MuxxDuxx

Был у меня одноклассник, звали мы его Сметаной и эта жизнеутверждающая история о нём. В первом классе всем детям на второй перемене давали молоко с оладушками. Оладушки разбирали как пирожки, но с молоком дела обстояли похуже – никто не любил молочную пенку. Это потом, когда мы подросли, стало понятно, что дежурные старшеклассники неторопливо накрывают на стол, пока все мы сидим на уроках, задолго до заветной перемены. И за это время молоко, каким бы свежесваренным оно ни было, неизбежно покрывалось пенкой. На первых столах она была уже плотной и легко убиралась одним движением. Но столам, накрытым позже, везло меньше – пенка была тонкой и разваливалась на мелкие частички так, что бесследно убрать их из стакана было почти невозможно. При этом извлеченную пенку было решительно некуда девать, кроме как положить ее на стол перед собой, а потому после такой перемены все без исключения столы были обклеены засохшей бесформенной белой массой, которую, к слову, было крайне трудно оттирать. И самое ужасное, что никто из взрослых не собирался решать эту проблему, так как поварам за находчивость не доплачивали, а уборкой со столов и вовсе занимались дежурные ученики, приучать которых к неблагодарному труду, по всей видимости, было одной из задач школьного воспитания.

Сметана был двоечником, но очень забавным и находчивым пацаном. Понаблюдав за тем, как изо дня в день бедные одноклассники – будущие октябрята, морщась избавляются от пенки в молоке и оставляют её «умирать на белом (раз, два, три – дыщ!) холодном» столе, Сметана нашёл интересное новаторское решение. Как только все уселись, он притащил со стола раздачи блюдечко и потребовал внимания. Стоя у воображаемой доски, пацан объявил, чтобы те, кто не любит пенку, не пачкали стол и собрали всю пенку на это блюдечко, и запустил его по кругу. Классный руководитель рукоплескала и даже объявила, что пусть он плохо читает и коряво пишет, но за такой поступок вполне заслуживает пятерку по поведению в четверти. Мы тоже обрадовались находчивости товарища и весело, с горкой наполнили блюдечко. За столом воцарилась чистота. «Мо-ло-ко было вы-пито, все о-ладушки съе-дены», - запел бы я, но эту песню сочинили гораздо позднее.

Когда заветное блюдце обошло весь стол, внимание всего класса, да что уж там, всей столовой, было вновь приковано к главному герою. Сметана взял блюдце в руки, встал и на вытянутой руке еще раз показал всем зрителям. Классный руководитель уже представила себе, как мальчишка гордо несет блюдце с пищевыми отходами к специальному столу, как об этом напишут в стенгазетах, а может и в «Пионерской Правде». Столовая наполнилась аплодисментами в его честь. А когда овации стихли, наш герой попросил минутку внимания.

- Вот видите, это же совсем не трудно, правда ведь, товарищи? Теперь мы все знаем, как сохранять чистоту за столом. Но и это еще не все, - примерно так декламировал герой и десятки пар восхищенных глаз следили за заветным блюдечком.

- Смотрите, вот так это берецца и… естца! – радостно продолжил он. И вот теперь вся столовая, офигевая, наблюдала, как легко и непринуждённо кончиками пальцев пенка отправляется в его белозубый рот. Он смачно пережевал ее, запил остывшим уже молоком и победно продемонстрировал нам абсолютно пустой рот. Блюдце, никак не ожидая такого вот конца, обречённо опустилось на край стола, немного нервно подребезжало и окончательно «устаканилось». Через пару секунд кромешная тишина в столовой сменилась истошным ревом. Сначала вырвало тех, кто сидел близко к нему, затем по принципу домино эпидемия моментально распространилась на весь наш стол, затем перешла на соседний и в конце концов полностью захватила школьную столовую вместе с учительским столом. Белая смерть настигла каждого, кто еще пару секунд назад восхищался умом и сообразительностью неприметного первоклашки. Как выяснилось позднее, воспитывался Сметана диктатором-матерью и палачом-братом, а потому был весьма послушен и всеяден. А фамилия у него была как у знаменитого футболиста. Но футбольное «погоняло» из него не получалось, так как больше было связано с мелким прыгучим насекомым-кровососом, служившим мерилом мастерства у кузнецов. Поэтому он выбрал для себя прозвище попроще – «Сметана». Весьма неплохим вырос мужиком, кстати.

