоит долгий путь реабилитации. Программа же максимум включала в себя ад административных и уголовных инстанций. Логических объяснений произошедшему не существовало, как не существовало и мер, чтобы оценить глубину их потрясения. Тело Миги вряд ли будут искать. А вот тела Стаса и Виталика – будут точно. Но не найдут никогда. Даже следы смыл дождь, а останки тел скоро разнесут зверушки. Вероятно, никогда не будет найдена и Катя.

А в настоящем гроза успокаивалась, и дождь, судя по всему, на излете. А еще они живы! И они это чувствовали – свою живость, свое присутствие,- так ярко и отчетливо, как никто никогда не почувствует, пока не спустится в ад и не найдет дорогу домой. Они хотели домой – безумно, беспредельно,- хотя и дом, и жизнь уже никогда не станут прежними. Они оба потеряли близких людей. Но территория молодости, возведенная в бескрайнюю степень девяностых, предполагала еще много места для кладбища.

Женька выкурил сигарету, стараясь не сильно задевать губы, разбитые локтем Миги, и Юлька выкурила тоже за компанию. Мокрые волосы девушки давно высохли, как и брюки с лифчиком, челка опять стала задорной и сексуальной. Они освободили Андрея, перерезав путы кухонным ножом, и бросили его кемарить на полу. Озаботиться его состоянием никому не пришло в голову, но он дышал, значит, был жив, - еще позлобится на этот мир. Пока возились, снова вымазались в крови, но теперь дождь закончился, а воды в доме почти не осталось, смыть было нечем. Они покинули это жуткое место, как есть, окровавленные и полураздетые. Пересекли огород в темноте, проваливаясь в мокрые грядки и набрав на обуви комки земли.

Мотор автомобиля бодро завелся, фары высветили блестящую лужами гравийку, уходящую в никуда. Теперь они будут просто ехать вперед, пока где-нибудь не окажутся. Им нет смысла спрашивать направление, как и нет смысла куда-то спешить.

Так они и сделали. И целый час ехали в гробовом молчании. За этот час небо окончательно рассеялось, занимался рассвет. Который в очередной раз подтвердил истину, что всегда есть место новому дню, и солнце одинаково встает как для праведников, так и для грешников.

А потом в предрассветных сумерках Юлька вдруг нарушила тишину.

- Впереди холмик.- Она указала рукой вдоль дороги.- Попрыгаем?

И Женек, не долго думая, притопил педаль газа.

КОНЕЦ.

Топор нашелся почти тут же. Он был вымазан чем-то темным, но засохшим. Наверное, помоями. Или краской. Всяко-разно не кровью, откуда в этом святом месте могла взяться кровь? Стас хмыкнул и схватил топор за топорище.

Он шел назад по темному, ненастному огороду, высвечивая себе путь лампой, как Орфей в поисках своей возлюбленной. Его Эвридика застряла в аду, и он лелеял надежду вскорости соединиться с ней. Удары ветра сбивали с ног. Стас держал в голове образ изувеченной руки деда Веденея, как дополнительный источник света. Теперь он точно знал, что должен делать.

Женек и Юлька стояли в открытом дверном проеме – две высвеченные фигуры, маяком указующие путь. Сверкнула молния. Она была беспредельной, как целый внешний мир, исторгнутый Сфайросом. Ярчайшая в жизни Стаса, она высветила все мельчайшие детали, все потаенные уголки, все мелкие морщинки на лицах и все греховные мысли, от которых пришло время очиститься.

Женька с Юлей завопили в унисон и схватились за руки, как маленькие дети перед древним злом.

Стас резко обернулся. Молния погасла, но следом засияла новая, не уступающая прежней. Он увидел то, что за секунду до него разглядели ребята. Но он не стал кричать. Ведь чего-то такого он и ожидал.

«А вот это уже истинная красота,- ошалело подумал он.- Неземная».

Была такая игра – калейдоскоп. Похожая на ручной фонарик втулка, куда нужно было заглядывать через глазок с одного конца. И человек упоенно замирал от восторга, а там, внутри втулки, ему открывался совершенно неведомый мир. Прообраз Вселенной.

Сфайрос.

