Bitnik89

Причудливые существа живут на просторах Байкала, они порой склоняют голову и приветствуют тебя:)
Байкал, Ольхон, февраль 2019.
Фото: Вадим Гвон

Ледяные перья Байкала
Фото: Алексей Байфа

"Хранитель Байкала" Скульптура Даши Намдакова.
Ольхон, фото: instagram ilya buyanov

Звёздный час Луноходова
В первый день занятий на военной кафедре Аполлонов успел стать на левом фланге. Строй студентов вытягивался в коридоре. Полковник Измеров, отсекая опоздавших, дал команду Аполлонову: «Закрой дверь».
Аполлонов закрыл дверь и возвращался.
— Почему опаздываете?! — оборвал его Измеров.
— Вы же сказали закрыть дверь?..
— Кто вам сказал?! — Измеров оглядел неформального студента исподлобья и упёрся взглядом в Щелкунова. — Товарищ подполковник, разберитесь!
Вытащив серьгу из левого уха и сбрив кислотный бобрик, Аполлонов долго ходил в наряд. Он сидел у злополучной двери, невнятно отвечая в трубку телефона.
Аполлонов был из богатой семьи разведённых родителей. Говорили, что он вхож в подпольный свингерский клуб и имеет гомосексуальный опыт. Опыт наркотиков у него имелся точно. Он чего-то глотал. Потом как призрак переходил в аудитории, не замечая вопросов. Ещё Аполлонов пил водку (хорошими порциями) и не мог посещать военку регулярно. Он заранее готовил уважительную причину.
К его счастью военные преподаватели не улавливали перегар, а память полковника Измерова испортилась в танковых войсках. Как-то, посылая отряд студентов на помощь биологическому институту, Измеров назначил Кудинова старшим: «Кудинов, прибудете на кафедру — сразу доклад мне». Когда Кудинов начал доклад, Измеров сказал: «А, Кудинов, и ты там был?»
В общем, Аполлонов четыре раза проходил флюорографию, два раза встречал сестру из Киева и три раза её туда провожал. Однако, исчерпав воображение на четвёртом курсе, Аполлонов честно признался Измерову, что сегодня он «после вчерашнего» и не может вынести обучения. Это была роковая ошибка — Аполлонов прослыл алкоголиком.

Военка проходила два курса. Раз в неделю. На третьем курсе — в четверг. На четвертом — в понедельник. Можно было не ходить. Но тогда год службы солдатом без вопросов. А так — два, под большим вопросом. И офицером. Было о чём подумать… Большинство выбрало военку, подписав контракт. Даже Кудинов, который в армии отслужил до университета. Но Кудинов — это другая тема.
Главное на военной кафедре — не опоздать на построение. После проверки нас заводили в класс. Минут сорок мы сидели за партами. Открывалась дверь. Вваливался Щелкунов в распахнутом кителе, наш куратор.
— Так, ты! Встать!.. — орал Щелкунов, направляясь к трибуне лектора. Всегда засыпающий Аполлонов стоял.
— Открыли тетрадки… Записали… Мотострелковый взвод в обороне.
После чего Щелкунов уходил. Мы переписывали лекции по нужным предметам и разговаривали. Дверь распахивалась через час: «Встать!» — тыкал пальцем Щелкунов в Аполлонова.
— Пишем… Мотострелковый взвод в наступлении.
— Товарищ подполковник, мы же написали: в обороне? — робко говорили мы.
— …Зачеркните. У меня открыто на наступлении.
Щелкунов бубнил два абзаца и уставал. Нам приносили учебники из библиотеки. Ставилась задача до вечера: «Переписать всё отсюда!»
Подполковник Щелкунов любил пошутить: «Главное — движение. Вот я, встаю утром, делаю зарядку, и целый день в движении»… Этот преподаватель не забывал фамилий студентов как Измеров. Он их путал. Он спросил: «Где этот опять Луноходов?»… Класс замер. Минуту мы соображали в тишине. А потом выпали на парты от хохота.
— Встать! — орал Щелкунов, тыкая пальцем в студентов.
Так Аполлонов стал Луноходовым. Новая «фамилия» подошла ему: она выгодно обрамляла его личность.