Это было то ли в 1989-м, то ли в 1991-м, точно не вспомню. По утрам перед школой я всегда выносил мусорное ведро. Специальных мусорных пакетов в те времена уже не было, а неспециальные и вовсе не выпускались. Мы и в магазин-то за продуктами ходили со своими авоськами. Так вот, мусорное ведро гигиены ради хранилось на лоджии за двойными высокими дверьми. Закрывались они на поворотные ручки-шпингалеты, а до верхней я дотягивался с трудом на цыпочках. Так вот, однажды ненастным осенним утром потянулся я к верхней ручке. Поза еще такая была: левой ногой стою на цыпочках, такой же левой рукой держусь за раму, правая рука тянется к цели, а последняя нога отставлена чуть в сторону. Именно в такой позе, как я полагал, расстояние между пальцами левой ноги и пальцами правой руки было максимальным. Чтобы рука тянулась выше, голову я чуть наклонил вбок. Вот в таком положении я и застыл, как только в шее что-то хрустнуло. В затылке вдруг стало горячо, по нервам пробежал ток. Я стал в исходную, но голова отказывалась принимать вертикальное положение – было больно. Родители, увидев меня в позе зомби, решили, что сегодня в школу можно не идти и ушли на работу. Я обрадовался, что остался дома один, лег на диван и пересмотрел все фильмы с Брюсом Ли, съел все пряники. Вечером мама застала меня в том же положении. Было решено утром сходить в больницу. Вывих четвертого шейного позвонка. Меня незамедлительно положили в травматологию, привязали к голове брезентовую фиговину, из «темечка» которой сочились лески с гирьками на концах. «Значит так. Постельный режим, лежать строго на спине. Захочешь пожрать или в туалет – зови сестру, сам «намордник» не снимай», - сказал врач, как отрезал.

Тем временем в палате уже лежали трое пацанов чуть постарше меня. «Саня. Вывих четвертого шейного позвонка. Лежу второй месяц», - представился первый. С его слов он начинал так же, как и я, с «намордника», но за примерное поведение и с учетом динамики лечения и выслуги на стационаре был повышен до «человека прямоходящего» и получил право ходить с «ошейником». Последний выглядел как элемент костюма самурая: на плечах защитный панцирь, из него вверх вдоль шеи торчали металлические штыри, которые упирались в чашу под подбородком. Чтобы посмотреть вбок или назад «самурай» поворачивался всем корпусом и немного глазами. Я ужаснулся от перспективы пролежать в больнице больше месяца, но виду не подал. Саня объявил меня своим салагой, а я ни кивнуть, ни покачать головой не мог. Второй – Толик, добрейший толстячок, порезавший сухожилие на руке, постоянно что-то ел. Он, в отличие от нас с Саней, имел физическую возможность свободно перемещаться по палате и смотреть куда угодно, но не отличался любознательностью и предпочитал просто валяться на кровати. Третьего же постояльца прямо перед моим заселением увезли в операционную. Через некоторое время в палату вкатили тележку с третьим. Я его сразу узнал. Это был Виталя Воропаев – одноклассник моей двоюродной старшей сестры, его привезли из поселка Я-ль. Виталя спал, «отходил» от наркоза. Загипсованные руки, слегка согнутые врачами в локтях, были молитвенно обращены к потолку. Саня сразу после удаления врачей решил поразвлечься. Виталина подушка была испещрена рисунками то ли смородины, то ли рябины. Он разбудил Виталю и сказал: «Эй, смотри, кровь!» Виталя проснулся: «Кровь? Где кровь? – и, увидев на подушке красные пятнышки, – О, мам-ма мия!», вновь погрузился в обморок. Саня тут же разбудил его и повторил про кровь, а Виталя, как выяснилось, нихрена не помнил, что происходило секунду назад, и снова отправился в нокаут. Так повторялось много раз. Настолько много, что я наорал на Саню, обозвав его за это самыми нехорошими словами. Саня вертикально подошел к горизонтальному мне и напихал мне в морду три-четыре кулака. Встать я не мог, но затаил злобу и пообещал непременно разобраться с ним, когда поправлюсь. К тому времени я уже знал, в какой школе он учился. Толик сказал ему, что лежачего бить нехорошо, но в руке его был пирожок, да и драться с Саней из-за незнакомого пацана явно не входило в его планы.

Когда Виталя пришел в себя, выяснилось, что после школы они с друганом поехали на великах на водоканал, что протекал в нескольких километрах от поселка и соединял великую реку Волгу с невеликим водохранилищем Чограй. В силу неприродных особенностей берег канала представлял собой высокую насыпь над уровнем земли, пропорциональную глубине канала, ибо тот был искусственным. А в силу некоторых природных особенностей вода в канале не могла поддерживать постоянный уровень, то бишь имела свойство периодически уходить в грунт. Виталя об этом то ли не знал, то ли не думал. Скорее второе, так как ехали они с другом наперегонки и времени думать не было. Виталя бросил велик перед насыпью и, едва взобравшись на вершину, нырнул. Это хорошо, что он руки вперед выставил, а то головой в глину воткнулся бы и погиб. Воды в канале было не больше пятнадцати сантиметров. Открытые переломы костей обеих рук.