Яркие самоцветы переливались в фигурном танце, соединяясь в причудливые арабески, и человек начинал себя чувствовать мелкой песчинкой посреди космоса. А теперь… Сфайрос словно исторг из себя все это самоцветное великолепие, воплотив его в одном-единственном древнем, мифическом существе.

Его нельзя было потрогать, почувствовать, увидеть – ни днем, ни ночью. Но молния обладала своим собственным волшебством и высветила для трех заблудших путников истинную суть демона. И были они слишком измотаны, напуганы и растерзаны, чтобы оставались силы для самообмана. Сияние перед ними переливалось разноцветными искрами, как заливаемая водой электрическая установка.

Существо зависло в воздухе, подобно огромному скату с плавно меняющимися очертаниями. Две ужасные головы покачивались в такт громовым раскатам на мощных шеях, горящие глаза просвечивали жавшихся в испуге людишек насквозь. Снизу тело сужалось в хвост с торчащими шипами. Монстр поддерживал себя на гигантских крыльях, тем самым ответив на вопрос, умело ли существо летать.

Следующая вспышка, и мир переломился надвое. Они разглядели то, что ворочалось, шевелилось и плавало внутри разноцветного хищника. Женька с Юлькой снова закричали, теперь же к ним присоединился и Стас. Но не страх исторг этот вопль из его груди, а дичайший восторг. Он вдруг осознал, что всегда есть второй шанс. Даже для таких конченных призраков девяностых, какими были они с Милой. И не только чудовища могут быть продуктом Вражды, но и – красота.

Сотни конечностей – хвосты, головы всех размеров и форм, плавники и щупальца, человеческие культи, лапы животных и крылья птиц, клацающие челюсти и царапающие когти,- все это сплеталось воедино, образуя клубок шевелящейся плоти, и расплеталось вновь. Незавершенные, ущербные существа носились внутри сияния, сталкивались, сжимаясь в комки, сплющиваясь в сгустки, разбиваемые телами помассивней на мелкие элементы. Все они жаждали оформиться. Они ждали созревания, доготовки, чтобы выйти во внешний мир.

Оглушительный грохот наполнил обе Вселенные. Молнии вспыхивали и гасли. В ярких вспышках трое людей наблюдали картину сотворения мира.

В самый центр шевеления посыпался пепел, словно невидимая рука стряхнула мусор. И добавились новые формы. По мере падения те превращались в осязаемые конечности и тела, и они тут же становились участниками первозданной вакханалии. Внезапно на периферии мелькнуло лицо. Они не могли его не узнать, особенно по выпуклым глазным яблокам, ведь они имели несчастье созерцать эти зенки весь вечер. Внутри сияющего монстра проплыло перекошенное лицо Константина.

А значит, Мила тоже где-то там. Внутри.

Стас вспомнил про керосинку в своей руке, которая почти погасла от ветра. Однако дождь медлил, и потому слабый огонек еще теплился. Как странно: они хотели сделать самопальные бомбы из спирта, но совсем забыли, что у них под рукой керосиновые лампы. По меньшей мере одной можно воспользоваться, и Стас не преминул это сделать. Размахнулся и швырнул лампу прямо в центр сверкающего сгустка.

Его предположения оправдались. Монстра нельзя победить рациональными методами. Лампадка просто пролетела насквозь и шмякнулась на грядку с овощами, окатив часть земли огнем. Стас обернулся напоследок к ребятам, бросил топор им под ноги. Успел разглядеть перекошенные лица и ободряюще им улыбнулся.

А потом двинулся навстречу монстру.

- Я отдаю себя тебе!- заорал он.- Добровольно. Я готов отдать больше, чем три пальца, я готов отдать себя всего. Прими меня в жертву. И убирайся нахрен в свой долбаный Сфайрос. Давай уж мы сами будем решать, как нам жить на этой планете. Мы, люди, а не ты, тупой переросток. И если мы хотим воевать, устраивать революции, учинять анархию или бандитизм – это наш выбор. Мы или захлебнемся в своей крови, или из этого родится настоящая красота!

Он вспомнил на миг, как Мила однажды, на заре их отношений, вдруг спросила:

- А ты мог бы отдать за меня жизнь?