Перед сборами Луноходов пришёл на военку в гипсе, со справкой о закрытом переломе. Его освободили на основании справки.
— Почему не были на сборах?! — спросил его Измеров после сборов.
— Я же приносил справку?.. — ответил Луноходов, расширяя глаза.
— Да… Вы приносили… Но я её потерял… Почему не были на сборах?!
Луноходова чуть не отчислили. Потом он принёс новую справку и получил в аттестационный лист «удовлетворительно». Единственный. Остальные прошли военную подготовку более успешно.
Когда нам стали приходить повестки, Луноходов пришёл к Щелкунову и сказал:
— Николай Анатольевич… Короче… Помогите не попасть в армию. — На слове «короче» он достал иностранные деньги из кармана.
— Хорошо, — сказал Щелкунов, потирая засаленные ляжки.
Личное дело лейтенанта Аполлонова легло на другой стол в военкомате.
Началась война. Наши войска наступали в Дагестане под победные реляции телевизоров. Тогда Луноходов пришёл к Щелкунову и сказал:
— Николай Анатольевич… Короче… Помогите попасть в армию.
Радостный от постоянного клиента Щелкунов устроил Луноходова в десантный полк. Он сказал: «Приходи, если ещё что-то нужно».
В декабре девяносто девятого мой мотострелковый батальон менял 56-й ДШП на Цореламском перевале. Десантники плескали соляру в сырые дрова на позициях, покрываясь гарью. Из толпы отделилось тело в бушлате. Это был Луноходов. Мы обнимались и пили за встречу из моей фляжки.
— Вован! Иди к нам! — кричали бойцы Луноходову, расплавляя подошвы в кострах. Луноходов побрёл в клубы дыма, виновато выдёргивая длинные ноги из жижи.

Когда на пехоту надевают голубые береты, она тут же теряет последние боевые свойства. Эти «павлики» за две недели не вырыли ни одного окопа. «Олень!» — думал я об однокурснике, размечая сектора обстрела. В грязь ложились снежные хлопья. Десантура уходила в горы. Злая пехота зарывалась в липкую землю под мат командиров.
В отпуске Луноходов зашёл на военку за справкой о прохождении сборов. Он хотел уволиться на месяц раньше. Было такое положение.
Он держал ушитый берет в левой руке, а правой часто поправлял серебряный орден на впалой груди.[орден Мужества.] Подполковники жали ему руку, наливая водку со своего стола. Ему бесплатно выписали справку и уговаривали провести беседу.
Измеров представил боевого Офицера в классе:
— Гвардии старший лейтенант Лу… — Аполлонов, — поправил гвардии старший лейтенант, — Да… Аполлонов… Закончил военную кафедру с отличием! Проявил мужество и героизм в контртеррористических операциях!..
Это был звёздный час Луноходова. Он расправил неформальную осанку и сыпал подвигами в студентов. Его стеклянные глаза отражали стальной блеск воздушного десанта.
---
Хорошо быть Кудиновым
На военных сборах Кудинов отстранился от мероприятий, потому что отслужил в армии перед университетом и имел опыт. Он не ходил на построения, а охранял имущество роты, которое быстро выдали.
На вечерней поверке, когда ответственный подполковник доходил до фамилии «Кудинов», мы кричали: «Охрана имущества роты!» Это была веская причина не стоять на поверке.

Алику Кудинов говорил: «Оставь хоть пару лопат для отмазки». Но Алик выдал лопаты и все одеяла. Кудинов охранял пустое пространство палатки. Он читал книжки, спал, играл в шахматы, наслаждаясь обилием шахматистов.

Мы прибыли раньше всех, чтобы подготовить лагерь. «Отдельная команда, подчинённая лично подполковнику Щелкунову». Я, Кудинов, Алик Боджоков, Иванцов, Дима Вязниченко и Ластовский.
Вязниченко с Ластовским увезли на офицерские дачи полоть сорняк. Мы вчетвером натягивали палатки. Последние колья Кудинов вмолачивал в землю кувалдой на глазах изумлённой роты.
Зампотыл сборов Щелкунов сказал о палатках: «Как бык поссал!»
Потом мы считали одеяла: Щелкунов в шутку присвоил Боджокову ефрейтора и назначил каптёрщиком. Кудинов не понял шутку. Он пришил Алику на погоны лычки и назначил себя заместителем каптёрщика. (Сам Кудинов после армии имел звание «сержант».)

Командиром нашего взвода был юрист Головлёв. Таких в армии, когда они туда попадают «пиджаками», называют агрономами, даже если они юристы. Вообще-то, агрономами называют всех пиджаков, но Головлёв был бы самый агрономистый агроном, с оттянутыми коленями афганки над голенищами сапог и брезентовым ремнём подмышками. Он был занудой и не хотел мириться с нашим отдельным подчинением.
— Головлёв! Ещё раз тебе объясняю… Наше отделение к тебе в список входит для отчётности, а на самом деле оно выполняет специальные задачи и подчиняется только лично Щелкунову. Понял?.. — говорил Кудинов Головлёву, любуясь гармошкой своих кирзачей.

Но Головлёв не понимал, и мы пошли к Измерову, начальнику сборов.
Головлёв пускал пузыри в жалобах. Кудинов с Аликом застыли за его сутулой спиной, надев кителя с лычками. Я был рядовым и стоял так, как будто меня здесь нет. А Иванцов вообще не пошёл.
Но Измеров оказался в хорошем настроении. Кудинов сказал ему:
— Разрешите… тарищ полковник… У нас одеяла, специальный инвентарь — имущество (!)… Здесь ходят внимательные к имуществу солдаты. Необходим один человек на охрану.
Измеров понимающе улыбнулся и сказал: — Головлёв. У них один человек всегда в палатке.
У Головлёва больше не возникали вопросы, хотя с подчинением «специального отделения» он не вполне разобрался. На всякий случай он особенно не привлекал и меня с Иванцовым. Я сам находил себе приключения, неся бремя дополнительных работ.