В местную больницу Виталю доставили очень нескоро, учитывая, что его друган долго не мог решиться, что ему делать: сидеть рядом с орущим Виталей или мчаться на помощь за несколько километров. Слава богу, он выбрал второе. Сельские хирурги сделали все, что могли, но не совсем так, как должны были – в результате кости срослись неправильно. Поэтому через месяц Виталика направили в республиканскую больницу, где врачи, ни секунды не колеблясь, решили сломать ему руки заново, чтобы кости срослись нормально. Виталик был очень крепким пацаном и все тяготы перенес стоически. Однажды, когда Саня вышел в туалет, Толик рассказал Витале, как Саня над ним прикалывался. Это привело Виталю в бешенство. Сашку бить по голове было нельзя, да и ногой нелегко было дотянуться. Поэтому Виталя заставил его наклониться над кроватью. Восемнадцать унизительных поджопников от качка-футболиста – вполне адекватное наказание, я считаю. Но это был не конец. Когда Виталя остановился, Саня всем корпусом повернулся ко мне и, превозмогая боль, обозвал меня стукачом. Затем он плюнул в мою кастрюлю с домашними котлетками и макарошками, а затем запихал туда свой тапок, в котором, кстати, только что сходил в туалет. К Саниному удивлению Толик тут же рассказал Витале, что после издевательств над ним негодяй еще и побил лежачего меня, когда тот (то есть, я) пытался его остановить. После этого Саня до вечера брезгливо жрал мои котлеты с макаронами и время от времени облизывал свои тапки под чутким руководством Виталика.

Конечно же, я не испытал удовольствия от унижения Сани, но останавливать Виталю не горел желанием. Просто после такого вылавливать Саню после школы уже не было необходимости. Эту историю хотелось бы закончить словами великого Д.Зодьбинова: «спасибо».

Бара ел молча. Оксана, подперев рукой подбородок, внимательно следила за каждым его движением: мужчина, сидящий напротив, до этого дня представлялся ей совсем другим. Они познакомились несколько лет назад по переписке и сегодня была их первая встреча. Судя по письмам, Бара был обычным человеком, который однажды оступился, она представляла его высоким и сильным с ничем не выдающейся внешностью. Но у Бары было такое лицо, что сразу и не поймешь: улыбается он или просто щурится от яркого света в окне – губы сомкнуты, на щеках ямочки, а глаза узкие-узкие, как два дефиса. Широкий лоб исполосован тонкими длинными морщинками, а от левого виска до краешка губ, как уральский хребет на карте, зиял красноватый с неровными краями шрам. Прическа смешная: короткая редкая челка дыбом, волосы над ушами торчат в разные стороны, затылок подстрижен коротко и неаккуратно, в общем, прямо как у невропатолога на медкомиссии. Так и ждешь, что он стукнет тебя своим резиновым молоточком в ту самую точку под коленом. Она знала о нем совсем немного: он неженат, без детей, после Афгана немного поработал в военкомате, но почти сразу уволился. На «гражданке» Бара был дальнобойщиком, а потом много лет сидел в тюрьме. О последнем она даже в письмах не спрашивала.

- Можно? – Оксана робко провела пальцем по шраму сверху вниз, - не болит?

- Давно уже не болит, - замешкался Бара, тут же встал из-за стола и почему-то принялся наливать себе чай, хотя совсем не хотел пить, - страшный, да?

- Нисколько. Настоящего мужчину шрамы только украшают, - Оксана виновато улыбнулась и придвинула сахарницу. Разговор что-то не ладился.

Неловкое молчание продлилось пару минут, пока Бара пил чай. Он тоже не знал, что делать: остаться или ехать к сестре. Вроде бы Оксана была расположена к нему, но с другой стороны, как-то неловко. Вообще Бара хотел пригласить её куда-нибудь в кафе, но откуда в этом богом забытом поселке приличное заведение? Оксана пригласила к себе, сказала, что специально приготовила свой «фирменный» плов и яблочный пирог по случаю первого свидания. Чего греха таить, Бара отсидел восемнадцать лет и таких яств уж точно давно не пробовал. К тому же Оксана довольно-таки симпатичная, относительно молодая и без особых претензий. Тишина прервалась металлическим лязгом.

- Ой, папа зовет, сейчас вернусь, - на бегу бросила Оксана и выскочила в коридор. Ее отец жил в том же полуособняке через стенку и когда ему была нужна помощь, он стучал по батарее. Оксана вернулась через минут десять, скинула куртку на стул и села рядом. – Тебе еще чаю налить?

- Нет, спасибо. Я покурить схожу.

Бара нащупал сигарету, накинул сандалии, взглянул на себя в зеркало и вышел на крыльцо. Он никак не мог решить, что делать дальше. К сестре тоже ехать неудобно: у нее муж, дети, а тут братец из тюрьмы вернулся. Да и поздно уже, автобус вряд ли едет в такой час. А Оксана-то давно знала, откуда он взялся, и сразу к себе позвала, накормила, в доме уютно. Он нащупал свой шрам и прикурил вторую сигарету. Действительно ли шрам украшает мужчину? Бара вошел.

- Оксан, ты это… я человек взрослый, ты лучше мне сразу скажи, что дальше? – Бара смущался и старался говорить помягче, без «наезда».

- Тебе не понравился ужин или, может, я не понравилась?

- Да ты что, ты мне очень нравишься! А ужин – давно так вкусно не кушал. Думал, я не подхожу тебе, чего ты во мне нашла?

- Ты это из-за шрама что ли? Вот дура, спросила, не подумав, - Оксана звонко рассмеялась и кротко обняла Бару, - оставайся у меня, если сам хочешь.

