Boomschuvaka

Воспоминания из детства, самого раннего детства, отрывочные и короткие. Видимо детская память зафиксировала и сохранила только стрессовые ситуации, поразившие неискушённую детскую душу своей неординарностью. Позже, уже в зрелом возрасте, мне удалось установить время и место таких ситуаций. Итак, воспоминания в хронологическом порядке.

Воспоминание первое.

Мы втроём – мама, сестра и я – сидим на полу в углу, над нами натянут какой-то полог, и он защищает нас от льющейся сверху воды. Светло, гремит гром, сильно шумит дождь.

Мои родители поженились в сорок седьмом году, а жить их пустили родственники отца в избушку, только что не на курьих ножках. Я помню эту избушку, мы, маленькие дети, боязливо заглядывали в приоткрытые двери, и она казалась нам жилищем бабы-яги. Маленькая, мрачная, с подслеповатыми окошками, с опасно провисшим потолком и перекосившейся, заклинившей дверью, с сенцами из плетня и без крыши, с земляным полом. Это я запомнила, когда родители построили рядом новый дом, и мы жили в нем, а избушка стояла рядом уже не жилая. В этой избушке родители прожили  шесть или семь лет. Здесь родилась и подросла моя сестра, здесь родилась и я. А потом родственники попросили освободить избушку, самим, мол, нужна.

Отец купил в деревне  Маркелова пятистенный дом. Перевёз его в наше Володино и, практически в одиночку, поставил. Отец работал на тракторе в ту пору, у него даже есть медаль «За освоение целинных земель». Для работы на строительстве своего дома оставались только короткие ночные часы. Мама помогала ему, чем могла. Но за короткие ночи короткого лета они сумели только закрыть потолок и сбить из глины русскую печь. Так и зазимовали.

В новый дом меня принесли в годовалом возрасте. В горнице не было печи, потому как на печь-голландку необходимы были кирпичи. А где их было взять? Зиму отапливались железной печкой-буржуйкой, или как их у нас называют – железнушкой. Кстати, такие железнушки отец клепал сам. Он вообще был мастером на все руки. Печь в горнице отец сложил лишь через год. Сложил тоже сам под руководством местного мастера-печника Ивана Сидорова по прозвищу Ваня-Постройка. Так вот. Крышу на доме отец тоже сделал лишь на следующий год. А весной, а, может, это было в начале лета, вся талая вода и всякий дождик были в доме через потолок, не закрытый крышей. Спасались мы под натянутым в углу пологом или клеёнкой. Так что первое воспоминание моё относится к возрасту полтора-два года.

Кстати, та самая избушка так и простояла невостребованной несколько лет, пока брат отца – дядя Лёня - не разобрал её и не сложил из неё под горой у реки баньку по-чёрному. Много лет она служила сначала семье дяди Лёни, а потом и нам. А позже отец перевёз её на подворье и сделал из этой баньки свинарник.

Воспоминание второе.

Я сижу на берегу речки. Речка эта была безымянная, просто речка - без названия. Протекала она с западной стороны села, полностью его огибая, как бы очерчивая границу. А потом уже за плотинкой становилась вовсе ручейком и тянулась неспешно по березовой роще. Вот там она уже получила название - Белая, немного странно. А с восточной стороны села границы сельских земель огибала река Юргинка, а за селом Белая сливалась с более широкой Юргинкой. А само село находилось как бы на острове, так как на юге обе речки брали начало из болот Сиротских. Но тогда, малая, я это не знала и просто впервые пришла с мамой к речке. Вот я сижу на бережку, солнышко припекает. В речке полно ребятни. Визг, смех, гомон. Вода меня пугает и привлекает. Мне скучно на берегу, а в воде весело и людно. Я подхожу к плотикам, что вытянулись на метра два от берега в воду, и осторожно иду по мокрой и скользкой доске. Поскальзываюсь и падаю в воду. Я тону с открытыми глазами, не понимая, что тону. Помню удивительный серо-зелёный свет, окруживший меня со всех сторон. И всё.

Потом я уже лежу на коленях у матери, меня отвратительно больно рвёт речной водой, и я реву от этой боли и испуга. Нас окружает стайка перепуганных ребятишек. Рядом стоит сестра с круглыми от страха глазами. Скорее всего, мне было года два или около этого. Кто меня вытащил из воды, кто и как крикнул маме, что я тону, когда она прибежала? – ничего этого я не знаю. Видимо после этого случая у меня остался страх перед ночной рекой, от которого я излечилась всего-то несколько лет назад. Нет, я очень люблю купаться. Все воспоминания детства у меня связаны с летними купаниями в речке и походами в ближний лес за ягодами. Потом, уже будучи сама мамой, я всю семью водила купаться на озеро за селом. Кирилл с трёх лет чувствует себя в воде как рыба. Он ещё не умел плавать тогда, но мог два часа подряд нырять, так что из воды его надо было вытаскивать. Его и сейчас из реки надо выкорчёвывать – часами может в воде сидеть с удовольствием. Так вот, купаться-то я обожаю, а ночью к воде подойти, для меня было сродни подвигу. Вообще, я не очень-то пугливый человек. Со страхами умею бороться, умею не поддаваться панике. Но один вид реки в сумраке приводил меня в дикий ужас. Ощущение непередаваемое, я едва сдерживалась от того, чтобы не бежать от реки в дикой панике.

