Olifantoff

— Je me suis conduit en imbécile (повёл себя, как последний болван), — сетовал Лев Николаевич, тяжело ступая по дороге. — Поехал бы с мужиками на телеге, так уже дома чай бы пил. Нет же! Захотелось показать, что могу всё утро косить, а затем пять вёрст прошагать. Мол, вот я каков. И хорошо, если хотел только себя потешить, а не перед другими бахвалился. Стыдно, сударь мой. Ох и стыдно.

Начало припекать и над головой загудели слепни. Граф поправил на плече потяжелевшую литовку.

— Доберусь до дубовой рощи, — решил он, — отдохну, а то и подремлю часок.

Однако, не пройдя и сотни шагов, Лев Николаевич обнаружил сидящего в тени деревьев человека. Тот, расстелив на траве тряпицу, закусывал, временами отпивая из плетёной фляги. Заметив приближающего графа, незнакомец помахал рукой, видимо, приглашая присоединиться к трапезе.

— Доброго здоровья, — Толстой, скинув на землю косу, сел рядом. — Хлеб да соль.

— Здравствуй, дедушка. Угощайся, чем бог послал, — весело откликнулся тот. — Попей кваску, разгони тоску.

Лев Николаевич благодарно принял флягу. С достоинством, хотя и мучаясь от жажды, приложился, исподтишка разглядывая хозяина. Средних лет, худой, подвижный, с бритой на басурманский манер головой и тонкими пальцами, он никак не походил на работного мужика.

— Солнце-то как палит. Каково лето, таково и сено, — кивнул собеседник на литовку.

Поговорили о погоде, о виде на урожай.

— Издалека будешь? — поинтересовался граф.

— С волжских берегов, дедушка. С самых верховьев.

— А чем промышляешь?

— Кольщик я, — подмигнул мужик. — Православный народ крашу. Желаю, что б когда Христос призовёт, наши люди, словно хохломские яички, яркие и расписные пред ним предстали.

— Вот оно как, — недовольно пожевал губами Лев Николаевич.

— Вижу, не одобряешь?

— Господь, — поднял палец Толстой, — нас по своему образу и подобию создал. Апостол Павел говорил, что человек есть храм Божий. И если кто осквернит храм Божий, того Бог покарает.

— Вон ты куда завернул, — покивал кольщик. — Только наколочки, они разные. Одни в грех ввести могут, другие же, наоборот, оступиться не дадут.

— Моё дело сторона, — насупился граф.

— Ладно, дедушка, — вроде как обрадовался кольщик. — Расскажу одну быль, а, правда это или враки, тебе решать. Сам-то, вижу, из этих мест?

— Родился тут.

— Значит, знаешь, что недалече отсюда граф Толстой проживает? О нём и история будет. Слушай, не перебивай...

Поехал как-то раз граф на охоту. Настрелял дичи и собрался возвращаться, как конь оступился да седока наземь сбросил. Расшибся так, что в глазах потемнело, а когда в себя пришёл, коня и след простыл. Делать нечего, поднялся и домой побрёл. Долго ли шёл, коротко — вышел на поляну. Глядит, перед ним пень трухлявый, а на пеньке Чорт сидит, ухмыляется. Сунул Толстой руку под рубаху за крестом — нет креста! Видно потерял, когда с коня свалился. Вскинул ружьё. Осечка! Вдругорядь прицелился — опять осечка! А Чорт знай посмеивается, жёлтые клыки скалит.

— Попался, — говорит, — теперь будешь мне служить тридцать лет и три года.

Хотел Толстой ответить, что не бывать такому, да язык не слушается. Бежать хотел — ноги не бегут.

А, Чорт графа обошёл и скок ему на плечи.

— Вези, — приказывает, — к себе домой.

Только нечистый это вымолвить успел, как почувствовал, что зад жжёт. Соскочил Чорт с Толстого, ничего понять не может. Вновь на графа запрыгнул. Собрался пятками пришпорить, да кубарем вниз скатился. Визжит, по траве катается, и шкура на нём дымится. Рванул рубаху на графе, глядит, а у того на спине храм о пяти куполах наколот. И надпись вьётся «Огради мя, Господи». Плюнул Чорт, изругался страшной бранью, да ушёл не солоно хлебавши. А Толстой перекрестился и домой утёк...

