«Ставь чай».  © Гектор Шульц

Бабушку привезли к нам во вторник, когда я еще был на работе. А вернувшись домой, увидел её, сидящей на диване и смотрящей очередную бразильскую мыльную оперу. Она, как и всегда, держала в морщинистых руках платочек, расшитый полевыми цветами, и с легкой улыбкой следила за бурлящим с экрана водоворотом чувств.

Бабушку привезли из больницы. Она с трудом ходила, с трудом говорила, иногда тихо смеялась, бормоча что-то себе под нос, иногда вздыхала и смотрела в окно, за которым ярко пылало жаркое лето. Так же часто она могла сказать что-нибудь невпопад, а потом смотреть на тебя, как на сумасшедшего, не понимающего простых слов. Либо просто молчала, думая о чем-то своем. Её любимой фразой была – «Ставь чай». Именно её она повторяла чаще всего, когда вся семья собиралась вечером за одним столом и обсуждала произошедшее за день.

- Ужас какой-то, - жаловалась моя мама, наливая в тарелку горячий суп и ставя передо мной. – У нас на работе мымра появилась. Молодая и наглая. Не нравится ей, видишь ли, когда мы медленно работаем, когда с обеда не вовремя приходим, когда отчеты на минуту задерживаем.

- Ставь чай, - сказала ей бабушка и улыбнулась. Мама устало вздохнула и, покачав головой, садилась за стол и придвигала к себе тарелку с супом.

- А сегодня Наташу до слез довела. За ошибку в отчете. И ладно бы цифры неправильные, а тут букву она пропустила.

- Ставь чай, - говорила бабушка, убирая ложку в сторону.

- Потом чай, мам. После ужина, - говорила моя мама, снова возвращаясь к проблемам на работе. Я слушал её невнимательно, стараясь быстрее отужинать и убежать в свою комнату смотреть новую серию любимого сериала. Даже отец что-то невнятно хмыкал, листая газету и не обращая внимания на бурчание мамы. Так продолжалось до тех пор, пока мама не находила благодарного слушателя и не переключалась на отсутствие внимания. – Вить! Ты можешь хоть раз свою газету за столом не читать?

- Ой, - морщился отец и, резко встряхивая газетой, демонстративно её убирал. – Одно и то же постоянно, Валь. Какая разница? Я же слушаю тебя.

- Ставь чай! – серьезно говорила бабушка.

- Сделай уже бабушке чай, - раздраженно говорил отец и, наскоро похлебав суп, уходил в комнату, где ему никто не мешал читать газету.

- Сань, ну хоть ты что скажи, - устало говорила мама, поняв, что домашние уже разошлись.

- Ставь чай.

- Сделай бабуле чай, мам, - говорил я, убирая тарелку в раковину. – Прости, я устал сегодня. Пойду к себе.

Но чай бабушке так никто и не давал. Я замечал, что в такие моменты она смотрит свою мыльную оперу без улыбки. Лишь смотрит на экран пустым взглядом и не теребит платочек в руках.

В пятницу я вернулся домой раньше обычного. Виной всему Оля, моя девушка, с которой мы договорились встретиться в центре и сходить в кино. Но за час до сеанса, когда я уже купил билеты, Оля позвонила мне и сообщила, что не придет. Она часто так делала, а я мирился с этим, обманывая себя мнимой заботой о чувствах Оли. Как итог, я с трудом вернул билеты в кассу, после чего пошел домой в расстроенных чувствах, а когда пришел, то увидел внимательный бабушкин взгляд и услышал её любимую фразу.

- Ставь чай, - сказала она и улыбнулась, когда я улыбнулся в ответ.

- Сейчас сделаю, ба, - вздохнув, сказал я и поплелся на кухню, но бабушка пошла следом за мной, придерживаясь слабой рукой за стену. – Ты куда?

- Буду ждать чай, - ответила она, вызвав у меня еще одну улыбку, и присела на стул с подушкой, которую положили специально для неё.

Я быстро сделал чай, налив в белую кружку кипятка и, выбросив заварку из ситечка, поставил напиток перед бабушкой, которая вдруг покачала головой и отодвинула кружку в сторону. Тут я уже не выдержал и, сев на край табуретки возле окна, потер виски дрожащими пальцами, а потом вздрогнул, когда моей головы коснулась бабушкина рука.

- Чай надо с баранками пить, - сказала она, улыбнувшись. – С печеньем, с пирожками и конфетами. Да.

- Хорошо, ба, - хмыкнул я и, встав с табурета, полез в шкаф за конфетами. Бабушка очень любила обычные леденцы, которые называла «долгоиграйками». Их я и достал, как и пакет с овсяным печеньем и баранками, который положил на стол. Затем, чуть подумав, я налил чай и себе под блестящим и радостным взглядом бабушки.

- Пей, - сказала она, указав пальцем на стакан. – И рассказывай.

Слова посыпались из меня, как из мифического рога изобилия. Но в них не было грусти или разочарования. Только смех. И смех бабушки, которая иногда вставляла свои комментарии, пусть и не совсем подходящие к разговору. Я улыбался, рассказывал ей об Оле и её причудах, делал глоток чая и хрустел сушкой, после чего снова возвращался к волнующей меня теме.

Мы просидели очень долго, выпили несколько кружек и съели почти все баранки. Но я вдруг осознал, что в моей груди больше нет тревог и тугого комка воспаленных нервов, грозящих вырваться наружу. Только спокойствие и легкая усталость.

- Вы чего это чаи гоняете так рано? – удивилась мама, входя в квартиру и неся в руках пакеты с продуктами. – Сейчас кушать будем.

- Я думал, ты с Олькой в кино идешь, - усмехнулся отец, забирая у мамы пакеты и относя их на кухню.

- Не получилось, - улыбнулся я. – Иногда чай попить полезнее.

- Ага, - хмыкнул отец, снова разворачивая газету, но мама была начеку.

- Хоть один ужин без газет! – вспылила она, заставив меня поморщиться от крика. Я грустно посмотрел в кружку с остывшим чаем и понял, что привычная жизнь медленно возвращается, как и мысли, мучавшие меня раньше. Но у бабушки были свои мысли.

- Ставь чай, - велела она, а я удивился, насколько окреп её голос. Удивилась и мама, замерев с половником в руках, и отец, ради этого отложивший газету. Я слабо улыбнулся и кивнул.

- Ставь чай, мам. По-настоящему. С печеньем и пирожными. Пожалуйста.

- Глупость какая-то, - вяло попробовала возмутиться она, но сникла, когда бабушка повторила любимую фразу. – Ладно, ладно. Вить, поможешь?

- Помогу, конечно, - кивнул отец и, встав со стула, прикоснулся к плечу мамы. Та робко улыбнулась и покачала головой. – Что делать?

- Достань торт из пакета и порежь его. Какой чай без тортика-то? – сказала она.

Теперь мы сидели все вместе, пили горячий чай, ели торт и болтали обо всем на свете. Мама рассказала о новенькой, которая не дает жизни всему отделу, а потом посмеялась, когда отец припомнил розыгрыш старосты в институте, которая вела себя похожим образом. Мама обещала его способ взять на заметку. Я рассказал про Олю и посмеялся над отцом, назвавшим меня слезливым романтиком. Но сильнее всех улыбалась бабушка, которая давно выпила свой чай и сейчас смотрела на нас с добрым блеском в глазах.

Когда я покинул родительский дом и обзавелся своей семьей, то в первую очередь установил одно правило. Если кому-то грустно и ему хочется поговорить, то за столом собирается вся семья. Затем заваривается чай, а на стол выкладывается печенье, конфеты, сушки и пирожные. За этим столом нет места для мобильных телефонов, газет и книг. Зато есть место разговорам, сочувствию и поддержке, о чем постоянно пыталась сказать бабушка своей любимой фразой. Важно помнить одну вещь.

Порой то, что кажется нам глупостью и маразмом, может оказаться настоящей мудростью, способной нам помочь.

«Рожденный на селедке». Часть первая. © Гектор Шульц

Предупреждение от клятого автора:

Эта пьеса противопоказана излишне ревностным хранителям морали и нравственности. Она преисполнена пафоса, витиеватых ругательств, насмешек, скудоумной грамматики, заговоров, желчи, яда и систематического онанизма в лечебных и познавательных целях. Цель пьесы – веселить, а не заставлять анализировать старые времена, рыцарство и шутовство. Если вас все это не пугает, то у вас перед глазами идеальная пьеса.

Место действия:

Мифическая Франция, в которой смешались времена и эпохи, миф и реальность, жизнь и смерть, любовь и ненависть, рыцари и герцоги, знатный люд и честный люд, вежливость и вульгарность, распутные бляди и дамы строгих нравов. Погода осенняя, промозглая, меланхоличная, иногда теплая и весьма приятная. Иногда становится грустно просто так.

Prologue.

- Паскудник! Блядов сын кривоногой зловонной ослицы! А ну иди сюда, – когда из раскрытого окна небольшого двухэтажного домика раздались дикие крики и звуки бьющейся посуды, худощавый паренек с неровно остриженными светлыми волосами, сидящий у колодца напротив домика, вздохнул, скривил неровные губы и покачал головой.

- Рановато, - хмыкнул он, повернувшись к меланхоличной кляче пегой масти, которая дремала, не обращая на шум внимания. – Ирен, проснись!