Вообще нас в палатке было восемь историков и социологов. Кто-то откупился от сборов по семейным обстоятельствам. Аполлонов не поехал из-за закрытого перелома в нетрезвом виде. А Ластовский с Вязниченко приезжали к нам на стрельбы, прервав прополку. Они говорили: «Самая лучшая дача у Щелкуна». Мы это и сами знали в процессе учёбы. Поэтому Щелкунов возглавлял тыл — он умел воровать лучше других подполковников.

Но стрельбы — это святое! Даже если они идут в ущерб личному дачному строительству. Стрельбы и Кудинов посещал с удовольствием. Он говорил: «Кайф!.. Пять лет не брал в руки боевого оружия». У него возникло сравнение с сексом. Автомат выиграл это сравнение.
Я тоже не очень удачно стрелял первый раз в жизни. Я не знал, куда нужно целиться: в грудь мишени или под срез, и целился то туда, то туда — по очереди.
В боксах на полигоне лейтенант рассказывал нам о танках. Что уже изобрели летающий танк,[Т-90 называют летающим в рекламных целях из-за способности, разгоняясь, прыгать с естественного трамплина на 6–8 (до 10) метров.] и что в войска он поступает пока только в китайские. Он спросил у нас — кто мы… и сказал: «Понятно». Это был молодой лейтенант, недавно из училища.
Пыльная дорога вела нас в лагерь. Нас окружала полужёлтая трава по колено. Утром сухая трава вздрагивала от росы, мы убегали на зарядку, а Кудинов досматривал сон. После подъёма ему некрепко снился ряд палаток и вбитые пеньки для лавок возле полевой кухни. Наполняя жестяной бак водой, социолог Топчий обернулся и сказал голосом подполковника Саламатина: «Не понял?!»… Пока Кудинов опускал ноги в тапочки и тёр глаза, Головлёв лепетал про охрану имущества.
— Почему не на зарядке?! — спросил Саламатин у Кудинова.
— …По причине предварительной службы в армии, — Кудинов сформулировал трудные слова, правильно забыв об охране имущества роты. Имуществом являлась одинокая лопата. (Этой лопатой я вчера выкопал могилу своему окурку.)
— Не понял?! — сказал Саламатин, вылезая из палатки. Головлёв тянул шею, ожидая высвобождения выхода. Спина Кудинова опустилась под одеяло.
Питались мы намного лучше, чем подводники в День флота. Алику ежедневно привозили большие пакеты пищи родственники из аула. Мы наслаждались шоколадной пастой, адыгейским сыром и хорошими сигаретами «Кент». А в импровизированной столовой давали кашу и кильку. Кильку — благодаря коммерческим операциям Щелкунова. Без них нам бы давали минтай. Наверное, килька стоит дешевле минтая.
Дома Кудинова ждала жена, но он не хотел туда ехать. Когда мы приняли присягу, Щелкунов зашёл в палатку, свешивая пузо над семейными трусами. Он сказал Кудинову:
— Сдавай всё Головлёву и свободен.
— Разрешите остаться, — сказал Кудинов.
— Почему? — удивился Щелкунов.
— Я ещё недостаточно освоил военную специальность.
— Пиздуй домой! — сказал Щелкунов.

Кудинов остался, и Измеров объявил ему благодарность перед строем в конце сборов.

После завтрака рота с песней о героях былых времён ушла в танковый батальон носить траки. Я остался собирать дрова за опоздание из увольнения, а Кудинов читал книжку за столиком у полевой кухни.
Подполковники Саламатин и Холод проходили мимо столика.
— Как фамилия? — спросил Саламатин.
— Кудинов, — ответил Кудинов.
— Хорошо быть Кудиновым, — сказал Саламатин Холоду.
Я осторожно ступал между кучами загаженного студентами леса и принёс охапку сушняка на кухню. В палатке Кудинов читал на своей кровати. Он закрыл книжку «Конармия» и посмотрел на меня:
— Ты где был?
— Дрова собирал в лесу.
Я мялся под его взглядом и сказал: — Везёт тебе, никуда не ходишь…
— Послужи два года и тебе повезёт, — сказал Кудинов.
Я послужил. В Чечне меня контузило снарядом нашей самоходной артиллерии. Снаряд упал совсем близко. Мне повезло. А может — нет… Только идиот знает, что хорошо, а что плохо, даже если идиотов большинство.
Это был девяносто седьмой год. В девяносто восьмом мы закончили университет. Многих призвали. Мы были пушечным мясом с лейтенантскими звёздами. На военке мы переписывали учебник по тактике в тетрадки («отсюда — до вечера»), разгружали блоки на дачах подполковников и несли шампанское с апельсинами вместо знаний на зачёт.