И Бара остался. Село было небольшое – дворов семьсот-восемьсот, но до города недалеко. Молодежи вообще не было – одни старики, бабы да дети. Мужиков почти не видать: либо пьют, либо на заработках где-то. Оксана работала в школе, домой возвращалась не слишком поздно, а Бара подрабатывал где попадется, но на жизнь было достаточно. Её сын учился в городе, приезжал редко, да и то все время проводил с дедом в другой половинке дома.

Оксана была не просто красавица, она была настоящей находкой для мужчины. В доме всегда чистота и порядок, еды наготовит на три дня вперед, одежду постирает и погладит. А вот с первым мужем ей не повезло. В молодости он был первым парнем на селе: красивый, высокий, сильный, к двадцати пяти стал прорабом и пользовался бешеной популярностью среди девчонок. Оксана только школу закончить успела, как он её заприметил и проходу не давал. Чуть увидит кого рядом с ней – отведет в сторонку, «поговорит» и все – нет ухажера. Сам к ней не клеился, молода еще слишком была, а как восемнадцать стукнуло, сразу засватал. Только после свадьбы его как будто подменили. Придет домой пьяный, ревновать начинает, грубит, словами нехорошими зовет, а потом ласки требует. Бил часто и не по лицу, чтоб другим видно не было. Но зато на людях он образцовый мужчина: «Моя красавица, любимая, ненаглядная!». Через год такой жизни Оксана его возненавидела всем сердцем, но тут родился Славик и она терпела, пока тот сам не нашел другую.

Её отцу было лет восемьдесят, но держался он неплохо для своего возраста. Иногда выгонял свой старенький рыжий «Москвич» из гаража, возился под капотом, кузов ветошью протирал. Удивительно, как у некоторых эти машины до сих пор на ходу? Правда, сам дед уже не ездил: глаза не те, да и сил не много осталось баранку крутить.

Оксана говорила, что отец раньше крепкий был, даже этой весной сам огород вскапывал, воду из колодца таскал, все сам в доме чинил, налаживал. А в последнее время стал все чаще хворать: простывает, кашляет тяжело. Старик особо не вмешивался в их жизнь, заглянет иногда чайку попить и к себе идет, а как заболеет – вообще из дома не выходит. Бара ему тоже не навязывался, но охотно помогал по хозяйству и иногда брал машину в город съездить.

Так прошла зима, а затем и весна. Вместо отпуска Оксану отправили на двухмесячные курсы повышения квалификации в Москву и Бара остался со стариком почти на все лето. Днем он работал в поле, а по вечерам ужинал с дедом в летней кухне.

- Шрам-то где заработал? Дрался, небось? – спросил дед как-то за ужином.

- А, - отмахнулся Бара, - не охота вспоминать. Устал я что-то. Может по пять капель, Степаныч?

- Оксанка не велела, хотя, немножко можно. Наливай, сынок, - дед улыбнулся и откашлялся.

«Сынок». Так его никто не звал. Никогда. Отец умер от туберкулёза еще до рождения Бары, мамы не стало при родах. Старшую сестру удочерили, а он вырос в детдоме. Бара налил две рюмки.

- Ты, вроде, хороший человек, но так долго сидел и ничего не рассказывал о себе.

- За убийство сидел… двойное. Но было и прошло, я эту чашу до дна испил, давай не будем об этом, ладно, отец? – это слово как-то само вырвалось. «Отец». Так Бара тоже ни кого не называл.

- Не будем, - дед помолчал немного и продолжил, - Вижу, дочка тебя любит. Ты её не обижай только. Первый крепко бил ее по-пьяни. Уходила – возвращал, порой насильно. Хорошо, что все закончилось. Новую жену тоже, наверно, колотит.

- Я её ни за что не обижу и другому в обиду не дам.

Они посидели немного и разошлись по своим половинкам. Той ночью Бара не сомкнул глаз. Почти двадцать лет назад он сделал то, о чем жалеет всю жизнь. За долгие годы он перебрал, наверное, все возможные варианты, поступи он тогда иначе. Два трупа на совести. Не каждому дано такое пережить и не свихнуться. Жалеет ли он о том, что сделал? Конечно, да. Но, если б время было можно отмотать назад, поступил бы он тогда иначе? Перед глазами поплыли бескрайнее степи, синее небо. Ни одного облака и вдруг гром.

Бара очнулся от стука по батарее. Деду вдруг стало плохо, увезли на скорой в город. Утром Бара собрал еду, одежду и поехал в ресбольницу.

- Метастазы в легких. Видать, уже давно. Томографию сделали всюду, кроме головы. Получается, опухоль там, оперировать поздно, – доктор зевнул в ладошку и поправил головной убор.

- Что теперь, химия? Сколько ему еще?

- Ничего теперь. Неделю у нас полежит, потом выпишем. Районная поликлиника понаблюдает. Если б раньше выявили, было бы легче. Химия не понадобится. Если укол будет нужен, звоните в скорую. А насчет срока не знаю: может хоть завтра умереть, а может и с полгода протянет, так то мужик крепкий. Он в третьей палате, можете навестить, потом ко мне зайдите, нужно бумажки подписать кое-какие, Вы же сын?- доктор, не дождавшись ответа, пошел дальше.