Кляча, приоткрыв левый глаз, недовольно посмотрела на паренька и снова вернулась к дреме. Но на её беду из дома, через грубую деревянную дверь, частично испачканную засохшим навозом, на улицу выкатился высокий, тощий мужчина с гневно встопорщенными усами грязно-серого цвета. Он резко поднялся, парой взмахов смахнул с себя пыль и проковылял к лошади, которая изумленно на него смотрела.

- Не вертись, Ирон, - манерно произнес мужчина, тщетно силясь ухватиться сухой рукой за рукоять меча, висящего у седла. – Где твои манеры?

- Манеры там, где ты свое семя оставил, старый, - усмехнулся паренек. Он и не думал приходить мужчине на помощь, наоборот внимательно наблюдал за домом, из которого на сей раз доносились женские крики и звон чего-то хрустального. Мужчина, услышав этот звон, замер, а потом сокрушенно покачал головой, словно ему самолично ангелы посыпали её пеплом и рукоположили в величайшие грешники, снабдив в довершение и тяжким грузом.

- Мой подарок, Матье. Хрустальный графин, доставшийся мне от матушки, из далекой Мавритании. Пал, как мироздание, под каблуком отвратного пропойцы.

- Не беда, - вздохнул светловолосый и, поднявшись с бортика колодца, вытащил из ножен собственный короткий меч, который протянул мужчине яблоком вперед. – Возьмите, пока снова перед чернью не опозорились, испачкавшись в навозе.

- Что?! Когда такое… – взревел тот и, резко схватив клячу за поводья, прекратил, наконец, её безумную испуганную пляску. Он выхватил из ножен собственный меч, покрытый внушительными зазубринами и направил острие на дверной проем, через который, мгновением спустя на улицу выкатился еще один человек, снеся наконец-то многострадальную дверь с петель. За ним показалось испуганное женское лицо и определенно женское тело, причем весьма привлекательное. Тощий, увидев, что его соперник без оружия, подбоченился и, склонив голову в презрительном поклоне, переключил все внимание на него. – Вы хам, милорд. И пидорас!

- Эт я-то хам? – изумился мужчина, тщетно пытаясь вытереть вспотевшее лицо от грязи, в которую превратилась пыль. Вместо этого он еще больше перемазался и стал похож на обычного бродяжку, которые сейчас выползали изо всех щелей и с восторгом наблюдали за потасовкой. Мужчина рыкнул и, взъерошив сальные волосы, схватил первое, что попалось ему под руку. Этим оказалась занозистая доска, бывшая когда-то частью двери, снесенной ревнивым человеком. – Ты над Марией надругался, жлоб! За это я тебя сейчас урою.

- Смею уверить, что все прошло во взаимному согласью, - ответил ему тощий, нагло ухмыляясь и поигрывая клинком в руках. – И я не жлоб, а благородный рыцарь.

- Ты? Рыцарь? Ты ишачьи потроха, замоченные в прогоркшем жире, - тощий побледнел и манерно покачал головой, чем вызвал новый вздох светловолосого Матье.

- Остановитесь же. Обоих вас люблю, - воскликнула женщина, вставая между двумя разъяренными мужчинами, смотрящими друг на друга с первородной ненавистью. – Остановите же убийство, люди.

- Куда там, - покачал головой Матье и хмыкнул, когда услышал редкие восклицания бродяг, которых эта свора непременно забавляла. – Все только начинается, мадам.

- Уйди, Мария, - провыл тощий, направляя на грязного мужчину меч. – Я проколупаю дыру в пузе этого жабоёба.

- Эт я-то жабоёб? – поперхнулся гневом грязный и оскалил желтые зубы. – Уйди, Мария. Не ровен час и ты под натиском моим падешь, как и сей мерзкий плут, разрушитель браков и девственных плев.

- Ты оскорбил своим присутствием тот акт любви священной, что между мной и дамой этой был на перинах мягких совершен. За это ты познаешь сталь в своей утробе. Вы хам, милорд, я повторяю. Ах, да. И пидорас злокозненный.

- То не акт был, а измена, за коей я застукал вас, когда жена моя твой хер ласкала, богомерзкая ты рожа.

- Истинно так! – осклабился тощий и опустил меч к земле, ибо тот был тяжелым и из-за него руки наливались свинцовой тяжестью. – Тебе откуда знать, как чувствует себя мужчина, когда мужеству его сладчайший поцелуй на свете совершают. Иль вы, милорд, лишь жаб в пруду разили?

- Ох, сучий выкормыш, узри, - пробубнил грязный, залившийся краской после этих слов, и погрозил тощему палкой. – Вот эту булаву тебе я в жопу загоню, подонок. Конец терпенью моему, пусть ангелы поддержат мою руку во мщеньи справедливом…

- Что вообще происходит? – растерянно спросила виновница Мария, подходя к пареньку, который скучая, смотрел на то, как два мужчины избивают друг друга кулаками, забыв об оружии. Их поддерживали крики бродяг, которые принялись делать ставки, ставя на вероятного победителя самое ценное, что у них было.

- Омерзительное зрелище, мадам, - ответил паренек и, оценивающе пробежав глазами по привлекательным формам женщины, подмигнул ей. – Хотя, теперь я вижу, за что они так яростно дерутся.

- Но что же делать мне? Люблю я их обоих, - всхлипнула она и вздрогнула, когда тощий, вывернувшись, врезал кулаком по носу грязному и довольно засмеялся, увидев брызнувшую из сломанного носа кровь. – Не смерть я им желаю, нет. Любви, смиренья, чистоты.

- Так это не впервой, мадам. Покуда ярость не выплеснут, не угомонятся, - отмахнулся тот и накинул на плечи женщины невесть откуда взявшееся покрывало. – Довольно холодно уже, а черни ваши прелести видны, замечу. С них станется руками шевелить начать и мерзостным семенем обагрить свои гадкие руки.

- Ох, бравый юноша, - зарумянилась та, когда рука паренька случайно прикоснулась к её груди. – Забота ваша умиляет. Вы тоже рыцарь, как и граф Арне?

- Нет, мадам. Оруженосец старого упыря и только, - он заговорщицки усмехнулся и прошептал ей на ушко. – Но сил-то у меня побольше будет, чем у господина. Изволите вернуться в дом, покуда здесь за вашу честь идет борьба? Прохладно на дворе и взгляды черни все больше похотливы.

- Ох, как сладки слова, что с ваших губ слетают, - улыбнулась та и взяла паренька за руку. – Вернусь. Если вы мне компанию составите и защитите от похотливых взглядов.

- Тогда, скорее в дом, мадам, - рассмеялся паренек и, бросив последний взгляд на копошащихся в пыли мужчин, покачал головой и направился следом за женщиной, которая слишком уж призывно виляла бедрами.

*****

- И где ты был, Матье? – недовольно спросил тощий, с трудом разлепив опухшие глаза и губы. Он недовольно посмотрел на улыбающегося паренька, который протягивал ему кувшин с прохладной водой. Рубаха у светловолосого выбилась из штанов, волосы растрепались, а на губах витала рассеянная и довольная улыбка. – Меня чуть не покалечил полоумный гигант, а мой оруженосец невесть где ходит. И что за вид, Матье? Что за манеры?

- Расслабьтесь, старый, тут никого нет, - отмахнулся тот. – Пейте воду и оставьте свой пафос там, где ему самое место.

- И где же это? – нахмурился тощий и застонал, когда паренек рывком поставил его на ноги. – Нет в тебе состраданья к безвинно пострадавшим людям.

- Это ты-то безвинно пострадавший? – удивился светловолосый. – А кто вчера наплевал на все принципы морали, соблазнил жену почтенного казначея и немилосердно отлюбил её в попу при разгневанном муже и парализованном коте с одним глазом? Вот в жопе-то свой пафос и оставьте, как и манеры.

- Увы, Матье. Когда вино мой ум в свои объятья принимает…

- Знаю, знаю. Ты всех женщин начинаешь любить. Особенно в тугую попку, старый, - вздохнул паренек.

- И ничего не помню. Вообще.

- Ну, невелика потеря. Но нам пора в путь, сиятельный и вонючий граф.

- Так рано не привык я выезжать. И голова болит, словно адский улей, - поморщился тощий, заставив паренька в очередной раз вздохнуть. – Воды хочу, вина и прелестей земных.

- Тогда с казначеем сам разбирайся. И за воду, и за вино, и за прелести, которые ты ему вчера отбил до предрассветной синевы.

- А знаешь, пусть. В страданьях рыцарь закаляет волю, - побледнел мужчина, заставив светловолосого рассмеяться. – Дорога ждет, Матье. А там и воду мы найдем, и почести, и вино… и другое тоже. Подай Ирон и в путь, Матье.

- Мчусь со всех ног, сиятельный граф. Лишь вещи захвачу, - усмехнулся паренек и, заправив рубаху в штаны, направился к дому.

Phaenomenon primum. Рожденный на селедке.

- Скажи, Матье, откуда столько желчи на языке твоем, который жжет огнем и перцем, - спросил граф Арне де Дариан, важно раскачиваясь в седле, как пьяный брадобрей, впервые севший на лошадь и возомнивший себя рыцарем.

