Olifantoff

По последнему снегу, объезжая ледяные весенние лужи, Пётр-торговец привёз на стойбище бочку с китовым жиром. Старик Назар отвинтил пробку, сунул внутрь палец и облизав, блаженно прикрыл глаза.

— Чистый мёд, — удовлетворённо сообщил он. — Хочешь на хлеб мажь, хочешь просто любуйся.

— Не пойму, — спихивая бочку с саней, спросил Пётр, — зачем вам столько жира?

— Весна идёт, — ответил Отец. — От гнуса олешек мазать будем. Первая мошка самая злая, оглянуться не успеешь, как скотинку до косточек обглодает.

Все согласно покивали.

— Купили бы смесь на «Оленеводе», — Пётр пожал плечами. — Отечественными учёными разработана. И гнус её не берёт, а главное, дешевле.

— Как же, пробовали, — усмехнулся Старик Назар. — Эти умники придумали жир с солидолом смешивать. Мошка, врать не стану, в зелье вязнет, да только потом оленя не отмоешь. И мясо у него пахнет так, словно тракториста ешь.

— Не поспоришь, — согласился Пётр и, глянув на небо, поморщился. — Задержался бы чайку попить, да каждая минута дорога. Ишь, солнце палит. Как бы возвращаться вплавь не пришлось.

И уехал, предупредив, что на обратном пути завернёт забрать тару.

— За такие деньжищи, — насупилась Мама, — мог бы бочку оставить.

***

Днём Вылка с Мамой и Стариком Назаром, наполнив вёдра китовым жиром, отправились в загон смазывать оленей.

— Берёшь пучок ягеля, — объяснял Назар, — скручиваешь, обмакиваешь в ведро и начинаешь натирать олешка. Главное, ни одного места не пропусти. Брюхо, ноги, морду, под хвостом — везде мажь. И не опасайся, что лягнёт. Зверь существо глупое, но понимает, когда к нему с добром и заботой подходят.

Однако сам приближаться к оленям не решался и орудовал палкой с намотанным на неё куском тряпки.

— Дальнозоркость у меня, — обиженно отвечал он на мамины насмешки. — Вблизи вижу плохо.

Отец с Дядей тем временем устанавливали перед чумом временные сени, на стенах которых Бабушка развешивала осиновые веники и связки чеснока.

— Как на космическом корабле, — потирал руки Дядя. — Возвращаешься на борт, изволь пройти дезинфекцию. Обмахнись веничком, избавься от чужеродных организмов.

— С чесноком, однако, перебор, — хмурился Отец. — Язычеством попахивает.

— С кровососами дело имеем, — отвечал Дядя. — Тут, брат, все средства хороши.

Так в хлопотах прошёл день, за ним другой.

Утром, когда пошли третьи сутки, семью разбудили крики. Высыпав из чума, увидели мчащегося верхом на взмыленном олене Петра.

— Спасайтесь! — вопил тот. — Беда!

Вылка вздрогнул. Со стороны, откуда скакал торговец, небо набухало чёрной зловещей тучей.

— Летят, родимые, — оскалился Старик Назар. — Теперь только держись.

Олень Петра ворвался в стойбище. Тяжело дыша и роняя пену, остановился у чума.

— Тащите жир, — распорядился Отец.

Пётр мешком свалился с оленя и принялся дрожащими руками отвязывать тюк, притороченный к седлу.

— Отойди! — рявкнул Дядя, выхватывая из-за голенища пима нож.

Он одним взмахом перерезал подпругу, сбросив в лужу седло вместе с грузом.

— Товар, — запричитал Пётр. — Товар промокнет.

Но Дядя, не обращая внимания на стоны торговца, пинком отправил того в тамбур чума. Следом полетели тюк и седло.

Появилась Мама с ведром до краёв полным китовым жиром.

— Не успеем натереть, — мельком глянув на стремительно приближающиеся полчища гнуса, простонал Старик Назар. — Сожрут беднягу.

