Всемирный день книги и авторского права

Дата 23 апреля — символическая для мировой литературы — стала поводом для учреждения Всемирного дня книги и авторского права (World Book and Copyright Day). В этот день в 1616 году ушли из жизни М.Сервантес, У.Шекспир и Инка Гарсиласо де ла Вега. Это также день рождения или смерти таких известных авторов, как Морис Дрюон, Хальдоур Лакснесс, Дж.Пла и Мануэль Мехиа Вальехо.

Вполне естественно, что проходившая в 1995 году в Париже Генеральная конференция ЮНЕСКО решила отдать в этот день дань уважения книгам и авторам, призывая всех, и особенно молодежь, находить удовольствие в чтении и уважать незаменимый вклад тех, кто содействовал социальному и культурному прогрессу человечества. Тогда и был учрежден Всемирный день книги и авторского права.

Здравствуйте, меня зовут Уау.

Я единственный свидетель, оставшийся в живых после встречи с неземной цивилизацией. По специальности я технический служащий нашего небольшого храма знаний, принадлежащего Культу Диких Предков и, да упокоятся они на небесах, в космосе и везде, где спокойно – да не занесет их настоящие души на эту зеленую планету лишний раз, во имя их и нашей безмятежности.

Все началось самым обычным весенним днем. Ничего ничего не предвещало, монахи в зеленых тогах курили благовония в беседке, привычно гудел компрессор.

Храм знаний это на самом деле мощный завод по производству красителей, но для непосвященных это должно было оставаться тайной. Однако слухи о небывалых благах для служителей храма не давали покоя жителям селений испокон веков. Дети в селениях активно учили алфавит, философию и прочие науки в надежде, что кого-то из них заметят и тайно призовут служить. Если бы вы знали ребята, какая это однообразная и скучная работа… Дисциплина, порядок, уныние. Мне всегда хотелось отсюда сбежать не оглядываясь от этой ежедневной порции яда для души. Так я устроен - хочу путешествовать, хочу видеть новые места, людей, женщин. Не хочу работать как пес на цепи. Зачем я подписывал это соглашение о сохранении коммерческой тайны? Мне нельзя покидать завод по закону.

Но рассказать я хочу не об этом, а вот о чем. Внезапно остановился компрессор! Такого не было уже несколько месяцев. Монахи побросали свои благовония и быстро убежали просить совета Ведущего Жреца, подальше от компрессора. Ведущий Жрец, подгоняемый мудрыми наставлениями Главного Жреца, собрал совещание, на котором порешили отправить к машине одного толкового шамана с бубном. Шаман вышел на связь через сутки. Уверял, что пляски с бубном компрессору не помогут. Он не работает исключительно по воле высшего разума. Поскольку больше желающих подойти поближе к агрегату не нашли – решили, что проще выйти на связь с самим высшим разумом.

Через сутки упорных молитв, взволнованный связист (монах медиум ) выбежал из подземелья храма, возвещая о скором прибытии гостей из космоса. После чего убежал в неизвестном направлении и больше его никто не видел. Посчитав, что боги сделали его безумным, ведущий жрец позволил ему покинуть пост безнаказанно.

Больше ничего не происходило. Никаких гостей не прибыло, компрессор по-прежнему не работал. К вечеру даже у самых просвещенных возникли сомнения в компетентности шамана. Поговаривали, что его кривые руки, растущие из-зада, слишком вяло бьют в бубен.

Еще не рассеялся в ушах звон, как территория храма была покрыта прозрачным куполом и хорошо освещалась. Корабль пришельцев неподвижно висел над заводом.

- Египетская сила, я уж думал машина взорвалась.

Бормотал Главный жрец, сидя на земле, хватаясь за сердце, голову, пузо, щипая себя. Монахи пребывали в таком же состоянии, и так же радовались, что компрессор не рванул. Тем временем зеленые человечки со светящимися мечами и прочими модными гаджетами окружали храм со всех сторон.

- Не бойтесь, гуманоиды, мы прибыли к вам с далеких звезд с миротворческими целями.

- А это у вас оружие?

- Это расщепитель, не бойся гуманоид, это залог мира.

- А вы чо такие зеленые? Вы, наверное, знаменитые рептилоиды?

- Рептилоидов не существует, мы тоже гуманоиды, просто немного мутировали.

