Rudakopsky

Так что когда пришла пора возвращаться по домам, и Аленка Шаповал сообщила, что ей со мной по пути, я была несказанно рада. Хоть она и не Трофимова; случись беде, я, быть может, еще успею увидеть ее мелькающие пятки. Но все-таки какая никакая компания.

— Только давай еще пива возьмем,— предложила Аленка, когда мы остались с ней вдвоем.

— У меня денег нет,— злобно буркнула я.

Шаповал порылась в карманах. Я незаметно пригляделась к ней. Хорошенькая у нее фигурка, у этой Аленки, но даже фигура ее меркнет в сравнении с ее лицом. Ангельское личико, увидев которое впервые, испытываешь ошеломляющее впечатление. Сразу же в фантазиях всплывают картинки, навеянные русскими сказками о богатырях и верных им, преданных аленушках. Думаю, парней Аленка сражает наповал своей внешностью, а потом у этих парней наступает разрыв в мозгах, когда те слышат из уст Аленушки трехэтажный мат. Сама не знаю, чего я так на нее пялилась, как на инопланетянку. Убеждалась втайне, что на ней нет никакой видимой таблички, типа бэйджика, с позорной надписью «послеабортная»? Глупо.

— У меня тоже «копье»,— недовольно поделилась результатом Аленка.— Ладно, на бутылку хватит. По дороге допьем на пару.

Ладно, я не против. Когда я была против, особенно в последнее время? Никогда. Мы двинулись с ней к ларьку на автобусной остановке. Пока Аленка объяснялась с продавщицей, я ждала чуть в сторонке. Наверное, маршрутка только что ушла, на остановке никого не было. Мимо проносились машины, и я вдруг вспомнила «Сережу». Бог ты мой, как часто мы с ним катались в такое вот время, когда уже стемнело, и весь город наводнялся огнями, как в ночь на Ивана Купалу. И вот я стою, испуганная, пьяная, еще не совсем в стельку, но очень близко к этому, выжженная изнутри, живущая той жизнью, на которую еще летом я косилась недоумевающе. Что со мной произошло? Куда я иду? Что это за путь такой, неужели я выбрала его сама? А если нет, стало быть, я просто скольжу по поверхности. Внезапно мне захотелось его, моего Смирнова. Захотелось прийти домой, набрать его номер и завопить в трубку: «Лешка, милый, пожалуйста, забери меня! Буду тебе верной, буду стирать тебе носки и слушать твою гитару, только забери меня, умоляю!» И это был страшный импульс. Страшнее, чем все силовики.

Я почувствовала, что рядом кто-то стоит. Я вздрогнула и чуть не отскочила в панике. Но не силовики это были с пожарными кранами наперевес, а какой-то хренов мужик. Я глянула на него мельком, как на случайного незнакомца на автобусной остановке, но тип, кажется, интерпретировал мой взгляд иначе.

— Привет!— жизнеутверждающе изрек мужик.

Я оглядела его пристальнее. Дяхе основательно за тридцать. Лицо излучает энергию и добродушие, а еще в нем сквозит лукавство, что откровенно выдает его намерения и планы на вечер. Я максимально презрительно фыркнула и демонстративно отвернулась. Мужик ничуть не смутился. Опыт и все такое.

— Девушка, погуляем вместе?— Он попытался поймать мой взгляд.

— Нет,— отрезала я.

— А можно узнать, почему?

Я не знала, почему — нет и все тут, — но неожиданно для себя бросила:

— Я — мужененавистница.

— Лесбиянка, что ли?— с сомнением уточнил мужик, на всякий случай сделав шаг назад, чтобы, если это действительно окажется так, я его не съела, или не заразила, или не утащила в подземелье, или что он там подумал.

— Просто мужененавистница.

— Убежденная?— В его глазах вновь зажглись угольки интереса.— Если на то пошло, я тоже мужененавистник. Так что нам найдется, о чем поговорить.

Умеет, похоже, уламывать девчонок, подумала я. А вообще, он мне нравился. Высокого роста, довольно хорошо сложен, приятная внешность. А самое главное: мужик выглядел безвредным. И во всеобщем хаосе событий, где, кажется, даже попутный куст готов был расцарапать мне лицо, появление этого мужчины выглядело чем-то убаюкивающим. Но я не позволила себе раскиснуть. Холостяк, ищущий приключений, явно ошибся с выбором, определив меня как объект ухаживаний. Ему бы сейчас сюда Надьку Трофимову, она бы не смутилась.

Я уже хотела что-то ответить, что поставило бы неоспоримую точку в нашем коротком диалоге, но тут вернулась Аленка Шаповал с откупоренной бутылкой пива. Глотнув из горла, она цепко оглядела мужика.

— Так ты, оказывается, не одна!— еще больше повеселел тот, разглядывая Аленку.

— А вы кто?— тут же среагировала та.

— Да я вот мимо шел,— честно признался мужик.— Смотрю, девушка красивая стоит на остановке, решил познакомиться.

— А звать-то как?— хмыкнула Шаповал.

— Павел.

Аленка представилась, я, после некоторого колебания, тоже. Я не знала, что задумала Шаповал. Мне пришло в голову, что она, в отличие от меня, была не прочь поразвлечься. Ну а кадрить мужика всегда сподручней, имея под боком приятельницу. Раз такое дело, решила ей немного подыграть. Хоть какое-то веселье. А потом при первом удобном случае от них слиняю.

— Слушай, Павел, у тебя деньги есть?- в лоб спросила Шаповал.

Она смотрела на него без тени смущения, как ребенок смотрит на деда Мороза, свято убежденный, что у того в рукаве всенепременно припрятана шоколадная заначка.

— А что, на пиво не хватает?— предположил Павел.

— Не-а.— Аленка состряпала жеманную мину.— Были бы деньги, можно было бы «травки» взять.

— Ага. Понятно.— Павел секунду раздумывал. Я стояла между ними, как приблудная овечка, не представляя, как следует себя вести и где мой текст в этом спектакле. Пока мы столковывались, остановка наполнилась новыми людьми. Потом подкатил автобус, слизал всю эту массу, как корова языком, и мы вновь остались втроем. — Честно говоря, не знаю, где сейчас можно взять.

— Так я знаю!— воспламенилась Аленка, чувствуя, что мужик поддается.— Были бы деньги да место…

— Ну, место есть.

— Один живешь?

— Ага.

— Вообще отпад! Так давай затаримся — и к тебе. Оттянемся до утра.

Стоп. Мне это начинало не нравиться. Я не собиралась, при всем моем состоянии, оттягиваться у этого Павла. Я хотела уведомить об этом Аленку, но та глазами подала мне какой-то знак. Смысл знака остался понятен только ей одной, и все же я на всякий случай попридержала язык. Может, она действительно загорелась провести с этим типом ночь и просит меня не портить ей кровь.

— Сколько надо?— спросил Павел уже несколько другим тоном.

— Триста,— не моргнув глазом, выпалила Шаповал.

Впервые личина добродушия исчезла с лица мужичка. Сейчас он выглядел подозрительным. Впрочем, он по-прежнему оставался безобидным.

— Куда так много? «Косяк» стоит стольник, везде по городу одна цена. Нам троим с головой хватит.

— «Травка» — это не актуально,— учительским тоном разъяснила Аленка. — Я имела в виду «пластилин».

— Тогда понятно.— Мужик тянул резину. То ли прикидывал содержание своих закромов, то ли решал, стоит ли вообще с нами связываться. Я взглянула на нас с Аленкой со стороны. На мне — облегающие джинсы, обтягивающие мою задницу так, что трещат тазовые кости. На ней — суперкороткая юбка. Обе на шпильках. Господи, да мы же как шлюхи, подумалось мне вдруг. О чем мы говорим? Только что Аленка назначила цену и уверила, что потом мы вместе идем к этому Павлу на квартиру. Форменный съем, иначе не скажешь.

— Ладно, договорились,— принял решение Павел.

— Тогда пошли,— немедленно скомандовала Аленка и решительно двинулась первой.

«Пластилин» я еще не вкушала, но была в курсе, что сие означает и как его делают. В общем-то, усовершенствованный вариант «травки», только и всего. По дороге Павел вовсю «трещал» с Аленкой. Я помалкивала, меня не трогали, я послушно плелась следом. Я решила, что пусть эти двое берут свой «пластилин», а потом катятся, куда хотят: я отколюсь. Аленка мне никто, чтобы таскаться за ней, а Павел, каким бы безобидным он не выглядел, для меня полный незнакомец.

Шли какими-то окольными путями по кварталам. Стало темнеть. Время перевалило за десять. В былые времена в это время я уже начинала ерзать и поглядывать на часы, зная, что у мамы там дома начинает закипать в одном месте. Аленка выглядела Иваном Сусаниным. Ничего сверхъестественного, у Трофимовой, к слову сказать, тоже куча знакомых подобного толка. Стоит лишь к ней обратиться, и мигом найдется все, что угодно, хоть китайский опиум.

Путь уперся в какой-то незнакомый подъезд незнакомого дома, незнакомого двора. Аленка развернулась к Павлу и требовательно вытянула руку.

— Давай.

— А я что, не иду?

— Конечно, нет!— Она взглянула на него, как на дебила.— Тебя никто не знает. Если будешь топтаться рядом, нас просто пошлют. Слушай, ты же в курсе, как такие вещи делаются. Только через знакомство.

