Чудо.
Зима опускалась неумолимо на крохотный сибирский городок. Ну не то чтобы он был очень сибирским - крыши его невысоких домов видели окраину южной границы, однако солнце садилось, цепляясь за неровности уральских гор, поэтому городок называли чаще зауральским. Так вот. На этот зауральский городок неумолимо опускалась зима.
Ну не то чтобы прямо неумолимо, но вполне уверенно и твёрдо - укрыла старые парки и разбитые клумбы тонким одеяльцем пухового снега, морозила хвосты голубям и синицам, затуманивала маленький суетливый мирок жителей паром изо рта. Город же в ответ начинал обильно дымить клубами пара из котельных и теплоцентралей, жители начинали кутаться в толстенные шубы, полушубки и пуховики, и в троллейбусах становилось тесно от обилия толстых одеяний на спешащих по своим предновогодним делам, жителях.
Городок был, прямо скажем, небогатый. Даже не то чтобы небогатый, а совсем бедный. Он был одним из таких, проезжая которые, холёные столичные толстяки фыркали и думали: "Да не дай Боже!" и автоматически-заученно, безверно крестились.
А тем временем вслед за зимой на город стал неумолимо надвигаться новый год, пугая клерков отчётностями, приманивая премиями и подарками. В троллейбусах стало ещё теснее от мишуры, дождиков, шариков, снежинок, и еловых веточек, а люди стали спешить ещё сильней, поскольку до конца года надо всё успеть - оставлять на новый год негоже.
И вот она - суета. Выходишь на оживлённой базарной остановке и видишь: люди, море людей, толкучка, что-то кричат продавцы, кто ковёр несёт, кто самовар, коробки над головами снуют, как огромные неведомые баржи по морю из норковых, соболиных, кроличьих и вязанных шапок. Смотришь на всё это великолепное безобразие и аж дух захватывает, как представишь все мысли этой огромной постоянно изменяющейся, перетекающей толпы. Суета сует, а кому-то эта суета ещё и суёт, впихивает, я бы сказал, залежавшийся товар с новогодней наценкой, называющейся "специальным предложением". И ничего не понятно.
И вот стоишь такой, разинув рот и выдыхая килограммы пара в загазованную среду базарной остановки, и вдруг во всём этом срамном гаме и балагане слышишь звуки твёрдого и сильного голоса, выбивающегося своей чёткой ритмичностью и уверенностью. Глазеешь по сторонам, пытаешься уловить что это - не реклама ли из громкоговорителя, не зазывала ли? Крутишь головой, встряхиваешь мозги, чтоб начали работать, и они начинают - да вот же!
Прямо под носом, на остановочной металлической лавке сидит бродяга, небритый и грязный как пол дешёвого армянского продуктового магазинчика "Привет", коих можно отыскать на рабочих окраинах сотни и сотни тысяч по нашей гостеприимной для приезжих стране. Бродяга небритый, в ватных штанах изодранных будто облачное небо в сильно ветренный день.
Весь он, бродяга, засален так, что и не поймёшь какого он цвета - всё серое и не более того, и сам он серый. Однако глаза! "Вот это глаза!" - думаешь ты и теряешь тут же всякую способность думать. Прямые, уверенные, улыбающиеся - в них и сила и слабость и скромность и уверенность. "Приехали..." - думаешь и начинаешь вслушиваться в то, что он говорит, но улавливаешь лишь последние строки неведомых стихов:
...Вот так вот в сбитом с толку мире,
Что переполнен пустотой,
Где дома нет, но есть квартиры,
Где сребра нет, но есть златой.
Однажды, вы увидите, но мимо,
Спеша к своим пустым делам,
Пройдёте, не заметив чуда мира,
Что безвозмездно подарил алмазы вам,
Над головою, под ногами...
Растопчете бесценные дары,
Любой огонь вы превратите в камень,
И так и не поймёте из-за суеты.
Бродяга замолкает, люди стоят, не понимая, начинают суетиться - кто-то суёт ему деньги, кто-то хлеб, кто-то руку жать лезет, толпятся, гудят. Бродяга берёт хлеб, жмёт руки, но больше не говорит ни слова, а эти ждут, они готовы слушать и слушать этот уверенный голос, и ты стоишь, оторопев, соображая что к чему.
Потом вдруг всё куда то исчезает. Подъехал троллейбус, толпа занырнула в его мрачно-праздничное нутро, бродяга в суматохе ушёл, а ты всё думаешь. Что за алмазы, что за чудо мира, да и какие уж тут чудеса, когда ноги в осенних тоненьких ботах замёрзли так, что пальцев не чуешь, да и денег нет ни на подарки, ни за квартиру заплатить.
- Ха! - думаешь, - Чудак! Ему то за квартиру платить не надо, зарплату не задерживают. Пошёл себе стишочек прочитал - вот тебе и копейка! Какие уж тут чудеса! - думаешь. И идёшь по своим делам, суетишься опять.
Новый год, Рождество, на работу вышел, проклял всё на свете - подпростыл, будь они неладны эти боты демисезонные и вечная жизнь в долгах! Выходишь утром на работу, аж выть хочется - не спамши толком, весь на нервах, идёшь, зубы стиснул, толкаешься в тесном троллейбусе, в рожу иногда кому-нибудь лезешь. Выходишь, до работы топаешь, а ноги уже замёрзли, знобит, плюнешь, да и на проходную...
...Дверь привычно скрипнув пропустит первую смену и затихнет до 11-часового перерыва и в её замутнённом стекле будут отражаться огромные алмазные сугробы, витающая серебряная пыль будет переливаться в морозном воздухе, играя с восходящим утренним солнышком, а выше - красота - кроны деревьев за ночь неведомый скульптор обрамил алмазною крошкой инея, и весь парк перед проходной напоминает одно огромное чудо, звенящее, переливающееся, белоснежно-глубокое. А ещё выше разлилось над суетливым городком огромное зимнее небо. Такое нежное и голубое, такое наполненное лазурью до краёв, что стоял бы и любовался бесконечно, раскинул бы руки, пытаясь объять всё вокруг, вдохнуть в себя чудо.