Как излечилась? Помог один человек. Он объяснил, что надо просто примириться со своими страхами, принять себя, подружиться со своей душой, и можно преодолеть любую боязнь. Хотите - верьте, хотите – нет, но так и произошло. Это было в июле 2006 года. Я долго собиралась, а в половине двенадцатого ночи преисполнилась вдруг решимости и отправилась к реке. Пока шла – страх постепенно ушёл. Я искупалась с преогромным удовольствием, и с той поры ходила купаться летом в теплые ночи. Страха не осталось.

Воспоминание третье.

В старых домах ещё сохранились «голбцы» - такие высокие лазы в подпол. В крышке голбца у нас было железное кольцо, чтобы поднимать крышку. Так я привязываю за это кольцо верёвочку, другой конец верёвочки завязываю петлей на своей шее и изо всех сил затягиваю петлю. Мне было года четыре или три, не более того. И мне было очень интересно, как в глазах поднимался красный туман, как приходило удушье, как мир вокруг умирал. На самом деле – это умирала я. Верёвочка ослабла, видимо я плохо её завязала, и я пришла в себя. И снова было интересно, как мир обретал свет, краски, звуки, запахи. Потом я показывала этот фокус маме – хвасталась, как я умею делать. Помню, как она сильно испугалась, как она меня за это сильно отругала и больно отлупила тапочком по заднице. Это я сейчас понимаю, чем могло это закончиться, что не писала бы я сейчас этих строк. Но тогда мама ругала, а я ревела и недоумевала – за что? Ведь это так интересно – снова оживать! Это желание - жить, у меня сохранилось на всю жизнь. Нет, я не назвала бы случившееся склонностью к суициду, тогда я этого просто не знала и не понимала. Сознания тогда еще толком не сформировалось, уж тем более подсознательных желаний таких не было, скорее присутствовала чрезмерная любознательность.

Воспоминание четвертое.

Я сижу на голбце, а мама хлопочет у печи. Она ещё молодая и тоненькая. Волосы у неё заплетены в толстую косу и уложены короной на голове. На ней бордовое платье с белым широким воротником. Она оживлённая, улыбающаяся и суетливая. Из более поздних воспоминаний мама - всегда толстушка с круглым животом, а косы у неё закручены сзади. Всегда торопливая, суетливая, вечно куда-то спешащая. Матушка наша вообще была вечной торопыгой, при этом никогда не смотрела под ноги. И потому всегда падала. На ровном месте могла растянуться так, что без синяков и ссадин редко обходилась. Её спасал весёлый и бесшабашный нрав. Вернее причудливое сочетание весёлости и вечной тревожности, равной готовности к весёлой шутке и слезам по малейшему поводу. Она легко обижалась и легко же забывала обиды. Легко приходила в ярость и так же быстро остывала.

В этот раз она разозлилась на кошку, та заскочила на стол и разлила крынку молока, за что матушка и хотела её прибить. А я была вечной «кошатницей», очень любила кошек, и они мне платили такой же нежной любовью. Так вот, кошка сразу бросилась под мою защиту. И я бегом от матушки с кошкой на руках, а куда убежишь в маленьком деревенском доме? Я засунула кошку на полати, знаю, что матушке на полати надо еще залезть. И мама отвесила мне затрещину с криком: «Достань её оттуда сейчас же, пока я не остыла, я её хоть прибью!».

Вообще мама иногда была довольно безжалостна. Видимо сказывалась её работа – ровно тридцать три года она проработала главным ветеринаром. Когда приходилось доставать занозу, а случалось это довольно часто, я старалась сделать это сама с самого раннего возраста. Потому что матушка орудовала иголкой как пешнёй, по привычке - животина потерпит, главное решить проблему, такую дыру иголкой расковыривала пока занозу подцепит, что я натурально выла от боли. А матушка ещё и затрещину могла отвешать, чтобы я не ревела. Кто, мол, тебе виноват, не лезь, куда попало. А я вечно лазила по деревьям, заборам, заросшим пустырям, всегда была в драных платьях, царапинах и занозах. Попадало мне часто.

