Olifantoff

В далёком 1905 году жил в Москве на Пресне рабочий Степан. Был он молод, силён и трудился штамповщиком на заводе. Хватал длинными клещами раскалённую стальную болванку, совал под пресс, а затем сталкивал готовую деталь в железный ящик. Работая, Степан напевал что-нибудь вполголоса и мечтал о дочери главного инженера.

— Однажды, — воображал он, — приходит девица к отцу на завод. И видит меня. Ладного и красивого. Глаза круглые, нос уточкой, кудри вьются. Влюбляется по уши. Папаша сразу распоряжается будущего зятя в мастера определить и жалование впятеро поднять. А, там…

И, что вы думаете, действительно, улыбнулась удача Степану! Зашёл как-то раз наш герой в трактир, заказал пива с кренделем. Сидит, о невесте грезит. Вдруг подсаживается к нему некий господин. Ростом невелик, волосы рыжеватые, глаза с хитринкой.

— Ты, рабочий? – картавит.

— Я-то, может быть, и рабочий, — отвечает тот. – А ты, что за хрен?

— Хрен, говоришь? — заразительно смеётся господин. – Что ж, так и называй меня. Товарищ Хренин.

Покрутил головой Степан. Странный собеседник ему попался. Одет справно. На пьяницу не похож. Уж, не жулик ли?

— Дело у меня вот какое, — продолжает рыжеватый. – Выпала, дружок, тебе счастливая карта. Служу я в архисекретном ведомстве, о котором знать никому не следует. Ищем мы по всей Империи достойных людей и государственным подарком награждаем. Ты, как, считаешь себя достойным?

— Считаю, — голос у Степана от волнения осип.

— Тогда, — господин встал. – Позволь одарить тебя Рублём. Да не простым, а Неразменным! Сколько им не расплачивайся, он опять к тебе в карман вернётся.

Вложил Степану в ладонь монету, да и был таков.

Битый час сидел рабочий в трактире, Рубль разглядывал. И так крутил, и этак. Достал ножик, поцарапал для интереса. Правильная деньга, не фальшивая. Крикнул «человека», потребовал пива на вынос, закуски и тотчас расплатился. Половой Рубль ловко принял, принёс заказ и сдачу серебром отсыпал. Вышел Степан на улицу, сунул руку в карман, а Рубль – вот он! И царапинка от ножичка посверкивает.

Весь следующий день гулял счастливец! На завод не пошёл. Картуз купил с лаковым козырьком, пиджак новый, сапоги яловые, рубаху с вышитым воротом. А уж снеди всякой набрал, и не сосчитаешь. А, вечером, глядь, друзья его закадычные со смены идут.

Развернул их Стёпа и прямиком в трактир. Да не в «общую», а в отдельный кабинет привёл. Швырнул «человеку» Рубль, мол, расстарайся самого свежего. И, как пошла гульба у ребятишек, только держись. Половой с улыбкой взад-вперёд летает. Гармонист залётный «Ванюшу пастушка» жарит. Барышни, само собой, появились. Хохочут заливисто.

— Цимлянского неси! — барствует Степан.

— Расплатиться не желаете-с, — шепчет половой на ухо.

Сунул наш гуляка руку в карман. Пусто. Нет Рубля. Вмиг протрезвел Стёпа. Всего себя обшарил-ощупал.

— Караул! — кричит. – Обокрали!

Тут не до шуток. Половой за хозяином сбегал, тот работников кликнул. Схватили, подлецы, Стёпу за вихры и давай его взашей гнать. Но, не тут-то было. Заводские друг друга в обиду не дают. Выкатились на улицу и от трактирщиков только клочки полетели. Городовой на свою голову засвистел, так и ему бока намяли. Полицейские набежали, но и к нашим подкрепление прибыло.

— Поднимайся, Пресня, наших бьют!