Мы стреляли два раза. Нам даже показали танки и БМП. Но не показали БТР, на который мы учились. Впрочем, большинство попало на БМП. И большинство выжило. Из выпуска военной кафедры девяносто седьмого года не вернулось два человека. Но сколько мы сгубили бойцов?..

Измеров заявил нам на первом занятии: «Наша (офицеров военной кафедры) задача — чтобы вы не попали в армию» (?). Потом Измеров пришёл на похороны Вязниченко.

«Не судите, да не судимы будете…» На склоне военной службы трудно разобраться в её смысле, особенно когда смысл рухнул.

На сборах Кудинов научил нас мотать портянки и подшиваться. Это всё, что мы умели как командиры мотострелкового взвода на БТР-80.

Война
Почти каждую неделю из полка бежит солдат, но у нас этот случай единственный. Серьёзной дедовщины во втором батальоне нет — почти все старослужащие в «районе выполнения служебно-боевых задач». У нас все рвутся на войну, вышел приказ: в районе сутки службы идут за двое.
30 марта 2000 года очередная команда из ста пятидесяти человек убывает в Чечню на замену и пополнение боевой группы полка. Поздно вечером мы выстраиваемся на перроне.
В поношенном бушлате, в шапке из искусственного, закашлатившегося барашком меха, с вещмешком-котомкой, я чувствую себя русским пехотинцем 1914 года.

Шакалы
Каждый солдат ненавидит офицеров. Ненависти этой возраст — века. Идёт она через «золотопогонников», которым во время атаки стреляли в спину, а случилось — и пораспогонили, и постреляли.
В стародавние времена солдат был отгорожен от офицеров завесой унтеров, которые не скупились на тумаки, но и тогда солдат знал искусные зуботычины ротного командира. А когда сержантов не стало в армии, когда они превратились, за исключением инструкторов в учебках, в рядовых с лычками, тогда уже и вся работа легла на офицеров, и ненависть вся.
Я сам хотел стать офицером, а потом, будучи в солдатской шкуре, как все, ненавидел этих молодых, на какие-то два-три года старше, шакалов.
А ненавидеть их по большому счёту было не за что. Самые обыкновенные люди, идущие без особого отбора, далеко не из богатых и лучших учеников, всеми условиями службы они были прижаты к стене, где всё их существование зависело от произвола вышестоящего, где свободно вздохнуть, не нарвавшись на громовой рёв и оскорбления, было невозможно. При этом они получали зарплату меньше охранника в магазине и были наделены привилегиями и властью над совсем уже бесправной массой солдат.

Кудинов
Лейтенант Кудинов сквозь пальцы смотрел на дедовщину на взводном опорном пункте, был лёгок на кулачную расправу и падающие липкими кличками оскорбления. В то время, когда от рытья окопов на солнцепёке у нас вскипали под черепной коробкой остатки мозгов, он валялся с книжкой на травке, спал и стрелял по бутылкам из пулемёта.
Но ночью Кудинов выходил проверять посты. А ночью часовые ведут беспорядочный огонь: стреляют на грохот падающих сухих веток, по шевелящимся кустам… и для того, чтоб просто не уснуть… И я не один раз направлял ствол автомата в хорошо видный силуэт идущего всегда прямо по гребню высоты Кудинова. Под шумок ничего не стоило завалить его. Списали бы на обстрел — как это бывало на той войне. Но курок я не нажал.

Дождь
Наш ВОП прикрывал участок дороги Шали — Ведено между Биноем и Сержень-Юртом. С военной точки зрения место было выбрано удачно. В пол километре через дорогу находился бывший пионерский лагерь, перед ним дорога сворачивала. Машины на повороте сбрасывали скорость, и из лагерных построек в зелёнке боевикам было удобно их расстреливать. ВОП мешал чехам безнаказанно жечь наши колонны.
Пренебрегая осторожностью, мы ходили в лагерь за водой. Там был кран, а нам привозной воды не хватало. Ещё в лагере было много полезного стройматериала: из заброшенных домиков мы выламывали доски и двери, уносили на ВОП сетчатые кровати, листы железа и сранеры — всё, что могло пригодиться.
23 апреля мы тоже должны были идти в пионерский лагерь за водой. Лагерь уже занимали боевики. Они готовились встретить колонну, и нас, идущих налегке, чтобы больше унести воды и стройматериалов, подпустив вплотную, положили бы всех.
Но начался дождь. Он шёл каких-то 15–20 минут, и этого хватило, чтобы мы остались на ВОПе. Я слышал, как Медведев сказал Кудинову: «Куда ты нахер пойдёшь?.. Дождь… Завтра…» Они пили водку. Майор Медведев, Кудинов и важный старшина зенитной батареи прапорщик Касатонов.
Через полчаса шквал огня обрушился на нас и проходившую перед нами колонну. Мы приняли бой за добротными брустверами, в дзотах, при всём вооружении.