Кольщик легко поднялся, собрал в корзину остатки обеда.

— Засиделся я, а путь неблизкий. Ты ж, дедушка, над историей подумай. Народ зря сочинять не станет. На том и расстанемся.

Надел картуз, кивнул графу и ушёл.

Толстой хотел было ответить, но не смог подобрать слов.

К тридцати пяти годам Андрей Петрович Чернов успел послужить в сыскной части при полицейском управлении Москвы, где не единожды отмечался начальством. Однако кипучая натура сыщика, или на английский манер — «детектива», не могла мириться с государственной казёнщиной. Уйдя в отставку, он перебрался в Тулу, открыв частную сыскную контору «Чернов и сыновья». Сыновей, как и супруги, пока не имелось, но Андрея Петровича это нимало не смущало. Появление в городе столичного сыщика немедленно принесло свои плоды. С позором был изгнан один из председателей Тульского акционерного земельного банка; уличён в неподобающих связях почтенный отец семейства князь N.; спасён от судебного преследования коннозаводчик V. Венцом деятельности стало, прогремевшее в местной прессе, возвращение в лоно семьи девицы Х., похищенной любвеобильным бакинским промышленником.

Но всё это вчера. Сегодня же, Андрей Петрович шагал по аллее Ясной Поляны, направляясь к господскому дому. Вид его, одетого в светлый летний костюм, с несколько легкомысленным канотье на голове, никак не соответствовал образу знаменитого сыщика, хотя и с лёгкостью вписывался в окружающий пейзаж. Андрей Петрович напоминал дачника, идущего в гости к соседям. Такого, что сейчас рассмеётся, хлопнет в ладоши и воскликнет, — А не начать ли, дорогие мои, утро с капельки хереса?

Однако, по мере приближения к резиденции Великого Старца, шаг нашего героя замедлялся. Возбуждение, вызванное полученной утром телеграммой: «Нуждаюсь в услугах. Срочно. Л. Толстой», постепенно сходило на нет. Получится ли справиться с задачей, оказавшейся непосильной тому, кто видит людей насквозь? Кто прозревает будущее. Кто освещает путь человечеству.

***

Управляющий открыл дверь кабинета и Андрей Петрович, внутренне перекрестившись, перешагнул порог. Пахнуло старым деревом, бумажной пылью и воском. За письменным столом, погрузившись в чтение, сидел Толстой. Мыслитель и Провидец.

— Бог мой, — выдохнул про себя Андрей Петрович.

Граф, оторвался от чтения и, отложив листы, подслеповато прищурился, разглядывая гостя.

— Ну, разумеется, — тяжёлым, густым голосом произнёс он. — Сыщик, не так ли? Андрей, э-э-э… извините, запамятовал?

— Частный сыщик Андрей Петрович Чернов, ваше сиятельство.

— Никаких «сиятельств», — отмахнулся Толстой. — Льва Николаевича вполне достаточно.

— Как будет угодно.

— Во-первых, располагайтесь, — граф указал рукой на стул, приглашая сесть. — Ну, а во-вторых…

Он на мгновение задумался, оглаживая бороду.

-… во-вторых, позвольте изложить суть дела, по которому приглашены.

Андрей Петрович подошёл к стулу, хотел было по сложившейся привычке, оседлать, развернув спинкой к собеседнику. Однако вовремя опомнился и присел на краешек, достав из кармана сюртука блокнот.

— Пожалуй, я не точно выразился, — продолжал Толстой, — Суть дела, как раз и не ясна. Случившееся может не стоить выеденного яйца, а может оказаться верхушкой айсберга. Ледяным монстром, прячущимся в глубине вод. Понимаете?

— Не совсем, — осторожно ответил Андрей Петрович.

— Что же, объясню. Как вам такой пример? Однажды мытарь по имени Матфей, внезапно оставил службу и ушёл бродить с неким галилеянином из Назарета. Сменил приличную должность на рубище и жизнь впроголодь. А поинтересуйся тогдашняя власть мотивами столь странного поступка, глядишь, история человечества была бы иной. Согласны?

— Скорее претерпел бы некоторые изменения текст Нового завета, — возразил сыщик. — Не более.

Лев Николаевич откинулся в кресле, рассматривая гостя. Довольно покачал головой.

— Вижу, не зря вас рекомендовали.

Андрей Петрович порозовел от удовольствия, но счёл за благо промолчать.