Воспоминание пятое

Мне уже три года, почти четыре. Запомнила, что уже осень была ранняя, листва на кленах у дома желтая. Наша семья тогда держала овец. Шерсть шла на вязание носков, рукавичек, шапок и прочего, ну и мясо на зиму опять же. Мама с папой лечили овечку. То ли она поранилась где-то, то ли копыта у неё обрезали. Отец держит овцу к маме спиной, присел на корточки и придавливал овцу своим весом, зажимал ее ногами, чтобы овца не сбежала. А мама осматривала овечке копытце, и как обычно не убереглась и получила от овечки в лоб. Естественно, матушка тут же разъярилась и побежала за поленом, чтобы немедленно овечку приголубить. Отец не понял, что там случилось, и стал подниматься с корточек. Тут налетает мама со «страшным» орудием убийства – поленом, и с размаху бьёт этим поленом овцу. И конечно промазала, полено попадает точнёхонько папе по заду. Мама, слепая от ярости, не видит, куда пришёлся удар, и размахивается снова. Отец едва успел повернуться и перехватить это полено, вырвал его у мамы из рук и отбросил подальше. Он тоже сначала вспыхнул и едва не отвесил матушке тумака. Но папа у нас никогда не дрался, а тут ещё мама кричит: «Отдай мне это полено, я её добью!». Отец, тут же остывая и начиная смеяться, отвечает: «Ну, так и била бы по овечке, а то я-то как сидеть на жопе буду?» Вообще, их брак часто спасало чувство юмора, присущее им обоим.

Вот такие вот воспоминания из самого нежного возраста. А лет этак с четырёх я уже помню свою жизнь достаточно полно и в хронологическом порядке.

P.S. Сегодня не будет рассказов про несчастливые или счастливые семьи, про отношения и случаи из жизни. Я выкладываю мамины воспоминая. Интересно было их перечитывать. Узнавать о детстве мамы и ее сестры, моей тетки. Узнавать про бабушку с дедушкой, когда они были молодые. Я то помню деда с бабкой уже пожилыми, седого деда с залысинами и большими мозолистыми ладонями, в которых просто тонула моя детская ладошка, и бабушку - невысокую, полную, вечно куда-то торопящуюся, любящую вкусно поесть и смотреть советские фильмы "про любовь и колхозы". Я помню тот старый пятистенник, который поставил мой дед из добротных сосновых просмоленных бревен. В нем я провел дошкольное детство, в детский садик я не ходил, днем я жил у бабушки и дедушки, а вечером меня забирала мама, когда шла с работы. Дом до сих пор стоит в моем родном селе, хозяева уже другие, а он все еще цел, только крышу сменили. С удовольствием вспоминаю, как ходили купаться всей семьей летом на озеро в паре километров от села, это меня мама не могла вытянуть из воды. Уже больше тридцати лет прошло, а воспоминания все такие же яркие и сочные.

P.P.S. Картинка просто в тему.