Неделю Стёпа дома отлёживался, да одёжку в сотый раз перетряхивал. И не было ему дела, что за окном выстрелы громыхают, казаки скачут, да бомбы рвутся. На восьмой день пришли за ним жандармы, свели в Бутырку, а оттуда прямиком в Тобольский край спровадили…

В восемнадцатом году всем арестантам амнистия вышла. Вернулся Стёпа в Москву, идёт домой, глаза таращит. Повсюду солдаты с красными бантами, матросы в пулемётных лентах, девки в кожаных тужурках. Вдруг, видит, идут навстречу люди, хором поют, а в руках у них флаги, да портреты. Присмотрелся Степан, а с портретов на него старый знакомец хитро щурится. Обмяк бедняга, к забору притулился.

— Кто это? – спросил у проходящего мимо матроса.

— Эх, ты, деревня, — поправил маузер моряк. – То ж, товарищ Ленин.

— Хренин? – переспросил Степан.

— Ленин, дурья башка, — посуровел матрос. – Ты, браток, так не шути, не то вмиг за жабры подвесим.

Вспомнил горемыка встречу с картавым господином, Рубль Неразменный, трактир, драку, жандармов, каторгу.

— Хочу, — говорит, — этого Ленина увидеть.

— Эка хватил, — присвистнул морячок. – Знаешь, сколько к нему народу прётся? Со всей матушки, язви её, Рассеи. А, ты сам кто таков? Откуда прибыл?

- Я рабочий Степан. Возвращаюсь домой с каторги.

- Наш человек, - обрадовался матрос. – А, что за дело у тебя к товарищу Ленину?

— Дал он мне в пятом году одну вещь, — осторожничает Степан. – Такая, понимаешь, штука, что всю жизнь меняет. Сам чёрт тебе не брат становится.

— Что же, — матрос приосанился, бушлат одёрнул, — такая вещица и у меня имеется.

— Врёшь, — растерялся Стёпа.

— Смотри, — и из кармана бумагу достаёт. – Мандат называется. Давай-ка, земляк, к нам, в ЧК. Выправим и тебе такой.

— Да, нет, — воротит нос наш герой. – Мне бы Рубль.

— Какой, рубль? – горячо дышит в лицо моряк. – С мандатом у тебя и харч, и золотишко, и марафет. А деньги эти паршивые, вообще скоро декретом отменят.

Глянул Степан на портрет Ленина, потом на матроса.

Эх, была не была, — махнул рукой. — Не на завод же опять идти.

Обнял нового друга за плечи и зашагал с ним в новую жизнь.

Надежда Крупская с необычайной скоростью печатала на пишущей машинке, знала несколько иностранных языков, могла сварить клейстер для листовок, но совсем не умела готовить. Человек, не имеющий призвания к кулинарии, всё же способен овладеть рецептами двух-трёх блюд. Поджарить колбасу, запечь рыбу в фольге или нарезать салат. Надежда Константиновна не умела ничего. Бутерброды крошились и разваливались в её в руках. В жидких, дурного цвета супах, плавали волосы. Даже чай получался не горячий, а тёплый и отдающий мокрой тряпкой.

Выхлопотав у однопартийцев приличную сумму на проживание в Париже, Ленин надеялся отдохнуть душой в этом раю рестораторов и гурманов. Увы, Крупская последовала за ним.

— Наденька, — принюхиваясь к запаху горелой каши, нервничал Владимир Ильич, — давай сегодня пообедаем в кафе. Тут рядышком, на Rue Marie Rose, восхитительную уточку подают.

— Владимир, — раздавался строгий голос из кухни, — обед почти готов. А уток и прочих каплунов оставь местной буржуазии…

Несложно догадаться, что ссылка в Сибирь была воспринята Лениным с изрядной долей оптимизма. Проезжая в телеге мимо крестьянских изб он живо представлял чугунки с парящей картошкой, розоватые куски сала на огромных ломтях хлеба, тушёных в горшках зайцев, глиняные миски с квашеной капустой. И одинокую хозяйку, чернявую хохотушку, стремящуюся во всём угодить интеллигентному революционеру.

Дом в Шушенском, где ему предстояло провести несколько лет, встретил Ильича жаром натопленной печи и запахом пирогов.

— Ссыльный? – стрельнула глазами из-под соболиных бровей хозяйка (точно такая, как он себе представлял!) – Готовка за отдельную плату.