- То не желчь, а правда, старый, - ответил я. И это было чистой правдой. Чистейшей, как слеза Беатрис, герцоговой дочки, что является моей негласной дамой и ждет, когда я наконец-то стану рыцарем, обзаведусь собственным замком и пятком ублюдков, строящих мне козни.

- Еще в первый день я понял, что язык твой мечу подобен, - ничуть не смутившись ответа, продолжил граф. Сколько я себя помнил, он всегда был высок, обладал короткими с проседью волосами, словно ему птицы на голову нагадили, большим распухшим носом, похожим на печеную картошку, и темными, суровыми глазами, в которых не было ни грамма ласковости, зато плескалась похоть всего мира. – Твоим первым словом было богохульство, Матье.

- Ой, бросьте, старый, - поморщился я. Старика снова начало заносить в темные и дремучие дебри старопердунизма. Это значило, что сиятельному графу вдруг захотелось вспомнить прошлое. А именно, момент нашего знакомства. – Разве ж это богохульство? Я всего-то послал тебя на кротовий хер, когда ты велел подойти. Цуп, цуп, Мэри!

Серая лошадка, которую я позаимствовал в стойле доброго казначея, и получившая имя Мэри, встряхнула ушами и резво затрусила вперед, но граф решил не отставать и, пришпорив свою Ирэн пятками, без проблем меня нагнал, чтобы и дальше сверлить мое сердце своим дремучим пафосом.

- Богохульство, Матье, - строго произнес он, поравнявшись со мной. – Любая ругань, брошенная рыцарю, приравнивается к богохульству, ибо рыцарь – существо духовное и обеты давшее. Стало быть, он ближе к богу, нежели ты, и посылать рыцаря на хер – богохульство.

- Как скажешь, старый. Спорить с тобой можно до усеру, покуда кишки в комок не свернутся, а потом вылетят из зада тугим ядром вместе с мозгами. Знамо дело, плавали. Но ты-то, старый, от Бога так же далеко, как я от сладких розовощеких циклопиков Беатрис.

- Это почему же? – нахмурился старый рыцарь. – Поклепы на меня наводишь?

- Правду реку, старый. Духовное существо не имает женщин, как полоумный самородок, и не выкручивает бейцалы их мужьям, когда те статус-кво восстановить желают. А вино? Ты столько вина жрешь, милорд, что я порой удивляюсь, почему у тебя кровь вместо оного течет, когда ты жопой за гвоздь цепляешься, - огрызнулся я, ибо был прав. Словесный понос светлейшего графа могла заткнуть только грубая правда, шершавая и едкая, словно щелок. Я не удивился, когда граф рассмеялся. Тихо и скрипуче.

- Ох, Матье. Яд слов твоих сродни лекарству. Мигом спесь с любого сгонит. Веселишь ты меня, мальчик. А это так необходимо в меланхоличных сих краях, где женщины если и попадаются, то на троллей и диаволов похожие.

- Тебе и это не мешало никогда. Ты и тролля готов оприходовать, и диавола, ежели приспичит. Края, как края, старый. Не нагоняй жути.

- Ужель мне слышится грусть в словах твоих, Матье? – ехидно спросил рыцарь.

- Знамо дело, старый. В поместье сейчас красиво, - вздохнул я и улыбнулся. – Деревья в золоте стоят, да яблоки поздние спеют. Утром роса студеная ступни холодит, а вечером очаг сердце греет. И солнце, старый. Солнце светит еле теплым светом, словно лаская напоследок щеки, перед тем, как их укусит мороз и твои ядовитые слюни, вылетевшие из рта, и велевшие собираться в дорогу. Мабелла подливу свою фирменную готовит и пердит украдкой, думая, что её никто не слышит. А в воздухе хлебом горячим пахнет и в комнате письмо от дамы моей лежит. Но нет. Обязаны тащиться мы по клятой дороге в клятый замок клятой королевы, старый.

- То сахар с уст твоих слетает, то яд, в одежде прожигающий обширные дыры, - рек рыцарь, после минутного молчания. – Как знать, Матье. Возможно, и получится из тебя духовный рыцарь, ежели перестанешь ты смолою пачкать свои губы.

- Смола? То правда, старый. В который раз я повторю, - фыркнул я. – Это вы, знатные милорды, придумали общаться так, словно у вас творческий запор сменился творческой дрисней. К чему все эти пафосные изливания, когда можно сразу облить оппонента жгучим кипятком циничной правды и весело смотреть, как он воет, сдирая с себя мясо былой уверенности?

- Ох, мальчик. Бредешь ты во тьме невежества…

- Но, но, милорд. Пусть лучше тьма, чем розовые капли псевдоправедной мочи, что с ваших губ обильно льются, - усмехнулся я и вновь погрустнел. – А собственно, чего мы ради тащимся в клятый замок клятой королевы, старый? Или ей захотелось усладить свой слух и вялые чресла твоим шершавым языком?

- Турнир, Матье, - веско ответил рыцарь, пропустив мимо ушей колкость. Раньше он частенько меня поколачивал за вольность моего языка, но со временем смирился. Особенно, когда я отобрал у него палку и зашвырнул её в ближайший бурелом.

- Турнир? – переспросил я и покачал головой. – Ох, судьба, старый. Невежественная, горемычная, треклятая и циничная сука. Не иначе это наказанье мне за то, что я себя любил и презренно отринул флагеллянство. Турнир…

- Именно, Матье. Турнир, - усмехнулся сиятельный граф самой наипоскуднейшей улыбкой. – Лишь на турнире благородные мужи способны свою славу увеличить десятикратно. И милость королевы получить, притом. А там глядишь, и замок мой на горизонте замаячит. И почести, и камин горячий, и упругие перси служанок, выбивающиеся из лифа.

- Кто о чем, а граф о ебле, - кивнул я. – Оно понятно, старый, но ты прошлый турнир забыл? Так я напомню. Кого-то вышибли из седла и этот кто-то знатно проблевался на глазах короля и королевы, не удосужившись даже снять шлем. Омерзительное зрелище, сравнимое лишь с актерской игрой королевских паяцев, милорд.

- Не стоит бичевать меня, Матье. Себя я сам уже наказал за эту дерзость. Но жидкости телесные коварны. Так и норовят излиться из тела в самый неподходящий момент.

- Как вы филигранно обыграли собственное распутство, старый, - восхищенно ответил я и увернулся от оплеухи. Но сиятельный граф лишь рассмеялся.

- Ох, Матье. Шутом тебе надо было стать, не оруженосцем. Но я дал обещанье матери твоей, его и выполняю. Лишь путешествуя с благородным мужем, наберешься ты мужественности и отваги, потребных, чтобы рыцарем стать.

- В детстве перспективы были не так радужны, старый. Кто знал, что я буду набираться отваги, очищая твои доспехи от блеваторного фонтана в честь короля и королевы, которым ты их почтил на прошлом турнире. Или спасая твой рахитичный зад от безумных лап мужей, чьих жен ты так жестоко опорочил в зад.

- Без этого не достичь рыцарских добродетелей, дитя, - веско заметил граф. – Не все мечом махать, порой потребно и убогих озарить своей заботой… Ох, Дьявол. Молчи, Матье! Молчи. Иначе гнев мой будет сильным и стихийным.

- Молчу, старый. Куда мне до твоих острот, когда ты сам себя так изящно оскорбляешь, - ухмыльнулся я и достал из кармана сморщенное яблоко, которым принялся хрустеть. Рыцарь лишь жалобно вздохнул, наблюдая за тем, как я впиваюсь в яблочную плоть. Ему яблоки были не по зубам.

- Турнир, Матье. Еще один шанс вернуть мне былое величие и милость королевы, - вздохнул он и почесал пальцем грязные усы, набухшие от дорожной пыли. – Пусть я стар, но на моей стороне опыт.

- Не забывай про секретный прием, старый, - откликнулся я. – Ежели ты мечом не побьешь врага, то просто снеси его с ног своей струей мерзотной.

- О, юность. Лишь тебе простительна грубость, - покачал головой граф Арне де Дариан и направил свою клячу к одинокому толстому дереву с шикарной кроной, возле которого толпились какие-то люди. Не иначе путешественники, как и мы.

Копошащиеся у большого дерева люди оказались пестрым сборищем, невесть как собравшимся в одном месте. Я, следуя дорожному этикету, пришпорил Мэри и, подъехав ближе, громко возвестил, кто соблаговолил почтить это сборище своей сиятельной взмыленностью и вонью от давно нечищеных доспехов. Один из незнакомцев, рыхлый толстяк с прыщавой физиономией, степенно поклонился и, сняв с головы пожухлую, вытертую шляпу, подмел ей гладкое бревно возле небольшого костерка, над которым уютно булькал большой котел с похлебкой. Мой желудок тут же выдал сочную и крайне занимательную руладу, словно в кишках запутался юный кит, а рот наполнился тягучей слюной, ибо душа истосковалась по горячим дорожным похлебкам. Черт его знает, как они готовятся, но даже знатные мужи, вроде сиятельного графа, находили эти похлебки сущим гением кулинарии.

- Привет, - коротко поприветствовал я весь честной люд.

- Привет, - честной люд не остался в долгу, но это не понравилось сиятельному графу, который важно надул усы и выпятил грудь настолько, насколько ему позволяли доспехи. Я постарался как можно быстрее погасить его недовольство, грозящее вылиться в настоящую бурю, когда граф начнет сыпать пафосом, как козел горохом.