Маруся со своим мужем была знакома с тех самых пор, сколько себя помнила. Дома их стояли окнами друг к другу, только дорогу перейди и играй на лужайке с Васяткой соседским, сколько вздумается. Были они одногодками, чуть ли не в один день родились. Дома их родителей стояли немного на отшибе, и поблизости ребятни подходящего возраста больше не было. Так что самой судьбой суждено было Марусе с Васяткой быть неразлучными друзьями с самых пелёнок.
Только после школы их дорожки ненадолго разошлись: Василий отслужил в армии, потом ещё полгода учился на курсах шоферских, чтобы права получить. На машинах-то он с детства с отцом ездить полюбил. А Маруся сразу после школы пошла работать на ферму, тоже вместе с матерью. В те годы, а было это в хрущёвские времена, детям колхозников, чтобы поступить куда-то, надо было два года в колхозе отработать. Вот и не поступила Маруся никуда, чтобы городскую профессию получить, а в доярки или свинарки и без обучения брали.
Василий вернулся с курсов, получил в колхозе грузовик, а уже осенью сыграли они с Марусей свадьбу. А как же ещё-то? С самого раннего детства жили они с убеждением, что быть им всегда и везде вместе. Ни Маруся, ни Василий больше ни на кого и не глядели никогда, никто им больше и не был нужен. Так что зажили молодые дружно и счастливо. Троих детей родили, дом новый построили. И в доме достаток появился, да и жизнь к той поре как-то полегче стала для колхозников. Даже паспорта стали колхозникам выдавать, и деньги, а не трудодни за работу начислять. И можно уже было из колхоза в другие организации на работу уходить. Вот Василий и устроился шофёром в Райпо в райцентре. Благо до райцентра всего пяток километров, а у них уже и мотоцикл куплен был – никакой проблемы на работу ему добираться.
Зарплата в Райпо была не в пример больше колхозной, прибавка в семейный бюджет не лишняя. Ведь дети растут, вот уж двое в школу ходят, скоро и меньшуха в первый класс пойдёт. Одевать-обувать надо. Да и сами ещё не старые, тоже пожить получше хочется, и одеться понаряднее. Вот и стал Василий на работе задерживаться частенько, сверхурочные всякие брать, за напарника смены отрабатывать. А тот молодой ещё, неженатый, погулять лишний денёк ему важнее лишней десятки в зарплате. Маруся тоже не ленилась, дома хозяйство развела побольше, огород побольше – натопаешься! А она и на работе ещё два десятка телят в группу взяла дополнительно. Так за день устанет, что лишь бы до подушки. Вот и не обратила внимания, что ничего у них с Васей нет уже не первый месяц. Даже рада была, что не трогает он её, думала – жалеет просто свою замотавшуюся Марусеньку. И когда соседка, вздыхая и оглядываясь, как бы дети не услышали, предупредила Марусю, что закрутил её Вася шашни с продавщицей Валькой из раймага – не поверила! Категорически! Да чтобы её-то Васятка, да такое! Не может такого быть. Никогда!
Но поговорить с Васей всё же решила. И даже не для выяснения правды, а просто по укоренившейся привычке всё друг другу рассказывать и обсуждать вместе. Как будто и не о Васе соседка ей сказала, а так - забавную байку принесла. Вот только Вася повёл себя как-то странно, вовсе не так, как ожидала Маруся. Молча выслушал, нахмурясь, а потом как-то неловко так, стыдясь, сказал:
- Ты это… шибко-то не слушай… Я и сам ещё ничего не решил… Вот так…
Маруся от таких слов будто обмерла. Значит, не брешут люди, значит, и впрямь Васятка-то её на пятом десятке на сторону заглядываться начал! И припомнились тут Марусе и его «сверхурочные» частые, и работа по выходным за напарника, и ночи без привычной мужниной ласки. Села Маруся на лавку – ноги подкосились, и только смотрела непонимающими глазами на своего Василия, смотрела…Хотелось зажать рот руками, чтобы не закричать от обрушившейся на неё боли, да только сил не было ни на крик, ни на то чтобы пошевелиться.

Так и стали жить, как чужие люди. Маруся старалась перед детьми не показать ничего, а Василий от её непонимающего взгляда торопился убежать из дому, стыдился глаза поднять, когда за столом всей семьёй собирались за завтраком. И всё молчком оба, всё молчком. Дети младшие и те поняли, что неладное что-то происходит, а старшенькому тринадцатый год идёт – совсем взрослый – он на отца волком смотреть стал.
А Василий однажды домой совсем не пришёл. И на завтра не пришёл и через день… У Маруси как раз выходной случился и поехала она в райцентр. Пока попутно подвозил её соседский парнишка на мотоцикле, Маруся думала, что сейчас придёт в раймаг и при всех откастерить эту вертихвостку Вальку, чтобы неповадно ей было чужих мужиков от семьи уводить, детей сирОтить при живом-то отце. Какие-то только верные и убедительные слова ей на ум сами приходили, каким гневом кипело сердце! И вошла она в магазин решительным шагом. Вошла и…остановилась. Валька – молоденькая, с обесцвеченными кудряшками и крашеными губами, вертушка, кокетка и хохотушка – стояла за прилавком с потухшим серым лицом в пигментных коричневых пятнах, с заметно выпирающим из-под халата животом. И все правильные слова и весь заряд праведного гнева у Маруси куда-то улетучился. И всё ей стало понятно. Эх, Вася-Вася! Как же мог ты так предать свою семью, свою Марусю? Как мог на эти крашеные кудряшки повестись? Вот как жизнь-то повернулась…
Жила с тех пор Маруся, как закаменела. Работа, дом, работа, дом… О Васе и не вспоминала вроде, дети тоже старались при матери об отце беглом ничего не говорить. Соседка время от времени приносила о Василии известия, Маруся выслушивала с каменным лицом, и ничего в ответ. Тут же разговор на другое переводила, о муже бывшем ни плохого, ни хорошего – ни слова. Только ночью и давала волю слезам, но так, чтобы дети не услышали.
А по слухам у Василия медовый месяц в разгаре – счастлив без меры, помолодел даже. Родила ему Валька двойню, двух парней отвалила. Так Василий и пелёнки сам стирает, и по ночам малышей укачивает, и даже полы в квартире сам моет! То ли бережёт молодую жену, то ли деваться некуда – по слухам же Валентина до работы не больно охочая. Ей бы всё гулянки да развлечения. Мальцы ещё совсем крошечные, а она их в ясли отдала – надоело дома сидеть, то ли дело в магазине за прилавком глазки строить да кокетничать с мужиками-покупателями.
Потом вести о Василии другой характер обрели – хмурый Василий ходит, и деток сам в садик и из садика забирает, осунулся, постарел. Говорят, за грудь часто хватается, сердце у него что-то стало прихватывать. Видно, ненадолго Валькиной ветреной любви хватило. И опять Маруся ни слова, ни полслова на эти новости, как и не слышит ничего. Другая бы хоть позлорадствовала, а у Маруси и зла к нему нет…