Так непринужденно происходило общение мирных пришельцев и людей. Это были маленькие зеленые карлики с большими головами, тощими руками и ногами.

- Слава Диким Предкам, вы услышали наши молитвы, наш призыв о помощи! Молим Вас – почините этот проклятый компрессор.

- Какой еще призыв? Прекращайте собратья впадать в детство. Мы геологи, спайс ищем. Вашу машину тормознули, когда садились. Не паникуйте, она слишком примитивна, чтоб сломаться. А вот наш звездолет не любит ваши грубые помехи. Когда мы покинем вас, компрессор вам не понадобится. Мы, разумеется, покажем вам новые технологии. Ваша жизнь теперь изменится.

- А что такое спайс?

- Ну это потом, все потом, а сейчас дела свои делать надо.

- Так вы не высший разум? Вы не слышите молитв и мы вам не нужны? О египетская сила!

Жрецы и монахи зароптали, некоторые даже плакали. Кое-кто смеялся.

- Ну как тебе сказать… Ну в некотором роде высший… разум. Ведь у нас и техника лучше и расщепители есть и поэтому мы вас сильнее стопудово. И вы не поверите парни, вы нам очень нужны! Точнее нам нужна ваша помощь. Мы вас вознаградим знаниями, опытом… жизненным. Спасибо еще скажете. А вот молиться бесполезно, бросьте вы это – работать надо. Мы вас научим.

- Может быть желаете отдохнуть с дороги, выпить поесть сначала?

- Нам вообще некогда, но так и быть, несите органику.

Оказалось зелененькие человечки прекрасно употребляли натурпродукты и даже пили самогон. Землян они угостили каким-то веществами, от которых кожа покрывалась зеленоватым оттенком, а границы сознания расширялись невообразимо. Шла мирная беседа.

Продолжение следует......

История моего друга. Друг мой, история не моя, друг написал, значит история его, тег получается тоже его.

- Можно? - робко спросил мужской голос.

Она подняла на него свои глаза. Они были зеленые с желтизной, как трава в октябре. Ему показалось, что в них гулял ветер. Она несколько мгновений смотрела в его лицо. Конечно, это был Он. Она не знала ни его имени, ни место жительства, ни даже знака зодиака. Но каждый год они встречались здесь: в парке на окраине города, у скамейки, что была под каштаном. Он, в свою очередь, ни знал ничего о ней. Но какая-то волшебная и очень мощная сила тянула его сюда в сентябре, а отпускала лишь в конце ноября, когда Она куда-то исчезала.

- Конечно, - разрешил тихий и мягкий женский голос.

Она немного подвинулась, освобождая место для собеседника. На персиковых устах ее играла ослепительная улыбка. Она была рада вновь встретить Его. В этот раз припозднился, видимо, шторм, о котором говорили в новостях, застал в пути. А он совсем не изменился. Все те же дымчатые волосы, убранные назад, пальто, лакированные ботинки.

- У Вас новая книга? Опять стихи, - он будто продолжил давно начатый разговор, он листал страницы, изредка останавливаясь на некоторых строчках.

- В такую чудесную погоду не хочется нагружать душу прозой. А стихи легкие, как листья. Их легко кружит ветер, - быстро сказала Она и, зажмурившись, подставила лицо солнцу. Светлые лучи ласково прошлись по белоснежной коже, забегали по рыжей гриве. Кудри ее будто загорелись. А веснушки, рассыпанные по носу и щекам, явственнее проступили. Она будто питалась этими лучами. Сердце его ухнуло. Так бывает обычно весной. Когда первый раз садишься в качели. Взлетаешь, а перед падением сердце так: "Ух" , - будто из легких выбили весь застаревший воздух, и они наполняются свежим, дарующим силы кислородом. Именно это он и испытывал каждый раз.

А она все нежилась в лучах солнца. Он любовался ей. Она напомнила жар-птицу. Изящная голова с красивой короной из перьев, хрупкая и тонкая шея, гибкий стан, руки-крылья, а в подол платья был слово хвост. Он не сводил с нее глаз.

Вдруг ветер сорвал листок каштана. Он упал прямо ей на лицо. С ее губ сорвалась струйка воздуха, лист полетел на землю. Он засмеялся. Интерес загорелся в ее зеленых с желтизной глазах. Она лукаво улыбнулась, наклонив голову.