Заметно было, что Павлу это явно не нравится. На его лице подозрительность живо боролась с добродушием. Мне даже стало его жаль, и я чуть по дури не предложила компромисс: мол, пока Шаповал будет брать «пластилин», я могу постоять с Павлом, что-то вроде гарантии. Хорошо хоть сдержалась. Все-таки чему-то жизнь меня научила. Впрочем, в свете последующих событий выходило — что так, что эдак.

— Слушай,— доверительно понизила голос Шаповал.— Я тебе подъезд показала. Ты знаешь, что мы туда зайдем. Какой нам смысл тебя кидать? Тем более, идти нам все равно некуда, а у тебя квартира. Сейчас мы быстро сгоняем, потом у тебя оторвемся до утра.

Мне не понравилось это «мы», но я и тут смолчала. Будь я трезвой, я бы уже давно полезла в бутылку. Но теперь даже меня охватил азарт. Мне самой стало любопытно, чем в конце концов завершится эта эпопея с «пластилином». Павел некоторое время поломался. Согласна, трудовые денежки всегда отдавать невмоготу. Но тут он в последний раз оглядел нас с Аленкой, видимо, представил, как мы будем смотреться у него дома в интимной обстановке, и решил, что риск — это все же благородно, и оно того стоит. Порывшись в карманах, Павел отстегнул ровно триста рублей, которые моментально исчезли в руках Аленки Шаповал.

— Мы мигом,— крикнула она на прощание, потом схватила меня и чуть ли не волоком затащила в подъезд.

Оказавшись с ней в лифте, я, наконец, решила внести ясность. Я даже удивилась, какого черта я до сих пор не послала ее подальше, эту Шаповал.

— Слушай, Ален, я не собираюсь к нему переться…

Она вдруг запрокинула голову и пронзительно расхохоталась. Было что-то дико режущее в ее смехе, и настолько он не вязался с ее ангельской внешностью, что хотелось зажмуриться.

— А кто собирается, я что ли? Пускай отваливает. Деньги дал — свободен.

Я разинула рот. По мере того, как лифт полз наверх, я медленно понимала, насколько профессионально Аленка раскрутила первого встречного. Причем Павел сам был инициатором, винить ему некого. И как она теперь собирается выпутываться (и я вместе с ней)? Он ведь будет ждать снаружи. Триста рублей с неба не сыплются, между прочим. Будь ты хоть трижды безобидным, если у тебя отнимут твое нажитое, ты тут же забудешь про все свое добродушие.

Пока я все это кумекала, лифт привез нас на нужный этаж. Аленка Шаповал вышла первой и уверенно позвонила в одну из дверей.

— Кто?— раздался резкий мужской голос.

— Свои. Открывай, это Аленка.

По тому, как дверь моментально открылась, я заключила, что Шаповал тут частый гость. На пороге стоял чувак лет восемнадцати, стриженный под «ноль». Оглядел Аленку, потом меня, потом молча посторонился, пропуская нас внутрь. Аленка вошла. Я тоже. Она нас представила. Парня звали Славик.

— «Пластилин» есть?— с ходу спросила Шаповал.

— А «бабки»?

— Имеются!— Аленка торжественно потрясла перед носом Славика тремя сотенными купюрами.

— Тогда заходи.

Едва я прошла дальше прихожей, как осознала две вещи, которые моментально выветрили из меня весь алкоголь. Стало очевидно, что я встряла. Покрепче даже, чем с Жанной и ее парнем. Во-первых, вряд ли это была квартира открывшего нам дверь Славика. По всем параметрам это напоминало съемную блат-хату, откуда сподручнее торговать наркотой, поскольку оформлена она на каких-нибудь дубарей, которые, случись шмону, вообще не бельмеса. На этой самой хате в данный момент «зависало» около шести парней. И второе. Один из них был мне знаком. Максим Пикарев. Тот самый, который клеился ко мне еще в те времена, когда учился в нашей школе, и который однажды чуть не избил Виталика Синицына.

Продолжение следует...

Надо было предполагать, что это не сойдет мне с рук просто так. Это мое варварство в классе. А также все, что я наворотила в своей короткой жизни. Постепенно я становлюсь солидарной с моей мамой в отношении себя самой. Скажем, анаша. Веселящий наркотик в последние дни оказывал на меня противоположный эффект. Мне мерещились глаза Виталика Синицына в тот миг, когда он выходил из школы, а я тискалась с Максимом Пикаревым, которого на дух не переносила. Мой ребенок, который кричал и плакал, который хотел жить и не понимал, что за странные предметы разрывают его на куски. Моя душа, которая навсегда потеряла связь с Богом (я не особо верю этим вещам, но, обкурившись, превращаюсь чуть ли не в адепта), когда я заглотала горсть таблеток. Несмотря на это, я постоянно рвалась к очередному «косяку». Я пыталась себя перебороть, пыталась «слезть», но, видимо, это была очередная попытка победить судьбу. Я полагала, что расплатилась за все сполна, но это было лишь прелюдией.

Жанна Шагиева не принадлежала к числу тех девчат, которые, получив взбучку, тихо дуются в уголке. Я ожидала, что она затребует реванш в тот же день, после уроков, когда рядом не будет Анны Линь, — единственной, способной повлиять на ход событий. Но Жанна не сказала ни слова. Мне бы насторожиться, да только мозги у меня напрочь отшибло, еще эта моя ссора с Катей Череповец... Через два дня наступил момент истины.

Мне повезло хотя бы в том, что со мной была Трофимова. После уроков мы с ней намылились покурить на скамеечке, но до скамеечки дело не дошло, как и до курева. Мы шли с ней вдоль ряда машин, припаркованных возле жилого дома. Внезапно дверца одной распахнулась, и с заднего сиденья вылезла ухмыляющаяся Жанна, собственной персоной, преградив нам с Трофимовой путь.

— Идем-ка в машину, поговорим,— надвинулась на меня Жанна. В ее глазах блестел триумф, заставивший все внутри меня сжаться. Краем глаза я скользнула по ветровому стеклу автомобиля. Спереди сидело двое парней. Солнце било в глаза, и я их толком не могла рассмотреть, но догадалась, что одним из этих чуваков был парень Жанны. Действительно, чего об меня мараться? Достаточно только крикнуть «фас!».

Я растерялась и на долю секунды была готова даже последовать за Жанной в машину. И ищите меня потом семеро! Но на мою удачу Надька среагировала молниеносно.

— Тебе чего, мало досталось?— набросилась она на Жанну.— Или еще захотела?

Я сделала предостерегающий жест, чтобы Надька не накалила обстановку еще больше, но нужных слов не нашла.

— Ты вообще не суйся,— отрезала Жанна.— Какая-то лохушка будет меня бить перед всеми, что мне, вазу ей подарить?

Я открыла рот, чтобы обрисовать ей, куда она может засунуть свою вазу, но каким-то усилием повернула язык в другую сторону.

— Чего ты хочешь? Драки?

— Садись в машину, поговорим.

— Никуда она не сядет!— опередила меня Трофимова.— Ты бы еще толпу привела. Хочешь драться, давай завтра после уроков. Одна на одну.

Жанна удостоила Надьку презрительным взглядом с налетом самодовольства, который она таскала с собой всегда, как косметичку.

— Хотела бы драки, размазала бы ее по стене в тот же день.

Вновь на языке завертелась фраза «чего ж тогда не размазала?», вновь я ее проглотила. Похоже, это называется «повзрослеть».

— Чего тогда тебе надо?

— Садись в машину, говорю!— Жанна начала психовать. Она явно не справлялась с психологической атакой на нас двоих.

— Нам здесь слышно! — отрезала Надька.— Кто там у тебя в машине? Пацан твой? Чего он-то приперся, в бабские дела встревать?

Вся наша перепалка должна была отлично прослушиваться из машины, мы же стояли от нее в двух метрах. И как следствие дверца со стороны водителя отворилась, и на свет вылупился знаменитый Жаннин «Силовик». Выглядел он как типичный бандюга — персонаж, в наши дни все больше переходящий в область анекдотов. Плечи медвежьи, голова бритая, взгляд забыченный. Анекдотичного, правда, в его появлении я не усмотрела ни капли. Мне стало нехорошо. Я вмиг представила, что можно из меня слепить этими его ручищами.

— Слышь, шалава, что-то ты много вякаешь,— бросил он Надьке.— Проблем захотела?

К моему удивлению, Трофимова даже не мигнула.

— Как бы у тебя проблем не возникло!— заверещала она.

— Чего?— «Силовик» так набычился, что смог бы испугать и танк. — Я тебе сейчас прям здесь башку снесу, паскуда.

— Давай, сноси!— Надька уже орала. Я поняла, что Надька рассчитывает на театральный эффект. На нас оборачивались. В конце концов, мы находились в центре города, вокруг шелестели люди, стояли жилые дома, а еще имелись балконы. Нас видели, Надька же своим криком привлекала толпу.— Сноси, мать твою, что, слабо тебе? Сноси! Давай, сноси! Меня и не такие лупили, ни хрена, выжила. Думаешь, за меня некому заступиться?

Крайние меры себя оправдали. Наши преследователи на миг опешили от такого напора. Надька немедленно схватила меня за руку и протащила мимо Жанны. Второй тип — тот, что сидел на пассажирском сиденье — так и не вышел. Может, напился тормозной жидкости, а может, не больно хотел встревать в девчачьи разборки.

— Слышь, подруга!— холодно раздалось у меня за спиной. Я обернулась, Трофимова же, не реагируя, продолжала меня тащить, как щенка, так что я какое-то время пятилась задом.— Все равно ответишь. За Жанну пасть тебе порву, сука.

