Olifantoff

Барону фон Бератцхаузену с вечера нездоровилось. Всю ночь, несмотря на летнюю жару, он мёрз. А, утром, выйдя к завтраку, понял, что окончательно заболел. С омерзением взглянув на поданные варёные овощи, пригубил вина и вышел из-за стола. Сразу же закололо в боку, и закружилась голова.

— Где Теофраст? – сипло спросил барон у секретаря.

— Занимается со студентами, — почтительно склонился тот.

Огромный подвал, служивший в суровые времена, хранилищем для припасов, был, по приказу барона, перестроен в огромную лабораторию. Там сейчас и находился знаменитый врачеватель Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенхайм или, как он себя называл, Парацельс.

— Пожалуй, стоит навестить нашего учёного гостя, — болело горло, и каждое слово давалось барону с трудом.

Фон Бератцхаузен дал секретарю накинуть на себя плащ и, поддерживаемый под руку, стал осторожно спускаться вниз. Пахнуло сладковатой гнилью, формалином, горелой плотью и эфиром. Донёсся гул голосов. Секретарь замедлил шаг и, украдкой перекрестившись, толкнул тяжёлую дверь. Тысячекратно усиленные запахи немедленно обрушились на вошедших. Жёлтый, тёплый свет множества свечей и масляных ламп заливал лабораторию. Было так жарко и влажно, что барон поспешил сбросить плащ.

Всё помещение было заполнено юношами в длинных серых мантиях.

— Ученики, — прошептал секретарь.

Одна часть молодых людей сновала вдоль длинного, покрытого чёрным сукном стола, заставленного колбами, пузырьками и горелками. Они деловито что-то взвешивали на аптекарских весах, толкли в медных ступках, клеили ярлыки к флаконам. В большой реторте, распространяя зловоние, кипела бурая жижа. Несколько человек сгрудилось у стальной клетки с крысами, пытаясь вытащить одну из них.

Другая группа сидела прямо на полу, неотрывно глядя на высокого юнца у кафедры. Тот, откинув назад голову с завязанными глазами, вытаскивал человеческие кости из стоящего рядом ящика и раскладывал их перед собой.

— Один из лучших, господин барон, — неизвестно откуда появившийся кругленький, улыбающийся Парацельс стоял рядом и тоже смотрел на манипуляции с костями. Руки длинноволосого так и мелькали. Рёбра, позвонки, лопатки со стуком ложились на свои места, выстраиваясь в скелет.

— Впечатляет, – не то спросил, не то резюмировал Парацельс. Почтительно принял барона под локоть, и повлёк вглубь лаборатории. Там в железной кювете лежал мертвец с восковой кожей. Пятеро студентов сосредоточенно копались в разверстой плоти. Один из них вытащил из трупа кусок чего-то скользкого и показал товарищам. Те засмеялись.

— Господа, — возвысил голос Парацельс.

Гул стих, все повернулись к нему.

— Прошу поприветствовать нашего радушного хозяина и благодетеля.

— Благодарим, — нестройно ответили студенты.

Барон вздрогнул. Ученики внимательно рассматривали его. И, наверняка, отмечали про себя мешки под глазами, нездоровую суховатую кожу, лопнувший сосуд на виске, непроизвольную дрожь в левой ноге.

— Гхм, — кашлянул он, почувствовав себя анатомическим пособием. – Очень рад. Не буду мешать.

И спешно последовал к выходу.

— А, как же Ваше недомогание? – запричитал сзади секретарь.

— Всё прошло, — барон уже распахивал дверь. – Воздух у них здесь…, — он помолчал, подбирая нужное слово. - Целебный.

Утро выдалось солнечным, но холодным. Колючий мартовский ветер трепал сухие кустики полыни, лез под короткий кавалерийский полушубок. Лев Николаевич, натянув потуже отороченный мехом картуз, скоро забрался в седло и ожесточённо потёр немедленно замёрзшие пальцы.

— Степан! – нетерпеливо закричал он. – Ну, где ты, Степан?!

— Иду, батюшка, — зашаркали валенки из-за дверей и на порог бочком выпятился седоусый старик, держа в левой руке блюдце с лафитником. Правая рука, прижимала к груди четырёхгранную бутыль.

— Да, что ж долго-то так?

Слуга насупился, всем своим видом показывая, что спешил, как мог. Продолжая хмурить брови, наполнил рюмку и протянул барину.

— На добрую дорожку, — просипел он.

Толстой, чуть натянув поводья, ловко смахнул лафитник с блюдца и, зажмурившись, выпил.

Будто горячий шар жаркого лета разросся внутри него и неспешно опал, оставив солнечное тепло и медовый аромат перезревших груш.

— Magnifique, — прошептал Лев Николаевич. – Вторую.

Жеребец под ним, задышал, заходил, переступая с ноги на ногу. Степан, перехватив бутыль, скоро наполнил рюмку.

Вторую граф выпил не спеша, наслаждаясь каждым глотком. Шумно выдохнул и потряс головой, словно гоня мысль о третьей.

— Славно, — подмигнул он слуге, водружая пустой лафитник на блюдце.