Какая-то беззаботная и безграничная радость появлялась в ее душе всегда, когда он был рядом. Время останавливалось, когда они встречались. Они могли провести в этом парке целый день. Она читала ему стихи, он внимательно их слушал, он рассуждал о чем-то вечном, она давала ему высказаться. Они могли просто сидеть вместе, думая каждый о своем, до самого вечера. И только когда изморозь покрывала сединой траву, то они расходились, опечаленные тем, что день так быстро кончился и обрадованные тем, что он все-таки был.

Дни шли. Проходили недели. Солнцу было все сложнее пробиваться сквозь тучи. Ветер становился свирепей. Облетевшие деревья скрипели под его порывами. Пришел последний день ноября. Им нужно было расстаться. Так было из года в год. Он иногда оставался, но отыскать ее среди белых снегов декабря не мог. Иногда и она уезжала чуть позже, но вьюга заметала его след. Они встречались всегда в сентябре. Прощались в последние дни ноября. Так, видимо, было предначертано судьбой.

Они вновь встретились на скамейке. Но в воздухе не летали искры смеха, а лица не были освещены улыбками. Они молчали. Но это не было то отрадное молчание, когда ты просто не хочешь рушить ту таинственную атмосферу, что окутывает вас. И молчали не потому, что сказать было нечего. Нет. В их головах было множество мыслей, иногда даже кто-то из них открывал рот, будто желая вымолвить несколько слов, но потом закрывал. Им было страшно. В следующем сентябре они встретятся? Сядут вновь на скамейку под каштаном? Их страшило и расставание. Ведь придется повести целых девять месяцев провести по одиночке. А смогут? А выдержат? Разум говорил, что переживать по этому поводу не стоит. Но сердце...сердце дрожало, будто лист осины во время сильного ветра. Оно не хотело девять месяцев тоски и одиночества, когда радость приходит лишь тогда, когда приходят мысли о их будущей встречи.

И, конечно, глубоко в душе был вопрос, тревожащий сердце сильнее, чем все прочие. Любит?

Каждый из них боялся его задать, вернее, боялся услышать ответ. Ведь он может быть совсем не таким, каким хотелось бы.

Они сидели на скамейки, крутили в голове сотни мыслей. Она рассеянно водила рукой по скамейке. Вдруг она нечаянно дотронулась его руки. Хотела отдернуть свою. Но не успела. Он осторожно сжал ее тонкую ладонь. Удивление и смущение играло в ее глазах. Он ей улыбнулся. Его губы коснулись ее бархатной кожи. Его глаза будто бы просили прощения за эту маленькую дерзость. Она нежно ему улыбнулась. И крепче сжала его ладонь.

Они смотрели друг другу в глаза. И будто бы разговаривали. Они сидели так долго. С каждым часом становилось холоднее. Она прижималась к нему, словно пытаясь согреться. Он же обнимал ее так, будто боялся, что сейчас его жар-птица упорхнет, взяв собой такое необходимое зимой тепло.

Вечерело. Сумрак уже укрыл парк своим шарфом. А эти двое все сидели на скамейке. Вдруг она встала, с грустью посмотрела на него, как бы прощаясь, хотела уже пойти, но он держал ее за руку. И не хотел отпускать.

Она не вынимала свою руку. Так и стояла, решая, остаться с ним или уйти. Уйти надо, так предначертано. Но этого не хотелось. Желание было остаться. Но было нельзя. В его голове были похожие мысли. Решение пришло как-то спонтанно.

- Позволите мне с Вами пойти?

Какая радость отразилась в ее глазах! Какая счастливая улыбка заиграла! Это было был самый лучший выход. Она ему улыбнулась нежно и ласково.

- Конечно.

Счастье заискрилось и в его глазах. А сердце забилось в грудной клетке так сильно, что казалось, сейчас совсем выдохнется и остановится.

- А я же Вам не представился! Дождь, - он еще раз поцеловал ее руку.

- Осень, - с улыбкой ответила Она.

Он взял ее под руку. Они вместе пошли по парку. А после исчезли в сумерках. С того дня Дождь и Осень не расставались.