- Преклоните головы, чернодуплые вы недоумки, - рек я, выпуская из груди воздух. Таким образом речь получалась особо громкой и впечатляющей. – Вас почтил своим присутствием сиятельный граф Арне де Дариан, рыцарь и духовное существо без страха и упрека. Поблагодарите сиятельного графа за то, что он первый снимет пробу с вашего тошнотворного варева, бурлящего над диавольским костром. Если только ты, прыщавый, не выдавил туда своих прыщей в качестве острых специй.

- А по зубам твой граф сиятельный не хочет? – буркнул прыщавый, которому не очень понравилась моя речь, и добавил, беря с земли крепкое полено. – Поленом, к примеру. И тебе достанется, шалопай.

- Не хочет, - поспешил вклиниться сиятельный граф, бросая в мою сторону укоризненный взгляд. Но я-то знал, что старый любит такие заявления, которые ставят его выше всех присутствующих. – Отныне, мы все друзья под этим древом.

- И он? – уточнил я, указывая на седого старика, который отчаянно тужился, пристроившись фолликулярным задом к великому древу и исторгая скотские звуки.

- И он, - кивнул рыцарь, с грехом пополам спрыгивая с Ирэн. Впрочем, грех быстро от него отстал, ибо среди честного люда не нашлось ни одной женщины, а значит, греху тут делать нечего. Но это вольности. Меж тем, граф продолжил, подняв к небу руки. – Давно я не был обласкан милостью королевской, а посему стал ближе к народу, нежели думает мой юный скутариус. Все люди равны пред ликом Бога.

- Ну так-то да, - пробормотал честной люд, ни хрена не понявший речей рыцаря. – Равны, равны.

- И тупы, - буркнул я, спрыгивая с Мэри и привязывая лошадку к ближайшему бревну с торчащими, обломанными сучьями. Чуть погодя я повторил процедуру и с Ирэн, которая тут же задремала, не обращая внимания на жуткие крики ослов, больше похожие на оргазмические стоны пьяных блядей. Затем, вернувшись к костру, я сел напротив сиятельного графа и пихнул рукой в бок прыщавого, который лучился счастьем, что знатный муж счел его равным. – Вы кто такие и куда идете?

- Торговцы, кузнецы, шорники, да гончары, - через минуту ответил прыщавый, ибо мой удар сбил его дыхание и заставил прыщи на мерзкой роже заалеть, как драгоценные, хоть и отвратные, рубины. – А следуем мы в замок королевы, да хранит Бог Её милость.

- И на кой ляд ей шорники и гончары?

- Так ярмарка же будет, добрый человек, - прыщавый так сильно изумился, что я невольно проникся и посмотрел на него более благожелательным взором. – Со всей страны туда ремесленники едут, подарки королеве везут, да мошну надеются пополнить.

- Истинно так и есть, - ответил на это сиятельный граф и, не теряя времени, налил себе тарелку ароматной похлебки и выудил из мешка серебряную погнутую ложку, вызвав ахи и охи кузнецов, не видавших такой тонкой работы. – Рыцари смогут латы починить после турнира, да мечи обломанные заменить на что-то более пригожее, дамы знатные духами разживутся и будут ими прелести свои умасливать, дабы сводить с ума знатных мужей, а уж сколько каменьев, горячих пирожков и самых диких лакомств будет продано, я скромно умолчу. Но главней всего подарки королеве. Верно говорю, честные люди?

- Верно, верно, - закивал честный люд, снова ни хера не поняв речей рыцаря.

- И что за подарок ты везешь? – спросил я прыщавого. Тот надул грудь колесом и, покопавшись в засаленном мешке, извлек оттуда длинную деревяшку, отполированную до блеска и имевшую весьма интересную форму. Я вздохнул и покачал головой, прося Небеса о снисхождении. Но Небеса, как всегда, были глухи к моим молитвам. – Думаешь, хорошей идеей будет дарить королеве деревянную елду?

- Деревянный огурец, - надулся прыщавый, мигом убирая странный подарок в мешок.

- И на кой он ляд нашей королеве? – спросил я.

- Чтобы напряжение снимать после трудного дня, из указов и встреч состоящего.

- Таким способом лишь престарелые распутные лярвы пользуются, друг.

- Нет и нет, - вспылил прыщавый. Ему очень не понравилось, как я критиковал его подарок. – Потребно огурцом усталые суставы разминать и мышцы, что сталью наливаются от постоянного сидения на троне. Изумительная форма моего приспособленья мигом исцелит усталое тело Её величества.

- Пожалуй, надобно мне тоже этот инструмент себе купить, - задумчиво ответил сиятельный граф, наливая третью порцию похлебки и не смущаясь злых глаз честного люда, ждущего, когда же окаянный граф наконец-то нажрется.

- Тебе это не понадобится, старый, - ответил я. – Если ты не прекратишь жрать похлебку честного люда, то честной люд тебя этим огурцом содомирует, а потом голову пробьет, когда ты в гневе ядом плеваться начнешь.

- Ох уж эта дорога. Все силы из благородных мужей тянет, как портовая девка, что подобно пиявке присасывается к мужественности мужской. Прошу, честной люд, налетайте на котел. Пусть по дну его лишь ложки ваши деревянные стучат, но не огурцы.

- Чему ж там стучать, коль ты все сожрал, паскудник? – спросил старик с фолликулярным задом, оказавшийся внезапно старухой.

- Писание гласит, что лишь на пустой желудок можно мысли святые заиметь, но никак не на полный, - ответил сиятельный граф, испуская благородную отрыжку, а я понял, что сейчас честной люд запечет самого сиятельного графа с морковкой и яблоками, ежели тот не прекратит нести ахинею.

- Писание гласит, что пора и честь знать, старый, - перебил я рыцаря и поднялся с бревна, пронизываемый раскаленными и злыми глазами честного люда. – Спасибо, что не прогнали, и не пронзили моего милорда деревянным огурцом. За это дам совет.

- Совет? – глаза у всего честного люда сразу зажглись добрым, любознательным светом, как у мельниковой Джессики, к которой я любил захаживать под утро после тяжелой ночи за чисткой репы, и которой показывал, как я эту самую репу чистил, используя в качестве подробного объекта груди маленькой затейницы.

- Совет? – переспросил сиятельный граф, который осоловел от трех порций похлебки и разучился здраво мыслить.

- Совет, - подтвердил я. – Деревянными огурцами королеву не проймешь. Она кто? Баба. А бабы чего любят? Украшеньица, честной люд. Серебряные, золотые, с каменьями и гладкой эмалью. Украшеньица, а не деревянные огурцы, горшки из дерьма и глины, и кривые сабли. Тогда и милость королевы будет больше.

- Украшеньица, - повторил честной люд, в чьих глазах я увидел понимание. – Спасибо, стало быть.

- Всегда, язви мя в рыло, пожалуйста, - улыбнулся я и, невежливо пихнув сиятельного графа в спину, когда тот начал облизываться на полупустой котел с похлебкой, направился к нашим лошадям. Пора и честь знать.

Когда мы вернулись на дорогу и отъехали на достаточное расстояние, я дал волю своему желчному языку, который еле сдерживался в желании удушить меня, если я не расскажу все, что думаю сиятельному графу, который смотрел на меня мудрыми и наивными глазами, не понимая причин моей ненависти к нему.

Лишь только мой запас отборных ругательств иссяк, как граф Арне де Дариан взял паузу на осмысление моего монолога, а потом, отпив вина, которое под шумок утянул у наивного честного люда, принялся делиться со мной рыцарской мудростью. Единственное что меня радовало, это башенки замка, показавшиеся на горизонте. А иначе велик был риск того, что сиятельного графа обнаружили бы волки в кустах. Связанным и голым.

- Нет, старый, - в который раз покачал я головой. – Ты не сделал им милость тем, что сожрал их нехитрый ужин. А там, между прочим, двенадцать человек я насчитал. Боюсь, теперь огуречных дел мастер займет место котла на толстом вертеле. А всему виной ты, прожорливая пыльная саранча.

- Нет в тебе уважение к своему милорду, - покачал головой рыцарь, усмехнувшись в усы. Похлебка привела его в доброе расположение духа, но я-то был по-прежнему голоден. – Я пожертвовал собой во благо этих людей. А ну как похлебка была бы прокисшей, а мясо тухлым? Маялись бы они животами, испуская зловонные ветра, выжигающие глаза. Я им одолжение сделал.

- Милость, одолжение, - ехидно ответил я. – Ежели б не моя забота да острый язык, то болтаться тебе на древе том, орошая землю вчерашней похлебкой.

- Ох, Матье. Порой ты словно доктор говоришь, - вздохнул головой сиятельный граф, вновь выпуская благородную отрыжку. Он сыто похлопал себя грязной ладонью по панцирю и благодушно улыбнулся. – Не зря тебя я под опеку взял пять с лишним лет назад. Уже тогда ты показывал буйный нрав, присущий благородному рыцарю. Но кто знает, что с тобой бы стало, мальчик. Вдруг чума бы тебя, али другая лихоманка забрала бы…

Я задумчиво промолчал, возвращаясь в те славные времена, когда перспектива шляться по пыльным дорогам в компании грязного и усатого эгоиста еще не маячила на горизонте. Кто знает, как было бы иначе. Особенно для меня, рожденного на селедке.