— Не дождутся, — ответил Отец и, примерившись, окатил оленя из ведра.

— Бежим! — закричала Мама, перекрывая гул налетающих насекомых.

Толкаясь и хохоча, семья ввалилась в чум.

Дядя прижался ухом к стене. Замер, прислушиваясь.

— Ругаются, — наконец довольно заключил он.

— Ещё бы, — согласился Отец и, сделав строгое лицо, повернулся к Петру-торговцу. — А тебя где столько времени носило?

— Товар ждал, — кивнул тот на мокрый, вываленный в грязи мешок.

— Что там? — заинтересовался Старик Назар.

— Сухумский табак, — откликнулся Пётр и со вздохом добавил, — из солнечной Абхазии.

— Так угощай, — обрадовался Дядя.

Все закурили.

— Хороший, — похвалила Мама, попыхивая трубкой. — Завтрак-то готовить?

— Кстати! — спохватился Дядя. — Забыл рассказать. Слышал я, что в Африке местный народ мошку ловит...

— Москитов, — поправил Старик Назар.

— Как скажешь.

— Самым же опасным насекомым в Африке, — невозмутимо продолжал Назар, — является муха Цэц. Если Цэц кусает негра, то он валится замертво и засыпает на трое суток. Оттого многие ошибочно считают африканцев ленивой нацией.

— Дадут мне договорить? — рассердился Дядя. — Так вот, продолжаю. Негры мух сачками ловят, сушат, затем в муку растирают. И из той муки лепёшки пекут.

Он, хитро прищурившись, обвёл слушателей взглядом.

— А если и нам на гнуса охоту устроить? В «Аптечке оленевода», что Доктор подарил, здоровенный кусок марли лежит. Смастерим сачок, наловим тварей и нажарим котлет. Или пельменей налепим.

— Меня сейчас вырвет, — подала голос Мама.

— Сначала дослушай, — поднял палец Дядя. — Мошка, что над чумом вьётся, враз поймёт, что её саму здесь едят. Призадумается, а там, глядишь, и уберётся восвояси. Начнёт стойбище за версту облетать.

— В тундре, — сурово ответил Старик Назар, — все друг друга жрут. Никого этим не проймёшь.

Мама, вскипятив на печке кастрюлю с остатками китового жира, ссыпала в неё плошку щучьей икры. Подождав, добавила кедровые орехи и оставшиеся от ужина беличьи желудки.

— Завтрак готов, — позвала мужчин к столу.

Старик Назар, отведав первую ложку, одобрительно покрутил головой.

— Знаете, откуда на свете мошка появилась? — спросил он. И принялся рассказывать о злой колдунье Парныку-не, сожжённой за злодейства на костре. Каждая же искра, вылетающая из пламени, превращалась в тучу гнуса.

Бабушка разливала по чашкам густой чёрный чай. Отец с Дядей сетовали, что забыли перетащить нужник ближе к чуму. Пётр-торговец грустил. Маленький Вылка беззаботно вылавливал из кастрюли кедровые орехи и радовался, что не придётся есть дядины котлеты. А за стенами чума, то закручиваясь в зловещую спираль, то распадаясь, бесновался голодный весенний рой.

Утро выдалось безветренным и, пока не затеялась метель, решено было отправиться за хворостом.

Первым в рощу карликовых березок с гиканьем ворвался Дядя. Развернув собак так, что снег брызнул из-под полозьев, спрыгнул с нарт и, ни минуты не медля, смахнул топором первое деревце. Поддев носком пима, подбросил вверх и ловко разрубил на лету. Следом, поплевав на рукавицы, принялся за дело Отец.

— Навались, — задорно выкрикивал Дядя, вонзая лезвие в промёрзший ствол.

Любо-дорого было смотреть на такую работу. На звенящий топор, на падающие берёзки, на брызги щепок. Мама скоро обламывала ветки, Бабушка увязывала, а Вылка таскал охапки в нарты. Часа не прошло, как рощица исчезла.