Автор Люми Нуар

Эх! Сегодняшнюю гастрономию, что давно ломит и прогибает прилавки даже сельских магазинов, хоть на миг перенести бы в далекие послевоенные годы… В то время все люди (кроме жуликов, хапуг, несунов и прочего отребья) жили бедно, и когда нынешним школьникам рассказываешь про тогдашнее житье-бытье, они лишь снисходительно улыбаются, как бы говоря: «Давай, давай, дедуля, загибай дальше…»

А те дедули, чье детство, как и мое, было голодным и холодным, вспоминая былое, хмурят брови, а бабули, не стесняясь, смахивают мелкую как бисер и холодную как капель слезинку.

…Было это году в сорок седьмом или сорок восьмом. Моя мама, в отличие от своих пятерых братьев и сестер, часто болела. Не знаю, как называлась та болезнь, которая бросала маму в цепкие объятия приступов удушья и сильных сердечных болей, и я, боясь возможного самого страшного исхода, неистово прижимая к груди маленький образок, взывал к Богу: «Боженька, миленький, спаси мою маму. Она хорошая, самая хорошая, я ее очень люблю».

Часто мои мольбы помогали, и приступы вроде бы проходили, а когда не проходили, тогда отец бежал к своему директору и просил его:

– Выручайте! Дайте вашу упряжку отвезти жену в больницу, ей снова стало плохо.

И директор Новосибирского завода бетономешалок Евгений Владиславович Кравцов давал своему сотруднику, главному экономисту, то есть моему отцу, свою «персоналку»: летом – двуколку, а зимой – дровни.

Я и сейчас вспоминаю этого доброго руководителя, много раз выручавшего нас своим «персональным» транспортом. А сам он частенько после тяжелой работы (должность директора – трудная доля!) возвращался домой пешком.

Но тогда это была норма жизни, норма поведения. То были поистине советской закалки люди, для которых слова «товарищ», «патриотизм» не были пустым звуком. Это сейчас эти слова потеряли высокую цену, их и произносить стало как-то неловко…

…В один из ничем не примечательных дней отец, уходя на работу, разбудил меня рано утром:

– Сын, вставай, надо навестить маму. Я сам не смогу – ты видишь, работаю без выходных.

Наша мама уже месяц лежала в больнице. А в больнице, мы знали, кормят плохо, и врачи прямо говорили, чтобы приносили свою еду из дома. А тут как раз нашим соседям подфартило – из деревни прислали посылку, и они дали для мамы небольшой, грамм пятьдесят, кусочек мяса. Ночью, пока мы с братьями спали, отец сварил супчик. Его-то я и должен отвезти маме.

Больница находилась на противоположном конце города, на окраине. Сначала нужно было проехать на двух трамваях, потом на автобусе и дальше пешком через небольшой лесок.

Я взял кастрюльку с супом за две ручки, которые отец предусмотрительно «сварганил» из бумажного шпагата, завернул в тряпицу кусочек черствого черного хлеба, положил все это в сумку, прихватил бумажку-«путеводитель» и поспешил на трамвайную остановку.

Ехал я долго, наверное, часа два, а то и больше. Я уже шел через лесок, впереди сквозь высоченные сосны забелело здание больницы, и, несмотря на изрядную усталость от дороги, все же прибавил шагу.

Вдруг откуда ни возьмись передо мной нарисовалась ватага таких же, как и я, пацанов. Они сразу взяли меня в кольцо. Их было четверо. По виду они были моими одногодками – лет по десять, а один значительно старше. Я мысленно дал ему кличку «старшой». Он был, видимо, главарь.

– Куда это мы так торопимся? – наступая на меня и суживая кольцо осады, подкинул мне вопрос «старшой».

– Да к мамке я иду, в больницу. Она сильно болеет.

– Ты, как я вижу, не с пустыми руками идешь к своей мамке?

– Да вот папка сварил супа – мама совсем голодная.

– А можно ли твоей больной матери кушать это пойло? А ну-ка, Васек, попробуй, может, и не вкусный суп-то вовсе? – с подленькой ухмылкой обратился «старшой» к одному из дружков.

– Вы что, пацаны! Мы с папкой даже по чайной ложке не попробовали – это только для мамки. Ей поправляться надо. Без нее мы все пропадем. Отпустите меня!

– Ты че, Васюха, не слышал, что я тебе сказал? Бери у него котелок!

– Не подходите! – я принял угрожающую позу. – Первый, кто приблизится ко мне, получит по я…м вот этим сапогом! Не подходи!