Бой
Кудинов вытащил нас из землянки и увлёк за собой в траншею. Вот когда бы грохнуть его. Но куда там: закрыл бы своей грудью, вынес бы из-под огня, пошёл бы за ним в атаку — если б ему вдруг пришло в голову атаковать чехов в зелёнке.
Кудинов оставляет меня на позиции левого фланга, а сам бежит искать наводчика. Вскоре пулемёт в башне бэтэра забил короткими глухими ухами. Пули взвыли над головой. Куда стрелять, не видно. По дороге, в дыму, медленно ползут бээмдэшки. Спешившиеся десантники палят из-за них что есть мочи в покрытые зеленью горы. Кто-то орёт. От зенитной установки рикошетят искры. Там, за рядом набитых землёй снарядных ящиков, корчится от боли Медведев. Касатонов в ужасе забился под перекрытие, но его бойцы Палыч и Сорока под пулями подбираются к зэушке. Палыч ногой жмёт на педаль.
Я хочу рассмотреть в зелёнке вспышки от выстрелов, но ничего не вижу. Маленький Таджик пытается наладить АГС. Рядом в окопах все открыли огонь, и я всаживаю очереди в зелёные выступы гор.
Эйфория первого боя охватила меня, я плохо соображаю, мне кажется, что десантники не угодили в засаду, а пришли к нам на помощь.
Визг пуль заставляет тело клониться ниже к брустверу, я борюсь со страхом, и мне на выручку приходит азарт. Для бравады я по пояс высовываюсь из окопа и тут же получаю пулю в магазин с патронами. Волна воздуха от сопла гранатомёта закладывает уши. «Короткими!.. На одиночный всем поставить!., поставить… ставить… одиночный…» — сквозь треск очередей несётся по траншее впереди Кудинова.
Когда мы вышли из окопов, грязные, разгорячённые победители, когда БМП комбата увезла раненого Медведева, мы, увешанные с ног до головы оружием и пулемётными лентами, фотографировались в обнимку с нашим лейтенантом.

Змей
После того, как выяснилось, что полк не смог отправить для поддержки ведущего бой опорного пункта ни одной БМП, командование смекнуло, что коммуникационная линия полка слишком растянута, и мы получили приказ сдать позиции соседям и перейти на другое место: по той же дороге, но ближе к базовому центру.
Восьмого мая, в день переезда, начался дождь, и мы, смываемые ливнем, кое-как успели до темноты поставить большую, на взвод, палатку. Ночью на постах мы вымокали до костей и, часто меняясь, грелись в палатке у печки. Ноги увязали в размытой глине. Отовсюду лилась вода. Старая палатка протекала — спать было невозможно. Мы бы околели, наверное, нас спасли доски от разобранной землянки (которые почти все мы в ту ночь сожгли) и Змей.
Кудинов, уничтоженный без конца повторяемым вопросом подполковника Козака: «Почему не подготовили переезд!?.. Я вас спрашиваю!!.. Почему не подготовили переезд!!!»
— покрытый матом за нерасторопность, раскис, самоустранился от командования и поручил всё контрактнику Змею.
И этот сорокалетний мужик, получивший от нас кличку за свой удлинённый организм и за то, что при каждом слове высовывал язык и облизывал сохнущие от недостатка спиртного губы, согревал нас у печки, как наседка цыплят, не давая огню потухнуть. Он следил за сменой часовых и больше всех промокшему Курочкину отдал свою тёплую тельняшку.

Сильнее желания жить
Мы покинули дзоты и блиндажи на скрытом зеленью склоне горы, а утром, когда прекратился дождь, мы увидели, что находимся на голой, как лысина, высотке, в плохо натянутой взводной палатке, далеко видной из-за плеши пары деревьев и кустов. С трёх сторон нас окружал лес, высоты вокруг были господствующими, а зелёнка за дорогой и горной речкой напротив была в ста пятидесяти метрах.
Теперь, под палящим кавказским солнцем, мы роем окопы и ходы сообщения, сооружаем дзоты и строим блиндаж, валим деревья и устраиваем завалы. Каждый из нас по полночи стоит на посту, а с утра принимается за дело.
Мы радуемся дождю, как возможности отдохнуть, но мутная вода заполняет окопы, и глиняные их стенки рушатся, погребая наш труд. Мы падаем от усталости и ночью из последних сил боремся со сном. Мы понимаем, что нас горстка в лесу, что вырезать спящих боевикам не составит труда. Но сон одолевает, он сильнее. Сильнее желания жить.