— Договоримся, — бодро ответил Ильич.

А дальше… Дальше были пельмени с медвежатиной, лосятиной, зайчатиной и грибами. Рыба паровая, отварная, фаршированная, запеченная в сметане и сушёная на ветру. Пироги с дичью и черёмухой. Янтарный мёд. Ватрушки с брусничным чаем.

Наш герой раздобрел. Полюбил долгие прогулки на лыжах. Стал с удовольствием выполнять работу по дому. Ходил на охоту с селянами и всё реже присаживался к письменному столу. Проблемы мирового пролетариата уже не будоражили воображение, а рука не тянулась к перу.

Прошёл год.

— К вам гостья из города, — как гром среди ясного неба прозвучали слова хозяйки.

В дверях, в нелепой беличьей шубейке и со стопкой книг, перевязанных бечёвкой, стояла Крупская.

— Знакомьтесь, это Надюша. Моя невеста и партийный товарищ, — Ленин встал из-за стола. Глаза его были полны боли.

Эзоп, родившийся приблизительно в 600 году до нашей эры, был невольником на каменоломнях греческого острова Самос. Труд на природе, солнце, прозрачные горные ручьи и целебный морской воздух являлись пределом мечтаний десятков тысяч других несчастных, прокладывающих дороги в ядовитых болотах Нормандии или строящих крепости на раскалённых африканских границах. Так, что рабы острова Самос славили богов и не спеша махали кирками, наслаждаясь средиземноморским пейзажем и честно заслуженной лепёшкой с ломтем козьего сыра. Выполняя дневную норму, можно спокойно дожить до своих положенных тридцати, а то и тридцати пяти лет и с довольной улыбкой сойти в могилу. Лечь в тени оливковой рощи, служа удобрением для деревьев и предметом зависти для тех, кому не так повезло.

Эзоп же, увы, никак не вписывался в это царство благоденствия. Страсть к насмешкам и любовь к рифме сжигали его изнутри, внося дисгармонию в размеренную жизнь рабов. Не проходило дня, чтобы Эзоп не высмеял кого-нибудь из товарищей, сочинив обидное четверостишие или сложив глумливую басню. А, так как талантом наш поэт был не обделён, то объект насмешки обычно выходил из себя и награждал творца чувствительными побоями.

— Не переходи на личности, идиот, — сжалился однажды над избитым Эзопом один из надсмотрщиков. – Заменяй в своих виршах людей на животных.

— Понял! – обрадовался Эзоп. – Спасибо, господин!

Тем же вечером он продекламировал во время ужина басню, озаглавленную «Ослы на каменоломне».

В этот раз поэта били уже всем бараком. Сломали несколько рёбер и пробили голову. Однако стоило Эзопу немного подлечиться, как он порадовал сотоварищей новым опусом — «Собаки и Орёл». А, через неделю, едва волочащего ноги пиита, надсмотрщики привели на невольничий рынок.

— Больной? – приглядывались к нему покупатели, удивлённые низкой ценой.

— Здоровый. Через язык свой страдает, — поясняли надсмотрщики.

Несмотря на сложившуюся отвратительную репутацию, ведьма — существо достаточно безобидное, а, главное, не относящееся к нечистой силе. Она отбрасывает тень, отражается в зеркале и не стремится навредить каждому встречному поперечному. Конечно, если Вы нахамите незнакомой старухе в широкополой шляпе, с метлой под мышкой и бородавкой на носу, то ждите неприятностей. Но, заметьте, не смерти от сибирской язвы, а подвёрнутой ноги или зубной боли.

Ведьма самодостаточна в своих желаниях. Сорвать одежды, вылететь в печную трубу и всю ночь плясать и веселиться с козлоногими друзьями, вот, собственно, ради чего она живёт. Вернувшись под утро домой, ныряет под одеяло и преспокойно спит весь день.

Несёт ли она вред людям? Думаю, что однозначного ответа дать невозможно.