Был праздничный первомайский выходной. Только Маруся с детьми уселись за завтрак, весёлые и радостные – праздник же! – открылась дверь, и порог переступил Василий. Три года он здесь не был, остановился в растерянности, огляделся, узнавая и не узнавая брошенный когда-то дом, неловко поздоровался. За столом повисла растерянная тишина. Неловкость разрядила Маруся:
- Здравствуй, коли не шутишь. Проходи за стол, мы гостей под порогом не держим. – А слово «гостей» выделила, чтобы сразу обозначить место Василия в этом доме.
Василий прошёл, пристроился с краюшку за столом, боясь встретиться глазами с детьми или Марусей, боясь увидеть в них окончательный себе приговор. Достал из кармана «беленькую», кулёк конфет:
- Вот…праздник сегодня…повидать вас хотел…давно хотел, да всё как-то… Давай, Маруся, рюмки, праздник всё-таки…
Маруся подала ему стопку, ложку дала, тарелку супа, чаю стакан. Себе рюмки не поставила. Василий сник ещё пуще, но налил себе водки, выпил, не закусывая. Посидел немного, спросил, как живут они тут. Получил сухой ответ, мол, ничего живут, всё в порядке. Налил ещё. А после второй немного опьянел и вдруг, будто плотину прорвало, начал горько жаловаться на свою неудачную судьбу. На свою распутницу-жену, что, уже не стесняясь, изменяет ему налево и направо. А на все его попытки вразумить беспутную отвечает дерзко, что надоел ей старик со своим занудством, что она молодая и красивая хочет жить «на всю катушку». И тут Маруся не выдержала:
- Ты что сюда пришёл? Пожалиться мне? Худо тебе здесь жилось? На сладенькую потянуло, ну так и хлебай теперь то, что заслужил! Ты за три года о нас только сейчас вспомнил, когда тебя припекло! А как я одна детей подымаю - тебя не волнует! Хочешь, чтобы я тебя пожалела? Так нет у меня к тебе жалости! Зря пришёл и на кулёк конфет зря тратился! Иди к своей и сюда дорогу не вспоминай!
На Василия как ушат ледяной воды вылили, и хмель прошёл. Поднялся да и поплёлся прочь. Только недалеко ушёл. Во дворе прихватило сердце так, что и свет в глазах померк. Упал посреди двора без памяти. Вышли к нему дети, Маруся не пошла. Первым к лежащему отцу подошёл старшенький, потряс его за плечо, на спину перевернул и кинулся в дом к матери.
Так вот и получилось, что выхаживать Василия пришлось опять же Марусе. Медичка сказала, что с таким сердечным приступом ему надо лежать и не вставать не меньше двух недель, а потом ещё недельки две никаких прогулок, хождений и работ. Постельный режим, диета, лекарства принимать строго по часам. Ну и куда тут деваться? Не собака приблудная, не выгонишь ведь такого. Так и выходила его Маруся.
А как поправился Василий настолько, что можно уже было и на работу выходить, так Маруся его и отправила восвояси. Даже разговора о возвращении Василия обратно к ним не поддержала, как и не услышала его слов покаянных, его просьбы о прощении. И даже просьбы детей тоже не услышала, только старшему – взрослый ведь уже – со вздохом объяснила:
- Там у него тоже дети, маленькие совсем, а мать беспутная. Нет уж, пусть сам мается, а детей бросать - негоже. Вы-то у меня большие уже, вам легче.
Прошло с той поры немного времени совсем, месяца два или три. И как-то утром прибежала к Марусе соседка с новостью: Вальку-то беспутную за растрату на пять лет посадили! Растрата больно большая, и документы какие-то подделывала она. Вот и загремела в тюрьму! И дома у них всё описали, увезли. Остался Василий с мальцами один в голых стенах. Говорит соседка, а сама пытливо на Марусю смотрит – как она отреагирует на такое? А Маруся и бровью не повела, не интересует её – как там Василий будет, его дело, а ей-то, что до того. Василий ломоть отрезанный.
И ещё месяц- два минуло. И вот однажды в холодный и ненастный октябрьский вечер во двор вошёл Василий. Был он весь поникший и помятый какой-то и вообще походил на побитую собаку. За плечами у него горбился туго набитый рюкзак, а за руки он вёл двух укутанных, немного испуганных и не по-детски серьёзных малышей. Маруся в аккурат из стайки с подойником шла. Села на крыльцо - ноги вдруг отказали - и беззвучно заплакала, даже слова никакого не сказала. И так всё было понятно, без единого слова – а куда ещё идти Василию с маленькими сыновьями?