Ёжик, ты где?
Во время дневной своей смены, через мутноватый прицел, снятый со снайперской винтовки, я наблюдаю за высоко парящим в небе орлом.
Внизу на дороге останавливается грязно-жёлтый ПАЗ, и на ВОП поднимается командир сапёрного взвода лейтенант Сорокин.
Я видел его в полку. Он и в районе на камуфляже расцветки «НАТО» носит блестящие, а не тёмные звездочки. Кокарда на его парадном оливковом берете золотым нимбом отражает лучи солнца. Своим видом лейтенант олицетворяет бесшабашное мужество, но девять сапёров всё равно не слушаются его. Он молод и ещё не научился держать солдат в повиновении, у него на щеках пух.
Тогда Сорокин должен был ставить у нас мины. Он приехал без солдат на рейсовом автобусе. Это было время, когда наша техника так часто рвалась на дорогах, что вышло распоряжение — офицерам по возможности передвигаться на гражданском автотранспорте.
Ни одной мины Сорокин не поставил, потому что забыл провода. Зато он не забыл в вещмешок вместе с минами положить водку…
Две ночи подряд пьяный Кудинов по рации докладывает в полк, что ВОП обстрелян. Ему разрешают открыть ответный огонь.
Мы радостно воюем с невидимым врагом. Зенитная установка разносит в щепы вековые деревья. В чёрное небо летят огненные трассы. Автоматные очереди, пулемёты и АГС, слепящие вспышки ракет. От выстрелов СПГ рушатся жалкие, вполнаката, крыши наших землянок.
На третью ночь навоевавшиеся офицеры не «заказывают войну», но когда плохо проспавшийся Сорокин вылезает из землянки и орёт: «Ёжик, ты где?!» — нас действительно обстреливают.
Кудинов пытается засечь место, откуда вёлся огонь, но никто больше не стреляет. Мы сидим в «кольце» всю ночь, а на следующий день, сонные, роем окопы, валимся с ног и материм проклятых шакалов.

Изюмцев
Когда в июне Кудинов уехал в Ханкалу на курсы авианаводчиков, к нам прислали старшего лейтенанта Изюмцева, который не только избивал и чморил солдат, но и с помощью Змея продавал нашу тушёнку чеченцам, а нам выдавал одну кашу на воде.
Изя сам вёл всю документацию. В специальном журнале он учитывал каждую банку консервов, и мы вообще забыли про деликатесы: сгущёнку и плавкий жирный сыр. Работать мы стали ещё больше, а отдыхать меньше, потому что хоть теперь мы и рыли не извилистые, а прямые ходы сообщения, кроме них была начата красивая показательная траншея с полуметровой бермой в полтора человеческих роста, из которой невозможно было вести огонь. Тогда мы взвыли и добрым словом вспомнили Кудинова. Ведь всё в этой жизни познается в сравнении.
Изюмцев был осторожен, на проверку постов он всегда брал с собой сержанта или контрактника. Но я знал, как подкараулить его. Бог отвёл.
Подрыв бэтэра, которым и закончилось моё участие в боевых действиях, надолго разлучил нас.
Я говорю «надолго», потому что через несколько лет после армии я встретил у себя в городе, в продуктовом магазинчике, заметно спившегося Изюмцева. И даже выпил в его обществе стакан пива.
Никакой ненависти к этому человеку в своей душе я не обнаружил. Почему-то я искренне был рад этой встрече.

Разведрота
Марш-бросок вечен, он переходит в пытку. Не разбирая дороги, сквозь вязкие брызги луж, мы бежим по тактическому полю и по команде переходим на шаг. Я иду. Я иду, и не могу больше идти, ноги пудовыми гирями сковала усталость. Но нагруженные вещмешками спины уходят вперёд, отставать нельзя. Я иду за ними, и не могу идти. А сквозь пелену сознания проносится команда: «Приготовиться к бегу!»…
В пять утра нас поднимают по тревоге. Мы получаем оружие, и около шести рота начинает движение.
Каждый взвод идёт по самостоятельному маршруту с ориентирами и азимутами. В 8.00 собравшаяся рота должна завтракать на поляне в лесу, в месте общего сбора. Взводы вышли через КПП-2. Первый взвод свернул по развилке вправо, позже разделились маршруты третьего и второго.
До места сбора не больше десяти километров по лесу, и два часа на их преодоление тренированным разведчикам более чем достаточно. Но ни замкомвзвод, ни командир второго отделения младший сержант Верещагин о движении по компасу с заданными азимутами не имеют никакого представления. Задача оказывается не простой.
Когда мы, отсчитывая пары шагов от развилки, не находим уже первый ориентир «перекрёсток лесных дорог», становится понятным, что на второй мы тоже не выйдем. После того как Остапенко говорит: «Ну их на хуй эти пары шагов! Я помню, мы туда ходили, когда я ещё курсантом был», — движение разведгруппы принимает спорадический характер.
После 8.00 мы всё чаще переходим на бег. Около девяти мы выскакиваем на бетонку и непрерывно бежим минут сорок: благо ноги уже не те, что в начале службы.
Дымок полевой кухни мы находим в 11.45.