— Когда обратно ждать, батюшка? – чуть поклонился Степан и вдруг, вспомнив о чём-то, досадливо застонал. – Ах, же я дурень! Забыл!

— Что ещё?

— Письмо. Письмо от барыни вчера вечером привезли.

— Степа-а-а-ан, — протянул Лев Николаевич. – Ну, какое письмо? Зачем?

Морщась, он принял узкий конверт, раздражённо вскрыл и принялся читать трепещущий на ветру листок.

«… нас позабыл… здоров ли… погода… дело расстроилось… тресковый жир… доктор говорит… денег у меня осталось… получили телеграмму… любящая тебя…»

— Вот, право, почерк! – граф скомкал в кулаке письмо. – Ничего не разберёшь. Но, похоже, всё у неё, слава Богу, хорошо.

Он развернул коня, чуть пришпорил и, уже вылетая со двора, крикнул слуге, — Я к Савицким! Дня три не жди!

***

«Левочка совсем уничтожает меня своим полным равнодушием и отсутствием всякого участия в том, что касается меня».

Софья Андреевна Толстая. Дневники 1862-1910 гг.

Не секрет, что граф Толстой газетчиков не жаловал. Идёт, бывало, Лев Николаевич с бредешком по пруду, а на берегу молодчики в клетчатых кепках суетятся. Блокнотами размахивают, фотографическими вспышками слепят.

— Для «Московского Листка»! Какой у вас размер лаптей?

— Скажите, граф, ваши дети тоже вегетарианцы?

— Господин Толстой, несколько слов для «Новостей дня»! Какую марку сигар предпочитаете?

Насупится Лев Николаевич, выхватит из бредня рака и в незваных гостей запустит.

Другое дело, иностранный журналист! Тот о встрече заранее сообщит, тему интервью оговорит, явится без опоздания. Тверёзый, чистый, внимательный. С таким и поговорить не зазорно. О судьбах мира порассуждать, мыслями поделиться.

И, вот, как-то раз, прибыл в имение некий герр Шульц, корреспондент из Мюнхена. Глянул на него граф, вздохнул — уж больно молод газетчик. Такому бы на вернисажах кофий пить, да на приёмах крутиться, а не здесь, в Ясной Поляне, вопросы задавать. Однако немец мнение о себе быстро изменил.

— Не могли бы мы поговорить, — и смотрит умненькими глазками, — об особой духовности российского крестьянства?

— Отрадно – расцвёл граф, — что вашу газету подобное интересует. С удовольствием поговорим.

Расположился поудобнее, чаю с баранками потребовал и сел на любимого конька…

К полудню немец весь блокнот исписал. Притомился, но держится молодцом.

— Скажите, граф, а не могли бы мы деревню посетить? Взглянуть, так сказать, вживую на «мужика-богоносца».

— Ходить никуда не надобно, — Толстой из кресла поднялся. – Сейчас обедать будем, там и поглядите.

Распорядился граф, что б за стол дворовых мужиков с бабами усадили.

Помолились. Сидят, щи уплетают. Немец к одному сунулся поговорить, к другому, но те, рожи прячут, стесняются. Гречку подали. За столом тишина, слышно, как муха в окно бьётся.

— А где же знаменитая русская водка? – невинно спрашивает герр Шульц.

Скривился Толстой, но рукой знак сделал, мол, подать. Выпили по чарочке. По второй, по третьей. Бабы раскраснелись, захихикали.

— На моей родине – захмелел немец, – есть такая невинная игра – выбирать «королеву стола».

Берёт со стола мочёное яблоко и Толстому протягивает.

— Вот, граф. Пусть это будет призом наипрекраснейшей даме за столом.

Бабы прыснули. На Льва Николаевича вытаращились. Ждут.

— Не по-нашему это, — отвечает Толстой и рукой яблоко отводит. – Российская крестьянка не красотой, а материнством славна.

— Хорошо, — не унимается Шульц, — отдайте самому трудолюбивому работнику и рачительному хозяину.

— Не принято, — хмурится граф. – Народ наш общностью велик, а не индивидуумами.

— Пусть самому физически крепкому достанется, — капризничает немец.

— Софьюшка, — кликнул Толстой супругу, — вели для гостя коней запрягать. Притомился он…

Вечером дворовые принялись рядиться, кто из них самый трудолюбивый, да и передрались до крови. А, Лев Николаевич распорядился впредь иностранцев не принимать. Особенно из германцев.

Василий Васильевич Верещагин, выдающийся художник-баталист, с рождения был «человеком войны». Ещё в кадетском корпусе он понял — ничто так не подстёгивает его воображение, как дым походных костров, голубой холод клинка и фальшивое золото медных пуговиц. Восторженный юный кадет буквально упивался запахом ружейной смазки и сгоревшего пороха. Помнил знаки различия всех родов войск и армейские уставы. Родители, серьёзно напуганные подобным рвением, под угрозой лишения наследства, вынудили Верещагина оставить военную карьеру. Однако отучившись несколько лет в петербургской Академии художеств, юный воин сбежал на Кавказ, где принялся в упоении писать портреты пехотных офицеров, казаков пластунов и абреков. На радость родителям, Верещагин в боевых действиях не участвовал, хотя и находился среди милых его сердцу войск. И всё бы хорошо, не случись с ним пренеприятнейшая история.