— Ну не молодцы ли мы? — утирая пот со лба, огляделся Дядя. — Будто и росло ничего.

— Лет через десять-пятнадцать новые появятся, — ответил Отец.

Тем временем горизонт почернел. Небо заволокло свинцовой хмарью.

— Однако пора домой, — заволновалась Мама, с опаской поглядывая вверх.

Отец, облизнув ладонь, поднял руку. Пошевелил пальцами и встревоженно повернулся к Дяде. — Восточный ветер.

— Возвращаемся! — скомандовал тот.

Все бросились к нартам и, попадав на вязанки хвороста, хлестнули собак.

Метель словно того и ждала. Подвывая запела, закружила. Ослепила мелким колючим снегом. Взметнула вверх спящие сугробы и тотчас обрушила вниз. А когда вдали показались чумы стойбища, налетел такой порыв ветра, что сбросил Бабушку и покатил прочь в ледяную мглу. Отец, сорвав с пояса верный тынзян, коротко крутанул им над головой и, захлестнув Бабушку за шею, поволок за своими нартами.

— На спину ложись! На спину! — орал Отец, из последних сил удерживая тынзян с кувыркающейся и хрипящей Бабушкой.

Та, услышав, извернулась и, вцепившись руками в петлю, заскользила по насту на спине.

— Гони! — надрывался Дядя, захлёбываясь ветром.

— Держись, дорогая, — причитала Мама.

— Бабушка! — плакал Маленький Вылка.

Их крики встревожили Старика Назара, оставленного сторожить стойбище. Вполголоса ругаясь, он отложил недоеденный кусок рыбы и выглянул в окно. Заметив приближающуюся вереницу нарт, успокоился.

— Дал же бог семью, — вздохнул он. — Простую поездку за хворостом в балаган превратят. Орут, как оглашенные. Хорошо хоть из ружей не палят.

***

Днём Отец с Мамой собрались на рынок «Оленевод» за солью.

— Опять морскую купите, — затосковал Старик Назар. — Через неё еда йодом пахнет.

— Йод от радиации помогает, — ответил Отец.

— Так нет в тундре никакой радиации.

— Поэтому и нет, — отрезала Мама. — А чем лодырничать, помоги Вылке с Дядей лаек чесать. У псин первая весенняя линька началась.

Старик Назар обречённо кивнул и, нарочито волоча ноги, отправился к загону, где вовсю кипела работа. Дядя, веником очистив лайку от налипшей рыбьей чешуи, совиного помёта и прочего мусора, передавал её Вылке. Тот, взъерошив собаку, вычёсывал спину и бока щёткой, а шерсть бросал в стоящую рядом корзину.

— У меня от собачьего волоса глаза слезятся, — ни к кому не обращаясь, громко сказал Старик Назар.

— Тогда хвороста для печки натаскай, — распорядился Дядя. — Сегодня я обед готовлю.

— Могу себе представить, — проворчал Назар, но покорно направился к дровнику.

Принеся несколько охапок багульниковых сучьев, затопил печку. Затем, дождавшись, когда та раскалится докрасна, перебрался к месту, где Бабушка сучила из собачьей шерсти бесконечную нить. Прилёг рядом и, вполголоса напевая о том, как «десять оленят пошли купаться в море», задремал.

Разбудили Назара голоса вернувшихся чесальщиков.

— Смотри и запоминай, малец, — гремел Дядя. — Настоящему мужчине для готовки нужен нож, добрый кусок оленины, сковорода, да вот это.

И, развязав заиндевевшую тряпицу, выложил на разделочную доску с клеймом «Речное пароходство» желтоватый брусок.

— Китовый жир? — попытался угадать Вылка. — Тюлений?

— Нет, братец, — ответил Дядя и с нежностью, словно пробуя слово на вкус, прошептал, — Сало.

Прикрыл глаза, бормоча что-то про себя. Взял в руку нож.