«Сын». Старик лежал в койке у окна без простыни и пододеяльника. Желтая, пропитанная потом подушка треугольником стояла у изголовья, отчего лежать на ней было очень неудобно. В огромное окно жарко светило солнце и в палате уже с утра было невыносимо душно. Бара присел на обшарпанный табурет, разложил банки с супом и макаронами, расправил постельное белье, застелил кровать поближе к двери. Старик не смог подняться и Бара перенес его на руках.

- Я умираю.

- Да ну, скоро оклемаетесь и через недельку домой вернетесь, все будет нормально, отец, с таким делами люди годами живут. Поешьте немного.

- Не хочу, спасибо, сынок. Сам-то кушал?

- Ага. Может, газет купить? Тут внизу продают.

- Не надо. Оксане сказал уже?

- Нет еще, звонил – трубку не взяла. Потом перезвонит.

- Не говори ей пока ничего. Пусть доучится, а то с работы еще выгонят. Домой езжай, за хозяйством последи, не дай Бог, алкаши последнюю птицу украдут. Ко мне не наведывайся, тут накормят, помоют. Ничего не надо.

- Вы, если что нужно будет, доктору говорите, он мне передаст.

Через неделю Бара привез деда домой. Оксане оставалось доучиваться чуть больше месяца и они ей пока ничего не говорили. А старику тем временем становилось все хуже: он уже еле дышал, почти перестал есть и даже от ложки воды его рвало. За две недели он весь высох, остались только круглые бесцветные глаза.

Бара долго не решался позвонить, но время идет, а дед может умереть в любой момент. Оксана выехала первым рейсом. Старик уже почти ничего не говорил и не слышал. Они писали ему записки, а он лишь кивал или покачивал головой – так было легче. Осенью Оксана вышла на работу и по ночам Бара дежурил возле кровати деда, чтобы она хоть немного высыпалась.

- Ночью он меня разбудил. Стал бредить, мол, приходили какие-то люди и предлагали верблюда, а он не нашел денег и они ушли. Просил догнать их, купить скотину, – Бара еле сдерживал слезы, - Я сказал, что верблюда они оставили, он на заднем дворе сено ест. Дед успокоился и заснул. А утром он опять спрашивал, как верблюд, сыт ли он?

Каждый вечер до поздней ночи она сидела у кровати отца, гладила его жесткие седые волосы, боясь обронить слезу, а потом выплакивалась, лишь бы отец не видел. Старик почти все время спал и лишь глухой кашель означал, что он все еще жив. Так прошло два долгих месяца. Когда пошли невыносимые боли, начали колоть морфий, отчего дышать становилось еще труднее. Верблюд на заднем дворе. Неужели смерть предстала в таком обличии и надолго ли хватит сена?

Бара уговорил Оксану доучиться во время осенних каникул и она, скрепя сердце, отправилась в Москву.

Бара погружался во мрак. Измученный старик и он один на один в маленькой комнатушке.

- Что-то я долго не умираю, сынок, - тихо сказал старик, заглядывая Баре в глаза. Где-то в груди, между метастазами, теплилась надежда на скорую смерть. О легкой смерти думать было поздно, - Никак не умру почему-то, а земля скоро станет совсем твердая, холодно очень… Сынок, ты выпусти верблюда, он кричит, хочет уйти. Слышишь?

«Хорошо, отец». Бара закрыл глаза – замелькали картинки из прошлого: степная дорога, он на «КамАЗе» и два пацана на «Волге» в лобовую. Машины в хлам, до ближайшего села километров под сто, вокруг никого и близится ночь. Нужно что-то делать, да и сам весь в крови, еле живой. Видать, помощи не будет. Ребята, раздавленные мотором, корчатся от боли в железном плену, шансов по всем прикидкам – ноль, а они умоляют о смерти. «Сейчас, пацаны, потерпите». Набрался храбрости, вытер слезы рукавом и положил фуфайку водителю на лицо, чтоб глаз не видеть, прижал всем весом – полторы минуты судорог и парень обмяк. Второй стонет. Бара обошел машину: «Сейчас, братишка, потерпи немного… Господи! А-а-а!»

- Хорошо, отец, - он вышел на улицу, покурил и настежь открыл створку ворот на заднем дворе. Вернувшись в дом, Бара запер дверь, закрыл заслонку дымохода, прибавил газ в печке, лег рядом с дедом и крепко обнял его, - Я выпустил его, отец, засыпай.