ЗЫ: Выкладывать продолжение? Или оставить профиль для рассказов?

«Дурачок».  ©Гектор Шульц

- Васька! Васька-дурачок! – Васька, худенький мужичок в ветхой, но чистенькой рубашке, и серых вытертых брюках, рассеяно улыбнулся гомонящим детям, которые прильнули к забору и смеялись, глядя на него. Молоденькая учительница, нахмурив аккуратный нос, покачала головой и махнула ему рукой, словно призывая идти дальше. Впрочем, так оно и было.

- Иди, иди. Чего встал? – громко спросила она, но Васька лишь улыбнулся и помахал ей в ответ рукой. – Дети. Возвращаемся к рисованию.

- Нет! Мы хотим на Ваську посмотреть, - загалдела детвора, оглашая небольшой дворик школы обиженными криками. – Вдруг он опять голубей кормить будет.

- Нечего тут смотреть. Над больными нельзя смеяться, - строго ответила она и, бросив в сторону мужичка неприязненный взгляд, принялась оттаскивать детей от забора.

Васька грустно посмотрел вслед уходящим детям, а затем вздохнул и присел на корточки возле канализационного люка. Он хмыкнул и достал из кармана шуршащий пакет, после чего бережно принялся вынимать из него сухари.

Выложив несколько черствых кусочков и только собравшись уходить, он увидел, как рядом с ним приземлилась серая голубка. Васька широко улыбнулся и, взяв один сухарик, раскрошил его на люк и принялся смотреть, как ловко голубка подбирает хлебные крошки. Он дождался, когда она поест, после чего ласково прикоснулся к перьям птицы, которая его словно не боялась.

- Лети, кроха, - прошептал он, когда голубка резко взмыла в небо и сделала над ним круг. – Лети и зови других. А я пойду дальше.

*****

- Смотри, Васька снова у магазина околачивается, - усмехнулась полная женщина, держа на руках кричащего, упитанного мальчугана. Она обращалась к соседке по скамье, худощавой, с надменным лицом старушке, которая поджала губы и покачала головой, наблюдая за Васькой, который переминался с ноги на ногу возле черного входа в магазин. – И что он там берет?

- Просрочку всякую, - скупо ответила старушка и поморщилась, когда мальчик, набрав в грудь воздуха, снова закричал.

- Тише, Тёмочка. Ну что ты? Коленочку ушиб, с кем не бывает. До свадьбы заживет, внучек, - умилительно просюсюкала толстушка и, прищурившись, продолжила наблюдать за Васькой. – А зачем ему просрочка, Валентина Евгеньевна? Или за ним уже никто не смотрит?

- Смотрят, Верочка. Как такого одного оставишь? Он же беспомощнее ребенка. Ничего не знает и не понимает. Знай, носится целый день по улицам и лыбится каждому, кого увидит. Шавок вон бродячих кормит, голубям хлеб крошит, да на лавочке сидит и в небо смотрит. Дурачок же, что с него взять. А тут ему кости да просрочку всякую отдают, вот и ошивается здесь постоянно, - ответила старушка. – Сейчас мослы заберет и пойдет собак кормить. Ой, Бог с ним, с Васькой. Что живет, что нет. Кому какая разница? Я вот о другом думаю. Говорят, что в следующем месяце пенсию повысят. Прибавка-то не помешает, Верочка.

- И не говорите, Валентина Евгеньевна. Я же своим еще помогаю. То Тёмочку возьму на прогулку, то деньгами, то еще чем.

- Тяжело жить, Верочка. Но надо.

- И не говорите, Валентина Евгеньевна. Тише, Тёма, тише. Все же уже. Не болит коленочка. Хочешь, бабушка тебе мороженого купит? Как ты любишь. М?

*****

- Кушай, дружок, кушай, - улыбнулся Васька, сев без стеснения на теплую землю и положив в ногах пакет, в котором лежали собранные им у магазина продукты, выброшенные из-за истекшего срока годности. Рядом с ним сидел забавный лопоухий пес. Дворняжка. Он, высунув розовый язык, с восторгом смотрел на Ваську, который достал из пакета половину батона колбасы и, очистив её от пленки, протянул псу.

- Васька! Опять приблуду кормишь? – от резкого голоса мужичок вздрогнул и, вжав голову в плечи, посмотрел налево, где стояла упитанная пожилая женщина, одетая в черное пальто и лаковые туфли.

- Нет, Екатерина Олеговна. Это не приблуда, - робко улыбнулся он, закрывая своим телом собаку. – Это Лучик же. Он тут с зимы. Детки его любят. Он хороший, не кусается.

- Тебе-то, дураку, откуда знать, - грубо перебила его женщина и поджала губы. – Вечно ты тут шляешься, да зверей всяких кормишь, а они потом в подъездах гадят!

- Лучик в трубах живет, Екатерина Олеговна, - испуганно ответил Васька. – Он не кусается.

- Вот позвоню в службу и заберут твоего Лучика. И тебя до кучи, - буркнула она, с ненавистью посмотрев на пса, который выглянул из-за спины Васьки.

- Он не мешает никому. Просто кушать хочет. Не звоните никуда, пожалуйста.

- Тебя забыла спросить. Блохастых тут разводит, а они потом детей кусают и в подъездах гадят. Тьфу, пакость, - чертыхнулась женщина и, махнув в сторону Васьки рукой, отправилась дальше.

- Не бойся, Лучик. Все хорошо. Кушай, кушай, - улыбнулся Васька и посмотрел на небо. Серое, как и его глаза. Пес в ответ лизнул мужичка в щеку, вызвав у того радостный и искренний смех. – Не бойся. Екатерина Олеговна любит ворчать, но она добрая. Все они добрые, Лучик.

*****

- Смотри, Толик, опять этот дурачок на небо пялится, - усмехнулся молодой паренек с модной стрижкой. Он повернулся к другу, который задумчиво смотрел на Ваську, сидящего на соседней лавочке и смотрящего на небо. На коленях дурачка свернулась калачиком черная кошка, которую тот ласково поглаживал и улыбался, когда та ворочалась.

- Заканчивай, Мить - нахмурился тот, кого звали Толиком. Он взъерошил волосы и отложил в сторону пустую бутылку из-под пива. – Это сосед мой, дядя Вася.

- Ну он реально странный, чел, - хмыкнул Митя и прикрыл улыбку рукой, когда к ним подошел Васька и, робко улыбнувшись, протянул Толику руку.

- Здравствуйте, дядь Вась, - улыбнулся мужичку Толик и подвинулся ближе к Мите, освобождая Ваське место. – Присаживайтесь.

- Здрасьте, Анатолий Сергеевич, - улыбнулся он, вызвав у Митьки ехидный смешок. – Не, я чего хотел. Бутылочку можно забрать?

- Конечно, дядь Вась. Митяй, ты допил свое? – спросил Толик, повернувшись к другу. Тот кивнул и протянул Ваське свою бутылку.

- Спасибо, Анатолий Сергеевич, - радостно ответил Васька, прижав пустые бутылки к груди. – А то Белка, представляете, котят родила, а самой-то и есть нечего и некогда.

- Белка? – удивился Толик. – Снова? Вроде недавно только отстрелялась.

- Снова, Анатолий Сергеевич, - кивнул мужичок, переминаясь с ноги на ногу. Паренек нахмурился, когда увидел, что тот стоит босиком.

- А вы чего босиком?

- Так стопталась обувка, - улыбнулся Васька. – Совсем стопталась.

- У отца вроде стоят ненужные ботинки. Я тогда вечером занесу вам, дядь Вась. Дома будете?

- Буду, буду. Белку покормлю, водички ей поменяю и дома буду. Радио послушаю и спать лягу.

- У вас-то самого еда есть? – серьезно спросил Толик, но мужичок махнул рукой.

- А мне ничего не надо. Все есть, Анатолий Сергеевич. А за обувку спасибо. Моя-то старая, стопталась уже, - улыбнулся тот. – Можно я пойду тогда, Анатолий Сергеевич?

- До свидания, дядь Вась, - улыбнулся в ответ Толик и, проводив мужичка взглядом, вздохнул.

- А чего он тебя так официально величает, Толян? – спросил Митя, когда ребята остались одни.

- Он всех так называет. Даже детей по имени и отчеству, - хмыкнул Толик, закуривая сигарету. – Хороший он мужик.

- Ну не знаю, я всегда дураков боялся, - пожал плечами Митька, бросив взгляд в сторону соседней лавочки. Там, по-прежнему, сидел Васька и, кроша в грубых ладонях хлеб, кормил голубей, устроивших шуточную возню возле его босых ног. – Кто знает, что у них в голове.

- Он хороший. У нас в лет пять назад одного пацана мелкого чуть собаки приблудные не порвали. Никого к нему не подпускали, камней не боялись, зубы скалили и уже броситься собирались. А тут дядя Вася подошел, так они, не поверишь, ему руки лизать начали и по земле катались. Он их увел потом куда-то, а наш двор с тех пор все окрестные шавки избегают. Только те, кого дядя Вася любит, и живут.

- Ну, дела, дружище, - присвистнул Митька, заставив друга усмехнуться.