Мне захотелось крикнуть ему на прощание что-нибудь ободряющее, к примеру, посоветовать согнуть пожарный кран на досуге и повесить себе на шею вместо цепочки, но я и теперь сдержалась. Всю дорогу Надька балаболила безостановочно. Досталось всем, начиная от Шагиевой и кончая всем мужским населением мира. Я молча кивала, но в душе испытывала тревогу. Я-то знала, что не права. Пусть Жанна стерва, пусть даже это она распустила язык, доказательств у меня не было. Ничего я не могла ей предъявить, ведь в таком случае обязательно окажется впутанной и Аня Линь. С другой стороны, черт всех возьми, в словах Трофимовой есть доля истины. Как ни крути, это действительно «бабские дела». И впутывать в них всяких «силовиков», на мой взгляд, мелко.

После такой шоковой встряски я просто не могла идти домой и заявила, что иду к Надьке. Она была не против. Мы завернули в ближайший магазинчик, взяли пива (поправка: Трофимова купила и себе, и мне, в плане денег я была гола, как крыса), каких-то чипсов, сигарет и завалились к ней, где врубили «Муз-ТВ» и, задрав ноги, попытались расслабиться.

Вечером к Надьке завалились еще девчонки, среди них — Аленка Шаповал, про которую Надька полушепотом рассказывала, что и она состоит в наших рядах абортесс. Остальных девчонок я не знала, но мы быстро нашли общий язык. Предки у Трофимовой имели свой бизнес в сети маршрутных «Газелей», возвращались домой поздно. Вывод номер один: Надька никогда не нуждалась в деньгах; вывод номер два: мы могли вполне реально расслабляться и не чувствовать себя так, словно елозишь задницей по гвоздям. Девки затарились коктейлями, так что к вечеру я была конкретно навеселе.

Алкоголь сегодня не расслаблял, меня продолжал буравить страх. Он оказался очень жизнеспособным и имел подпитку. Часиков в шесть вечера заиграл мой мобильник. Незнакомый номер. Прижав ладонь к одному уху, чтобы приглушить грохот музыки по телеку и голоса девчат, я поднесла трубку к другому.

— Алло?

— Привет, сучка.

Трудно было не узнать голос девчонки, с которой учишься десять лет. Несмотря даже на то, что язык Жанны Шагиевой, как и у меня, здорово заплетался. Походу, тоже бухает.

— Чего тебе?— грубо спросила я.

— Короче, мы тут подумали и передаем, как ты будешь отвечать за свой кипиш,— елейно сообщила Жанна.— Будешь вылизывать меня, поняла, овца гребаная? А парни мои посмотрят, как ты это умеешь. А если нет, будут ломать тебе ребра где-нибудь за городом.

Поскольку я уже здорово набралась, во мне не осталось никакой дипломатичности, и я просто послала Шагиеву на три буквы. Я поймала взгляд Надьки, в котором стоял вопрос. Я кивнула, подтверждая предположения. Надька скорчила мину, которая в озвученном варианте должна была бы означать что-то типа «плюнь и выкинь». Я снова кивнула. Плюну. По крайней мере, создам видимость. Сегодня днем Трофимова вела себя как настоящая амазонка, так что не могла я допустить, чтобы подруга почувствовала мою панику. Но от тебя, мой дорогой дневник, скрывать, конечно же, не стану. Весь остаток вечера я пыталась себя убедить, что на девяносто процентов вся эта кутерьма, как говорится — взятие на понт. Устрашиловка. Какими бы мы ни стали врагами с Шагиевой, мы все-таки остаемся одноклассницами. Вряд ли она пойдет на беспредел.

Я убедила себя. Чуть-чуть. Очень слабо. Можно сказать, почти нет.

Продолжение следует...

До звонка оставалось время. Я схватила Череповец за руку и потащила за ближайший угол. Класс немного притих, заподозрив интригу: сперва я уединяюсь с Аней, теперь тащу свою соседку по парте. Я только потом воспроизвела в голове эту мерзкую сцену, в тот момент перед глазами стояла красная пелена ненависти.

— Ты растрепала всем, что я была беременна?— ухнула я на Катьку свой приговор, едва мы оказались вдвоем.

Несколько секунд она хлопала глазами, округлив рот. Я дышала, как скакун. Мои кулаки сжимались. Я была готова ее ударить. Слава Богу, я не совершила хоть этой ошибки, только вряд ли теперь это что-то изменит.

— Люсь, ты рехнулась?— растерялась она.

— Ну да! Я рехнулась. А если не рехнулась, то скоро рехнусь. Видишь ли, моя дорогая, поначалу об этом знали только вы с Надькой, а теперь знают все. Даже Покемонша.

Видно было, что Катя здорово напугана. И за себя, и за те вещи, которые я выплескивала на ее голову. Она понимала, в каком я неадекватном состоянии, на грани сотворить очередную дичь.

— Люсь, серьезно?— выдавила она.

— Кому ты говорила?

— Люсь, да я…— Вот тут она стала приходить в себя. И вся абсурдность моих обвинений стала для нее очевидной. — Ты и Надьку подозреваешь?

Это здорово остудило мой пыл — собственно говоря, она права, у меня не было никаких доказательств. Но разве они нужны в такой ситуации? Тем более для женщины?

— Я все равно выясню!— выкрикнула я. Катя аж попятилась. На нас уже оглядывались. На мои глаза таки навернулись слезы, хоть я и думала, что иссушена полностью.— Все равно выясню. А вас знать никого не желаю!

Весь следующий урок я просидела на галерке совершенно одна. Катя не обернулась ни разу, я видела только ее спину. Трофимова перебросила мне записку с вопросом, что стряслось. Я не ответила. Рискуя поведением, подруга пыталась поймать мой взгляд. Я и это игнорировала. Аня Линь тоже поглядывала на меня тревожно. Думается, она уже успела пожалеть, что рассказала мне все.

За время урока в моей голове прояснилось, и во второй половине меня охватили сомнения. Что если это все-таки Трофимова? Что если я зря?.. Да и с чего я вообще подумала на Катю? Все мои недавние логические построения стали казаться натянутыми за уши.

А сразу же после звонка Катька Череповец направилась ко мне. Я была готова выбросить белый флаг, но она меня опередила.

— В тот день, когда мы отдыхали за городом, ты ревела на глазах у всего класса. Многие видели. А потом ко мне подходила Шагиева и прямым текстом спросила, уж не залетела ли ты. Я об этом вспомнила только теперь. Помнишь, Надька сразу же догадалась? Шагиева тоже. Могли и другие начать выдумывать.

— А что ты?— слабо спросила я, чувствуя себя последним дерьмом.

— В смысле?

— Что ты ей ответила?

— А ты как думаешь?— резко бросила Катька. Ее лицо оставалось отчужденным. Впервые я видела ее такой.— Естественно, отмазалась. Сказала, проблемы у тебя с предками, вот и все.

Я опустила глаза. Я была красная-красная, такой невыразимый стыд мне еще не приходилось испытывать. Мне хотелось встать перед подругой на колени. Я бы и встала, или рухнула, или еще что, если бы не опасалась, что в таком случае мои одноклассники сочтут меня совсем чокнутой.

Трофимова все это время крутилась поблизости, соблюдая дистанцию, но на этом ее выдержка закончилась, и она выросла рядом.

— Девчонки, чего у вас тут? Поссорились, что ли?

Я не обратила на Трофимову внимания.

— Прости, Катюш…— пролепетала я.

— У тебя нервы,— сказала Катя. Голос ее оставался холодным.— Это все нервы.

— Прости, я дура…

— Люсь, я представления не имею, как было возможно пережить то, что пережила ты, и остаться человеком. Многие бы сломались. Я бы сломалась. Не могу тебя судить, тем более такая паршивая история вышла.

Я хлюпнула носом. Трофимова переводила вопросительный взгляд с меня на Катю. С униженной надеждой я заглянула подруге в глаза, и именно в этот момент где-то на периферии моего зрения мелькнула Жанна Шагиева.

Что ж, я тоже не железная. Тоже, бывает, ломаюсь.

Я завизжала. Бросилась на нее. Наверное, подруги пытались меня удержать — это всего лишь предположение, но скорей всего так оно и было,— я ничего не почувствовала. Мозги окончательно расплавились, и я вцепилась Жанне в волосы прежде, чем она успела даже ойкнуть. Она ли настоящая распространительница сплетен, или не она,- мне в общем-то было все равно. Ноги Жанны от неожиданности подкосились, и я швырнула ее на пол в проходе между партами.

— Ты чего, сучка, сбрендила?— заорала Шагиева и попыталась подняться, но я уже придавила ее к полу и стала осыпать градом пощечин. При этом я что-то приговаривала, вроде как в назидание, но не помню, что именно. Несколько секунд класс ошалело пялился, как одна их одноклассница беспощадно мутузит другую одноклассницу. Мне еще повезло, что во время моего сдвига по фазе рядом не оказалось учителей. Один мой удар пришелся Жанне по носу, и у нее пошла кровь. Она продолжала орать и материться, елозя по полу и пытаясь сбросить меня с себя.

Потом чьи-то сильные руки оторвали меня от соперницы и выволокли из класса. Я сопротивлялась, как пантера, но хватка оказалась крепкой. За дверью я сообразила, что это Виктор Тимошин.

— Хватит!— заорал он мне в лицо.— Заканчивай, Люся, а то я тебе врежу!