Ведьма не может существовать в одиночестве. Ей необходим человек, который бы ухаживал за ней, содержал дом и готовил пищу. Попросит, бывает, усталый путник воды у кривоносой, нечесаной хозяйки, покуривающей трубочку на крыльце. Та и вынесет кружечку. Отопьёт бедняга глоток, глядь, а перед ним волоокая красавица стоит, улыбается. И одна живёт. И не замужем. И, судя по всему, путник ей, ох, как приглянулся. Дня не пройдёт, как он новую жену на руках в дом вносит.

— И как эта кикимора такого парня окрутила? – зло шепчутся незамужние соседки.

— Говорят, он её «принцессой» называет, — недоумевают мужчины.

Поглядеть с одной стороны, пропал человек. Будет теперь всю жизнь на Ведьму горбатиться, да соседские насмешки выслушивать.

Однако, с другой стороны, мужчина получает в жёны такую красавицу, что и мечтать не мог. Умная, добрая, ласковая, голос, как серебряный колокольчик. Годы летят, а жена только краше становится. И ни ссор у них в семье, ни измен. А, чуть что не заладится, так она ему чай на специальных травках заварит и опять всё хорошо. Живёт себе человек, и понять не может, за какие заслуги ему такое счастье свалилось.

Вот и задумываются холостяки, не связать ли свою жизнь с Ведьмой? Плевать, что в глазах окружающих она нелепая старуха. Для них-то она будет неувядающей прелестницей. Украшений с нарядами не потребует. Ни шумной родни, ни болтливых подружек в дом не приведёт. Если надо будет, от любой хвори исцелит. А, то, что по ночам на метле летает, так все мы не без причуд.

И ходят путники по деревням и хуторам. Останавливаются у каждого дома и просят у хозяек водицы испить. Выпьют кружечку и вглядываются, не похорошела ли?

Охотники на ведьм.

Женщины их недолюбливают.

Отец М. Ю. Лермонтова, Юрий Петрович был красавцем и пехотным офицером. Что бы стать абсолютно счастливым человеком к этим двум составляющим ему требовалась третья, а именно, деньги. Вот почему, уйдя в отставку, он в течение месяца обворожил семнадцатилетнюю соседку Машеньку Арсеньеву и, предвкушая изрядное приданое, повёл её под венец. Отныне ничто не мешало радоваться жизни. Юрий Петрович затевал невиданные обеды и охоты, на несколько недель уезжал в Москву «навестить боевых товарищей», волочился за уездными барышнями. Время от времени случалось ему попадать в «пикантную ситуацию», будучи застигнутым женой с какой-нибудь дворовой девкой.

— Ах, какой конфуз, — подмигивал он потрясённой Маше, уже носившей их первенца.

Родившегося мальчика назвали Мишей, в честь отца жены.

— Записной ходок был тестюшка, — разглагольствовал Юрий Петрович, откупоривая шампанское в компании друзей. – Настоящий российский офицер. Умел, и покутить, и за себя постоять. Если Мишенька в нас с дедом пойдёт, даю слово, господа, быть ему при дворе.

Марья Михайловна тем временем чахла, жаловалась на недомогание и, когда маленькому Лермонтову исполнилось три года, умерла.

— Кто, как не отец может воспитать настоящего гусара? – хмельной Юрий Петрович, курил, держа на коленях сына. – Эх, брат, нам ли печалиться!

Увы, сын рос и не оправдывал надежд отца. Невысокий, рыхлый, с дурной кожей, он сторонился сверстников и шумных гостей. Подаренные игрушечные сабельки, ружья и барабаны пылились в чулане.

— В кого же ты такой тютя? – недоумевал Юрий Петрович. – И рожа кислая, и взгляд тухлый. Поди, хочешь у бабки погостить?

Маленький Миша вяло кивал.

Шли годы. Мальчик воспитывался в бабушкином имении. Непрестанно болея, он большую часть времени проводил в постели. За несуразно тонкие руки и ноги на крупном теле, дворня звала его «паучонком». Буйные и смешливые соседские дети не принимали в свои игры. Временами, в компании подвыпивших друзей наезжал отец, однако, его визиты становились всё реже и со временем прекратились.