— Всё же, вернёмся к причине вашего приезда, — продолжал Толстой. — Этой ночью из усадьбы украли свинью.

— Ночью украдена свинья, — записал в блокнот Андрей Петрович. — Хорошо. И, под «свиньёй» подразумевается?..

— Свинья, — граф развёл руками. — Sus domesticus на латыни.

— Помилуйте, Лев Николаевич, но…

— Не забывайте о Матфее, — погрозил пальцем Толстой. — И отнеситесь к случившемуся предельно серьёзно. Разумеется, потеря свиньи не принесёт мне какого-либо заметного убытка. Насколько знаю, она была стара и имела прескверный характер.

Граф помолчал, словно припоминая.

— Пристройка, в которой животное содержалось, расположена вплотную к конюшне, где стоит дюжина лошадей. И некоторые из них, уж поверьте, дороже десятка подобных свиней. Да и украсть коня значительно проще. Вскочил верхом и поминай, как звали. Ан нет! Кому-то понадобилась именно старая никчёмная хавронья. Загадка!

Сыщик со гласно кивнул.

— Вот и отгадайте, — закончил Толстой. — Нужна будет помощь, зовите Софью Андреевну.

И склонился над бумагами, давая понять, что разговор окончен…

***

Андрей Петрович, решивший начать поиски знакомством со слугами, направился на кухню. Там узнал от кухарки, что свинья похищена горничной — ведьмой и ворожеей. Обладательницей чёрного глаза и тайных колдовских книг. Отныне, мерзавка будет летать на дьявольские шабаши не на метле, а оседлав злобную тварь. А значит и цена ей на сатанинских плясках выше станет.

***

Горничная, миловидная темноволосая девица, тотчас обвинила в краже кухарку, посоветовав поискать свиное мясо в укромных углах ледника. Несмотря на запрет графа готовить скоромное, кухарка тайком крутит котлеты, которыми угощает отставного солдата Мартынова. Тот же, в благодарность, имеет с ней любовную связь.

***

Мартынов, отставной солдат, служивший с графом ещё в Крымскую, уверил, что воровство дело рук кочакинских мужиков. Те спят и видят, что бы в поместье украсть. И ежели граф прикажет собрать слуг мужского пола и провести обыск в деревне, то там не только пропавшая свинья найдётся, а много чего ещё другого. Мартынов же, в свою очередь, готов хоть сейчас возглавить экспедицию. Беда в одном — без ружей в Кочаки не сунешься, народ там злой и на драку спорый.

— Считается, — заинтересовался Андрей Петрович, — что Лев Николаевич противник какого либо насилия. И что же, в доме оружие имеется?

— Лежит-ржавеет с тех пор, как барин охотиться перестал, — горестно покачал головой Мартынов. — Германские, аглицкие, тульские ружья наличествуют, да только по сундукам заперты. У одной только Софьи Андреевны дамский револьвер и остался. Но, разве это оружие? Курам на смех. Ещё конюх штык на поясе носит. В карты, сукин сын, у меня выиграл. Может быть, этим штыком свинью и заколол? Мужик-то он дрянной и на руку не чистый. Да и сарай поросячий, аккурат, у самой конюшни стоит.

***

Конюх, худой длинноволосый мужик в очках, на вопрос о краже пустился в пространные рассуждения. Сообщил, что если чему положено быть украдено, то всенепременно будет стянуто. Потому как всё в этой жизни связано и ничего случайно не происходит. Мешать промыслу божьему, значит противиться природе и идти наперекор.

— Полностью согласен, — перебил Андрей Петрович. — Но вот, что хотелось бы знать. Откуда в имении эта свинья взялась? И, может такое быть, что она как-то особенно дорога графу?

— Как не знать, знаю, — приосанился конюх. — Поди, полжизни здесь служу. Свинью же граф лет пять тому назад у мужика в деревне купил. Тот её на мясо пустить хотел, а Лев Николаевич воспротивился. Стал уговаривать пожалеть.

Конюх мелко засмеялся, не то одобряя поступок барина, не то, потешаясь над ним.

— Мужик озлился. Я, говорит, не ради удовольствия режу, а что бы семью накормить. Тогда граф, недолго думая, взял, да и купил свинью. Велел при конюшне поселить и содержать тварь до самого её смертного часа.