P.S. Вот еще одна история из "маминой старой тетрадки". Кто-то скажет, что очередная выдуманная история для слезливого сериала на канале "Россия" (да, сериал Маруся оказывается уже есть), да только ошибется.
Маруся и Вася - реальные люди, семью я их знаю. А с Максом и Ванькой, с детьми-близнецами Василия и Вальки, я учился в одной школе, хотя и в разное время. Валька так из тюрьмы и не вышла, подхватила там туберкулез и умерла, не дожила до вольной полтора года. Маруся и Василий так и жили до самой смерти вместе в одном доме, по документам - семья, а по факту - чужие люди. Умерли они в один год, как и родились когда-то. Дети Маруси своего отца простили, на их тяжелые отношения с матерью старались не обращать внимания всю оставшуюся жизнь. А близнецы Василия Марусю считали родной матерью, она их как своих любила, если не больше. Старшие дети Маруси их братьями считали, да и сейчас, спустя много лет, считают родными. Вот такая вот история.

Звали его Сергей, а фамилия его была Сергин, с ударением на "е". С детства его все звали по фамилии, слишком созвучны оказались фамилия и имя, которые не раздумывая долго дали сыну родители. Так и вырос Сергиным, все так звали: многочисленные друзья, родственники, учителя в школе, даже его Катя звала его часто так.

Катя любила Сергина беззаветно. Проводила в Армию и жила затворницей. Дом – работа, работа – дом. Правда, работа у неё такая, что постоянно среди мужиков – учётчик-бухгалтер в своей бригаде. Ну и село у них такое маленькое было,что всё село и есть бригада. Хотя народу достаточно: одних механизаторов больше двадцати, да сколько народу на ферме, да ещё и строительные бригады по девять месяцев в году здесь работают. Кате везде надо успеть, всё осмотреть, всё замерить, всё учесть. А тут ещё и на уборку команду шоферов-северян прислали. Парни молодые, всё Катина ровня. По вечерам в деревенском клубе танцы да игры, шум до первых петухов. Девчонки, что цветы весной цветут, одна перед другой нарядами красуются. Парней неженатых и пригожих и среди местных хватает, а с заезжими любовь крутить – завлекательней! Свои-то никуда не денутся, со своими потом и помириться можно. Короче, не жизнь пошла, а мексиканский сериал.

А Катя в клуб ни ногой! Сколько её подружки ни уговаривали, сколько танцульками да киношками ни соблазняли! А уж сколько ей свиданий назначали! Сколько цветов дарили да конфет! Катя цветы в воду на окно своей конторки поставит, за конфеты поблагодарит, а взять отказывается. А если, кто оставит всё-таки на столе, те в столовку унесёт – механизаторам к вечернему чаю, а те и рады. А на попрёки в гордячестве отвечала просто - мол, жених у меня в Армии, его жду - не дождусь. В деревне все на виду – не спрячешься. Редкая девушка избежала пересудов да дурной славы, зачастую и вовсе напрасной. А к Кате никакая грязь не приставала, потому как была она бесхитростная и открытая, скромница, каких поискать! Парни Сергину откровенно завидовали, вот уж повезло кому, так повезло. И приезжие шофера Катю скоро зауважали и отстали от неё со своими ухаживаниями. Кроме одного.

Бригадиром он у командированных был, постарше всех годков на пять-семь, хотя не женатый. У него своя история была – не то невеста из-под венца сбежала, не то жена изменила с другом. Короче, был он на весь женский род в жестокой обиде и презрении. Видно Катина верность жениху его и зацепила. Давно уж все ухажёры от Кати отстали, а он, словно, только что рассмотрел. Ухаживаниями не докучал, а только где бы ни был, а всё дорожка туда приведёт, где она сейчас. А глаза, будто против воли, на неё смотрят и смотрят, только на неё одну. Хотя, если по правде, посмотреть-то есть на что. Вот эти его молчаливые  «смотрелки» Кате докучали больше всего, куда больше прочих ухаживаний. Потому как за этими «смотрелками» угадывалось настоящее, а "чужих чувств" Кате не нужно было, у нее Сергин был.

Бригадир, его Ильёй звали, к Кате только по делу подходил. Разговор односложный, никаких шуток или посторонних разговоров, никаких там ухаживаний, цветочков, конфеток. А уж все кругом знали, что бригадир на Катю «запал», да ни как-нибудь, а больше некуда! Местные ребята даже предупредили его, чтоб отстал от Катьки, не по его, мол, зубам!  А он посмотрел на них сумрачно, плечами пожал и отвернулся. Висело в воздухе напряжение между ним и Катей, того и гляди "грозовые разряды" начнутся. Едва все дождались, когда прикомандированная бригада на свои севера уберётся. И Катя вздохнула с облегчением. Больно уж душу бередил этот взгляд. Чуяла она сердцем, что в этих глазах давняя боль живёт, смертельная обида, и в то же время желание и любовь,  жалела Илью всей душой. Да только сама-то она любила своего Сергина, и никто на свете ей больше был не нужен.