– Ты глянь, какой сердитый. Не таких обламывали. Нас в детдоме тоже плохо кормят. Что нам, подыхать с голодухи?

– Я-то тут при чем? Когда я был в пионерлагере, там тоже были детдомовские, они справедливые. А вы… Это нечестно! Это… – я не успел договорить, как сзади двое или трое пацанов навалились на меня, схватили за руки, вырвали сумку и отбежали в сторону.

– Отдайте, гады! Отдайте! – я ругался и умолял пацанов. – Отдайте сумку! Что я мамке скажу? Что скажу отцу? Братья подумают, что это я слопал суп…

– Ну-ка, дайте-ка мне отхлебнуть из баклажки, – приказал «старшой».

Ему повиновались и поднесли кастрюльку с супом.

– Да ты что, пацан, в натуре! Разве можно больного человека кормить такой гадостью? Ну-ка, пацаны, попробуйте. По-моему, отрава какая-то, а не суп, – ерничал «старшой».

Не выдержав издевательства, я рванулся к обидчику. Теперь руки у меня были свободны, а драться, хотя и был хиляк, я умел. Мне нужно было во что бы то ни стало отобрать то, что еще оставалось в кастрюльке.

– Отдайте! Убью! Сволочи! Отдайте!

Я кинулся на главаря и врезал ему, как и обещал, в пах со всего размаха детским, но увесистым кирзовым сапогом. Он душераздирающе завопил:

– Ой, больно! Пацаны, помогите! – скрючившись в три погибели и обхватив пах двумя руками, орал «старшой».

Я же в тот момент ничего не видел и ничего не сознавал: кого-то кусал, кого-то рвал за уши, кому-то въехал по зубам… Я неистовствовал. Страха не было и в помине. И боли не чувствовал, несмотря на то что на меня сыпались десятки тумаков по голове, по ребрам, по животу…

«Лишь бы не упасть», – пронеслось у меня в голове.

И вдруг все разом стихло. Только сквозь свалившуюся на голову тишину слышалось птичье чириканье. «Старшой» теперь уже молча, корчась от боли, отползал в тень деревьев, а остальные: кто – сплевывая кровь, а кто – вытирая сопли – вполголоса грозили:

– Берегись, на обратном пути ноги тебе переломаем.

А я сидел по колено в пыли, один зуб мой шатался и готов был покинуть своих собратьев, глаз заплыл, рубашка разорвана от ворота до пупка, правое колено нестерпимо ныло от боли, а из носа тонкой горячей струйкой текла кровь.

Но все это показалось мне мелочью по сравнению с тем, что кастрюлька с остатками супа была отвоевана и я мог, пусть на донышке, но все-таки отнести эту драгоценную еду маме. «Чернушку», лежавшую тут же в песке, я поднял, бережно положил на ладонь и долго сдувал с этого кусочка хлеба пыль, а потом с трудом поднялся и заковылял, прихрамывая, к больнице.

Автор: Улицкая Людмила

Что? Что такое? Боже мой, ну какая из этих перечниц опять не закрыла дверь? Неужели так трудно закрыть за собой дверь?! Видят же, все ещё в постели! Почему я (господи!) в полседьмого утра должна просыпаться оттого, что в коридоре от боли матерятся мужики и на весь коридор кричат медсёстры: «Курносов! Неси мочу! Мочу неси, говорю! Иванова! Кровь сдавать! Светка, тебе Рустик звонил?»

…Где мои костыли, пойду, сама закрою дверь, сделаю это громко и резко, со злостью, чтоб они все увидели, что надо уважать чужой сон.

«Ларисонька, дочка…» Тамбовский волк тебе дочка.

«Проснулась? А я вот с пяти утра уже гимнастику делаю».

Я заметила. По скрипу досок на кровати.

«Расчёсываюсь теперь. Знаете, расчёска у меня какая хорошая – дочка подарила. Она, посмотрите, Лариса, с редкими зубчиками, волос-то не стало совсем, щёткой не могу чесать. А раньше у меня, знаете, какие косы были! У- у-у… Заплетёшь, накрутишь вокруг головы – и никакой шапки не надо. Не закрывайте, Лариса, дверь-то, санитарки ведь сейчас придут, и Юленька – уколы делать».