— Который никак не наступал?

— Мудрый наблюдает, а не встревает в ход событий, — поправил очки конюх. — Вот чему Лев Николаевич, учит. А от пустой болтовни начинает ум болеть. На том, мил человек, и расстанемся.

***

С Софьей Андреевной сыщик встретился только за обедом. Толстой, сославшись на крайнюю занятость, распорядился начинать без него.

— Не сердитесь на чудачества Льва Николаевича, — сказала графиня. — Как только работа над книгой подходит к концу, сам не свой становится. То комары с мухами начнут досаждать и дворня мухобойками вооружается. То собаки во дворе громко лают, то душно, то холодно. Сейчас свинья покоя не даёт. Вы уж погостите в усадьбе день-другой, а там он, глядишь, и забудет.

— Так, вскоре, можно ожидать появление нового романа? Какое событие!

— На днях закончил последние две главы и, по обыкновению, отдал мне переписать набело. Почерк у графа, поверьте на слово, прескверный, — Софья Андреевна вздохнула. — Впрочем, как и характер в это время. По три раза на дню интересуется, не готова ли рукопись.

— Труден путь гения но, уверен, не менее трудно и его близким.

— Спасибо за эти слова, — вновь вздохнула Софья Андреевна. — Теперь же, позвольте вас оставить. Увы, не имею ни минуты свободной.

***

— Мне, батюшка, недосуг за свиньями приглядывать, — отмахнулась прачка, помешивая палкой кипящее в чане бельё. — Видишь работы сколько? Не разогнёшься.

— Нелегко.

— И как только исхитряются дорогое платье изгадить, — она присела на низенькую скамейку, вытерла вспотевший лоб рукавом. — Вот, давеча барыня юбку всю в земле, да траве принесла. Говорит, в теплице работала. А, плоше чего одеть недосуг было? Дитя малое знает, с дорогой материей особое обхождение быть должно.

— Странно, а мне сказала, что над рукописью, не отрываясь, корпит.

— Видно надоедает буквы-то выводить. Да и сам граф туда же. Месяц книжку сочиняет, а потом подорвётся и на покос утечёт. Там же, всенепременно косой порежется и рубаху голландского сукна кровью заляпает.

— И когда, говоришь, барыня юбку испачкала?

— А ничего я не говорила, — посуровела прачка. — Меня тут не за болтовню держат. Ступай себе с богом.

***

— Знать бы заранее, — Андрей Петрович, рассерженно расхаживал по липовой аллее, — так привёз бы с собой собаку ищейку. Ведь не на себе же злоумышленник свинью унёс. Видимо подманил неким лакомством. Посулил нечто, и та за ним пошла. Значит, след должен остаться. Пожалуй, так и поступлю. Сей же час отправлюсь за собакой, а завтра с утра продолжу поиски.

Он решительно направился к выходу из усадьбы.

— Однако давай ещё подумаем, — Андрей Петрович остановился. — Допустим, довёл вор свинью до ворот, а далее? Шёл с ней всю ночь по дороге? Нет, брат. Если это человек здравомыслящий, то связал бы хавронье ноги, забросил на телегу, а там поминай как звали. Так что доведёт собака до тележной колеи, и дальше пшик. Может быть, прислушаться к совету графини? Выждать несколько дней, а там, глядишь, Лев Николаевич остынет. И, как бы то ни было, я в любом случае в выигрыше останусь. Как же! Сам Лев Толстой к моим услугам прибегал. А уж чем следствие завершилось, то разглашению не подлежит.

Внезапно внимание его отвлекло карканье. В сотне шагов, среди разросшегося бересклета, отчаянно горланили вороны. Птицы то взлетали, то садились наземь, скрываясь в кустарнике.

— Залетела ворона в барские хоромы, — вспомнил Андрей Петрович детскую считалочку. И обмер, озарённый догадкой.

Сначала неуверенно, но потом всё быстрее и быстрее, он поспешил к гомонящей стае и, не дойдя нескольких шагов, понял, что пропавшая свинья найдена. Хлопнул в ладоши, отгоняя ворон. Затем, осторожно ступая, приблизился к лежащей туше.

— Вот где мы прятались, — прошептал Андрей Петрович, словно боясь разбудить покойницу. — И что же стряслось? Сейчас, голубушка, попробуем разобраться.