— Нарезаем тонкими полупрозрачными ломтиками, трепещущими, точно лепестки горечавки на ветру.

Дядя на мгновение замер. Затем, выдохнув, прошептал, — Выкладываем на сковородку.

Сало зашипело, зафыркало, плавясь и истекая горячим жиром. Белоснежные полоски, ёжась, окрасились золотом.

— Снимаем, — не то стонал, не то пел Дядя, ссыпая изжаренные до хруста кусочки в миску, — и кладём новые. А запах! Словно цветущая тундра в солнечный день. Голова кружится.

Все, включая позабывшую о сучении Бабушку, глубоко задышали. Старик Назар с такой силой втянул в себя воздух, что закашлялся.

— Продолжим, — с укором глянув на Назара, сказал Дядя.

Он, ловко нарезав оленину, бросил куски на сковороду в стреляющее сало. Подождав, перевернул несколько раз, давая мясу покрыться блестящей тёмно-янтарной корочкой.

— Готово, — решил Дядя. — Осталось добавить щепотку соли.

— Надеюсь, не морской? — осторожно спросил Назар.

— Натуральной каменной. Специально для таких как ты в Уральских горах добытую.

Он разложил оленину по тарелкам и все, вооружившись ножами, принялись за мясо.

— Однако мастерски приготовлено, — похвалил Старик Назар с набитым ртом.

— Каждый день бы так, — облизывая тарелку, откликнулся Маленький Вылка.

— Увы, малец, — вздохнул Дядя, — в наших краях сало не водится. Но! Обед ещё не закончен.

И с этими словами бросил в кипящий чайник целую плитку чая.

— Не крепковато получится? — удивился Старик Назар.

— В самый раз.

Дав чаю настояться, Дядя разлил чёрное густое варево по кружкам.

— А теперь поступаем так, — он взял в руки миску с изжаренными ломтиками сала. — Отпиваем глоток и сразу же кладём в рот шкварочку.

— Шкварочка, — повторил Маленький Вылка новое, тающее на языке слово.

— Господи, — всхлипнул Старик Назар, попробовав, — благодать-то какая.

***

Вечером, подъезжая к стойбищу, Отец остановил нарты. Привстал, нюхая воздух.

— Чем так пахнет? — насторожился он.

— Наверное, весной, — пожала плечами сидящая на мешке с морской солью Мама.

Игнат Никифорович, грузный мужчина лет сорока, одетый в видавшую виды тёмно-синюю поддёвку, толкнул дверь трактира и, тяжело ступая, спустился вниз по ступеням. Замер на мгновение, недовольно разглядывая малочисленных посетителей, и был тотчас принят под локоток хозяином заведения.

- С самого утра ожидаем, - пропел тот, кланяясь и преданно заглядывая в глаза. – Извольте за мной.

Игнат Никифорович, не то буркнул нечто вроде приветствия, не то, кашлянул. Не снимая надвинутого по самые брови гречника, дозволил отвести себя на чистую половину, отделённую от общего зала тяжёлым пологом. Прошёл вдоль длинного, на добрый десяток человек, стола под белоснежной скатертью. Опустив тяжёлую ладонь на спинку стула, несколько раз пристукнул по нему, словно проверяя на прочность.

- Дубовый-с, - расплылся в улыбке хозяин. – Больше не оконфузимся.

Крякнув, Игнат Никифорович сел. Поелозил задом и, видимо, оставшись довольным, стащил с головы шапку. Положив руки на стол, хмуро глянул на хозяина.

- Алёшенька, - пропел тот нарочито ласковым голосом и из-за полога явился мальчишка половой в голландского полотна рубахе. Бесшумно ступая ногами в мягких сапожках, выставил на стол серебряное ведёрко с покоящимся в колотом льде графином. Рядом - серебряную же чарку с надписью «Зелено вино пить не грешно» и глиняную плошку с малосольными огурцами. Глянул вопросительно, мол, не надобно ли ещё чего. Игнат Никифорович, не отводя глаз от сбегающих по стеклу капель воды, нетерпеливо шевельнул пальцами, отпуская хозяина с половым. Те, пятясь, вышли, оставив гостя одного.