Последняя их встреча состоялась уже на смертном одре Юрия Петровича, когда Мише исполнилось 17 лет. Отец лежал, утопая в подушках. Он исхудал, пожелтел лицом, но был по-прежнему необычайно хорош собой.

— Давай прощаться, — прохрипел умирающий. – Бабка твоя меня ругать будет, не верь. Ни о чём не жалею. С тобой только фиаско потерпел. Прости, брат. Теперь ступай себе…

17. Девица-красавица

На следующий день порез у Ермолая воспалился, и рука распухла, пойдя жёлтыми пятнами.

— Ерунда, — успокоил Прохора кольщик. – Не такое видывали.

Он лёг на край плота и опустил больную руку в воду.

— Дай срок, — беззаботно подмигнул Ермолай, — Волга-матушка враз всё вылечит.

Однако к утру руку раздуло, и она перестала сгибаться в локте, а у Ермолая начался такой жар, что Прохор не на шутку испугался.

— Как увидим городок, отведу тебя в лазарет.

— Боже упаси, Прошенька, — взмолился кольщик. – Знаю я этих лекарей. Чуть что, хвать за нож и давай добрых людей увечить. Мне бы водочкой рану промыть, да внутрь немного принять, вот и поправлюсь.

— Ладно, — согласился Прохор. – Остановимся у первой деревни, купим тебе лекарство, но если не поможет, тут уж обессудь, без доктора не обойдёмся.

Как на зло, впереди, насколько хватало взгляда, тянулись безлюдные места, заросшие чахлым лесом. Прохор уложил Ермолая в шалаш, накрыл рогожкой и обмотал голову мокрой тряпицей. Кольщик немедленно впал в забытьё и лежал тихо, лишь иногда постанывая. Прохор, мучаясь от собственного бессилия, вышагивал по плоту. Наконец, уже за полдень, он заметил белёсую струйку дыма, поднимавшуюся над заросшим камышом берегом. Вскоре показалась и одинокая рыбацкая избушка, стоящая у самой воды. На крыльце, выходящем к реке, сидела девка в красном сарафане и пристально смотрела на приближающийся плот.

— По здорову живёшь, красавица, — приветливо улыбнулся ей Прохор.

— И ты не хворай, — чуть заметно кивнула та.

— Мне бы водки у кого купить.

Девка, молча, достала кулёк семечек и принялась грызть, переведя взгляд на реку.

— Помогай, сестрёнка, — заволновался Прохор. – Мне, вправду, водка позарез нужна. Видишь, товарищ помирает.

В это время Ермолай, лежащий в шалаше, страдальчески застонал.

— Понятное дело, — хмыкнула девка. – Гляжу, скоро совсем помрёт без вина-то.

— Дура ты! — озлился Прохор. – Сказал же, болеет человек. Рану промыть надо, а нечем.

Девка недоверчиво хмыкнула, но встала и, чуть пройдя по берегу, издалека заглянула в шалаш.

— Что стряслось-то?

— Порезался он два дня назад. Думали, само пройдёт, ан нет, так прихватило, что с утра в жару лежит-бредит.

— Ох, долюшка моя, — вздохнула девка и, подобрав полы сарафана, пошла к избе.

— Чего столбом стоишь? – крикнула она. – Тащи товарища своего.

Прохор поднял на руки Ермолая, внезапно оказавшимся на удивление лёгким, и поспешил за ней. Девка, миновав дом, отворила дверь бани и махнула рукой, приглашая заходить. Проходя мимо избы, Прохор украдкой заглянул в окно, где с удивлением увидел богато накрытый стол. Хозяйка тем временем, засветила в парной лампу и помогла уложить Ермолая на полку. Быстро размотав тряпку на руке кольщика, она осмотрела воспалённую рану, и, не сказав ни слова, вышла.

— Держись, дядька, — Прохор подложил под голову Ермолая берёзовый веник. – Сейчас водки принесут, враз на ноги встанешь.

Вернулась девка со склянкой.

— Глотай, — сунула она пузырёк кольщику.

— Сначала сама отпей, — недоверчиво принюхался тот. – Знаю я вашу сестру.