Присел на корточки и, расстелив на траве носовой платок, выложил на него портновский метр, блокнот и лупу. Скинул сюртук и, засучив рукава, приступил к работе.

***

Через два часа, Андрей Петрович поднялся на второй этаж дома и, осторожно постучав, открыл дверь библиотеки.

— Как ваши поиски? — Софья Андреевна, торопливо сунула пачку листов в тумбу письменного стола. — Надеюсь, никто не чинит препятствий?

— Отнюдь, — чуть поклонился сыщик. — Мало того, пропажа найдена.

— Что же, браво, молодой человек.

— Увы, — нахмурился Андрей Петрович, — к сожалению, свинья мертва. И не просто мертва, а убита. Господина графа же, интересовал не сам факт исчезновения, сколько причина. И, прежде чем явиться ко Льву Николаевичу с докладом, хотелось бы поведать некоторые умозаключения вам.

— Вот как? Странно.

— Признаться, сам нахожусь в некотором недоумении. Впрочем, весьма вероятно, вскоре всё разрешится. Итак, извольте выслушать.

Андрей Петрович, раскрыл блокнот.

— Во-первых, на земле, рядом с телом покойной, нашлось множество следов одного человека. Некоторые столь отчётливые, что готов утверждать — они оставлены женской ногой, обутой в ботинок. Измерив отпечаток и, сравнив с обувью живущих в усадьбе, будет несложно установить загадочную даму. Во-вторых, там же найдена заколка, видимо, утраченная в пылу борьбы. В-третьих, из пасти животного извлечён обрывок рукописного текста с растёкшимися чернилами. И, наконец, последнее.

Софья Андреевна сидела белее мела, боясь поднять на сыщика глаза.

— Последнее, — повторил Андрей Петрович. — Убийца, видно желая приглушить звук выстрела, вложил оружие в ухо свиньи и только после этого спустил курок. Из-за ожога крови вытекло всего несколько капель, выходного отверстия нет, а смерть жертвы наступила мгновенно. При желании могу провести вскрытие прямо сегодня, и извлечь пулю. Однако и без этого готов утверждать, что роковой выстрел сделан из небольшого, предположительно, дамского револьвера. Таковой же…

— …имеется у меня, — закончила Софья Андреевна. — И, дабы не утруждать вас далее, признаюсь, что свинью убила я. И никто иной.

— Но зачем? — Андрей Петрович опустился на стул. — Умоляю, объясните.

— Что ж, — графиня невесело улыбнулась, — извольте. И, поверьте, рассказать именно вам будет куда легче, чем Льву Николаевичу.

Софья Андреевна вытащила из рукава платок и с минуту обмахивалась.

— Итак, как я уже говорила, на днях муж закончил две последние главы нового романа. И если работа над книгой доставляла ему радость, то конец дался нелегко. Он исхудал и начал страдать бессонницей. Дела, кроме этих треклятых глав были заброшены. Случалось, покидая кабинет, не узнавал ни меня, ни прислугу. Казалось, стал близок к помешательству. Почти полгода длился этот кошмар, но всё же закончился. Я получила папку с исписанными страницами. Открыла и, чуть было, не лишилась чувств. От помарок, зачёркнутых слов, сносок, переносов — буквально рябило в глазах. Меня уже давно не пугал ужасный почерк супруга, но это!

Андрей Петрович понимающе покачал головой.

— За день удалось переписать набело лишь первую страницу, — продолжала Софья Андреевна. — Попробуйте представить, одна страница за день! Легла спать пораньше, но сон никак не шёл. Где-то за полночь, решив бросить бесполезные попытки, я встала. Взяв рукопись, засветила лампу и вышла на крыльцо. Прилегла в кресло качалку и, достав из папки вторую страницу, решила попробовать прочесть. И внезапно, может быть под благотворным влиянием ночного воздуха, дело сдвинулось с мёртвой точки. За вторым листом последовал третий, затем четвёртый. Тут, решив дать глазам отдых, прервалась и только тогда заметила, что похолодало. Оставив рукопись в кресле, поднялась к себе в комнату за шалью. И только было собиралась спуститься во двор, как услышала во дворе странный шум. Кто-то невидимый пробирался под окнами, ломая кусты сирени. Затем ночной гость, видно, добрался до крыльца и с грохотом опрокинул несколько цветочных горшков.