Я дернулась для приличия еще пару раз, а потом как-то вся обмякла. Тут же накатила апатия. Дверь в класс распахнулась, оттуда высунулось окровавленное лицо Жанны Шагиевой. Сейчас, придя в себя, я ужаснулась, в кого я умудрилась ее превратить.

— По стенке тебя размажу, сука психованная!— заорала она, но ее, видать, тоже держали всем скопом, так что на угрозе дело и застопорилось. Жанна вновь исчезла.

Тимошин продолжал меня держать до тех пор, пока не убедился, что я не настроена на дальнейшие боевые подвиги. Я и не была настроена. Ужас мой разрастался. На каком-то этапе во время драки я вдруг почувствовала, что не смогу сама остановиться. Вот и горькая правда: Люська, ты кандидат в психи.

Когда Виктор повлек меня назад в класс, я вцепилась в него мертвой хваткой.

— Не пойду!

Он взглянул на меня без особого сочувствия.

— Придется,— буркнул он.— Не знаю, чего вы там не поделили, но дело сделано. Лучше идти сейчас. Потом будет сложнее.

Я позволила ему завести себя в кабинет. Жанна сидела за партой с зеркальцем в руках, приводя себя в порядок. Несколько девчонок помогали ей стереть кровь. По факту ее оказалось не слишком много, Жанне не потребовалось даже бежать к умывальнику. Завидев меня, Жанна дернулась.

— Иди сюда, проститутка! Я тебе…

Несколько рук силой усадили ее на место. Никто не горел жаждой зрелища. Только дебильная Танька Огрышко пискнула:

— Да, дай ей!— Но на нее не обратили внимания.

Вперед вышла Аня Линь. Все это время она просто сидела на своем месте и наблюдала за происходящим.

— Короче, девчонки, подрались и будет. Никто ничего не видел, тихо заминаем скандал. Если я узнаю, что у кого-то длинный язык, вычислю болтуна и изживу. Нам остался год учебы, больше скандалы не нужны. Что-нибудь подобное повторится, выставлю вопрос на школьном комитете.

Выдав все это, Аня Линь коротко взглянула в мою сторону. По ее взгляду я поняла, что подругой она мне уже никогда не будет.

Поплелась на свое законное место, как побитая собака, словно это Жанна меня отколошматила, а не наоборот. Катька Череповец, которую я так больно задела, погладила меня по волосам. Это был участливый жест, но смутно я начинала подозревать, что между нами легла трещина, которую уже ничем не заделать.

Когда учительница завела свою пластинку после звонка на урок, все мы выглядели так, словно ничего не происходило. Мы постигали школьные истины, а я при этом параллельно постигала другие, более важные для меня, более жизненные. Я подумала о том, что если про меня действительно ходят слухи, то сегодня этим слухам пришел конец. Не потому, что нашлось опровержение, а как раз наоборот: они перестали быть слухами, превратившись в уверенность. Своим поступком я подтвердила все домыслы так, как если бы схватила рупор и объявила об этом на всю школу.

Продолжение следует...

Я все-таки набила морду этой стерве! Господи, Люська, ну не ожидала от тебя! Так сорваться с катушек! С другой стороны, ничуть не жалею об этом. Даже если эта коза и не переступала черту, как я себя убедила, вцепившись ей в волосы, мне стало легче. Рассуждая цинично, на ком-то я должна была оторваться за все мои невзгоды. А она мне всегда не нравилась. У нее в глазах чересчур высокомерия.

Точно не могу сказать, когда именно в школе раздался перезвон по мою персону, но лично я пребывала в счастливом неведении весь сентябрь. Все возвращалось мало-помалу на свои места, атрофировавшиеся, казалось, безвозвратно чувства расцветали. Я не наивная и понимаю, что никогда не будет как раньше. Не изгладить из памяти, как я возвращалась из больницы после аборта и, присаживаясь на каждую скамеечку, с тоской провожала свое детство. Но все-таки я начинала принимать божеский вид, и по главному показателю женщины — мужским взглядам — баллотировалась примерно на «четверку». На меня уже не просто поглядывали, на меня пялились, и это придавало мне уверенности.

Поскольку мама моя объявила неограниченный бойкот, а отношение отца ко мне сводилось лишь к тому, что мы живем в одной квартире, и он об этом помнит, я расслабила булки. Все чаще и чаще пропадала по вечерам. Раньше мой лимит ограничивался одиннадцатью вечера, теперь же я редко возвращалась раньше часу ночи. Родители по возвращении блаженно спали, а мне это только на руку. Можно сказать, я их практически не видела.

Думаю, основная причина того, что я отрастила крылышки — пустой пузырек из-под таблеток. Моя мама, любительница всякого рода компроматов, проснувшись однажды утром и наткнувшись на опустошенные запасы снотворного, вдруг осознала, что теперь и у ее дочери есть убойный компромат. Видишь ли, уважаемый дневник, это не та ситуация, на которую можно закрыть глаза и сделать вид, что ничего не было, все счастливы, парниковый эффект никому не угрожает, а после смерти нас всех ждут апостолы. Мама прекрасно поняла, что я наглоталась этих таблеток, ну а допетрить, что столько снотворного не поедают, надеясь всласть продрыхнуться, она тоже должна, не дура ведь. Однако до сих пор — ни слова по этому поводу. Я даже не знаю, испугалась ли она, когда поняла утром первого сентября, что я могу вовсе не проснуться.

Таким образом, любое ее возмущение, любая истерика по поводу моих нравов напрямую вели к этому злополучному пузырьку — он стал краеугольным камнем нашей семьи. Она не сумела решить эту проблему. Не сумела разрешить ее, вынести на обсуждение, охватить ее хваленым материнским инстинктом. А раз этого нет, стало быть, невозможно переходить к более прозаичным вещам.

Например, какого черта я шляюсь по ночам.

Например, почему от меня воняет сигаретами.

Например, почему я стала много пить.

Например, почему мои зрачки часто расширены.

Итак, я жила, дружила с девчонками и парнями (на сей раз действительно дружила, безо всяких недоразумений), редко отказывалась, когда мне предлагали выпить или покурить «травку», а в конце сентября ко мне подошла Аня Линь, староста нашего класса, и моя судьба претерпела очередной крен.

Произошло это на перемене, наш класс столпился у запертого кабинета алгебры в ожидании училки. Аня приблизилась ко мне и тронула за руку.

— Люсь, отойдем в сторонку.

Недоумевая, я последовала за ней. «Сторонкой» оказался прозаичный женский туалет — собственно говоря, где еще можно пооткровенничать в этих стенах? Я уселась на подоконник, спиной к окну, пожалев, что нельзя курить — подобно Трофимовой, я становилась хроником. Но, во-первых, школа есть школа, а во-вторых — деньги на сигареты я могла выудить только у родителей, а учитывая наши отношения, об этом не могло быть и речи. Так что кроме хроника я еще была заядлым «стрелком». Я уставилась на Аню, ожидая объяснений. Она была невысокого роста, крепкая, широкие аккуратные бедра, затянутые в штаны — Аня никогда не носила юбок, как никогда она не распускала волосы. Полагаю, из нее выйдет отличная жена и мать, и одновременно она сможет в легкую сделать себе карьеру. Есть такой редкий тип девушек, которые способны совместить несовместимое. У Ани было два старших брата, оба спортсмены и не последние люди в городе. Такие тылы тоже добавляли Ане смелости.

— Люсь, не мне лезть в твою личную жизнь,— заявила мне Аня, глядя в глаза.— Я вообще преступницей себя чувствую, когда до меня доходят какие-то слухи. А слухи доходят самые разные. Я староста, и так получается, что я знаю больше остальных. Поначалу, знаешь, пыталась еще как-то разобраться, где тут правда, а где сплетни. Потом плюнула, вообще перестала обращать внимание. Но у тебя ситуация нестандартная. И в тебе есть огонек, а я не хочу, чтобы какая-нибудь кляузница его в тебе задула. Так что я тебе расскажу, а ты сама делай, как сочтешь нужным.

Такое длинное предисловие меня запутало окончательно. Одно я поняла: Аня Линь собирается поведать мне что-то, что покажется мне милым и радостным в последнюю очередь.

— Если я что-то натворила, скажи прямо,— проговорила я угрюмо. Потом вспомнила тот день, когда мы ввосьмером обкурились и завалились на урок литературы. Неужели какая-то сволочь проболталась?

— Люсь, ты прости, что я это говорю…

Я не узнавала нашу старосту. Всякое в школе бывает, и учителя тоже зачастую не правы, и если возникал подобный инцидент, Аня всегда выходила на поединок. Она могла запросто перед всем классом сказать в глаза Покемонше, что о ней думает. А тут столько экивоков.

— Не тяни уж,— буркнула я.

— Не верю, что это правда, но в жизни всякое случается. А если это правда, я себя таким дерьмом почувствую. Но с другой стороны, разговоры пошли среди учителей, а это скверно. Я так подозреваю, кто-то очень не любит тебя в этом мире.— Аня какое-то время молча смотрела мне в глаза, а потом выдала:— В общем, мусолят тему, что ты вроде как «залетела».

Если бы подоконник, на котором я сидела, вдруг исторг замогильным голосом моей мамы, чтобы я не смела встречаться с мальчиками, пока не подрасту как следует, лет эдак до восьмидесяти трех, я бы, наверное, даже тогда не была так потрясена. Моему потрясению сопутствовал жуткий треск, который могла слышать только я одна, и я знала, что во мне происходит крушение. Чего именно? Черт его знает. Того, что осталось, наверное. С трудом мне удалось отвести взгляд от Ани. Мне на глаза попалось ведро, заныканное в угол туалетной комнаты, и я еле удержалась, чтобы не вскочить и в исступлении не начать колотить ведром по батарее. Да, Люся, раньше ты была куда живее. В ответ на мамин вандализм, когда были ликвидированы музыкальные записи, ты без раздумий начала выплескивать из себя гнев. А тут только и смогла, что потупиться и рассматривать свои руки.