«Тёть Оль, я спать хочу, рано ещё. А санитарки придут, пусть закроют за собой».

Хорошо, что муж принёс плед, приятно опять нырнуть в тёплую постельку.

«А дочка-то моя, Светочка, очень хорошая, дарит мне сорочки (себе купит, а потом мне дарит), приезжает ко мне, сама-то она из Нефтекамска, расчёску вот подарила…»

«Девочки, кому вынести горшок?» – слышу санитарку.

Хорошо, что я попала в травматологическое отделение и ХОЖУ. Кто когда-нибудь лежал и ходит в туалет в судно («горшок» – это уже оскорбление), меня понимает. Ходить на костылях здесь – привилегия.

Накрываюсь пледом с головой.

«Чернова, укол!» Одна рука выскальзывает из-под пледа и обнажает нужную медсестре «часть» тела.

Жалкие попытки поспать хотя бы до завтрака не увенчались успехом и сегодня. Кажется, я начинаю понимать, для чего в больнице придумали тихий час.

* * *

Лежу я в травматологическом отделении, в пятой палате. Здесь у меня три радости: великолепный врач, не очень серьёзная травма и муж, который скучает и приезжает два раза в день. К моему великому несчастью, в палате со мной три бабульки, которые рано ложатся спать и также рано просыпаются. Они любят учить меня, как мне нужно жить с мужем и когда рожать детей, что мне кушать, как разговаривать по телефону, много не читать, свет вечером не включать, окно не открывать, окно не закрывать, маму уважать. Да, самое главное: отдать этот плед обратно мужу и пусть он принесёт какое-нибудь плохое одеяло – нечего хорошее в больницу таскать. Ликбез по полной программе. На второй день я готова была выть и бежать из этой палаты.

Бабуля номер один. Тётя Нина. Громогласная, злая и мстительная. Она грозилась доползти (тётя Нина «не ходячая» – её сбила машина) и выключить свет сама, если его тут же не выключат. С одними санитарками она ругается, других – угощает соком, третьих никак не запомнит по имени. С нами она этакая грозная тётка, которая превращается в капризного ребёночка со страдальческим выражением лица и слезами на глазах («Плохо мне…») при появлении на пороге палаты её дочерей. Да, к тому же, тётя Нина жуткая матершинница. Причём, категорически этого не признаёт, ссылаясь на то, что не знает ни одного матерного слова.

Бабуля номер два. Тётя Дуся. Добрая, с чувством юмора, открытая и чувствительная. К ней толпой бегают внуки, дети, сёстры и братья. Операцию ей так и не сделали – поднялось давление, а это опасно для жизни. Тётя Дуся из всех «моих бабушек» самая мудрая. Умный отличается от мудрого тем, что всегда найдёт выход из сложившейся трудной ситуации, а мудрый в трудную ситуацию просто не попадёт. Так вот, тётя Нина – она умная, она выкрутится из любой ситуации (попросит прощения со слезами на глазах, накричит и обвинит, притворится миленькой бабулечкой и т. д.), а тётя Дуся не вмешается в склоки и пререкания, она промолчит, много улыбается и шутит, всегда пытается разрядить обстановку.

И, наконец, фрукт номер три. Тётя Оля. Или радиоприёмник, настроенный на радиостанцию «У меня всё хорошо: дочь хорошая, квартира хорошая, волосы хорошие (были), сорочки хорошие, расчёска хорошая…». Радиостанция иногда заедает и выдаёт одну и ту же информацию по восемь раз, но это ничего, ведь её давно никто не слушает, потому что все уже могут сами рассказать о хорошей жизни тёти Оли.

Когда я слушаю (или делаю вид, что слушаю) тётю Олю, я пытаюсь найти объяснение такому её поведению: может быть, женщина, прожившая много лет, хочет показать себе и людям, что прожила эту жизнь не зря, что всё у неё в жизни получилось, что она довольна своей жизнью.

Тётя Нина и тетя Дуся недолюбливают её, не слушают, может, завидуют даже. На рассказы тети Оли о дочери шипят: «своя рубаха ближе к телу». В принципе, я была с ними согласна. Кто же в больнице станет рассказывать о своих конфликтах или недомолвках с родными? Лучше уж похвалить своих, да к тому же не такие уж твои родственники и монстры. Жизнь есть жизнь, и выяснять отношения приходится всем, только с разной частотой.