А уж когда Сергин из Армии вернулся, не было на свете никого счастливее Кати! Свадьбу всей деревней справляли. А уж сколько Сергин похвал в адрес невесты наслушался! Другой бы радовался да гордился, а Сергин всю свадьбу просидел сумрачный, неулыбчивый, будто и не рад вовсе. А Катюша от счастья светилась вся. И такая она была красивая в белом-то платье! Кто бы мог предсказать, чем всё это закончится!?

Зажили, вроде, дружно да ладно. Сергин всё в дом, работящий да непьющий, достаток во всём. А Катя ему под стать, хозяйка расторопная да умелая. И всё бы ладно, а у Кати на душе день ото дня тяжелее. До Армии Сергин весёлый был: на гармошке ли сыграть, спеть ли, сплясать ли – просить не надо. Шутки любил, веселье. А из армии вернулся другим человеком. Угрюмый стал, на улыбку скупой. И всё молчит больше, иной раз за день слова не вытянешь. Чует Катино сердце, что именно там, в Армии что-то с ним случилось. Станет расспрашивать, как служилось, да где, в каком месте, а он и вовсе замолчит или отмахнётся – служил, мол, и служил, чего там интересного. А ещё и ревновать Катю стал. Не так, чтобы ко всякому фонарному столбу, а всё же неприятно. Раньше-то такого за ним не водилось. Вот и копится на сердце любящей жены тревога.

А тут ещё такая проблема: нет у них детей. Пять лет прожили, всё у них, вроде, как надо, а деток Бог не даёт. Катя к Сергину было с предложением подступила – проверимся, мол, у врачей. Теперь медицина в этом плане многое может. Примеры разные приводила. А Сергин и слушать не хочет. Всё у нас нормально, а нет детей и не надо. Да только без детей и семья – не семья. Вот и у Сергиных, как тень между ними легла. Может от того, как раз, что бездетные они? Катя втайне от мужа проверилась – здорова она, может детей иметь. Видно, в муже проблема. А как его уговорить подлечиться, если он при одном упоминании об этом сам не свой от злости становится?  Зародился у Кати в голове план. Сначала она сама своей задумке ужаснулась. Но год прошёл, другой тянется, а в семье  всё тяжелее. Сергин всё угрюмее, на Катю уж и рявкать начал, всё ему не угодить. Катя плачет втихомолку, а как беде помочь – не знает.

Отправили Катю от совхоза на курсы повышения квалификации в Тюмень на пару месяцев. Надо – так надо, Сергин не возражал. И надо же такому случится, в первый же день в городе встретила Катя Илью, того самого бригадира северян-уборочников. Он как Катю увидел, так чуть не бегом к ней кинулся. Да и Катя в незнакомом месте рада была встретить старого знакомца. Разговоры да расспросы, восемь лет не виделись! Илья за эти годы успел жениться и развестись. Говорит, искал такую, как ты, да не нашёл. Теперь жил и работал в Тюмени, недавно получил однокомнатную квартиру. Ещё и не обставился, вот и попросил Катю помочь. Женский глаз да вкус в этом деле просто необходим. А Кате что, трудно что ли после занятий на курсах пару часов по магазинам с Ильёй походить? И на квартире у него была, надо же знать, что для какого угла покупаешь.

Илья Катиной дружбой дорожил, боялся неловким словом или движением обидеть – оттолкнуть. Так два месяца пролетело. В последний вечер в Тюмени Илья пригласил Катю оценить уже обставленную квартиру. Сердцем Катя почуяла, поняла по волнению Ильи, что этому визиту он придаёт особое значение. Но у неё тот давний план уже в голове полностью сформировался. И Катя решилась на его осуществление. Пусть уж лучше это будет Илья, во всяком случае, он – человек приличный, умный, он Катю поймёт.

Трудное это было объяснение. Илья сказал, что любит Катю, и хотел бы, чтобы она стала его женой. А Катя, ответила, что тоже к Илье неравнодушна, но мужа бросить не может. Много было сказано разных слов. И Катя, в общем-то, не лукавила, Илья ей нравился, а ее сильная любовь к Сергину уже прошла, да и у Сергина нежные чувства к Кате погасли, больше претензий и ревности. Да только ночевать у Ильи она осталась по одной лишь причине, Катя хотела забеременеть. Утром встала она, когда Илья ещё крепко спал. Оставила на столе записку, чтобы не смел её искать, если хоть немного она ему дорога, и быстро-быстро сбежала.