Впрочем, как выяснилось чуть позже, поспешила я с такой самокритикой.

Мы побыли в молчании какое-то время. Не знаю, какой реакции от меня ожидала Анька. Есть у меня подозрение, что ей было до такой степени неловко, что в тот момент она больше думала о себе самой.

— Если бы я даже и «залетела», кого это волнует?— неожиданно равнодушно сказала я.— Когда девчонки «залетают», они идут на аборт, а потом продолжают жить как ни в чем не бывало. Продолжают учиться, ходить в школу.

— А знаешь статистику?— вдруг спросила Аня.

Я молча уставилась на нее.

— Только официально в прошлом учебном году в нашей школе две девушки сделали аборт. Представь, сколько неофициальных.

Я опять взглянула на свои руки и потерла их ладонями друг о друга.

— Им что, не хватило ума это скрыть?— удрученно спросила я.

— Цели были другие. Аборты зафиксированы и подшиты к уголовным делам. Обе девушки проходили жертвами по статье «изнасилование». Одна из них моя близкая подруга.

Я разинула рот, не в силах даже ахнуть. Вспомнилось мудрое изречение: как бы тебе ни было больно, всенепременно найдется кто-то, кому еще больней. У меня-то по крайней мере была романтика, была любовь.

— Так что я не собираюсь спрашивать у тебя, правда это или нет,— продолжила Аня.— Просто лично я услышала это от Покем… от Лидии Борисовны. Я решила, тебе нужно знать. Лучше я заранее тебя предупрежу, что творится за твоей спиной.

Я молчала. А что мне оставалось делать? Рыдать? Я отплакала свое, хватит, наревелась. Благодарить Аньку? Не за что, да ей и не нужны мои благодарности. Наверняка в данный момент она думала, как бы побыстрее закончить этот щекотливый разговор.

— Ладно, я поняла,— глухо сказала я.

— Подумай, кто мог на тебя наклепать,— сказала мне Аня Линь напоследок.— Только не пори горячку, Люсь. Скажи мне имя, если узнаешь. Мы этот язык быстро подрежем.

Для меня все оказалось проще простого. Картина молниеносно сложилась в моей голове, еще раньше, чем мы с Аней вернулись в класс. Из всех людей в школе о моей беде знали только два человека (маловероятно грешить на кого-то со стороны, ведь не станут же мои родители трезвонить об этом, да и семейство Смирновых тоже). Эти двое — Катерина Череповец и Надежда Трофимова. Я безжалостно швырнула этих двух на весы, и чаша с Череповец перевесила. Трофимова ходила со мной в гинекологию. Она буквально нянчилась со мной, как с ребенком, и я еще помнила то ступорное состояние, которое меня охватывало возле каждого кабинета. А вот Катька Череповец — нет. Череповец отгородилась еще тогда, до моего аборта. В глазах Череповец страх боролся с жалостью, у Трофимовой же не было ни того, ни другого. Могла такая нестабильность толкнуть Катю поделиться с кем-нибудь тайной? Я вспомнила слова Надьки в больнице: «Для Череповец репутация на первом месте. Не придет она сюда».

Я была в шоке. Слова Ани меня раздавили. А поскольку слез во мне уже не осталось, моя истерика нашла себе такой вот уродливый мыслительный выхлоп. Мне все представлялось логичным и бесспорным. Короче говоря, не разобравшись, я обвинила свою лучшую подругу в предательстве.

Продолжение следует...

Это был, наверное, самый бесконечный урок — только он один способен составить отдельную главу в моей жизни. Через неопределенный промежуток времени, показавшийся мне часом с хвостиком, я украдкой достала мобильник и взглянула на часы. Потом я решила, что мой телефон «накрылся», просто потому что не могло пройти всего семь минут. Однако Череповец, хихикнув, подтвердила, что все верно. Тогда мне захотелось проконтролировать течение времени и выяснить, действительно ли «травка» его растягивает, или изменяет мироощущение, или еще что — в общем, переоткрыть Америку. Я пялилась на табло моего мобильника незнамо зачем, и вдруг мысленно перенеслась в прошлое. Не в мое прошлое, а в прошлое Баклановой, Надежды Павловны. Наверняка ее звали «Надькой», как мою Трофимову, и обитала она в общаге во время обучения. Курила ли она «травку»? С виду — категорически нет, но я уже знаю, как иногда обманчив бывает возраст: видишь человека и думаешь, что он вечно был таким, степенным и рассудительным. Брат моего отца, например. Нашла как-то старую фотку, а он там с патлами до пупа и с бутылкой в руке. Никогда бы не подумала.

Рассмотрев мысленно мифическую Бакланову со всех сторон, я осознала, что продолжаю пялится на мобильник. Сконцентрировавшись на цифрах, я обнаружила, что не помню, сколько было времени, когда я смотрела в прошлый раз.

Рассердившись, я зачем-то опять настроилась следить за временем. Резкий тычок в бок прервал мой процесс. Я зло взглянула на Катьку Череповец и вдруг поняла, что она давится со смеху.

— Чего?— прошептала я.

— Хватит!— еле выдавила Катерина.— Все уже на тебя косятся.

Мгновенно перепугавшись, уж не натворила ли я чего (к примеру, заснула за партой, а что, у меня опыт есть, дрыхла же я на скамейке, еще под забором осталось заснуть, и все, мамочка может отплясывать победную джигу), я огляделась. Те, кого не было с нами на прошлой перемене в подъезде, внимательно следили за ходом урока, о теме которого я не имела никакого представления. Но наша избранная компашка действительно вела себя странно. Надька Трофимова подпирала голову рукой, и я смекнула, что делает она так для того, чтобы ненароком не посмотреть в мою сторону, словно у меня вдруг начали расти рога. Шагиева сидела красная, как рак, мне даже показалось, что я слышу, как она скрипит зубами, чтобы не рассмеяться. Володька Дубко и Валера Стукалов выглядели не лучше. Один Тимошин оставался невозмутим.

— Не поняла!— Я повернулась к Череповец, ожидая разъяснений.

Выдержав еще одну схватку со смехом, Катька прошептала:

— Ты вытягиваешь губы трубочкой.

После этого она сунула согнутый палец в рот и закусила его чуть ли не до крови.

Похоже, я переусердствовала в своих наблюдениях за временем и перестала себя контролировать. Не спорю, это должно было выглядеть смешно, но я чего-то надулась и уставилась на училку. У нее была несколько академическая манера вести урок: Бакланова произносила фразу, а потом выдерживала короткую паузу. Так их, вероятно, учили преподавательскому искусству, паузы были необходимы для того, чтобы все без исключения уловили смысл. Фраза, пауза, фраза, пауза.

Сегодня же Бакланова превзошла саму себя. Выдав очередной афоризм, она затыкалась и тупо пялилась на класс около двух минут. Меня сие заинтриговало, и я занялась наблюдением. Фраза, п-а-у-з-а, фраза, п-а-у-з-а. Ее что, не смазали с утра, или она тоже обкурилась какой-нибудь дряни? В памяти вспыхнула строчка одной идиотской песенки: купила мама коника, а коник без ноги. Я не сдержалась и фыркнула на весь класс. Мне захотелось поделиться наблюдениями с Катькой, но тут Трофимова сорвалась с места, буркнула «извините», и, не дожидаясь разрешения, исчезла за дверью.

— Я тебе сейчас булавкой губы пристегну,— в ухо прошипела мне Череповец.

— Что, опять?

Она кивнула. Я поспешно придала губам естественное положение, пока не выбежали все остальные следом за Трофимовой. В первый раз узнаю, что по «этому делу» вытягиваю губы трубочкой. Хотя и курю-то я — раз, два и обчелся.

А потом мне внезапно захотелось секса. Вдруг захотелось, и все, и это наполнило меня и сладостью, и ужасом одновременно. Мне было сладко, потому что — вот оно, очередное подтверждение, что я жива, что я не разучилась чувствовать … Но Господи, я только недавно сделала аборт, и Синицына убили всего девять дней назад, а я сижу в школе на уроке, обкурившаяся дура, и думаю о члене! Я улучила момент и осторожно покосилась на класс. Я знала, что Дубко не прочь переспать со мной (он ни с кем не прочь), но я смотрела на Тимошина. Виктор продолжал отлично владеть собой: сидел и слушал Бакланову, даже что-то отвечал на ее вопросы. Я вдруг подумала, а не закрутить ли мне роман с Виктором. Он ведь вполне…

После этого я оборвала поток мыслей. Весь остаток урока я, подобно Тимошину, пыталась внимать Баклановой и одновременно следить за своими губами. Конечно, ни слова из того, что она говорила, не задержалось в моей голове.

С горем пополам звонок все-таки прозвенел, и мы навострились домой. Поскольку на перемене скидывались в общую копилку все восемь человек, Виктор Тимошин справедливо созвал всех. Череповец отказалась, сославшись на дела. Елисеева с Шагиевой тоже. Стукалов слинял. Остались только я, Трофимова, Дубко и Тимошин. Ну, вчетвером мы совершили свое грязное дело и, разморенная и счастливая, я зашагала к дому.