Разумеется, он ответил – да! Всяко-разно отдал бы без раздумий. Но по совести, он понятия не имел, что это означает; фактор самопожертвования казался ему либо абстрактным, либо поверхностным. И вдруг через несколько лет судьба повернула так, что они оба – и Мила, и Стас – пожертвовали собой друг для друга.

Возможно, у них действительно есть второй шанс? Где-то там, на другой стороне Сфайроса? Они не совершат роковых ошибок и будут жить где-то насыщенной семейной жизнью. Любить мир и друг друга, растить детей, ездить на природу и возделывать огороды, кататься на великах и лыжах, заниматься любовью, мечтать, читать книги и смотреть сериалы в обнимку под одеялом. Они просто будут жить. Ведь даже в этом кровавом, сумасшедшем мирке, даже в этот братоубийственный период,- время разгула банд, братков, криминала, время крови и слез, гибнувших в горниле войны детей, время насилия и предательства – даже здесь есть место обыкновенному чуду. И посреди океана боли можно найти кусочек человеческого счастья.

Когда существо приблизило к нему мощные челюсти и разорвало пополам, Стас продолжал улыбаться.

Окончание следует...

Стасу не хотелось больше ни в чем принимать участие и никого связывать. Ему просто хотелось сидеть на полу, гладить по волосам свою мертвую жену, а потом тихо заснуть рядом с ней. Но Женька прав. Очухавшийся Андрюхин не даст им засидеться. Его безумия хватит на десятерых. Видно, здорово его приложил тот азер с черного хода, что мозги совсем сплавились.

Стас нехотя поднялся. Его взгляд случайно упал на искалеченную руку деда Веденея. Вдруг в его голове смутно начал формироваться план. Он даже смог улыбнуться краем рта, неожиданно для себя самого. Часть хитроумия Милы, казалось, перешла к нему после ее смерти, и он с всегдашней признательностью раскрыл ей сердце.

Они втроем скрутили Андрея – частично ремнями от брюк, частично им пришлось пожертвовать своей одеждой. Рубашка Стаса пришла в негодность, настал черед распрощаться с верхней одеждой Женьке с Юлькой. Разорвав ее на полосы, они спеленали Дрюню, как могли. Женькин торс выделялся рельефностью; массивные дойки Юльки в белом лифчике колыхались в такт каждому движению, но они уже никого не привлекали.

Хотя нет, поправка. Как раз подоспел оклематься стреноженный Андрюха, и первым же делом вылупился на полуголую грудь девушки, как будто на ней сосредоточились все его слюнявые помыслы. Нездоровая и совершенно неуместная похоть подрывала убедительности в его истории с изнасилованием.

- Тебе показать?- с вызовом бросила Юлька.

- Ему покажешь!- ядовито осклабился Андрей.- Скоро он проголодается и отгрызет твои шлюшьи сисяндры.

- Пасть закрой!- прикрикнул Стас. Он взглянул на Женьку.- Что теперь?

- Слышь, братан…- вдруг замялся парень.- Я реально сожалею за жену. Я ее мало знал, но она была очень крутой. Таких не скоро забываешь.

- Я тоже сожалею,- тихо произнесла Юлька.

Стас загнал внутрь новые слезы. Сейчас было не до раскисаний. Тем более эти двое тоже понесли потери, потеряв близких.

- Так что, по машинам, и линяем?

- Наверное…- Женька неуверенно покосился на окна, сквозь которые заглядывала ночь.- Мы теперь точно знаем, что этот Сфайрос – не сказка. Здесь мы только ждем своей очереди.

- Может, и нет,- задумчиво проговорил Стас.- Может, и нет.

- Слышь, ты! Недопесок!- Женька обратился к обернутому в куль Андрею. Длинные несвежие волосы рассыпались вокруг его головы ореолом, на часть волос натекла кровь деда, или прадеда, если все то, что он им набренчал, - правда. Мастерство заговаривать зубы у Дрюши было прокачано лучше всего остального. - С ним можно как-то бороться?

- Хренушки вам!- гоготнул Андрейка.- Что нельзя пощупать – то нельзя победить. Именно так Сфайрос уничтожает цивилизации. Чтоб наверняка и без ошибок. Еще десяток таких вылупится, и можно идти покорять города. Прикиньте, какая веселуха начнется! Эта ваша атомная война близко не стоит. Очень надеюсь, что моя супружница дождется своего дракона.