Руководство ротой капитаном Филатовым
После школы я пытался поступить в Рязанский военный институт воздушно-десантных войск, но не прошёл по конкурсу и офицером так и не стал. Не стал я и сержантом, пройдя подготовку по специальности «командир отделения разведки».
Моим командиром роты в учебке был капитан Филатов. Он вызывал во мне отвращение тем, что после отбоя являлся пьяным в казарму и отпускал наших сержантов-инструкторов за определённую плату в самоход. Само по себе это уже не вписывалось в имевшийся в то время в моём сознании, заложенный книгами и фильмами, образ «офицера — человека чести», но основная беда была в том, что для оплаты своих похождений сержанты забирали у нас почти все наши скудные деньги.
Незадолго до выпуска, когда мы уже изготовили бегунки с уголками младших сержантов и изрядно расслабились, хриплое «Стой!» оборвало движение взвода в столовую.
Я увидел презрительно сверкнувшие из-под козырька фуражки кроличьи глаза ротного.
«Кругом, на исходную, бегом-марш!.. Расслабились!.. Кру-гом, на исходную… Кругом…»
Нас обгоняли усмехающиеся взводы, и наше воображение рисовало страшные для солдатского желудка картины пустых котлов, пайка неумолимо заканчивалась, а мы, каждый раз не доходя последних метров до столовой, разворачивались и бежали назад.
Когда толпоподобный строй сапёров показался за плацем, а это означало, что через пять минут в столовой будет делать просто нечего, мы, не сговариваясь, рассыпались в разные стороны, растворившись в раскалённом июньском воздухе.
Ночью взвод поднял трезвый Филатов и в комнате досуга заставил писать объяснительные. Раздираемый яростью, на сером листе я написал: «…Руководство ротой капитаном Филатовым подрывает моральные устои личного состава, негативно сказывается на дисциплине…»

Солдат ребёнка не обидит
В поезде сопровождающий нас в родной полк старлей зазевался в купе пышнотелой проводницы. С Колесом, пользуясь моментом, мы устремляемся на «экскурсию» и сначала, в последнем плацкарте нашего вагона, присоединяемся к играющей в карты компании старшеклассников: парней и девушек. Нам весело с ними, но не сидится на месте, дух искателей приключений несёт нас по вагонам дальше. Чего мы ищем, мы сами не знаем.
— О, солдаты!.. Давайте, пацаны, вмажьте…
Трое мужиков вогнали в себя уже приличные дозы водки. Они сами когда-то служили в Германии и на Украине. Они наливают нам водку и не хотят отпускать. Один говорит, что он бывший спецназовец, я долго доказываю ему, что никогда не был в Саратове. Нам много не надо. Мы молоды и не брали в рот спиртного пол года. Нас спасает то, что они начали выпивать давно и валятся спать.
Уже ночь, мы в потёмках пробираемся по спящему поезду. Я успеваю открыть дверь туалета, меня рвёт. Колесу тоже не лучше. Мы теряем друг друга из вида. Бросает уже меньше, и я замечаю на проходной нижней полке девушку из компании старшеклассников. Она улыбается моему виду.
Весь приобретённый мною в студенческие годы кураж (которого, по правде сказать, было не так уж и много) готов обрушиться на эту юную Данаю. Я сажусь у её ног и только начинаю что-то воодушевлённо говорить, как (о, ужас!) сверху по-старушечьи раздаётся: «Молодой человек, как вам не стыдно?.. Здесь же дети!»
«Солдат ребёнка не обидит!» — торжественно произносит старлей. Проносившийся за окном свет два раза падает на его искажённое хищной гримасой лицо.