А дома я основательно подкрепилась, и действие «травки» притупилось, но не совсем.

А дома мне совершенно нечего было делать.

А дома меня ждали лишь воспоминания.

А дома я взяла бинокль и приникла к окулярам.

Мне просто захотелось навестить своих анонимных «друзей», вот и все (тем не менее я была рада, что окна Смирнова оказались глухо зашторенными — хоть какой-то урок извлек парень,— а в просветах я не заметила ни малейшего движения). Перво-наперво проверила, как там «Костик». Да уж, в такие минуты начинаешь подумывать, что в этой жизни реально обнаружить что-то незыблемое: братан, как и встарь, «учил уроки». Причем зуб даю, его мамаши сейчас не было дома. Но «Костик» не филонил. Это уже въелось ему в кровь — это тупое сидение за столом и разглядывание стены. Ну а мама его, как и моя собственная, с помощью наглядности таких вот методов помогала себе чувствовать себя же более уверенно, свято веря, что родительский долг исполнен. Она мать-одиночка, что случилось бы и со мной, не решись я на отчаянный шаг. Полагаю, уж лучше отнять жизнь, произвести этакую предродовую эвтаназию, чем травить мальчика наукой, делать его зависимым, делать наркоманом, навязывать ему собственный личный «бинокль».

«Принцессы» дома не было, «Гоголя» тоже. Зато я увидела «Маргариту». Она находилась в своей комнате в компании мужчины. Мужика этого я уже видела однажды. Когда «Рита», мучимая фактом своей стремительно развивающейся груди, придирчиво изучала прелести в зеркале, оголившись до пояса, мужик этот случайно вторгся в личную территорию. Но ему был простителен сей факт, ведь он был ее отцом, и он находился у себя дома.

Сейчас у них состоялась беседа. Разговор, что неслышно развивался в прицеле моего бинокля, сразу же показался мне немного подозрительным. Я сначала никак не могла понять, что не так. А потом стала замечать неестественности: то они говорили скованно, то вдруг порывисто. В общем, именно так разговаривают посторонние люди, случайно встрявшие в неловкую ситуацию. Родные решают такие вещи иначе. При всем при этом отец и дочь сидели на некотором расстоянии друг от друга, словно между ними находился взрывоопасный сгусток воздуха.

Подметив все эти вещи, я вдруг испытала бешеное желание выкинуть бинокль в форточку, как однажды туда вылетели все мои любимые музыкальные диски. Но, как это всегда со мной происходило, стоило мне взять его в руки, как я уже переставала принадлежать себе.

Они что-то выясняли некоторое время. «Маргарита» по большей части пялилась в одну точку, ее фразы были короткими и резкими. Отец галопировал от резкости к некой стыдливости, и в совокупности это рождало во мне нехорошее предчувствие, сродни гадости. А потом в какой-то момент отец вдруг придвинулся к дочери… мне показалось, он хочет ее успокоить… он словно в конце концов решил, что «Маргарите» сейчас больше нужна отеческая забота, нежели какие-то доводы. Он прикоснулся к ее затылку, погладил волосы… а потом его рука скользнула к ее выпирающей груди.

Он ее ЛАПАЛ!!! За сиськи!

Меня охватил суеверный ужас. Во сто крат сильнее, чем десять лет назад, когда «Миша» дубасил свою мадам. Из меня рвался визг, желание разбить окно, завопить на всю улицу в припадке… но бинокль всегда был сильнее. И я смотрела. Да, я продолжала взирать на это зверство.

«Маргарита» оставалась каменной и околдованной, словно папаша проник в ее оккультные книги и раскопал там заклинание, позволяющее обездвижить свою дочь, лишить ее воли. Но не нужны ему были все эти дурацкие книги. Как и его дочери, которая, возможно, пыталась найти в них защиту от беды. Он обладал куда более мощным оружием, у него был авторитет. Не посторонний человек, а с виду из себя родной…

Несколько секунд вся эта сцена напоминала плохо поставленный спектакль. Мужик тискал грудь дочери, явно не решаясь зайти дальше, потому что «Маргарита» оставалась напряженной, как графитовый стержень. А потом…

Короче говоря, мне повезло. Я благодарна Богу, или случаю, или судьбе, что чья-то магия (не исключено, что магия самой «Маргариты», ведь не зря же она ворожила все лето) оказалась сильнее чар моего бинокля. Мне не пришлось наблюдать жуткую картину, как отец трахает свою малолетнюю дочь. Что-то взорвалось внутри девушки, и, в отличие от меня, она сумела это выпустить на волю. Вскочив, «Рита» полоумно заметалась по комнате и стала орать. Отец продолжал сидеть с несчастным видом, как бы говоря: а что я такого сделал? А потом он трусливо ушел. «Маргарита» заперла дверь на щеколду. Теперь до меня дошло, что стало причиной таких радикальных внешних перемен в этой девчонке. Что заставляло ее носить мешковатые кофты, состригать волосы, выкрашивать их в ужасно-черный цвет и уродовать лицо макияжем.

Я отложила бинокль, опустилась на пол, прижавшись спиной к батарее отопления, и сжалась в комочек. Что-то произошло сейчас. Что-то намного хуже, чем эта грязная картина домогательства. Дрожа от озноба и отходняка, я поняла: бинокль пытается проделать со мной очередной вираж. Он показал мне «Мишу» однажды, представив его как грабителя, но «Миша» не был грабителем, «Миша» был обычным квасным патриотом. Бинокль познакомил меня с Алексеем, и я какое-то время действительно думала, что в окнах напротив живет мой принц, но Смирнов не был принцем, он не был даже «моим мужчиной». И вот теперь… снова.

А знает ли мама самой «Маргариты»? Если нет, что она сделает, если вдруг узнает? Но только она не узнает, вот в чем дело. Раз уж до сих пор не узнала. Ведь я — никакой не свидетель, и мои уста сомкнуты намертво, словно Череповец сдержала свое обещание и пригвоздила мне губы булавкой. Я ничего не могу сообщать, потому что я — и есть безумие в чистом виде. Я вижу в бинокль вещи, не существующие в реальности. Для меня все видится в перевернутом изображении. Это как из окон Смирнова я смотрела на свои окна, и мне казалось, что я вижу там себя, но я не могла быть в двух местах одновременно.

Я дрожала как осиновый лист до самого вечера. О чем я больше всего жалела, так это о том, что у меня не припасено в запасе «травки», чтобы я могла как следует обкуриться и отключиться.

Продолжение следует...

Когда имеешь дело с «травкой», тут главное не переборщить. Одна-единственная лишняя затяжка сломает безвозвратно весь кайф. То, что должно окрылять или прочищать мозги, прибьет так, что голову от земли не отлепишь. Будешь потом думать лишь о том, как бы улизнуть в ближайший уголок и вывернуть все это из себя. Раз в компании одна знакомая девчонка, имеющая смутные представления о том, какая разница существует между обычной сигаретой и «косяком», залпом оприходовала дозу, обычно рассчитанную на четверых. Ну, минимум на троих. Девчонка была ломакой с виду, и пацаны таким образом решили ее проучить. Проучили. Соображалку ее отшибло напрочь. Ни с того ни с сего она вдруг начала рассказывать, как ее младший брат постоянно подглядывает за ней, когда она переодевается, и рассказывала она об этом около часу. Потом она заявила, что ненавидит братишку, а потом вдруг начала рыдать и клясть саму себя на чем свет стоит, называя себя совратительницей. Триумфальный плач закончился тем, что она просто отключилась, а я вывела для себя урок: будь осторожна, Люся, не перебарщивай.

В общем, когда Володька Дубко на перемене собрал вокруг себя наиболее сплоченную компашку, я перво-наперво изучила, кто в нее входит. Накануне с одноклассниками поминали Синицына, прошло девять дней со дня его гибели. Засиделись до трех ночи у Тимошина дома. Когда я пришла домой, родители уже спали. Мать не выскочила, как обезьянья самка, не закатила мне дикий скандал, и утром тоже молчком убралась на работу. Все переменилось, и эти перемены меня тревожили, поскольку мне был совершенно неведом подтекст. Предки старались обходить меня стороной. Мама откликалась только тогда, когда я обращалась к ней напрямую, и это больше напоминало мычание, чем человеческую речь. Отец вообще немотствовал. На моем письменном столе сломалась ручка выдвижного ящика, я попросила его наладить, он не ответил. Я ждала-ждала, все без толку. Пришлось латать ручку самой.

Есть у меня подозрение, что причины такого отношения ко мне корнями уходят к нашей домашней аптечке и таинственному исчезновению за одну ночь всей дозы снотворного. Насчет них так пока никто и не заикнулся.

Как следствие вчерашнего, половина класса явилась на уроки изнуренной. Катька с утра буквально роняла голову на парту и попеременно пила «Антипохмелин» и еще какую-то таблеточную дрянь. Трофимова старалась держаться корифеем, но было видно, что и ей невмоготу. Я все свои силы направила на борьбу с тошнотой. Дубко, Тимошин и Стукалов вообще приперлись в школу, кажется, еще поддатыми.

В круг избранных на перемене входили те же Тимошин, Дубко, Стукалов, а также Трофимова, Череповец, Анжелка Елисеева, Жанна Шагиева и я. Едва мы уединились, как Володька тут же взял быка за рога.

— Что, всем хреново?— ухмыльнулся он.

Половина из нас недовольно пожала плечами. Смысл спрашивать? О нас сейчас хоть памфлет строчи и помещай в стенгазету.