— И вспомнили о револьвере? — догадался Андрей Петрович.

— Разумеется! Когда-то, супруг подарил его и даже пытался научить стрелять в цель. Увы, без результата. С тех пор пистолет лежал в глубине платяного шкафа, и я даже не была уверена, заряжено ли оружие.

— Но, готовились сразиться с незваным гостем?

— А, что прикажете делать? Поднять на ноги весь дом? Вдруг, это забредшая из деревни собака? Стараясь не шуметь, спустилась по лестнице. Представить не можете, как было страшно! И, когда приоткрыла дверь, то увидела…

— Свинью.

— Ах, голубчик, — отмахнулась Софья Андреевна. — Если бы просто свинью. Увидела чудовище, пожирающее на крыльце папку с рукописью. Господь всемогущий, я обезумела. Как, скажите на милость, объяснить мужу, что плоды его трудов уничтожены? Да ещё подобным унизительным образом. Сообщить, мол, извини дорогой, но последние главы романа съели свиньи? Я бросилась к мерзкой твари и, ударила её рукояткой револьвера по голове. Свинья взревела и, не выпуская из пасти рукописи, пустилась наутёк. Я следом.

Графиня нервно рассмеялась.

— Никогда не подозревала, что эти животные могут удирать столь быстро. Добежав до середины аллеи, свинья свернула и, устремилась в сторону теплицы. Там я её и настигла. Негодница стояла, держа в зубах рукопись. Вцепившись одной рукой в папку, вновь стукнула зверя револьвером. Тщетно. Мотнув головой свинья тотчас сбила меня с ног.

— И поступили как Дубровский, — затаив дыхание прошептал Андрей Петрович.

— Дубровский?

— Ну, да! Помните у Пушкина? На Дубровского, скрывавшегося под личиной учителя, натравили медведя, а тот вложил зверю в ухо пистолет и выстрелил.

— Вот о Пушкине, — Софья Андреевна, закрыла лицо ладонями, — в тот миг совсем не думала.

— А рукопись?

Графиня молча достала из письменного стола ворох изорванных листов. Страницы были заляпаны грязью, чернила размазаны.

— Как бы то ни было, — Софья Андреевна убрала бумаги, — половину я уже переписала набело. Что-то вспомнила, что-то досочинила сама.

— Это… — начал было Андрей Петрович, но тут дверь распахнулась.

На пороге стоял улыбающийся Толстой.

— Ба! Господин сыщик, — обрадовался граф. — Как расследование? Нашли корову?

— Корову? — изумлённо переспросил Андрей Петрович.

— Лошадь? Нет? Я прекрасно помню, что какое-то животное исчезло, а вы взялись отыскать.

— Пропала свинья и, готов сообщить, что уже найдена. Однако, не желая вас тревожить, решил сначала доложить Софье Андреевне.

— И где же, проказница, пряталась?

— Увы, животное погибло. Ночью, выбравшись из загона, свинья набрела в глубине сада на заросли паслёна, которого и объелась сверх меры. При желании, готов отвезти тушу в анатомический театр, но визуальный осмотр рвотных масс…

— Полно-полно. Закопать и дело с концом. Видимо так ей на роду было написано. Написано, написано., — задумчиво повторил несколько раз Толстой.

— Соня, — воскликнул он, — совершенно из головы вон! Что с последними главами?

Софья Андреевна, потрясённая услышанным, пробормотала нечто невразумительное.

— Прости, дорогая, — прижал руку к сердцу граф, — но, вынужден признать, что финал романа получился откровенно скверным. Да-да, не спорь!

Толстой просиял.

— И я переписал заново! Только что закончил.

— А старая рукопись?

— В печь её! — рассмеялся Лев Николаевич. — И зайди ко мне в кабинет за новой.

В деревушке, что спряталась среди болот, жил крестьянин Грегор с женой. С утра до ночи они добывали торф. Резали-складывали-сушили, что бы затем продать в городе. Понятное дело, что большого дохода с такого промысла не поимеешь. Богачи дома углём топят. Те, что победнее — дровами. Торфом от холодов только такие же горемыки спасаются. Потому и населяли деревню одни бедняки. Ранней весной комары да тучи мошки — носа за дверь не высунешь. А чуть солнышко начало припекать, знай, поворачивайся, торф таскай. Осенью, как зарядят дожди, на болота ни ногой. Того и гляди, в трясину засосёт. До самой весны сиди дома, плети на продажу корзины, да подсчитывай жалкие гроши. Одна радость у крестьянина — дети. Родится сын, будет помощником. Дочь же, если повезёт, сможет в городе удачно замуж выйти. Вот только дети в деревне рождались бледные и болезненные. Видно, все жизненные силы болото у них ещё в утробе матери высасывало.