- Короче, с этим все ясно. Заткнись уже нахрен!- Женька не преминул еще разок пнуть Андрея по ребрам. Он выглядел раздраженным и закипающим, но это было намного лучше, нежели недавняя растерянность.- Будешь молоть без конца, снова вырублю.

«Лучше бы ты вырубил Мигу, когда была возможность»,- сокрушенно подумал Стас.

Но он не мог это вменить парню в вину. Потому что Женьтос, несмотря на весь рост, крутизну и поставленный удар, оставался всего лишь юнцом. Стас надеялся, что, вопреки наследию и грехам родителей, Женька сможет вырасти достойным членом общества. Как и Юлька, перебесившись однажды, вновь отрастит волосы, выйдет замуж и нарожает детей. Они – не призраки девяностых. У них есть шанс, и они должны все изменить. Должны прекратить эту кровавую общероссийскую вакханалию, уничтожить почву для взращивания чудовищ. Мила вновь права: он, Стас, именно там, где он сейчас нужен. И он выполнит свое предназначение.

- А ведь он говорил, что у него спирт в подвале!- воскликнула Юлька.

- И что?- изумился Женька.- Ты бухнуть хочешь?

- Спирт горит,- сказала Юлька, и на минуту воцарилось молчание.

- Ты предлагаешь сделать коктейли Молотова?- спросил Стас.

- Не знаю!- Юлька нервно передернула плечами, ее грудь колыхнулась, и Андрейка снова мазнул по ней нездоровым взглядом.- Я не умею. Но что-то, наверное, можно сделать. Какую-то сущность этот демон должен иметь. Какую-то консистенцию. Мы же видели его там, на дороге. Видели рябь. Вдруг эту рябь можно поджечь?

- Коктейль Молотова вряд ли получится,- с сомнением проговорил Стас, тем не менее, уважительно взглянув на Юльку.- Там что-то посерьезнее нужно. Типа бензина.

- До бензина можем не добраться.- Женька ухватился за идею.- А спирт под ногами.

- Что скажешь?- спросил Стас Андрея, который вдруг перестал лыбиться, перестал похотливо лапать взглядом Юльку, а чего-то озаботился и притих.- Чет не нравится нашему другану эта идея. Тогда давайте пробовать. Где тут люк?

Интуиция им подсказала, что люк нужно искать в соседней комнате. Но даже там, прихватив с собой одну керосинку, они не сразу его обнаружили. Размерами комнатка была существенно меньше, чем главная светелка, там притулилась еще одна кровать, шкаф и какое-то барахло в углу. Окна такие же законопаченные, как и все вокруг. Не найдя люк сходу, Стас догадался отбросить ногой барахло, и именно там, в самом углу, тот и присутствовал. Обычный дощатый люк, с массивным кольцом для подъема, которое было утоплено в дерево. Стас ухватил за кольцо и потянул. Он ожидал, что люк будет сопротивляться, но тот поддался легко и даже не скрипнул.

- Я спущусь, а вы посторожите,- велел Стас, потом взял керосинку в одну руку и погрузился в черный зев.

Женька с Юлькой остались наверху. По свечению лампы они заметили, что лестница оказалась нетипично длинная. Обычно в подобных домах подвалы сконструированы так, чтобы ходить там в три погибели. Юльку колбасило, хотя в доме стояла духота, а Женька не нашел, чем можно ее укрыть. Прикасаться к местной дерюге они брезговали. За окнами сверкнула молния, заполнив оконные провалы желто-красным заревом, и оба подскочили от неожиданности.

Стас отсутствовал около пяти минут. Это показалось Женьке довольно долгим, даже с учетом нервного напряжения. Схватить спиртягу и назад – действо, явно не превышающее нескольких секунд, так что Женька забеспокоился. Заглянув вниз, он увидел свечение лампы откуда-то сбоку.

- У тебя там все нормально?- позвал он.

- Спуститесь оба,- глухо донеслось снизу.- На минутку. Есть на что посмотреть.