План Катин удался. Когда убедилась она, что всё получилось, как задумано, тогда и сказала Сергину, что будет у них ребёнок. Думала – обрадуется он. Предвкушала, как засияют его глаза прежним весельем, как расцелует он свою жёнушку, как закружит её на руках по комнате…. Как будут они счастливы!

Того, что случилось, ей не привиделось бы и в страшном сне. Сергин впервые поднял на неё руку:

- Сука! Нагуляла! Так я и знал, за чем ты в город рвалась!

В безобразном скандале и выяснилось, что в Армии служил Сергин в секретной ракетной части, и там при устранении аварии получил такую дозу радиации, что детей у него просто не может быть. Вообще! Никогда!

Вскоре они развелись. Сергин уехал в другое село и там вскоре женился. Катя от горя, обиды и унижения заболела. Она хотела умереть, и потому просто лежала на кровати безучастная ко всему. Не ела, не пила прописанные лекарства, не разговаривала. Просто лежала и ждала смерти. Ни мать, ни подружки, ни врач не могли хоть как-то её отвлечь от чёрной беды, свалившейся на её голову: Сергин слишком поздно сказал ей правду, она совершила глупый недопустимый поступок, Сергин её бросил, жить просто незачем. Может, она и умерла бы, да вскоре почувствовала в животе первый неуверенный ещё толчок. Будто её будущий ребёнок робко спрашивал – будет ли он жить? И Катя всполошилась, да что же это она делает!? Ведь она своё долгожданное дитя губит! Ради него теперь и надо жить! 

На этом история не закончилась. Катиной дочке было уже полгода, когда, не выдержав неизвестности, приехал в их деревню Илья. Сначала таился, но узнал всю историю у первой же бабки на лавочке, прикинул по срокам и заявился прямиком к Катерине. Прямо с порога и заявил:

- Пусть не любишь меня, моей любви и на двоих хватит. А дочку безотцовщиной растить не позволю! Обман твой прощу, всё понимаю, ради дочки прошу – выходи за меня!

Сергину повезло и со второй женой. Пусть некрасивая, куда ей до Катерины! И старше Сергина почти на пять лет. Ну, да с лица не воду пить. Добрая она была, приветливая, работящая. А уж Сергина заботой окружила!... И о детях не заикалась, можно и друг для друга просто жить. Вот и жили. Только серой была та жизнь. Серой и пресной. И тосковал Сергин ещё больше.

Бывало, ночью сквозь сон жену Катей назовёт. А то проснётся среди ночи, посмотрит на ту, что теперь рядом с ним спит, и от тоски завыть хочется. Жена к нему ластится, а ему и глядеть на неё тошно. Чем он больше от неё отворачивается, тем больше она ему угодить старается. Все его фокусы безропотно сносит. Так что ему стыдно становится и жалко её. И всё же не выдержал он однажды. Сломала его гордыню постылая жизнь с нелюбимой. Окольными путями узнал, где теперь Катя живёт, и поехал с повинной. Пока добирался, думал, что всё давно простил, и ребёнка чужого терпеть будет, лишь бы вернуть всё назад. Лишь бы снова быть вместе с Катей. А увидел её, свою Катьку- Катеринку, на городской улице, и ноги к тротуару приросли.

Идёт Катя по улице на высоких каблуках, волосы красиво уложены, платье высокую грудь обтянуло – картинка, не женщина! Встречные мужики вслед оглядываются. Будто и не было за плечами прожитых лет, будто недавно ей двадцать, а не тридцать стукнуло. А рядом девочка с бантами, куколка и куколка. Маму за руку держит, идёт вприпрыжку, что-то болтает без умолку. А за другую руку держит девочку папа – крепкий, ухоженный мужчина со  спокойной улыбкой.

В тот раз Сергин не решился Катерине объявиться, духу не хватило. Два дня вокруг дома кружил, ночевал на вокзале. И только на третий день подкараулил, когда Катя одна была, и подошёл. Измученный, не бритый, в мятой одежде. Катя заплакала, когда увидела его. То ли от жалости, то ли ещё чего? Много Сергин ей наговорил разных слов. И про любовь свою, и про то, как жалеет о своей глупости, и о том, что теперь всё у них будет по-другому. Хотел обнять Катю, но она отстранилась, покачала головой строго и сказала, слёзы утерев:

- Я тебя одного всю жизнь любила и, наверное, люблю до сих пор. Для тебя на тот поступок решилась. Глупо, конечно, дура. Но сделанного не воротишь. Ничего уже не воротишь… Поздно… Ты уж прости, коли можешь.

С тем и ушла. А что ещё скажешь?  Когда бывает уже слишком поздно.