Тётя Оля шесть лет назад похоронила мужа. Она рассказывала, что жила с ним душа в душу, даже в старости они сидели на лавочке и ворковали как молодые, а она была счастлива уже оттого, что он держал её руку в своей. «Сдохшая корова всегда с молоком была, – парировали бабульки. – Все с мужиками хорошо жили». Может быть и хорошо, только я никогда не слышала ни от тёти Дуси, ни от тёти Нины тёплых слов и воспоминаний о мужьях. Хотя, не все ведь любят рассказывать о себе.

Как-то к тёте Оле пришла женщина – уставшая и деловитая – она принялась расспрашивать её о здоровье.

– Принесла? – прервала её тётя Оля.

– Конечно, принесла.

«Сноха моя это была, девочки. Хорошая женщина, как сестра ко мне относится. Печéньки вот мне принесла. Я вам дам сейчас. Всем дам. Кушайте печеньки».

И тётя Оля, которой очень тяжело ходить (кроме как в туалет она вообще никуда не ходила) стала медленно подходить к каждой из нас и давать по две «печеньки».

«Да не надо, тёть Оль. Спасибо, я не хочу», – отнекивалась я от протянутых дешёвеньких «печенек». Не ем я это мучное сомнительного качества. Две мои «печеньки» пролежали на тумбочке до вечера, а перед сном я аккуратно положила их в пакетик для мусора.

* * *

– Лариса, а как сказать «реяльно» по-простому? – начала разговор тётя Оля утром следующего дня.

– Реáьно, наверное?

– Ну да, «реяльно». Это Путин так говорит. Я всегда его слушаю. Сейчас уже все грамотно говорят. И я учусь потихоньку. Так как?

– Реально – это значит по-настоящему, в действительности, подлинно.

– Да, нужно грамотно говорить, культурно. Я вот у врача спросила, на перевязку позвать его или нет. А он мне: «Не надо меня звать, меня пригласят». Стыд какой!.. Вот ведь как теперь: уже не зовут, а приглашают. Как бы мне, Лариса, выучить-то все эти новые, культурные слова?

Я смотрела на тётю Олю и думала, неужели она и правда считает, что врач поправил её, ведь он имел в виду, что ей не нужно беспокоиться о том, чтобы он был на перевязке – его пригласят, для этого здесь есть медперсонал.

– Оль, тебе сколько годов-то? – поднялась тётя Нина.

– А сколько дадите?

– Тьфу на тебя, бабка! Молодуха ты чё-ль?! «Скока дадите?» Тьфу!

– Зачем Вы, Нина, злитесь? Просто хочу знать, на сколько я выгляжу. Мне ведь никто моих годов не даёт – лет пять да скинут. Не то, чтобы хвастаюсь, но я ведь даже платки не ношу – беретки только у меня, гимнастику делаю. Повороты, знаете, как хорошо действуют? Вот так в одну сторону, потом в другую. Вы, ежели хотите, тоже делайте, я вас научу повороты-то делать. Енергично надо, резко, тогда польза будет.

– Тьфу!

Тётя Дуся промолчала.

Да, женщина – она всегда и в любом возрасте женщина. Если честно, мне было приятно смотреть на тётю Олю и эти её повороты (я ведь тоже для чего-то торчу в тренажёрном зале, бегаю раз в неделю в баню, бассейн и на массаж четвёртый год подряд). Я представляла, как тётя Оля проходит мимо соседских бабушек у своего подъезда в берете, кокетливо надетом чуть набок, и они с презрением (читай: с завистью) смотрят ей вслед.

– Бабка, у тя одна дочь, чё ли? – виновато начала разговор тётя Нина, поостыв.

Вопрос в точку. В те годы не рожали по одному ребёнку. И странно, к тёте Оле ещё никто, кроме «уставшей женщины» не приходил.

– Да нет, девочки. Ещё дочь у меня есть. Здесь, в Стерлитамаке живёт.

Ничего себе! Тётя Оля про неё даже ни разу и не сказала! Да к тому же, мама в больнице, а она ни разу не пришла. И живёт в Стерлитамаке.

– Внуки, чать, есть?