Игнат Никифорович вынул из ведёрка графин. Поднял на уровень глаз. Повернул так и этак, рассматривая. Подмигнул, словно старому приятелю, и ловко, одним движением, налил «с горкой» стоящую на столе чарку. Разгладил усы и, прикрыв глаза, не спеша, словно воду, маленькими глотками выпил. Двумя пальцами достал из плошки нежный, бледный с одного бока, малосольный огурчик. Откусил половину, похрустел и затаил дыхание, будто прислушиваясь к себе изнутри. Просидев неподвижно с минуту, налил вторую. Опрокинул в рот и грохнул пустой чаркой о стол. Словно ожидая этого сигнала, вошёл половой, держа в одной руке тарелку, покрытую медным колпаком, в другой – вазочку с тёртым хреном. Поставил на стол и, чуть поклонившись, удалился.

Напевая под нос (вторая чарка уже давала себя знать), Игнат Никифорович снял крышку и откинулся на стуле, любуясь нежными кубиками холодца, выложенными на расписанной цветами тарелке кузнецовского фарфора.

- Ну-ка, - прошептал он, бережно беря тремя пальцами ближайший чуть подрагивающий кусочек, - попробуем.

Повозил его в вазочке с хреном и, запрокинув голову, опустил в рот. Проглотил и немедленно ухватил следующий. Перед третьим, наполнив чарку наполовину, выпил. И прежде, чем закусить, вытянув губы, поцеловал трепещущий кусок.

Из-за полога возник половой, несущий на плече блюдо с парящими свиными рёбрами. Зал наполнился ароматом горохового супа. Игнат Никифорович невольно подался вперёд, вдыхая пьянящий запах.

- Как раз подоспели, - засуетился появившийся следом хозяин. – Горячие, нежненькие.

Одним движением ловко раскинул салфетку, выложив изрядного размера нож с изогнутым лезвием и трёхзубую вилку.

Посапывая от нетерпения, Игнат Никифорович принял одно из рёбер. Скользнул вдоль него ножом, срезая мясо с приставшими янтарными горошинами. Подхватил получившийся ломоть вилкой и осторожно откусил.

- Хлебушек берите, - зашептал, склонившись к уху гостя, хозяин, - всенепременно с хлебушком.

Игнат Никифорович довольно замычал и согласно затряс головой.

- И сей же час водочки, - хозяин кивнул половому, что бы тот наполнил гостю чарку.

***

Игнат Никифорович, чуть пошатнувшись, встал. Достал бумажник и, вынув трёхрублёвый билет, вручил хозяину. Тот расцвёл, склонился в низком поклоне. Гость потрепал его по плечу, икнул и добавил ещё рубль, припечатав купюру ладонью к столу.

- Не признАют? – он глянул в сторону шумного «общего» зала.

- Помилуйте, - подавая шапку, откликнулся хозяин, - матушка родная не догадается.

Игнат Никифорович нахлобучил гречник на голову, ссутулился и скорым шагом покинул заведение. Выйдя на улицу, сел в ожидавшую у дверей закрытую коляску и приказав кучеру «ехать домой», откинулся на подушки.

Обогнув кованый забор особняка, остановились у калитки для прислуги, за которой Игната Никифоровича встретил лакей. Вздыхая, помог стащить поддёвку и сапоги. Облачил в домашний шёлковый халат и восточные мягкие туфли с загнутыми носами. Открыл дверь чёрного хода, пропуская вперёд. В доме царила тишина, лишь кто-то играл на фортепиано в гостиной.

- Спрашивала меня? – негромко справился Игнат Никифорович.

- Ответил, как велели. Мол, на мануфактурные склады уехал.

- Осерчала?