Это тоже было в районной (сельской) прокуратуре году, эдак, в 2004-м. Все сотрудники, за исключением заведующей канцелярией и водителя, перевелись сюда относительно недавно. Я жил у родственников, а у шефа и следователей были служебные квартиры, в которых до них несколько лет никто не жил (предыдущий прокурор имел собственное жилище, а прежние следователи были местными). Ясное дело, прокурор не особо стремился уйти с работы и часто засиживался в кабинете допоздна. Ну, раз шеф после шести на работе, стало быть, и нам, молодым неженатым сотрудникам, не удобно было уходить домой раньше него. Однажды засиделись до полуночи: уже давно все срочные дела сделали, пасьянсы разложили, часа два балду гоняем и домой охота, а шеф все сидит у себя в кабинете. Не выдержали, пошли толпой к шефу сквозь темный длинный коридор и уже с порога приемной: «Сергей Николаич, ну нельзя ж так себя мучить, отдыхать тоже надо, поехали домой, а?» Открываем дверь, прокурор сидит и судорожно бумажки перед собой перебирает: «Да, пора уже, а то заработался сегодня что-то». «Ой, шеф, а у Вас на лбу пуговички от рукава отпечатались, - заржал следак, - нашли кого обманывать!»

Ну, в один из таких дней сидим, значит, со следаками втроем после работы, колбасу едим, а шеф как обычно у себя в кабинете. В дверях появляется темный силуэт. Заходит, садится на стульчик и молчит. Старший следователь: «Здрасьте, вы кто?» Чувак: «Я заявление хочу написать, меня милиционеры побили». Дали листок бумаги и ручку, усадили за стол, приняли заявление, получили визу прокурора и приступили к опросу. Со слов заявителя, он ехал на автобусе в город, вышел на станции, где к нему подошли трое в форме, попросили предъявить документы, удостоверяющие личность. Он возмутился, мол, по какому праву? У нас ведь нет паспортного режима? Троица отвела его за угол и напихала ему люлей, да так профессионально (их же этому специально учат!), что следов не осталось. В самый разгар люлей автобус гугукнул и тронулся в путь вместе с сумкой и документами бедолаги.

Наш старший следователь не отличался расторопностью, делал все медленно и основательно. Даже печатал одним пальцем правой руки, причем всегда, даже когда спешил, а левой рукой подпирал тяжелую голову, почти как архитектурный мыслитель, только локтем на столе. Сказать, что это объяснение печаталось долго, значит, ничего не сказать. Вечность. Сидим, ждем, слушаем клавиатурный метроном. И тут заявитель спрашивает:

- А вы случайно сестру мою не знаете?

- Нет, - отвечаем в унисон, - а должны?

- Как же! Анжелика Варум. Слыхали? Её ж все знают!

- Конечно, кто ж их не знает. Родная сестра, поди? – мы были неподдельно удивлены, перед нами сидел чистокровный казах.

- Да, родная, - его лицо засияло, подбородок по-цоевски приподнялся, было видно, что он особенно этим гордится, - они недавно с Лёней к нам приезжали. Мама так рада была: чай казахский сварила, баурсаки нажарила.

- Выходит, Анжелика Варум казашка? – недоумеваем мы.

- Ну конечно! – и стоит улыбается.

Следователь перестал мучить себя набором текста, взял парня за руку и молча повел к прокурору. Мы пошли следом.

- Николаич, тут такое дело, пусть лучше он сам вам все расскажет…

- Зачем? Вы ведь его уже опросили? – прокурор немного напрягся.

- Да есть один момент, Вам лучше самому это услышать. Давай, Ерболат, расскажи прокурору свою историю.

Ерболат начал было свой рассказ с самого приезда на автостанцию, но следак его перебил, попросил о семье своей рассказать.

- Ладно. Сергей Николаевич, а Вы мою сестру не знаете?

Прокурор внимательно слушал про Анжелику Варум и ее супруга, про казахский чай и баурсаки. Примерно на том же месте, где следак перестал печатать, шеф прокашлялся и сказал: «Ну что ж, замечательно. Давайте, Вы сейчас всё это сами подробненько напишете, а следователь сделает Вам направление в Бюро СМЭ, побои снимете и акт привезёте. Хорошо? Ну и ладненько». Ерболат так и сделал, а перед уходом пообещал подарить нам всем пригласительные на концерт сестры.

Через десять дней по результатам проверки в возбуждении уголовного дела было отказано за отсутствием в виду отсутствия события преступления: побоев у Ерболата, как и очевидцев не оказалось. Сумку Ерболата в рейсовом автобусе по окончании маршрута водитель тоже не находил. А документы его были дома у матери единственного сына. Жаль вот, пригласительных мы не увидели.

Интерпретировано мной со слов знакомого конвоира, а посему тег "моё".

Сопровождал он «стражного» подсудимого в судебном заседании, весь процесс сидел возле клетки и наблюдал за происходящим. Обвинение было объемное и гособвинитель несколько часов монотонно, словно мантру, зачитывал обвинительное заключение. Эдакая обязательная формальность, деваться некуда. Все это время остальные участники процесса были вынуждены слушать, но по факту каждый занимался своими «делами». Адвокат, поминутно зевая, то пытался поудобнее пристроить голову на ладони, да так, чтобы не захрапеть, а когда просыпался, перелистывал копию обвинительного заключения, скорее всего, чтобы узнать, сколько еще осталось до конца. Секретарь что-то печатала, скорее всего, протокол, но по другому делу. Потерпевшие, коих было около десятка, пытались поуютнее пристроиться на плоских деревянных скамейках, покашливали, те, кто сидел на задних рядах, периодически засыпали. Подсудимый уткнулся лицом в пол и исподлобья разглядывал всех присутствующих, иногда делал короткие заметки в своем блокноте, раздражающе скрипя карандашом. Судья, откинувшись в своем королевском офисном кресле, поначалу пытался следить за текстом, но на третьей странице, видать, это ему наскучило. Он отодвинул дело чуть вперед, медленно оглядел зал и, когда обвинитель пробубнил: «…убедившись, что за ним никто не наблюдает…», судья «незаметно» ввел указательный палец в нос.