***

Как-то раз некий капитан N собрался написать письмо домой. Не обнаружив в походном сундучке ни клочка бумаги, он отправил своего денщика в палатку Верещагина, дабы одолжить листок другой. Пройдоха ординарец, не застав художника, просто-напросто стащил альбом для акварели и вручил своему командиру. Верещагин, обнаружив на следующий день пропажу, пришёл в неистовство и потребовал от руководства немедленного расследования. Альбом был найден, а капитан N, сгорая от стыда, принёс извинения. Однако разозлённый художник не придумал ничего лучшего, чем в тот же день написать акварель на которой был изображён офицер умирающий от ранения в голову. Рядом с ним корчилась в агонии подстреленная лошадь. Сходство с N было поразительным!

— Чёрт бы его драл! – ругался за ужином капитан. – Ладно меня убил, но кобылу-то за что?

Господа офицеры отвечали дружным хохотом.

Дня через три N, проверявший караулы, попал в засаду абреков. Подоспевшие на выручку казаки обнаружили его лежащего с окровавленной головой. Рядом с капитаном валялся бездыханный конь.

Разразился скандал. Офицеры объявили Верещагину бойкот и перестали здороваться. Нижние же чины прислали к художнику выборных с просьбой изобразить подстреленного унтера, посулив за работу пять рублей серебром. Командир полка, вызвав Верещагина, сухо уведомил, что присутствие последнего в части крайне нежелательно.

Пришлось уехать в Петербург, а оттуда в Париж, где художник пытался писать городские пейзажи, лодочников и кокоток. Через несколько лет, надеясь, что скверная история забылась, Верещагин объявился в войсках близ Самарканда. Увы, дурная слава продолжала преследовать его. Офицеры и солдаты, завидев приближающуюся фигуру с мольбертом, бежали от великого баталиста прочь. Отныне уделом Верещагина стали портреты ничего не подозревающих союзников, пленных, мертвецов или масштабные полотна сражений.

Впрочем, отчаянная храбрость, несколько ранений и полученный орден Святого Георгия со временем перевесили «кавказский конфуз» и вернули Верещагину расположение армии.

Глядя на обедающих гостей, Горький несколько успокоился.

— Ну, что ты там напридумывал, Максимыч? — сказал он сам себе. – Такие же люди, как и ты. Едят, когда голодны, спят, когда устают. Полно так нервничать.

Горький подцепил с блюда ломтик сулугуни, положил на мчади, легко мазнул аджикой и, добавив несколько листиков кинзы, отправил в рот. Налил из запотевшего графина рюмку водки и положил в тарелку сочащийся жиром хинкали.

— Вижу, Алексей Максимович, — сосед слева, смотрел добрыми, смеющимися глазами, — вы большой знаток грузинской кухни.

— Не столько знаток, сколько поклонник, — Горький отметил акцент собеседника и хотел польстить ему. – Как-никак, год прожил в Тифлисе.

— Серго Орджоникидзе, — представился сосед. – Настоятельно рекомендую попробовать аджапсандали, уверяю вас, не пожалеете. И обязательно это кахетинское.

— Вот с винами у меня дела обстоят похуже, — Горький в два приёма разделался с хинкали, опрокинул рюмку. – Водка, она знаете ли…

Тут он с удивлением заметил, что Орджоникидзе, прижимая палец к губам, отчаянно косит глазами на другой конец стола. Только сейчас Горький обратил внимание, что в зале царит тишина.

— …а, самое главное, — услышал он тихий голос Сталина, — что мы, старые партийцы, после работы, вот так собираемся за столом. Едим кусок хлеба, пьём стакан вина. А рядом с нами сидят лучшие представители народа. Известные учёные и писатели. Выпьем же, товарищи, за единство и сплочённость партийных рядов.

Гости зааплодировали, но Сталин мановением руки остановил их.

— Вот, что ещё хотел сказать, — он обвёл глазами стол и остановил взгляд на Горьком. – На днях дочь спросила «Отец, мы в счастливой стране живём?». «Конечно», — отвечаю. «А, почему, тогда, нашего знаменитого писателя зовут Горький? Отчего ему горько?»

У Алексея Максимовича всё поплыло перед глазами. Он встал, чувствуя себя непростительно высоким.

— Я, Иосиф Виссарионович, — зачастил Горький, — полностью согласен. Ваша дочь права. Глупо теперь звучит. В свете побед.

Сталин, обрывая его, лишь покачал головой и, обращаясь к гостям, продолжил.

— Видишь ли, — отвечаю я, — писатель родился при кровавом царском режиме и жил очень тяжёлой жизнью. Вот, в память об этом проклятом времени, он и носит такое имя.

— Да! – захотелось выкрикнуть Горькому.

Стол вновь разразился аплодисментами, а Орджоникидзе настойчиво, потянул Алексея Максимовича за полу пиджака, усаживая на место.

— Как сказал Иосиф! — похлопал он Горького по плечу. – Какой грузинский стол без хорошего тоста?