- Расстроилась, что к обеду не поспели.

- Что подавали?

- Рассольник, котлеты капустные …

- Капустные! - хрюкнул Игнат Никифорович и затрясся от беззвучного смеха.

Затем, осторожно ступая, поднялся на второй этаж. Зашёл в кабинет, повалился на диван, на котором с блаженной улыбкой и уснул.

Считается, что у человека за одним плечом стоит ангел, за другим – дьявол. Первый советует, как поступить правильно, второй разное паскудство нашёптывает.

У Настеньки, дочери портнихи, с ангелом не случилось, а вместо дьявола на плече сидел Чертёнок. Крошечный, размером с белку, но со всем положенной бесу оснасткой. Тут тебе и копытца, и рожки, и тугой, нетерпеливо подрагивающий хвостик. Правда, огнём не дышал и серой не пах. Не имел и шерсти, не считая мохнатых ножек, заканчивающихся чёрными лаковыми копытцами. Был розов, немного пузат и смахивал скорее на резвого младенца.

Объявился Чертёнок когда Настеньке было лет шесть и мать взялась учить её портновскому ремеслу. В тот день, насидевшись за выкройками так, что начало ломить спину и раз сто уколовшись иголкой, Настенька вышла во двор к подружкам. Сейчас уж и не вспомнить, отчего те принялись подтрунивать, да посмеиваться над ней. Но только девочка собралась разреветься и броситься домой, как на плече объявился Чертёнок. Подмигнул и зашептал на ухо.

- Попридержите язычки, - уперла руки в бока Настенька. – Матушка теперь в разбойничьей шайке подвизается. Краденые вещи перешивает-перелицовывает. За то долю немалую иметь будет и заживём скоро так, что от зависти полопаетесь. Как сыр в масле кататься станем. Главный атаман же сказал, что если кто меня обидит, тому он ножиком кровь пустит.

Притихли подружки и бочком-бочком разбежались родителям жаловаться.

Брось камень в воду – круги пойдут. Поползли слухи, что портниха с нехорошими людьми водится, что в каморке её ворованные богатства схоронены, что тёмными делами занята. Двух дней не прошло, как городовой пожаловал. Покрутил головой, повздыхал, напился чаю и отбыл, а мать давай дочь расспросами пытать. Настенька на Чертёнка смотрит, а тот глазёнки тупит, ручонками разводит, словно оправдывается, мол, весело же было.

С тех самых пор рогатый с плеча уже не слезал.

Снимает мать мерку с заказчицы, отойдёт на минутку, а Настенька тут как тут. Повздыхает притворно, да поведает историю о том, как недавно дама на примерке булавкой укололась, а через неделю от заражения померла. Или расскажет о ядовитых нитках, что из далёкого Китая тайком привозят. Или до смерти напугает случаем с шарфом, что на морозе съёживается и хозяйку до смерти душит. Чертёнок же, знай себе, веселится, за живот держится, хвостик бантом закручивает.

Стали заказчицы портниху стороной обходить. Мать дочку и ругала, и упрашивала, и наказывала, даже посекла однажды, да без толку.

Правда, к работе-шитью рогатый не допускался. Попробовал, да Настенька так на него цыкнула, что разом охоту отбила. Одно дело над людьми шутки шутить, другое – на хлеб насущный зарабатывать.

К шестнадцати годам Настенька портновскую науку назубок знала и шила так, что мать диву давалась. Могла, мельком на человека взглянув, костюм без примерок изготовить. Местные щеголихи в её платьях точно дамы из варшавских журналов выглядели. Солидные господа, франты, военные – всяк доволен оставался. Мать же, зная о языке дочери, всё делала, что бы Настеньку наедине с клиентом не оставить. Но только та, перемигнётся с Чертёнком, улучит момент, да и шепнёт что-нибудь заказчику…

Крёстная, приехавшая из Тулы погостить, за полночь засиделась, слушая жалобы матери.