Тревоги или опасения в голосе не прозвучало. Облегчения, впрочем, тоже. Женек с Юлькой переглянулись и пожали плечами. Юлька стала спускаться первой, ориентируясь на свет, а парень для верности заглянул по соседству и проверил спеленатого Андрейку. Тот вроде лежал надежно, и Женька спустился следом.

Им не показалось по поводу лестницы, она действительно превышала стандартную длину. Потому что подвал был необычным, да и не совсем подвалом. Скорее, склепом. Или царством теней. Высотой в два человеческих роста, подвалище по площади превышал сам дом, и с первого же взгляда становилось очевидно – именно дом дополнял эту пещеру, а никак не наоборот. Дом строился сверху исключительно в целях конспирации, а также чтобы обеспечить ближний доступ. Склеп выглядел древнее, таинственнее и могущественнее, и служил он пристанищем для одного-единственного артефакта. Артефакта, о котором сегодня столько было сказано, но никто из слушателей до конца не смог поверить, что речь идет о чем-то осязаемом и реальном.

- Он всегда был здесь,- проронил Стас с легкой ноткой восхищения, подняв лампу на уровень лица и освещая скелет, приведший троицу в священный трепет.- Все эти безумные годы и эры правлений. Как его раньше проглядели, ума не приложу. Наркомы, бандиты, революционеры, нацисты, красноармейцы, староверы, просто бухарики – кто тут только не шарился. И все это время он прятался здесь, у деда Веденея.

Перед ними, вздымаясь под самый свод пещеры, высвечивался скелет дракона. Мощные берцовые кости переходили в голеностоп и упирались в пол фалангами с впечатляющими когтями. Узлы позвоночника притерлись друг к другу, как звенья корабельной цепи. Лучевые кости, которые в незапамятные времена натягивали кожистые крылья, растопырились по всему пространству, делая существо немного смахивающим на паука. Хвост, состоящий из невральных шипов, терялся в пыли.

У существа действительно было две головы, и это потрясало, это открывало перед людьми двери в неведомый мир, двери в само безумие, которым заразились Млад, Веденей, а потом и Андрюха. Шейные ребра дугообразно поддерживали массивные челюсти, глазные провалы даже сейчас излучали ярость. Зубы сохранились лишь частично, но и обломков хватало, чтобы троица мысленно содрогнулась, представив свое вероятное будущее.

- Интересно, он умел летать?- проговорила Юлька восторженным шепотом, а Стас подумал: как жаль, что Мила не увидела это.

Дракон стоял не сам по себе, он крепился с помощью деревянных опор и подвесов, как экспонат в музее. Скелет прекрасно сохранился, учитывая то, что за микроклиматом в помещении веками не следили. Быть может, Сфайрос-прародитель приглядывал за своими ошибочными творениями, не давая им полностью разложиться. Или задумка изначально подразумевала порождение существа, которое будет служить воротами в мир демонов. Перед ними – сам Харон, и он никогда не будет уничтожен.

В этом мрачном подземелье дракон не был единственным скелетом. Вокруг валялись кости поменьше, как остатки трапезы. Этому существу продолжали приносить жертвы, даже сейчас. Андрюха о многом умолчал, ограничившись трепом об убитой проститутке. Количество костей превышало состав одного человека. Могло так статься, что все те огородные насаждения, мимо которых они шагали снаружи, зиждутся на местном кладбище, где останков – не в пример больше.

- Он реально красив!- признал Стас.

- Мы должны его уничтожить!- вскрикнула Юлька.- И тогда, может быть, то существо снаружи тоже погибнет.

- Точно!- подхватил Женька.

- Даже если это нам не поможет, мы просто обязаны это сделать,- заключил Стас.- Хотя бы ради погибших. Это сумасшествие нужно заканчивать. Всегда найдутся очередные фанатики. Всегда тут будут убивать. Но просто обвалить его явно недостаточно. Нужно его раскромсать, в труху.

Он огляделся в поисках подручных средств. У дальней стены стоял верстак, заставленный канистрами. Похоже, заявленный спирт. Или же тут готовили снадобья и зелья, и внутри канистр – какие-нибудь ингредиенты. Верить на слово Андрею было бы очевидной глупостью.

- Нужен минимум топор. Надо идти в сарай.

И Стас первым двинулся к лестнице.

Продолжение следует...