- Он всегда и всем помочь готов, Мить. Бабкам сумки носит, даже если те бурчат на него, на дачах помогает, если просят. Двор убирает. И ничего взамен не берет. Отказывается, чуть не плачет. Белка вон, кошка наша дворовая, постоянно котят рожает. Так дядя Вася с ними носится, а когда подрастут, на рынке стоит и пока всех не раздаст в добрые руки, не уходит. Кому-то отказывает, а кому-то с радостью отдает. Его даже шпана наша не трогает. Он одного паренька, которому голову в драке разбили, на руках до больницы нес. Безобидный он. С животными возится, цветы поливает, улыбается и на небо постоянно смотрит. Никому он ничего плохого не сделал в своей жизни.

- Вот так дурак. Аж мурашки побежали, - хмыкнул Митя.

- Знаешь, Мить, не он дурак, а мы дураки. Он просто другой, - тихо ответил Толик, посмотрев на Ваську, который дремал на лавочке, окруженный голубями. – Добрый человек. По-настоящему добрый.

«Матёрый».  ©Гектор Шульц

Только родившись, Шурка сразу понял, что жить не так-то уж и просто. Да и родился он не в теплой квартире на чистой простынке, а в каких-то кустах на голой, но теплой земле.

Темно поначалу было, страшно. Звуки разные, шорохи, запахи резкие. Крики иногда, да лай от которого сердечко билось, как бешеное. Шурка тоже кричал в первое время. Кричал, когда холодно было, кричал, когда кушать хотелось, кричал, когда натыкался на что-то мягкое и дрожащее. Кричал и успокаивался, когда мама приходила и начинала колыбельную петь. Сладкую такую колыбельную. Как молочко, которое Шурка с боем отбивал у чего-то мягкого и пищащего. Это потом он понял, что не один был. Были и братья, и сестры. Все, как один. Мягкие, дрожащие, крикливые и полосатые.

А потом темнота рассеялась, и Шурка увидел мир. Мир был прекрасным, а Шурка еще очень маленьким, чтобы это понимать. Тогда он еле ползал, а видел лишь одни кусты, да колючий репей, который потом мама вытаскивала, когда возвращалась вечером. Но любопытство Шурки было уже не унять, и пока его братья и сестренки спали, свернувшись в маленькие клубочки, Шурка бегал по зарослям, гонялся за странными, резко пахнущими жуками, да гудящими пчелами, пытался лапой сбросить прицепившийся репей, а потом возвращался к родному кусту и ждал маму. Но в один из вечеров мама не пришла. Не пришла она и на следующий день.

Шурка было начал плакать, но потом уснул. Спал он тревожно, изредка просыпался от странных рокочущих звуков, а потом снова засыпал. Пока однажды не проснулся и не увидел, что остался один. Были лишь резкие запахи, щекочущие нос, которых он еще не встречал, и холодная земля в том месте, где еще вчера спала его семья.

Шурка не стал плакать и искать их. Вместо этого он грустно посмотрел на родной куст, а потом, задрав хвост трубой, отправился вперед, даже не оглянувшись. Лишь раз он оглянулся, посмотрел на доставучий репей, прицепившийся к хвосту, тихо мяукнул и побрел дальше сквозь кусты и высокую траву.

Голодно было, но Шурка быстро привык. Он ловил ящериц, которые частенько смотрели на него, открыв рот. Ловил полевых мышей, которые поначалу ловко обманывали наивного охотника. И долго смотрел на солнце, пока оно не скрывалось за горизонтом. Тогда, немного отдохнув, Шурка шел дальше.

Теперь его не пугали жуки и пчелы. Да и на резкие звуки он тоже внимания не обращал, пока однажды не испугался так сильно, что чуть на месте не умер. Виной всему была большая собака, которая носом ткнула Шурку в бок, и из-за чего он отлетел в ближайшие кусты. Но Шурке не было страшно. Была лишь злость на невиданную доселе громадину, которая громко гавкала и скакала вокруг него.

Шурка прижал уши к голове и страшно зашипел. Глаза его сверкали, как угли, а острые когти, чуть обломанные, раз за разом пролетали в опасной близости от собачьей морды. Шурка не боялся, страх давно прошел. Остался лишь бешеный стук сердца и жуткий противник, который вдруг отскочил в сторонку при виде еще большей громадины. Тут уж Шурка не стал дожидаться чего-то, а сразу решил юркнуть в кусты, но не успел. Его подхватили руки. Шершавые, грубые руки, которые пахли сладким молоком. Не таким, как у мамы, но молоком. А потом Шурка услышал голос.

- Ишь дикий какой, - рассмеялся голос, а Шурка вдруг понял, что ему ни капельки не страшно. Он даже подставил мордочку под шершавый палец и замурлыкал. Тихонько замурлыкал. Он же дикий, а дикие так просто на ласку не реагируют. Шурка лишь слабо вздрогнул, когда голос резко и грозно произнес, - Фу, Волчок! Не видишь, маленький? Боится тебя, маймун.

- «Ничего не боюсь», - подумал Шурка, поняв, что ругают не его, а собаку, которая на этот раз ласково лизнула его в нос, заставив громко чихнуть.

- Подружились? Чей же ты такой? – спросил голос. Шурка внимательно посмотрел на человека, который, в свою очередь, смотрел на него. Это была старушка. Крепкая, полноватая, загорелая. С милой улыбкой и серыми глазами. – Не Тайкиной ли кошки, а?

- «Может, и Тайкиной», - фыркнул Шурка.

- Ладно. Пойдем домой, пока тебя другие собаки не порвали. Молока тебе дам, а там и решу, что делать, - ответила старушка, а потом задумалась, глядя на Шурку. – Как звать-то тебя, дикий? Шуркой будешь?

- «Да я и так Шурка», - подумал котенок, но ничего не ответил, потому что говорить не умел. – «Шуркой и буду».

Так Шурка стал Шуркой. А хозяйку свою, которая его от Волчка спасла, он Любаней звал. Вот просто так. Любаня и все. Нравилось ему это имя. Да и с Волчком он потом подружился и иногда притаскивал старому псу одну-другую полевую мышь, пойманную в огороде. А потом смотрел, как седомордый дуралей гоняет мышей по земле и не собирается их есть. Но Шурка не ругал Волчка. Понимал, что тот старый, а Любаня добрая слишком, чтобы пса выгнать.

К Любане Шурка недолго присматривался. Как та молока ему налила, да еще и хлеба покрошила, Шурка тут же старушку полюбил. Поел все быстро и подчистую, да на колени к ней запрыгнул. И давай колыбельную мурлыкать, пока Любаня не уходила делами заниматься, положив его на кособокий табурет.

Но просто лежать Шурке было скучно. Вот и принялся он все разведывать и разнюхивать. В курятнике побывал, с петухом подрался, к свиньям заглянул, в амбар, где зерно хранилось. Ох и загорелись у Шурки глаза, когда он запах-то мышиный почуял. Понял он, что где-то там, внутри больших колес, наполненных зерном, мыши живут. Настоящие мыши, не полевые на один укус, а жирные, на зерне откормленные.

Долго Шурка в амбаре сидел. Все мышей караулил. Все их норы нашел и грязь, ими оставленную. Слышал он, как они в глубине амбара скребутся, его запах чуя. Слышал, как Любаня его кушать зовет. Но Шурка охотился, а когда охотился, то на мелочи не отвлекался. Подождет молоко, а вот мышь нет. То она есть, а то и нет её. Ждал Шурка. Долго ждал и дождался.

Вернулся он утром и с огромным животом. Запрыгнул по привычке в окно, потом спрыгнул на пол, затем к Любане на кровать. И подарок старушке прямо на грудь положил. Ох и кричала она со страху-то, а Шурка лишь виновато хвостом мотал.

- Ой, Шура! Ой, маймун! – причитала Любаня, держась за сердце. – Ой, напугал бабушку.

- «Если мала, так я потом еще поймаю», - подумал кот, смотря за тем, как хозяйка его мышь на улицу выбрасывать несет.

- Это амбарные, чи, мыши? – спрашивала Любаня, наливая Шурке молока в блюдечко. – Амбарные, точно. Вон жирные какие. Кушай, красота моя. Кушай, да всех их изведи.

- «А как же. Там их много еще», - думал Шурка, лакая сладкое молоко с хлебом. – «И тебе хватит, и Волчку, и мне».

Но мыши скоро кончились, а Шурка новую забаву нашел. Котов чужих гонять, что по дворам лазают. Здоровые это коты были, морды в шрамах. Но Шурка их не боялся. Как перелезет такой через забор, Шурка уже несется и всю дурь из наглеца выбивает. Вой стоит, что аж Волчок в будке лаем заходится, да Любаня с веником бежит. После этих битв у Шурки шрамы оставались, на память. Так Любаня говорила, когда ваткой ему царапины протирала. Шурка шипел, грозился, но Любаню не кусал. Знал, что хозяйка ради него старается. Вот и ворчал немного, по-хозяйски.

- Ой, Шура. Ну разодрали тебя. Чуть глаз не выбили, - причитала Любаня после очередной драки.

- «Не выбили же. Зато больше не полезет», - мурлыкал Шурка, когда старушка его за ухом начинала почесывать. Любил он эти моменты и ждал их всегда.