Чтец
В армию я уходил своенравным драчуном. Но я был городским мальчиком из интеллигентной семьи. Из учебки в полк я возвращаюсь жёстким агрессивным волчонком. И эти качества теперь жизненно необходимы мне. Я готов к самому худшему. Мы разведчики, а о полковой разведроте ходит дурная слава. Нам с младшим сержантом Колесниковым, однако, везёт. За плохое поведение в пути следования, по рекомендации старлея, мы не попадаем в это элитное подразделение.
Непрерывной чередой тянутся унылые бесцветные дни. Однообразные ежедневные разводы и работы. Мы разгружаем товарняки с капустой и гравием, работаем на элеваторе и табачной фабрике. И хоть сводная группа полка находится на выезде в Дагестане, а в сентябре после недолгого передыху полк входит в Чечню, боевая подготовка существует только в расписании, на листе ватмана, висящем над тумбочкой дневального.
В те редкие дни, когда автобус — «Кубанец» или шарап — не приходит, чтоб отвезти нас на базу или склад, мы сидим на табуретах в расположении, и солдат-дух, из тех доходяг, что военкоматы призывают для количества, читает нам устав внутренней и караульной службы. Он что-то мямлит себе под нос, как пономарь, — невозможно разобрать ни слова. Да никто и не пытается. Мы сидим и думаем каждый о своём. Разговаривать нельзя, письма писать нельзя, можно сидеть и думать. Думать запретить трудно.
Устав, огневая и инженерная подготовка, оружие массового поражения и тактика. Я люблю эти «занятия» за их покой, уютное бормотание чтеца, за шелест дождя за окном. Я люблю оставаться с самим собой.
Я думаю о Ленке, которая бросила писать, о маме, которой трудно приходилось без отца с двумя детьми, а сейчас, когда Вадька ходит уже в десятый класс, она, работая на двух работах, шлёт мне посылки и денежные переводы.
С приходом зимы мы всё чаще остаёмся в казарме, и бывший на учебном сборе взводником замполит роты старший лейтенант Цыганков иногда нарушает наши «медитации» настоящими занятиями по общегосударственной подготовке. Молодой, только из училища, лейтенант Громовой, несмотря на свою грозную фамилию, робкий и небольшого роста, тоже пытается провести занятие как положено, по своему конспекту, но Колесо быстро отваживает его:
— Товарищ лейтенант, у нас здесь есть специально подготовленный чтец. — Произносит он тоном человека, любезно помогающего выйти из затруднительного положения, как само собой разумеющееся, развязно, и ровно с той каплей уважительности в голосе, которая необходима при обращении сержанта к Офицеру.
— А тетрадки у них хоть есть? — сразу сдаваясь, и больше для порядка спрашивает летёха.
— Неа… Такого у них нет…

Утренние войска
Вэвэшников военные называют ментами, а менты — военными. Солдаты внутренних войск переводят аббревиатуру ВВ — «весёлые войска». А солдаты других войск — «вряд ли войска». Иногда у вэвэшника на шевроне случайно отваливаются две первые буквы, получается — УТРЕННИЕ ВОЙСКА.
Опытный командир сразу определит по такому шеврону, что перед ним самый опасный солдат — склонный к нарушению воинской дисциплины.
Командир примет меры и загрузит солдата всевозможными занятиями. Солдат будет нарезать из бумаги бирки и приклеивать их скотчем на все кровати в казарме. А потом отклеивать и исправлять ошибки в фамилиях. Будет всегда стоять в наряде по столовой, чистить картошку и тереть большие жирные кастрюли. Или стоять в наряде по роте, «на тумбочке».[у тумбочки дневального.] Но главное, опытный командир скажет: «Шеврон устранить, боец!»

Занимайся
Военный человек постоянно на боевом посту. Даже если солдат находится на втором году службы и целый день тыняется без дела, он занят защитой Родины. Поэтому командир, отпуская солдата, не говорит: «Отдыхай». А говорит: «Занимайся».
Валяющийся на кровати защитник только на первый взгляд ничего не делает, на самом же деле он выполняет наисложнейшую миссию, ибо «под маской бездействия скрыто действие, а внешнее деяние лишь иллюзия». [«Под маской бездействия скрыто действие, а внешнее деяние лишь иллюзия» — из философского обоснования русского рукопашного боя; приписывается славянское языческое происхождение (См., например: Адамович Г.Э. Белорусские асилки (серия «Славянские единоборства). Мн., 1994. С. 59–81).]

Зима и лето
В армии бывает зима и лето. Зимой солдату холодно. Его моют в бане холодной водой. Днём на построениях в кирзовых сапогах отмерзают пальцы. Ночью зябко, хоть солдат и бросает поверх одеяла шинель и бушлат. Летом тепло, и в бане есть горячая вода, но больше работ и полевых занятий.
Хуже всего солдату служится в октябре, когда уже холодно, но приказа одеться в зимнее обмундирование ещё нет, и в марте, когда уже жарко, а ходишь в шапке. Но каждый солдат с радостью встречает новую весну и осень, лето и зиму.

Рядовой Ветошкин
В декабре из нашего второго батальона бежит солдат, рядовой Ветошкин. Он служил в ремроте, его били и заставляли попрошайничать на рынке возле части. Он сбежал. К нему домой в Саранск ездил прапорщик и привёз его.
Зачуханного, надломленного, постоянно прячущего большие оленьи глаза, его перевели к нам, а через неделю он снова сбежал.
Уже под Новый год на имя командира части пришла телеграмма о том, что этот воин задержан милицией в Пензе. За ним отправили младшего лейтенанта Шурупова. Тот забрал Ветошкина у ментов, сел с ним в поезд, в купейный вагон. Наручников у Шурупова не было, и ночью, чтобы Ветошкин не дал дёру, он его сапоги положил в отделение под нижней полкой, с чистой совестью лёг на неё и уснул.
Вернулся Шурупов один. Он материл весь свет и особенно рядового Ветошкина. Шурупов приехал в огромных стоптанных сапогах, потому что Ветошкин ночью сбежал в его берцах.
Мы дружно смеялись над этой историей и даже решили, что Ветошкин не такой уж плохой парень.