- Вот как поступим, - решила. – Настя уже не дитя малое. Одета, обута, ремеслу обучена. Пристрою-ка её портнихой в господский дом. Глядишь, набьёт шишек и наберётся ума-разума, поймёт, когда смолчать, а когда слово правильное подобрать нужно.

- Боязно.

- Так я рядом буду и пригляжу, а барин тот на весь уезд добротой и щедростью славится. Не приживётся девка, пусть себя винит. Да и деньги лишними не будут. Пора о приданом позаботиться, шестнадцать лет – не шутка.

***

Проскользнув в кованые, украшенные гербами ворота усадьбы и миновав липовую аллею, Настенька подошла к дому. Только собралась подняться на крыльцо, как из дверей, оживлённо болтая, появились две барышни. Заметив гостью, замолчали, разглядывая.

- Я портниха, - волнуясь, сказала Настенька. – Меня рекомендовали.

- Сколько тебе лет? У кого раньше работала? Грамотная? Воровать не будешь? – наперебой защебетали те.

Чертёнок, дремавший до этого на плече, проворно вскочил на ноги и, радостно блестя глазёнками, открыл рот. Но тут из дома вышла дама такой величавости и красоты, что у Настеньки перехватило дыхание.

- Таня, Маша, - строго сказала она, - как не стыдно держать гостью на пороге? Где ваше гостеприимство?

Девушки принялись оправдываться, говоря не по-русски.

- Я Софья Андреевна, - продолжала дама, - а это мои mal élevés (дурно воспитанные) дочери. Татьяна и Мария.

Настенька робко поклонилась. Скосила глаза на плечо, но Чертёнка и дух простыл.

- Сейчас тебя проводят в девичью и накормят. Отдохнёшь с дороги, а завтра поговорим…

В людской за длинным столом чаёвничала прислуга. Высокая жилистая прачка с непомерно длинными руками. Коренастая кухарка в золочёных очках, нелепо смотрящихся на круглом крестьянском лице. Бесцветная унылая горничная в белом переднике и карлица экономка.

- Четвёртой портнихой за год будешь, - сквозь зубы процедила карлица. – Прежних графиня за воровство прогнала.

Тотчас объявившийся Чертёнок, подбоченился и топнул копытцем, но Настенька, опередив его, уверила экономку, что служить собирается исправно и честно.

- Посмотрим, - буркнула экономка. – Спать будешь в углу на лавке, а поутру вставать пораньше и людскую мыть.

Настенька согласно кивнула. На том знакомство закончилось.

Жалованье положили царское - восемь рублей в месяц, четверть фунта чаю и фунт сахару.

- За такие деньжищи, поди, жилы вытянут, - взялся нашёптывать Чертёнок. – Бежать отсюда надо.

Однако задания, поручаемые ей, оказались пустяковыми. Укоротить шторы, заштопать бельё, пришить пуговицы. Самым хлопотным оказались платья для домашнего спектакля. Но тут уж Настенька расстаралась, да так, что все ахнули. Вредная экономка и та головой покрутила, мол, не совсем пропащая девка.

С графом Настенька встретилась только на третий месяц как поселилась в имении. Лев Николаевич то был в отъезде, то работал, не покидая кабинета, а то жил в шалаше вместе с косарями.

И вот, как-то, относя Софье Андреевне стопку пододеяльников тончайшего голландского полотна, она нос к носу столкнулась с графом.

- Здравствуй, - прищурился Лев Николаевич. – Прости, да видно память подводит. У нас служишь?

- Портниха я, - чуть присев, как учила горничная, ответила Настенька.

- И что? Нравится в Ясной Поляне? Не обижают?

Настенька мельком глянула на плечо, но Чертёнок, слава богу, как сквозь землю провалился.

- Всем довольна, благодарствую.

- Не нарадуемся на неё, - подошла Софья Андреевна. – Умелица, каких поискать.

А Настенька, порозовев от похвалы, набралась смелости и выпалила.