Только Любаня сядет вечером на лавке во дворе, а Шурка уже бежит. Мяукает, об ногу трется, да на руки просится. И мурлычет потом, когда Любаня ему шейку чешет. Мурлычет и на калитку смотрит. Вдруг мышь пробежит, или кот приблудный. Но тихо всегда было вечерами, прохладно. Дремал Шурка, нежась под шершавыми пальцами Любани, да о прошлом думал. Как он без неё жил бы? Так и ловил бы мышей полевых, да ящериц, кабы не Волчок. Да и не жизнь бы то была, а так… выживание. Без молока, без Волчка и без Любани.

А одним вечером Любаня грустная сидела. Шурка мяукнул было, а старушка лишь слабо улыбнулась. Даже Волчок помалкивал в будке и не ворочался. Страшно стало Шурке, волнительно. Он и об ногу потрется, и в глаза заглянет, и лапкой руку тронет, а Любаня, как сидела, так и сидит, вдаль смотрит. Потом только сказала, что за кручина у неё.

- Крыса, Шурка, - вздохнула она, почесывая кота за ушком. – Цыплят таскает. Уже пятого утащила. И нору ж ей забила, и отраву засыпала, а ей хоть что.

- «И на крысу найдем управу», - мурлыкнул Шурка, посмотрев Любане в глаза.

- Наглая стала, жуть. Днем уже в курятник лазает. Пришлось цыплят в дом забрать, а иначе всех утащит, гадина.

- «Больше не утащит», - подумал Шурка и спрыгнул с колен старушки. – «Не утащит, Любаня. Уж я позабочусь».

Долго Шурка эту крысу караулил. Это вам не мышей глупых и жирных ловить, которые в стены врезаются. Крыса хитрая была и огромная, все время Шурку обманывала. Только кот за ней припустит, как она в щель между курятником и свинарником шмыгнет и пищит насмешливо, кота ругая. Долго Шурка её караулил. И подкараулил однажды.

Ночью это было. Любаня спала уже, Волчок в будке брехал на редкие машины, которые мимо дома проезжали, да куры квохтали на насесте. Не видел никто, как на крыше Шурка сидит и вниз смотрит. Неподвижный, как камень. Только шерсть на загривке слабо колышется, да хвост резко из стороны в сторону скачет.

Не пошевелился кот даже тогда, когда крыса из щели выскользнула. Не пошевелился, когда она в курятник прошмыгнула. Но сразу сорвался с места, когда потревоженная курица раскудахталась, а за ней и остальные.

Замер Шурка на пороге. Стоит и на крысу смотрит, а та на него глазами блескучими. Посторонится чуть, Шурка тоже. Вперед чуть пробежит, Шурка тоже. Даже петух старый молча на насесте сидел и пошевелиться боялся. Знал, старый, что сейчас добрая драка будет.

Шурка кинулся на крысу без предупреждения и воя. Молча выпустил кинжалы из мягких лапок, уши прижал, зубы оскалил и вперед бросился. И крыса на него кинулась. Поняла, гадина, что не скроется уже. Выход один был из курятника и выход этот Шурка закрывал. Тогда от воя кошачьего все собаки на улице лаем зашлись и Любаня на кровати подскочила.

Долго Шурка с крысой бился. Никак поганая подыхать не хотела. Дважды она его своими зубами доставала, а там где достала, кровь текла. Извернулась крыса и отхватила Шурке кусочек уха, но кот начеку был и мощным ударом лапы опрокинул её на спину и впился клыками в горло. Заверещала тут воровка, принялась вырываться, но Шурка крепко её держал, пока не задохнулась она и не обмякла. Но и тогда кот не бросил добычу.

Принес он её испуганной Любане, возле ног бросил, а потом в огород убежал. Силы восстанавливать. Только коты и собаки знают особые травы, что раны быстро заживляют. Поваляются в них, погрызут немного, два дня полежат и здоровы. Шурка тоже знал такие места. Знал и то, что только эти травы его от клыков крысы спасти могут.

Он вернулся через неделю. Худой, шатающийся и весь в шрамах. Но нашел в себе силы, запрыгнул к Любане на колени, свернулся калачиком и уснул. И спал так крепко, как никогда не спал. А Любаня ему не мешала. Лишь воду меняла, да молоко с хлебом разводила постоянно. Шурка проснется, чуть поест, воды попьет и снова спать. Долго он от той битвы отходил, но все-таки вернулся. Вернулся слепым на один глаз, без куска уха, с подранной мордой и боком.

Любаня его больше не ругала, если Шурка случайно блюдце с молоком опрокинет или спать на пороге ляжет. А ночью улыбалась, когда Шурка к ней приходил. Запрыгнет ей на грудь, когти вытащит и мурчит, пока не заснет окончательно.

Долго Шурка жил у Любани. Так же на мышей охотился в амбаре, Волчку их приносил, да по старой памяти в курятник заглядывал, чтобы крысиный дух не пропустить. Больше никуда Шурка не ходил, да и незачем ему это было.

Уляжется на лавочке и дремлет, иногда окидывая рассеянным взглядом двор. Даже коты чужие перестали его донимать. Шурке достаточно было посмотреть и протяжно мяукнуть, как от незваных гостей только запах и оставался.

Зимой Шурка дома ночевал, лишь изредка на прогулки выбираясь, а летом к Любане дети и внуки приезжали. Они восхищенно разглядывали старого кота, чесали его за ушком, а Шурка снисходительно мурлыкал и показывал внушительные когти, которые так и не потеряли своей остроты.

- Матёрый, - уважительно говорил сын Любани, поглаживая кота по спине.

- «Матёрый», - соглашался Шурка, наслаждаясь ласковыми прикосновениями.

- Еще какой матёрый, - поддакивала Любаня. – Всех крыс у меня извел, мышей в амбаре, да и котов чужих гоняет. Хозяин.

- «Нет, Любаня. Ты хозяйка», - фыркал Шурка. – «А я матёрый».

Однажды Шурка заболел. Ни молока с хлебом не ел, ни к воде не прикасался, ни на ласки не отзывался. Ляжет на кровати, свернется клубком и смотрит на Любаню. Долго смотрит, пронзительно. И слабо мурчит, когда к его шее прикасаются знакомые, ласковые руки. Хоть и плохо ему было, ничего не показывал Шурка. Но Любаня сама все видела.

- Что такое, Шура? – спросила она, когда кот из последних сил запрыгнул к ней на кровать и уселся рядом.

- «Уходить пора, Любаня», - подумал Шурка, но ничего не сказал. Лишь прикоснулся лапой к руке хозяйки.

- Ничего, поправишься еще. Следующим летом еще толще и здоровее будешь, - говорила она, а кот рассеянно ее слушал.

- «Уходить пора, Любаня», - подумал он еще раз и, потершись напоследок о руку хозяйки, тяжело спрыгнул с кровати и направился к выходу из дома.

Он оглянулся только раз, как тогда, в далеком прошлом. Оглянулся, посмотрел на родной дом и ушел. Ушел не наивным котенком, а матёрым котом.

«Мечта».  ©Гектор Шульц

- Я не хочу!

- Ася, милая, перестань капризничать, - устало ответил отец, когда дочь в очередной раз набрала в грудь воздуха и огласила комнату громким криком. – Тебе понравится, вот увидишь.

- Нет, не понравится, - надула губы Аська, полненькая девчушка одиннадцати лет. Она протерла кулачками опухшие, покрасневшие глаза и, шмыгнув носом, покачала головой. – Я не хочу на балет. Там все смеяться надо мной будут.

- Никто не будет смеяться, доченька, - подключилась к разговору мама, укладывая в розовый рюкзак балетную пачку и пуанты. – Это же первый день. С чего ты это взяла, что кто-то будет смеяться над тобой?

- С того, что балерины какие? Худенькие. А я? Толстенькая. Видишь разницу? – пытливо спросила девочка, заставив отца слабо улыбнуться. Ася частенько выдавала такое, из-за чего родители впадали в ступор и долго не могли подобрать правильные слова, чтобы ответить дочери.

- Не все же балерины были худенькими, когда пошли заниматься балетом, - хмыкнул отец, но Аська еще раз покачала головой и воинственно нахмурила лоб.

- Назови хоть одну? Не знаешь? Не знаешь, – ехидно улыбнулась она и села на край дивана, после чего с отвращением посмотрела на розовый рюкзак. – Не хочу я на балет. Он мне не нравится.

- Тебе ничего не нравится, - ответила ей мама. – Балет не нравится, фигурное катание не нравится, гимнастика тоже.

- Есть то, что нравится, - задумчиво сказала Ася, посмотрев на стену, где висел плакат с барабанщиком группы Blink-182, Трэвисом Баркером. Отец, переведя взгляд на стену, поджал губы.

- Ася, нет. Мы уже говорили об этом.

- Почему? – возмутилась девочка, уперев руки в бока. – Сами говорите, что мне ничего не нравится, а когда я говорю, что нравится, вы сами вредничать начинаете.

- Пойми, милая. Барабаны – это громко, а мы в квартире живем, - попытался было объясниться отец, но Аська его перебила.

- Вы спросили меня, что мне нравится, я ответила. А теперь пытаетесь отговорить, - она надула губы и отвернулась. – Мне нравится, как он играет. Я хочу быть, как он. Я не хочу на балет, я хочу барабанить!