— Пусть будет сын, — думал Грегор, сидя на крыльце дома и прислушиваясь к крикам рожающей жены. — А лучше двое. Подрастут ребята, начнут работать, глядишь и заживём.

— Дочь у тебя, — повитуха присела рядом с ним, закурила трубку.

— Красивая? — с надеждой спросил Грегор.

— Господь всех детей любит, — непонятно ответила та и ушла.

Девочка родилась самая обыкновенная. «Торфяночка», как их называли в городе. Худенькая, с редкими белёсыми волосиками и бесцветными глазами. Вот только ступни ног скорее напоминали огромные утиные лапы, чем детские ножки.

— Матерь Божья, — охнул Грегор и заплакал.

Ребёнка назвали Эльзой. Глядя, как дочь весело шлёпает по полу хижины, Грегор несколько раз запивал. Жена, винящая себя, замкнулась и перестала выходить из дому. Соседи, встречая Эльзу, испуганно крестились. Дети сторонились. Девочка же, скучая в четырёх стенах, проводила дни напролёт на болотах. Утром, выпив стакан молока, спускалась к зарослям осоки и, шлёпая лапами, исчезала в рассветном тумане. Возвращалась поздно вечером, мокрая и счастливая.

Осенью, когда Эльзе исполнилось шесть лет, она принесла домой бекаса.

— Неплохо, — Грегор оживился и взвесил на ладони птицу. — Жирный. В городе стоит пару монет. Сможешь поймать ещё?

Девочка, нечасто слышавшая голос отца, схватила корзину и умчалась на болото. А вечером, разложив на полу груду чернышей, лысух и вальдшнепов, Грегор понял, что с бедностью покончено. Утром, погрузив на тачку корзину с дичью, поспешил на городской рынок.

Через два года, сидя в кресле на крыльце своего нового дома, он с надеждой вслушивался в крики рожающей жены.

— Господи, пошли ещё одну дочурку, — шептал Грегор. — А лучше двух.

— Петенька, дорогой мой! — Николай Михайлович Пржевальский схватил гостя за отвороты пальто и буквально втащил того в квартиру.

— Николай, старый ты чёрт, — шутливо отбивался Пётр Петрович от неуклюжих лобзаний друга, — дай же в себя прийти. Сколько уже не виделись? Года четыре?

— Какая разница, сколько? — тормошил Пржевальский приятеля. — Как же я рад, господи!

Огромный, взлохмаченный, в жёлтом шёлковом халате с драконами, хозяин походил на сказочного медведя из тибетских сказок. Под стать ему оказалось и убранство кабинета, куда он немедленно увлёк гостя.

— Экая здесь... кунсткамера, — застыл на пороге Пётр Петрович и поспешил водрузить на нос пенсне.

Действительно, комната завораживала. На огромном, во всю стену, гобелене с родовым шляхетским гербом Пржевальских развешены деревянные, скалящие зубы маски. На другой стене — смородинного цвета ковёр с изрядным арсеналом диковинного оружия. В углу охапка пик и копий с медными наконечниками. Шкура уссурийского тигра с неловко вывернутой головой и стеклянными глазами на груде баулов и армейских ящиков. Дубовый письменный стол с резными тумбами завален тетрадями, свитками, гербариями, курительными трубками, коробками с патронами, глиняными фигурками и прочим хламом, неизбежно привозимым из экспедиций.

— Одонцэцэг! — хлопнул в ладони Пржевальский и заговорщицки подмигнул.

Тотчас в дверях появилась невысокая, широколицая девушка с необычайно узкими глазами на плоском лице. Вместо платья — длинный, в пол, дэгэл, туго перехваченный поясом.

— Настоечки принеси, душа моя, — ласково прогудел Николай Михайлович. — Той самой.

Девушка поклонилась и, пятясь, вышла. Перехватив удивлённый взгляд приятеля, Пржевальский добродушно ухмыльнулся.