Провернувшись внутри, градусов эдак на шестьдесят, палец чуть изогнулся и вернулся с добычей, которая тут же была передана в шарокатный цех. Тандем указательного и большого пальцев работал четко и через считанные секунды слегка потемневший шарик был «незаметно» отправлен в цех жевательный. Изделие было перемолото белыми жерновами и виновато проглочено. В общем, вернуться оттуда ему было уже не суждено. Шарокатный цех тут же был избавлен от мелкого производственного мусора и очищен где-то под столом. Прокурор в это время смочил языком свой указательный палец и перелистнул страницу.

У каждого своя функция, подумал конвоир. Тут его взгляд упал на подсудимого. Глаза жулика молчаливо вопрошали: «Чувак, ты тоже это видел?» Конвоир пожал плечами и вновь перевел взгляд на судью. Тот с каменным лицом повторил операцию. Потом ещё. Этот сценарий повторялся несколько раз с небольшими перерывами, видать для пополнения запасов, до тех пор, пока прокурор внезапно не отрапортовал: «У меня всё, Ваша честь». Слова обвинителя оживили участников судебного заседания.

«Надо продолжать заседание… та-ак, что там у нас дальше?» - читалось в глазах председательствующего, но собраться мыслями мешал один незавершенный процесс – в шарокатном цехе застрял последний шарик, он предательски, в знак протеста прилипал то к указательному, то к большому пальцу. Но человек сильнее, особенно если он судья. Хозяин опустил руку так, что кисть спряталась под стол. И уже из этого положения воздух разрезал мощный щелбан – неудача, еще щелбан – шарик держался изо всех сил; третий, усиленный распрямлением локтевого сустава – и шарик, сорвавшись, пал ниц. Конечно, конвоир не мог видеть своими глазами всего, что происходило ниже столешницы правосудия, но к чертям процессуальные заморочки – тот прощальный звук, с которым наш герой шлепнулся на линолеум, конвоир расслышал отчётливо. Его нельзя было спутать с другим звуком. Это был отчаянно тихий, глуховатый шлепок, какой издаёт капля слепого дождя в августе, попадая на огромный и упругий кленовый лист.

И уже после этого, чтобы замести следы или дабы потом, когда все уйдут, вдруг не возникло соблазна поднять его и довести дело до конца, судья наступил на шарик и, скорчив брезгливую гримасу, «ш-шарк» - размазал.

«Наелся», - резюмировал подсудимый и что-то записал в свой блокнот.

По-моему, это произошло, когда я заканчивал четвертый курс или только что его закончил. Но точно после экзамена по философии. Тогда мне пришлось проштудировать множество умных книг, философских и религиозных учений и я, обезображенный юношеским максимализмом, очень удивлялся, насколько ничтожны религиозные познания большинства верующих людей. Сам я при этом оставался убежденным атеистом, но меня увлекали фильмы и книги о всякой чертовщине, вампирах, колдунах, я слушал сатанинскую музыку.

Как-то раз на улице ко мне подошел молодой человек, облаченный в очки и улыбку, и спросил, что я знаю о жизни. Я предположил, что вряд ли уложусь в формат уличной беседы, и он тут же представился активным участником корпорации «CARP», в переводе это означало что-то типа «Корпорация по изучению принципов жизни», заверил, что это не секта и пригласил меня на «очень интересную» лекцию. Это сообщество по его заверению должно было полностью перевернуть мою жизнь. Стивен Кинг мог бы предотвратить ситуацию, если б я тогда уже прочел его «Корпорацию «Бросайте Курить», а потому я наивно заинтриговался. К тому же был обещан бесплатный ужин и пение под гитару, к чему я попросту не мог отнестись равнодушно.

На первой лекции я увидел кучку любознательных студентов-первокурсников, несколько представителей «продвинутой» молодежи, и пару-тройку взрослых дядек и тётек, которые, видимо, и были переносчиками богатейшего жизненного опыта. Среди них были несколько настоящих корейцев и афроафриканцев (вряд ли они были из Америки, хотя…). К моему удивлению эти иностранцы, хотя и плохо говорили по-русски, совсем не употребляли русских матерных слов. К тому времени у меня уже был небольшой опыт общения с иностранцами. Где-то за год до этого меня познакомили с представителем калмыцкой диаспоры всея Франции Егором Ш-овым. Вообще его звали Игорь, но на французский манер его имя звучало ИгОр (с картавой «р», звучащей, скорее, как «х»). Впервые в Калмыкию его привезли артисты государственного ансамбля песни и танца «Тюльпан» и, поскольку я немного говорил по-английски, меня попросили быть «вечерним» переводчиком. К моему сожалению, Ш-ов и картавил, и шепелявил, но кое-что я все же понимал. Уже через пару дней он в совершенстве овладел великим и могучим русским матом, а также его калмыцким аналогом, которые вкупе с артикуляцией и генетически обусловленной российской сообразительностью «по-пьяни» окончательно разрушили языковой барьер. Провожать Егора во Хранцию я уже не поехал, а все дорожные напутствия и «на посошок» он прекрасно понимал и без переводчика.