– Есть, а как же? Как без внуков-то? Вот Саша у меня милиционер, в институте отучился. Только девушку себе нашёл больно плохую: чёрная вся какая-то, волосы чёрные, одевается в чёрное. К чему ему такая? Сейчас девушки как одеваются – чистенько, ярко, аккуратненько – в троллейбусе аж залюбуешься! Мы ему сказали, чтоб её ноги у нас… А он… Так ведь все родственники от него отвернутся! Сейчас не понимает, а потом поздно будет… Родит она, и будет он всю жизнь платить алименты… Не понимает…

Оказалось, что не всё так уж хорошо в жизни этой женщины, и я не удержалась от нескромного вопроса.

– А дочка почему в больницу не приходит, тёть Оль?

– Болеет она. Нервы у неё.

– Так у тя две дочки, чё ль?

– Сын у меня ещё… был. Похоронила я его. Второго августа вот год был. Не могу я о нём говорить… Заплачу ещё…

Господи, второго августа! Да ведь второго августа тетя Оля раздавала нам свои «печеньки»! И я даже не прикоснулась к ним и сгребла их в мусор! Ком подкатил у меня к горлу, захотелось отвернуться и ни на кого не смотреть. Ведь можно же было догадаться! Ведь к ней приходила сноха! Сноха может быть, только если есть сын!

Так вот как они и живут, наши бабушки. Они живут одни, потому что смерть забрала мужей и даже сыновей. Каждый день эти мамы ждут в гости своих детей («Может, дочка из Нефтекамска сегодня приедет. Да нет, она работает. А может, и приедет…»). Они лежат в больницах и рассказывают, что всё у них хорошо. Они оправдывают своих внуков и детей, которые не приходят к ним по целым неделям. Они боятся, что мы не захотим даже поговорить с ними, они учат современный, «наш» язык, чтобы быть нам интересными, чтобы не отставать от стремительности лет. Вот так и бегут они вслед за уходящим поездом-жизнью, на ходу пытаясь одеваться не по-старушечьи, говорить по-современному, угождать детям похвалой, и кричат на бегу: «У меня всё хорошо!» А поздними вечерами, когда уже ушли все посетители, медсёстры сделали уколы, когда выключен свет и слышится чьё-то посапывание, в углу, на кровати тихо плачет старушка, к которой никто сегодня не пришёл…

В ту ночь плакала и я, осознав свою занятость только собой и своей жизнью. Тогда я поняла, как одинок по сути своей каждый человек и как мало на самом деле нужно для счастья человека – другой человек, который любит тебя, смотрит на тебя, слушает тебя и улыбается тебе. Вот и всё счастье.

Где-то в мире есть доктор, который помогает людям выйти из сильнейшей депрессии (такой, когда человеку ничего и никто уже не нужен, когда он потерял смысл жизни, самого себя и веру). Так вот, этот доктор выводит человека из депрессии всего за одну ночь очень необычным способом: он кладёт его живого в гроб и закапывает в землю на ночь. Человек всю ночь лежит в этом гробу. Эта самая длинная ночь в жизни человека, он несколько раз всерьёз думает, что про него забыли и не выкопают, он колотит в крышку гроба, кричит, плачет и хочет назад. Ему страшно в этом тесном ящике, в котором нельзя даже повернуться набок, у него затекла спина, ноги, руки, он потерял счёт времени, ему кажется, что он лежит здесь целую вечность и скоро к нему начнут заползать змеи и черви. И вот тогда, в ту самую минуту человек понимает: «Да что же это я делаю-то?! Да как же я живу? Жизнь-то проходит, да на что я её трачу?!» И человеку больше всего на свете хочется видеть и слышать своих вечно поучающих родителей. И человеку больше всего на свете хочется обнять свою вечно недовольную жену. Человеку больше всего на свете хочется почувствовать рядом другого человека. Когда утром этого человека выкапывают, он просто убегает домой. По дороге он видит, какое чудесное небо, как светло от солнца и как хорошо ходить, а не лежать. И никогда, никогда в жизни у него не будет больше депрессии, потому что он понял, что на самом деле он счастлив, просто раньше он не замечал этого.

Палата № 5 в моей жизни оказалась тем самым тесным ящичком, в котором понимаешь смысл жизни и начинаешь жить по-новому. Невероятно счастливо.

Лариса Чернова.

Copyright © 2001—2016 журнал «Новая Литература».