— Одонцэцэг, с тибетского — Звёздный Цветок. Ох, и история через неё приключилась. Три дня за мной тангуты гнались, хотели, собаки, её назад возвернуть. Эх, брат, если б не наши казачки, не сиживал бы здесь.

— Ты, что же, украл её? — в голосе Петра Петровича промелькнуло затаённое восхищение другом.

— Украл? — делано округлил глаза Пржевальский. — Да разве ж это кража? Вот покажу, что действительно украл.

Он скинул тигровую шкуру со штабеля ящиков и принялся, пыхтя, ворочать их.

— Не поверишь, умыкнул в монастыре мумию ламы, — Пржевальский захохотал. — Помнишь, как в гимназии у попечителя шубу унесли? Вот так и я. На цыпочках, на цыпочках.

— Да ну тебя, право, — Пётр Петрович махнул рукой и тоже затрясся от смеха. — Даже не ищи. Видеть такое не хочу.

Неслышно вошла Одонцэцэг, неся на подносе две глиняные пиалы.

— Ну, здравы будем, — Пржевальский ловко, тремя пальцами, принял пиалу и опрокинул в рот содержимое. — Пробуй, брат, пробуй. Маньчжурская, на женьшеневом корне.

Настойка оказалась горько-сладкой и крепкой.

— Папиросу? — щёлкнул портсигаром хозяин. — Первое дело в горах на привале: капельку женьшеневки и покурить.

Опустились в кресла, закурили.

— Теперь рассказывай, — закинув ногу на ногу и покачивая остроносой туфлей, заговорил Пржевальский, — как ты? Поди, уж до министра дослужился?

— Ну, до министра ещё шагать и шагать..., — начал было Пётр Петрович и обмер.

Пржевальский, стряхнув папиросный пепел в ладонь, быстрым движением втёр его в голову.

А, заметив удивление приятеля, серьёзно покивал.

— Тибетская традиция. Согласно учению Будды, пепел, упавший на землю, крадёт жизнь. Возложенный же на голову, придаёт сил и мудрости.

Пётр Петрович послушно тряхнул папиросой и себе в ладонь.

— Купился! — восторженно заорал Пржевальский. — Ей богу, купился! Ах же, невинная душа. Поверил про Будду-то, поверил, а? Ну, не сердись, брат. Это привычка у меня с экспедиции осталась — пепел в голову втирать. Китайцы уверяют, что от блох помогает.

— И ведь не первый год тебя, негодяя, знаю! Но каждый раз попадаюсь, — всплеснул руками Пётр Петрович. — Верно говорят, что конь о четырех ногах, да спотыкается.

— Кстати, о конях, — обрадовался Пржевальский. — Наткнулись мы с казачками в экспедиции на прелюбопытнейшую лошадку и, готов спорить, совершенно неизвестную Географическому Обществу. Решил на днях подготовить доклад, да вот загвоздка, никак не мог имя подобрать. Азиатский мустанг? Новый тарпан? Всё не то. Сегодня же увидел тебя и вспомнил, как дружище Пётр, было дело, некую девицу Наденьку обхаживал. Что, не забыл ещё? Крепенькая такая, словно гриб боровик.

Пржевальский хлопнул себя ладонью по лбу.

— Сейчас же думаю, матерь божья, да моя лошадка вылитая Наденька! И норов такой, что не подступишься. Ведь точный портрет, а? Не станешь возражать, если лошадь «Надеждой» назову? Так в докладе и обозначу — «Надежда Алтая». Нет, лучше «Алтайская Надежда»! А истинный смысл только мы с тобой знать и будем. Каков анекдотец получится?

Пржевальский захохотал, обнажив крупные жёлтые зубы.

— Вот уже три года, — поджал губы Пётр Петрович, — как я имею честь быть супругом Надежды Владимировны.

— Врёшь? — изумился Пржевальский. — В таком случае, прими самые искренние поздравления. Ах, молодец какой! Добился-таки своего.

И полез целоваться.

— Об «Алтайской Надежде» забудем, — хлопнул он товарища по плечу. — Лошади же, дабы невольную вину загладить, свою фамилию дам. Будет «Лошадь Пржевальского»! По рукам?

Пётр Петрович натянуто улыбнулся.

— Одонцэцэг! — завопил Пржевальский. — Настойки! Да побольше! Такая радость у друга.