- Но девочек барабанщиц же не бывает, Ася, - улыбнулась мама, присаживаясь рядом с дочерью. – В группах только мальчики играют. Ты же смотришь телевизор, сама все видишь.

- Значит, буду первой девочкой, которая будет играть на барабанах, - Аська вздохнула и положила голову матери на грудь. – Вы хотя бы палочки мне купите. А я по подушке буду барабанить, чтобы вам не мешать. Ну, пожалуйста.

- Ась, этому тоже учиться надо, - ответил отец. – Долго учиться. Если ты думаешь, что на барабанах только барабанят, то ошибаешься. На них играют. И этому надо учиться.

- А я буду учиться. На барабанах буду, а балет не хочу! Почему вы меня не слышите? – всхлипнула девочка, бросив взгляд на плакат, с которого ей улыбался Трэвис. – Ему родители, наверное, тоже запрещали, а он взял и научился.

- Ася, это не для девочек. Может, скрипку попробовать? Или гитару, а?

- Не хочу. Не нравятся они мне. А гитара вообще тяжелая. Я видела, как ты ругаешься и ручки крутишь, когда играешь, - хмыкнула Аська, заставив отца покраснеть. – Тебе вот бабушка с дедушкой не запрещали на гитаре играть?

- Немного, - усмехнулся отец.

- Так мне не запрещай, - тихо закончила она, снова прижавшись к матери. – Не хочу я на балет ходить. И на фигурное катание. Я на барабанах играть хочу.

*****

- Здравствуйте. Что-то конкретное интересует?

- Да. У меня дочка хочет научиться играть на барабанах. Школу я уже нашел, а вот инструмент для практики… С инструментом сложности.

- В квартире живете или свой дом? Если свой дом, то тут я советую стандартную «кухню».

- Кухню?

- Да, извините. Так музыканты барабанную установку называют.

- К сожалению, мы живем в квартире, и хотелось бы чего-нибудь не слишком громкого и громоздкого.

- Есть выход. Сейчас очень популярны электронные ударные. Вот несколько моделей. Подключаете, надеваете наушники, выбираете набор звуков и все. Шум минимальный. Сколько девочке лет?

- Одиннадцать.

- Тогда для занятий подойдет идеально. Да и цена приемлемая.

- Хорошо. Уговорили, беру. И палочки тоже положите.

- Сделаем. Не переживайте.

- Спасибо.

*****

- Пап, я же сказала, что не пойду на балет, - вздохнула Аська, когда отец втащил в комнату большую коробку.

- А кто сказал, что это для балета? – улыбнулся он, разрезая ножом клейкую ленту и раскрывая коробку. – Это ты хотела?

- Что это? – задержав дыхание, спросила девочка, увидев непонятные круглые штуки и черные трубы.

- Электронная барабанная установка. Теперь можешь стучать, сколько влезет, - рассмеялся отец и прижал к себе Аську, которая всхлипнула и бросилась ему на шею. – А завтра у тебя первое занятие в музыкальной школе. Хотела научиться играть на барабанах? Учись.

- Пап, это… Спасибо, - прогундела Ася, уткнувшись отцу в грудь и краем глаза рассматривая коробку. – Извини, что я себя плохо вела. Если вы хотите, я пойду на балет, хоть он мне и не нравится. Честно-честно.

- Не нужно, милая. Занимайся лучше тем, что тебе нравится, - улыбнулся он, чмокнув дочь в щеку.

- Но, почему? Вчера ты говорил другое, - не сдавалась Аська.

- Просто я вспомнил, что когда-то и у меня была мечта, которая так и осталась мечтой, - вздохнув, ответил отец. – Ладно. Давай мне инструкцию, и будем собирать твои барабаны.

- Ура! – крикнула Аська и бросилась к коробке.

Но ни Аська, ни её отец не видели стоящего возле окна голубоглазого паренька в белой рубашке и черных брюках. Паренек улыбнулся, поправил большие очки в роговой оправе, и раскрыл папку, которую держал в руках, после чего достал из нагрудного кармана ручку и принялся что-то записывать, попутно диктуя себе под нос. Иногда он отвлекался, бросал в сторону смеющейся Аськи внимательный взгляд, улыбался и продолжал записывать на белый лист бумаги что-то важное.

- Ну, хоть сам все понял и то хорошо, - буркнул он, захлопывая папку, которая через несколько мгновений исчезла в яркой вспышке. – Везде одно и то же. Несчастные души, чьи мечты расплываются и превращаются в сожаление… И все же. Как приятно видеть детскую мечту, которой скоро суждено стать реальностью. Эх, на это можно смотреть вечность. Но работа в первую очередь.

Паренек улыбнулся, посмотрев на Аську, которая восторженно размахивала барабанными палочками, а потом исчез в золотистой вспышке, отправившись наблюдать за другими сокровенными мечтами. Кто знает, где он сейчас, и что записывает в свою папку? Только мы сами.

Привет, друзья.

Одним из моих первых сериалов на Пикабу стал "Мой друг - домовой". Потом даже книжка вышла, которая многим понравилась. К этой книге я нарисовал несколько иллюстраций, которыми и хочу сейчас поделиться. В поддержку древней пикабушной традиции. Хорошей всем пятницы, не пейте много ;)

Я зову его Нафаня, ибо от его истинного имени можно зубы сломать.
Небольшого роста, Нафаня напоминает собаку породы «мопс». Те же большие глаза и широкий рот, как и страсть к храпу. Плюс на шее болтается соска. Старая и повидавшая многое. Где Нафаня ее взял или украл, неизвестно. Но он категорически не желает с ней расставаться.
Буйный дух любит тяжелую музыку, и когда я включаю один из альбомов нежно любимой мной группы Удавка, Нафаня кивает лохматой головой в такт жестким риффам. Циничный сволочизм искупается добротой, малопонятной для барабашки. Конечно, у Нафани бывают трудные дни, когда он ходит букой и постоянно ругается матом, а то и комментирует каждое мое действие. Но в целом он очень милый сосед, учитывая, с кем порой приходится снимать квартиру.

Домовой важно следовал за священником, держа в руках швабру и распевая матерные частушки. Я икнул от неожиданности. Дух, обернувшись, хохотнул и показал мне мясистый язык.

На первой фотографии я увидел молодых мужчину и женщину с маленьким ребенком на руках. Фото было очень старым. Оно было сделано в тридцатых годах прошлого века. В уголке была видна стертая дата. На следующем фото сидел миловидный мальчик с лягушачьей улыбкой и озорным взглядом. На его груди покоилась большая соска. И это знакомое выражение лица. Меня осенило:
- Подожди. Это что же получается, соска твоя же? – я не знал, что и сказать. Мысли явно спутались.
- Это я, барин. И мои родители. Я был человеком, – Нафаня трубно высморкался в карман. – Я здесь жил. Это мой дом. И мои родители спрятали в этот ящик самое дорогое. Кто же знал, что мы это найдем.

- Где, где зверушка, барин? Дай поухаживать, я так ждал. Аж спать не мог, весь счесался, – барабашка завороженно смотрел на коробку в моих руках.
- Да. Сейчас. Вот и он. Знакомься – это Олег, – с этими словами я достал из коробки паука птицееда, приятного песочного окраса, размером с мою немаленькую ладошку. Насекомое задумчиво привстало, смотря на Нафаню и его отвисший рот.
Нечеловечий визг потряс стекла в квартире, у соседей и кажется, что уличным машинам тоже слегка досталось. В мгновение ока Нафаня оседлал люстру и чуть отдышавшись, заорал:
- Кретин, дебил, имбецил, олигофрен, даун, идиот, осел, дурак! – поток ругательств не иссякал. Я смеялся и ждал, когда Нафаня угомонится. Паук вообще спал у меня в руке, ничего не замечая...

В коляске сидел толстый мальчик, с аппетитом уминая мороженое с двух рук, по-македонски. Нафаня гадко улыбнулся и кинулся к нему. Я только зашипел, еле поспевая за неугомонным демоном.
Толстый ребенок ошалело смотрел, как волосатое нечто, ухмыляясь и улюлюкая, тянется к его лакомству. Пока не завизжал в полную мочь своих легких. Мать его, понятное дело, тут же кинулась с чаду.
- Сыночка, что такое? Оса укусила? Пчелка? Сына!
- Ааааааа!!! Хыка, сука, украл мороженое!! – выдал неожиданным басом, ребенок. Я оторопел. Дитя, а ругается, как истый пьянчуга.

- Ох, божечки, – заломила руки баба Мотя. К ней, вылупив глаза и отчаянно визжа, несся Люцифер, а за ним, конечно, Нафаня. При этом в руках домовой держал здоровенное полено, которым размахивал над головой старого врага. Впрочем, духа видел только я. И это радовало.
- Фиг тебе, а не моя соска, мохнатый ирод! – орал Нафаня благим матом, пудель же был явно на последнем издыхании. И собрав все силы, пес оттолкнулся от земли и буквально взлетел на руки хозяйке. Баба Мотя, ахнув, схватилась за сарафан. Люцифер вновь обмочился. Прямо на старушку.

Таков он, мой друг Домовой. Бонус в комментариях ;)

P.S. От администрации сообщества «Пятничное [МОЁ]»: пост выложен в рамках конкурса. Пожалуйста, пройдите в комментарии, если хотите проголосовать за этого участника.