Но в «КАРПе» было проще – там были студенты факультета иностранной филологии. Хотя, и это было ни к чему – большее время гости молчали, лишь иногда одобрительно кивая и ослепляя нас белоснежными улыбками. Лекцию начал местный-в-очках. Он вновь подчеркнул, что их сообщество – не секта, хотя среди них мне встретились бывшие последователи Преподобного Муна, да и Мун с ними. К моему изумлению, вся лекция о жизненных принципах была построена на Ветхом Завете, а потому все наши невзгоды были обусловлены причиной человеческого «первогреха», и я понял, чем именно эти чудики отличались от обычных христиан. Меня, как и героя упомянутой кинговской «Корпорации», с первой же минуты потянуло на перекур, но «очкарик» вежливо попросил остаться, дабы не пропустить ничего важного, намекнув при этом на абсолютное неприятие алкоголя и табака в их сообществе. Тут-то все и началось. По ходу лекции в моей голове сформировалось несколько каверзных вопросов, но, черта-с-два – мне вежливо пояснили, что семинар будет завтра, а сегодня вопросы не задают. Интрига продлилась еще на один день, но мое огорчение оказалось недолгим – в перерыве я все-таки покурил, а потом нас вкусно покормили. К тому же в конце программы афро-корейцы весело и невпопад хлопали в ладоши под жизнеутверждающие мажорные аккорды корейской же гитары. Стоит ли упоминать, что мне, облаченному в кожаные брюки и балахон с изображением мутных глаз покойного Кобейна, как я ни просил, гитару в руки не дали?

День второй. Накануне я сладко предвкушал великое разоблачение несекты и поэтому пришел немного раньше назначенного времени. Но, к превеликому сожалению, никакого растления девственниц, поедания человечины и прочих диких ритуалов не увидел и потому немного расстроился. Все же семинар оказался повеселее лекции и, когда «очкарик» разрешил задавать вопросы, меня понесло. Первый вопрос сразу ввел его в ступор. Звучал он примерно так: «Адам был первым человеком, Еву Бог создал из его ребра. Позже у них родились Каин и Авель. Еще позднее Каин убил Авеля. От кого пошли остальные люди и как Вы можете объяснить разделение человечества на расы и национальности?» Темнокожий аксакал, видимо, понял вопрос и захихикал, пряча белые зубы за белыми ладошками, первокурсники зашептались, а я после небольшой паузы добил «очкарика» вторым вопросом: «Когда Бог объявил Ною о предстоящем Всемирном Потопе, он был глубоким стариком 500 лет (всего прожил около 900 лет!?). Потом он очень долго строил свой ковчег и в итоге взял с собой каждой живой твари по паре. Людей же было 8 человек: Ной, его супруга, да их три сына с женами. Каким образом они вновь разделились на нации и расы?» «Профессор» притупил взгляд и неубедительно выкрутился: «До этой темы мы еще с вами не дошли. Чтобы получить ответы на эти и другие вопросы, продолжайте посещать наши лекции. Всему свое время. Еще есть вопросы по вчерашней лекции?», но в зале воцарилась тишина. Дальше последовали темы о вреде алкоголя, табака, наркотиков, ранних, беспорядочных и вообще добрачных половых отношений, «венерических» заболеваниях и прочих обожаемых студентами грехах. Потом я поел, при случае завладел гитарой и с чувством, тактом и расстановкой спел «Rape me». После, провожаемый ошарашенными англоязычными гостями, я удалился на перекур. Тогда мне казалось, будь я чуть понаглее да понапористее, можно было бы свергнуть главного Карпа и, укрывшись его шкурой, захватить-таки власть в этой комнате. Но пока я просто вышел перекурить, вслед за мной на лестничный пролет выскочил «очкарик» и вежливо, но настойчиво попросил больше не возвращаться в сие царствие добра и счастья. Я пожалел об ускользнувшей возможности вкусно и бесплатно перекусить, но ушел окончательно и бесповоротно.

После этого семинара несколько человек туда тоже больше не вернулись, но кто-то остался в «КАРПе» на долгие годы. Некоторые даже уехали с ними из страны. И когда я встретил пару своих знакомых спустя несколько лет, к моему великому изумлению, они не выглядели попавшими под губительное влияние тоталитарной секты. Эти ребята объехали полмира и, наверное, обрели бесценный жизненный опыт. Иногда я вижу их радостные лица на страничках социальных сетей и, судя по фотографиям жен и детей, они все-таки лишились девственности. Но вот «очкарика» я больше не встречал никогда.