— Предлагаю скинуться и это дело исправить.

— Пошел ты знаешь куда!— презрительно рявкнула Трофимова.— Хочешь, чтобы нас из школы выперли?

— После уроков — пожалуйста,— заметила Елисеева. Я оглядела ее. Она хоть и бледная, но все равно остается самой красивой. Мне вспомнились слухи, что на проводах Синицын с ней переспал. Интересно, правда ли это?

— Я что, дурак?— тут же обиделся Дубко на то, что мы не стали его восторженно качать на руках.— Сам не вникаю?— Он зыркнул на Трофимову.— От тебя, кстати, и так несет.

— От тебя тоже,— огрызнулась Надька.

— Я жую «Рондо»,— самодовольно сообщил Дубко.

— Выкинь его, свой «Рондо»!— посоветовала Череповец, и мы все рассмеялись.

— Короче, девчата,— перехватил эстафету Тимошин.— Тут рядом как раз знакомый торгаш. Предлагаю взять «травки». Нас восемь человек, четырех «косяков» вполне. По полтиннику скинемся, я до звонка успею сгонять. На следующей перемене покурим.

Несколько секунд угрюмо обмозговывали предложение. Мозговать было невозможно, мозги буксовали, нам только головы оставалось отвинтить и свалить их в какой-нибудь кузов наподобие дынь. Первым просветлело лицо Нади Трофимовой.

— Слушай, нормально! Я — за. Все же лучше, чем вот так подыхать.

В результате согласились все.

В срок Тимошин не уложился, опоздал на урок, но в расписании стояла литература, так что особых проблем он себе не нажил. Бакланова Надежда Павловна, училка по литературе, была молоденькой, только после института, и тупорылой до невозможности. Он вечно носила какие-то допотопные мешковатые сарафаны и черепашьи очки, что добавляло к ее двадцати трем годам еще лет десять. Мы издевались над ней при каждом удобном случае. Виктор Тимошин, проходя вдоль парт к своему месту, кивком головы дал понять всем избранным, что дело сделано. Остается только ждать звонка.

Как это всегда бывает, на следующей перемене я уже чувствовала, что похмелье отпускает. Вроде и не нужно ничем облегчать… но отступать поздно. Из школы выходили конспиративной цепочкой, чтобы там у кого-нибудь не возник вопрос, куда это хлынула одновременно такая банда. Облюбовали ближайший подъезд. Подъезд оказался тем самым, где я переодевала кофточку, а Надька хлестала меня по щам. Эти воспоминания отдались короткой болью, но через секунду я уже об этом не думала.

В конце концов сошлись на том, что четырех «косяков» нам будет многовато, учитывая наше состояние. Хоть и осталось отмучиться всего один урок, причем все тут же литературу, школа есть школа, и без того наше поколение заходит все дальше в своем познании беспредела. Остановились на трех. Тимошин заныкал четвертую сигарету, сказав, что будем добивать ее после звонка.

Курили в основном «паровозиком». Стукалов начал рассказывать, как просто изготовить некое подобие кальяна из обычной пластиковой бутылки: говорил он об этом так, словно поведывал нам о великом Маниту, как будто никто из нас ни разу не видел, как это делается. Первая затяжка прошла в меня вместе с кашлем, потом стало легче. Стукалов и Дубко попеременно выглядывали в окно, чтобы, если кто-то надумает войти в подъезд, успеть вовремя слинять. Хотя на мой взгляд, учитывая завесу, которую мы надымили на лестничной клетке, жильцы уже должны были загибаться в своих квартирах и вызывать по телефону группу захвата.

Справившись с «травкой», закурили сигареты, на сей раз обычные. В моей голове разлился приятный дурман. Трофимова о чем-то живо спорила с Шагиевой, Дубко заигрывал с Катькой Череповец. Стукалов нервничал. Может, опасался, что его застукают (выбора у него все равно не было, учитывая его фамилию). Елисеева ударилась в «думки». Вчера, когда поминали Синицына, она плакала.

Передо мной возникло лицо Вити Тимошина.

— Люсь, ты как?— спросил он.

— Отлично,— усмехнулась я.— По крайней мере, голова уже не раскалывается.

— Я не об этом.

Он пристально меня изучал, и моя улыбка увяла.

— Вить, он не был моим парнем,— спокойно произнесла я.

Выражение искреннего непонимания на его лице заставило меня смутиться и прикусить язык.

— А какая разница?— удивился он.— Ну, я в курсе, что у тебя был другой. Но Синицын все равно был ближе. Разве нет?

Не раздумывая, я кивнула. Эта истина мне далась ценой жизни Виталика.

— Я справлюсь,— буркнула я.

Тимошин помолчал. Трофимова с Шагиевой продолжали свои дискуссионные распри. Череповец хихикала над хохмами Дубко. Анжелка пробовала прислушаться к нам, но мы с Виктором стояли чуть в сторонке от всех и говорили вполголоса.

— Когда надумаю жениться, буду искать такую, как ты,— вдруг заявил Виктор.

Как правило, эти слова из того разряда комплиментов, от которых девушка должна либо расцвести, либо зардеться, но я была так потрясена, что разинула рот.

— С какой радости?

— Ты — сильная.

Я скривилась. Вот и еще один… Бог мой, ну почему никто не пожелает увидеть во мне слабую девчонку, которой нужно на кого-то опереться? Все мне талдычат: сильная, сильная, сильная. Не скрою, мне было приятно это слышать, что-то екнуло во мне — и это было самое приветствуемое ощущение на тот момент, это был показатель того, что я еще жива, я могу чувствовать, я не высохла, и значит — есть надежда. Дело вовсе не в Тимошине, дело во мне самой. Только он, несмотря на всю свою богатую натуру, сам не знал, о чем говорил.

— Думаешь, это здорово?— сказала я.— Быть сильной — думаешь, это хорошо? Для мужчин — да, но не для женщин. Ты сам первый сбежишь, если твоя жена будет сильней тебя.

— Почему?— спросил он совершенно серьезно.

— Потому…— Я запнулась, пытаясь подобрать нужные слова. — Потому что…— Они вертелись на языке, но я никак не могла их нащупать. Я хотела сказать, что любой мужчина, каким бы неординарным он ни был, не потерпит рядом женщину сильнее — только самый законченный подкаблучник. Мужчине нужно постоянно чувствовать зависимость своей второй половины от себя. Это держит его в тонусе, это его стимулирует. Я хотела все это сказать, а в результате ляпнула:— Потому что они — стервы.

Некоторое время мы пялились друг на друга в замешательстве. Потом одновременно стали хихикать. Наш обоюдный смех разгорался.

— Вот так самооценка,— задыхаясь, проговорил Виктор.

Я схватилась за бока. Понятия не имею, что тут такого смешного, когда вспоминаю сейчас все это — ну назвала себя стервой, так я начинающая стерва и есть. Просто поднатореть еще в жизни, и экземпляр готов. Сейчас мне это не кажется таким уж смешным, но в тот миг я была готова хохотать бесконечно. Впрочем, Надька Трофимова быстро положила этому конец.

— Так, мальчишки, девчонки! Заканчивайте ржачку, звонок через две минуты.

Продолжая похохатывать, мы покинули многострадальный подъезд и в таком благодушном виде завалились в школу.

Продолжение следует...

Я оставалась бледной, измученной и больной. Смысл происходящего доходил до меня урывками. Насколько я понимала в этих вещах, любому учебному году предшествовала всеобщая «линейка», на которой директор давал ученикам свое благословение и обещал райскую жизнь. По крайней мере, такая традиция имела место в нашей школе каждый год. А потому, не встретив во дворе привычного столпотворения, я вновь заартачилась, словно кто-то тут меня хотел обвести вокруг пальца.

— Какая «линейка»!— набросилась на меня Надька.— Все уже прошло, и «линейка», и все на свете. Мы тут извелись с Катькой, когда поняли, что тебя нет.

— Это ее идея,— добавила Череповец.— По сотовому ты недоступна. Надька как чувствовала, предложила обшарить закоулки.

— Не знаю, чувствовала или нет,— сварливо вторила Трофимова.— Мы улизнули. Я тебе вчера названивала весь вечер, ты трубку не брала. Вроде бы должна была выписаться, ну, думаю, узнаю, как там у тебя дела.

Я осмыслила сказанное, и меня вдруг охватила паника.

— Девчонки, вы же никому не расскажете!— вцепилась я в них обеих.— Про мой аборт. Никому?

— Люсь, ей-Богу,— холодно отозвалась Трофимова,— еще одно слово, и я врежу тебе прямо здесь.

Я проглотила очередной комок. Я стойко боролась со слезами весь день. А выдался он далеко не сладким. Я начинала подозревать, что мой визит в школу был только началом этого нескончаемо тяжелого денька.

Мы немного опоздали, но в свете всеобщего ажиотажа это прошло для нас безболезненно. Я привычно расположилась за одной партой с Катей Череповец. Покемонша что-то оживленно втирала нам четверть часа. Поглядывала на меня при этом. Все поглядывали. Никто не сказал ни слова, никто не полюбопытствовал, когда у меня съемки в фильме ужасов, и почему я, маша-растеряша, забыла снять грим.

В заключение своего учительского ораторства Покемонша выдала нам список книг, которые мы должны будем получить в библиотеке, а также список дополнительной литературы, которую необходимо было разыскивать где придется. Или покупать на свои деньги. После визита в библиотеку нам позволено расходиться по домам, а с завтрашнего дня – будь готов к полноценному учебному расписанию! Шумной гурьбой все ринулись в библиотеку. Я тоже ринулась за компанию, вместе с Катькой, но Трофимова нас резко осадила.