Хозяйка в ответ, ухватив Ермолая за волосы, силой засунула ему в рот склянку и заставила выпить.

— Теперь до утра проспит, — деловито сказала она Прохору и вновь ушла.

Появилась девка только спустя полчаса, неся глиняную миску с зеленоватым варевом. Сыпанув туда золы из печи, сунула её Прохору.

— Вот тебе занятие. Садись рядышком с товарищем и полегоньку в руку втирай. Потом подожди, пока высохнет, смой и снова втирай.

— Спасибо, сестрёнка, — поблагодарил Прохор.

— Ну тя к лешему, — сердито отмахнулась девка.

…

Проснулся Прохор, когда уже рассвело. Ермолай сидел на полке и удивлённо оглядывался.

— Где это мы, Прошенька? – спросил он. – Никак в бане?

— Как рука? Не болит?

— Да, чего с ней будет? — весело ответил кольщик. – На мне всё, как на собаке заживает.

Стукнув дверью, вошла хозяйка.

— Ожил, никак, — прищурилась она, разглядывая довольного Ермолая.

— Нет на свете такой хвори, красавица, — бойко заговорил тот, — что б меня с ног свалить. Я, веришь-нет, таким уж уродился и, словно заговорённый, всю жизнь живу. Вот, послушай, расскажу правдивую историю…

— А, раз, выздоровел, — оборвала девка, — то и ступайте с Богом.

— Что же, и чайком не напоишь? – беспечно откликнулся Ермолай, но Прохор, ухватив его, скоро вывел из бани и повёл к плоту.

— Сейчас соберу вам чего-нибудь в дорогу, — сказала хозяйка и ушла в дом.

— Крутой нрав у девки, — шепнул кольщик на ухо Прохору.

— Какой бы не был, а тебе поблагодарить бы не грех.

— А я чего? Я добро помню.

Появилась девка с узелком в руках.

— Спасибо за всё, — поклонился Прохор.

— Может помочь чем? – бойко поддержал Ермолай. – Мы на любое дело спорые. Забор поправить, дров наколоть, крышу починить, всё можем.

— Не надо ничего, прощайте.

Кольщик развёл руками, мол, как скажете, а наше дело предложить.

— Ты, верно, вчера ждала кого, да мы помешали, — виновато улыбнулся Прохор.

— Ждала, — кивнула девка, — да, видно, напрасно. Слыхали про такого Картузова?

Ермолай открыл было рот, но смолчал.

— Это кто ж такой? – спросил Прохор. – Кажется есть такой купец в Кимрах.

— Не купец, а плотогон с верховьев, — вздохнула хозяйка. – Сказывают люди, что плавает он на белом плоту под алым шёлковым парусом. Добрым людям помогает, а дурных наказывает. Плуты и разбойники от него прочь бегут, а нечисть в лесах хоронится.

— Чудеса, — восхищённо простонал Ермолай. – Да, тебе-то он зачем?

— Затем, — отрезала девка, — что объявился он сейчас в наших краях. Говорят, что невесту ищет.

— Что ж, — пообещал Прохор, — если встретим, то сей же час о тебе расскажем. Глядишь, и причалит к твоему берегу белый плот под алым парусом.

— К моему берегу, — помрачнела хозяйка, — всё больше такие, как вы причаливают.

Она махнула на прощание рукой и ушла в избу.

...

Как сказал Фрэнк Герберт (тот, который написал «Дюну») «Настоящего конца нет. Есть лишь место, где ты останавливаешь рассказ». Вот и я поступлю так же. Остановлюсь.

Кстати. Начиналась эта история с жизнеописания г-на Картузова, но, со временем, превратилась в повествование о «Волжском татуировщике Ермолае». Жизнерадостный кольщик должен был оттенять величественно спокойный (эпичный) образ могучего плотогона. Черта с два! Вечно у меня так)))

P.S. Фрэнка Герберта я не читал (правда, смотрел фильм), а на цитату наткнулся в замечательном (!!!) комиксе «Фанте Буковски» Ной Ван Скивера.

P.P.S. Обожаю комиксы!