- Могу рубаху новую сшить, - она кивнула на блузу Толстого. – Эта, вижу, истрепалась изрядно.

Граф с графиней переглянулись.

- Уволь, ma chère (моя дорогая), - ответила Софья Андреевна. – Лев Николаевич только одну мастерицу признаёт. Бывшую дворовую Варвару.

- Воля ваша, - пожала плечами Настенька. – Да только вижу, что шов у неё грубый, не стачной. Ворот, вон, перекошен и пуговицы пришиты по-деревенски. Меня матушка за такую работу подзатыльником награждала.

Лев Николаевич нерешительно потрогал рукав блузы, потеребил пуговицу.

- Что ж, - сказал, – хочу посмотреть, что получится. Так и быть, снимай мерку.

- Это ни к чему, - чуть улыбнулась Настенька. – Завтра готово будет.

Весь день и всю ночь она кроила и шила. Утром, вымыв людскую и позавтракав, отнесла блузу Софье Андреевне.

Новую рубашку Толстой долго с придирчивостью рассматривал. Мял, затем разглаживал, даже, зачем-то попробовал материал на зуб.

- Примерь уж, наконец, - не выдержала Софья Андреевна.

Граф шагнул за ширму, вздыхая, выбрался из старой блузы и через минуту появился в обновке. Лицо его сияло.

- Замечательно, - выдохнул он. – Поверь, словно родился в ней. И карман! Соня, смотри, карман на груди. Нарочно для mon carnet et mon crayon (блокнота и карандаша), что бы делать записи на прогулке.

Настенька с серьёзной миной обошла Толстого, несколько раз одёрнула подол, приподняв бороду графа, посмотрела, ровно ли застёгнуты пуговицы на вороте и осталась довольна.

- Можно из доброго сукна такую же на зиму сшить, - сказала она.

- И на зиму, и на осень, и для работы в поле, - принялся загибать пальцы Лев Николаевич. – Ещё хорошо бы с двумя карманами.

- Всё исполню.

- Теперь ступай, нам с Софьей Андреевной поговорить надо.

Настенька вышла из кабинета, но, не пройдя нескольких шагов, на цыпочках вернулась и прижалась ухом к двери. Прислушалась.

- Сколько мы ей платим? – спросил Лев Николаевич.

- Восемь рублей.

- Отныне пусть будет пятнадцать.

- Но, это и так немало.

- Пятнадцать!..

Когда Настенька вечером пришла в «девичью» там уже всё знали.

- Вот она, справедливость-то, - проворчала экономка. – Люди по десять лет служат, а им ни прибавки, ни добавки. Эта же без году неделя, как явилась и уже деньги лопатой гребёт.

Внезапно объявившийся на плече Чертёнок, умоляюще протянув ручонки, пал на колени.

- Уговорил, - подмигнула ему Настенька. - Поверь, самой неймётся.

- Всё расскажу, тётеньки, - начала она, с тяжёлым вздохом. - Да и скрывать долго не получится. Уж не знаю, плакать или смеяться, да только тяжёлая я. Ребёночка жду.

- От кого? – разом выдохнули прачка с кухаркой.

- От барина. Льва Николаевича.

В повисшей тишине стало слышно, как падают капли из самоварного крана.

- А что графиня? – прошептала горничная.

- Побранила, конечно, - вновь вздохнула Настенька. – Погоревала но, по доброте простила. Жалованье удвоила и хочет по весне нам с дитём флигелёк строить. Святая, как есть святая.

Чертёнок, трясясь от смеха, пустился вприсядку.

- Лев Николаевич же, - позёвывая, Настенька легла на лавку, укрылась одеялом, - о ребёнке заботясь, велел меня от всякой чёрной работы освободить. Потому больше по утрам мыть людскую не стану.

Засыпая, она слышала, как вполголоса шушукаются кухарка с прачкой. Как охает горничная. Как скрипит зубами в своём углу экономка.