— Не горит!— бросила она.— Завтра обзаведемся.

Несмотря на зияющие в голове пустоты, я заметила, как на лице Кати отразилось сомнение. Я хотела сказать ей, что она может идти, нечего вошкаться со мной, как с ребенком, но была слишком слаба для этого. Мы покинули школу и свернули к тому самому подъезду, где полчаса назад я спала на скамейке. Встреча с одноклассниками и Покемоншей была в чем-то сродни инъекции, я начинала соображать все лучше и лучше. Поколебавшись, Трофимова предложила мне сигарету. Я не отказалась, однако после третьей затяжки выкинула, иначе меня бы стошнило.

Надька уже привычным образом взяла ситуацию под контроль.

— Так, Люська, сейчас оттащим тебя домой, и чтобы отсыпалась как сурок. Хотя нет…— Она подозрительно меня оглядела. — Я для верности у тебя побуду. Пока твои предки не придут. Не знаю, чего ты с собой сотворила, но прослежу. Будешь тупить, огрею сковородкой.

— Не получится,— четко проговорила я.— Мне пока нельзя домой.

— В смысле — нельзя?— взвилась Трофимова.— А куда ты попрешься? На футбольное поле? Или на озеро, поплавать? Посмотри на себя, чудовище несчастное. Завтра шесть уроков маяться…

— Мне надо на похороны.

Трофимова прикусила язык. Они обе слегка побледнели. Да, аборт абортом, снотворное снотворным, но оставался еще Виталик. Погиб близкий мне человек, возможно, самый близкий на свете, и я не собиралась дрыхнуть, как бы фигово мне не было, пока его будут забрасывать землей.

— Его сегодня хоронят?

Я кивнула.

— Вчера его мать звонила. Он попал в Дагестан, и там… Короче, все. Мне нужно туда. Тело уже привезли, наверное. Она мне поэтому и звонила вчера, чтобы я пришла на похороны. Она же не знала, что я после аборта.

Мне вновь потребовалась вся сила воли, чтобы разметать атаку слез.

— В классе уже почти все знают,— тихо сообщила Трофимова.— Мне Анька Линь сказала. Сегодня все-таки первое сентября, поэтому не стали портить настроение, а завтра учителя объявят официально. Бывший школьник как-никак.

Я уныло кивнула. Бывший… Он теперь во всем «бывший», мой милый Хорек Тимоха. Во всем.

— Ты как хочешь, а я с тобой,— подытожила Надька.— Еще свалишься где-нибудь на полпути.— Она взглянула на Череповец.— Ты идешь?

— Да,— неожиданно решительно кивнула Катька.— Иду.

У дома Синицыных собралось народу не меньше, чем возле школы в первый учебный день. Военные. Гражданские. Родственники и друзья. Даже телевидение местное прибыло — убийство Синицына вызвало городскую шумиху. Военком прибыл. Многих я знала. В толпе мне удалось разглядеть более двух десятков парней и девчонок из нашей школы. Не только мы втроем проигнорировали сегодня библиотеку.

Гроб, как и положено, был закрыт, чтобы не шокировать родителей. Завидев меня, Татьяна Александровна заломила руки и с рыданиями бросилась ко мне на шею. Я обнимала эту женщину, которая была вдвое старше меня, гладила ее по волосам, которые за несколько дней стали почти седыми, и мои глаза оставались сухи. И в тот момент я благословила таблетки, которых наглоталась накануне. Они притупили мою боль, мне удалось оставаться спокойной, даже флегматичной. Для многих, быть может, это выглядело дико, меня могли за глаза назвать жестокой, но мне все равно. Ведь Татьяна Александровна не считала меня таковой, а это самое главное.

Поскольку я была близка Виталику, я получила возможность пройти через все ступени панихиды от начала до конца наряду с членами семьи. А вместе со мной — и Череповец с Трофимовой. Заказанных автобусов не хватало на прорву людей, места выделялись только для самых близких. У военных был свой транспорт, и он тоже был переполнен. Над кладбищем гремели поминальные залпы. Военком толкал речь. За это я его возненавидела. Он верещал, наверное, минут десять — громогласно, цветисто и трогательно,— а в это время я наблюдала, как у Татьяны Александровны подкашиваются ноги. Мне захотелось вцепиться этому солдафону в лицо и заорать: ты что, козел, не видишь, в каком она состоянии?

Кажется, именно это и произошло в щадящем варианте: какой-то человек приблизился к военкому и что-то раздраженно шепнул, после чего тот моментально закруглился. Несколько молодых людей в форме опустили гроб в могилу. Катька плакала навзрыд. Глаза Трофимовой тоже были на мокром месте. При жизни она называла Виталика «Хорьком Тимохой» и «чмошником», но теперь он навсегда остался в сердцах учеников нашей школы героем. Только мои глаза по-прежнему оставались сухими.

Я бросала землю одна из первых после родственников. Какое-то время постояла на краю ямы с горстью земли в руке. Я не знала, что надлежит сказать. Я смотрела на гроб, но для меня он не был даже символом. Мой разум не вмещал мысль, что там, внутри, лежит Синицын, мой Синицын, который таскался за мной после школы, записывал мне диски, усмирял мои истерики, выслушивал мой бестолковый бред и… прощал. Прощал бесконечно. Прощал так, как никогда не смогут мои родители. Он там, в оцинкованном гробе, разорванный пулями? Нет, это смешно. Он не мог быть там. Его просто… Ну, просто его не стало в моей жизни.

Я молча швырнула землю и отвернулась. Люди на меня глазели, а мне было наплевать. Для меня эта могила ничего не значила.

Потом были поминки в городской столовой. Военком и тут порывался толкнуть слезную речь, но его уже осадили довольно резко. Военком обиделся и напился. Мы сидели за одним столиком: я, Череповец, Трофимова, вместе с нами сидела еще какая-то женщина с худым, изможденным лицом, которую я не знала. У женщины поминутно звенел мобильник, и она машинально обрывала связь, а я все удивлялась, чего она его не отключит совсем.

Когда разлили водку, Трофимова с опаской на меня глянула.

— Люсь, не стоит, наверное, тебе…

— Стоит,— отрезала я и выпила залпом.

Я думаю, тотальный шок помог пережить мне все это. Снотворное бродило в моих венах, я вдобавок заливала себя водкой, такая гремучая смесь должна была меня убить. Но уж если я не померла этой ночью, стало быть, не судьба. Я оставалась поразительно трезвой, однако изменения ощущались. Во-первых, исчезла необходимость подавлять зевки. Во-вторых, предметы, вещи, люди — все это стало насыщенным, колоритным. Мне казалось, я чувствую слабое веяние воздуха от каждого жеста, до меня доносится каждое слово. Когда все начали расходиться и по очереди выражать последние соболезнования родителям погибшего, мама Виталика вновь меня обняла. Я была до нутра тронута, мне даже было неловко: я не ее дочь, не невестка, не родственница. Единственное, что меня с ней связывало — это любовь ко мне ее сына. Любовь — главнее всего, пишется в Библии пророками, и, возможно, именно тогда я могла охватить весь смысл этого бессмертного изречения. Но мне не хотелось охватывать его, ибо люди — смертны. И если для озарения требуются такие вот катаклизмы души, то уж лучше оставаться слепой.

Катька Череповец отделилась. Трофимова, как и обещала, проводила меня до дома, даже зашла со мной в квартиру. Стоял пятый час, скоро прибудут предки, так что ей не было смысла сдерживать вторую часть обещания и меня караулить. Мама не особо любит Череповец, а уж Трофимову она вовсе не переваривает. Ведь я подзаборная девка, и подруги у меня подзаборные тоже. Мы все из-под забора взялись, остается, правда, вопрос, какой вклад в это появление причитается на долю мамы.

Прощаясь с Трофимовой, я все-таки поделилась с ней своими сомнениями. Для меня было странно, что никто сегодня меня не дергал в школе. Никто не подошел, не поинтересовался, с чего я вдруг такая мертвая. Как будто все знали, что я после аборта.

Надька взглянула на меня как на припадочную.

— Ты чего, Люсь, не догоняешь? Пока мы с Катькой тебя искали, весь класс узнал про Виталика. Все думали, что он твой парень. Естественно, по-другому ты не могла выглядеть. Между нами говоря, тебе даже можно не бояться слухов теперь, если вдруг какая-нибудь сволочь донесет. Все решат, что это был Виталькин ребенок, а когда ты узнала, что он погиб, ты пошла на аборт. По-любому тебя будут только жалеть.

Вот тут моей силе воли пришел конец, и я разрыдалась.

А позже, лежа в постели и проваливаясь в сон, я вдруг поняла, что слова Трофимовой раскрыли передо мной новые ракурсы. Ведь мои родители знать не знали о существовании такого субъекта, как Алексей Смирнов. Зато они прекрасно знали Виталика и наверняка помнили тот эпизод трехлетней давности, когда я поцеловалась с ним в подъезде. А что если они тоже приписали ребенка Синицыну? Тут имеется основательная нестыковка во времени, я не могла забеременеть от него во время проводов в армию, но моя мама как-то не пожелала уточнить, на каком именно я сроке. И что они теперь подумают, узнав, что Виталика убили? Что они вообще будут обо мне думать?

Кстати, оставался еще вопрос с пустым пузырьком из-под таблеток.

С этими тревожными мыслями я уснула.

Продолжение следует...