Разбор романа В.О. Пелевина «Чапаев и Пустота» Часть 3⁠⁠

В прошлой серии разбора я остановился перед очень странным моментом книги, в котором повествование почти полностью теряет логику и нарушает все мотивации, так как главенство берёт не основной сюжет, а отсылки и символы, которые раньше его лишь дополняли.

— Фурманов, — сказал я.
— Простите, Петр, но вы уже второй раз за сегодня произносите эту фамилию. Кто такой Фурманов?
— Господин с цепкими глазами, — сказал я, — который выступал перед ткачами после меня.
Анна вдруг хлопнула в ладоши.

Персонажи старательно игнорируют существование Фурманова и его полка. Чтобы окончательно утвердить их как воплощение зла, негативного опыта, который надо отбросить, Чапаев отцепит их от поезда. Этот эпизод лучше разбирать с конца, потому что в хронологическом порядке всё абсолютно не логично.

[Пётр - Чапаеву] человек чем-то похож на этот поезд. Он точно так же обречен вечно тащить за собой из прошлого цепь темных, страшных, неизвестно от кого доставшихся в наследство вагонов. А бессмысленный грохот этой случайной сцепки надежд, мнений и страхов он называет своей жизнью. И нет никакого способа избегнуть этой судьбы.

Метафора не новая для автора, за три года до этого романа он написал «Жёлтую стрелу». После этой фразы Петра Чапаев отцепляет вагоны, что планировал сделать с самого начала сцены в поезде, уточняя что это – способ избегнуть той судьбы, о которой говорил Пётр.

За дверью оказалась небольшое огражденное пространство под навесом, наподобие задней площадки трамвая, а дальше темнела тяжелая туша следующего вагона — никакого перехода туда не было, так что оставалось неясным, как именно Чапаев собирается нанести визит своим новым бойцам.

Чтобы уж точно каждый понял, что ткачи – не простые солдаты, а демоны, автор уточняет это в исполняемой ими песне.

— Странно, — сказал я, — почему они поют, что они кузнецы, если они ткачи? И почему Молох — их дух?
— Не Молох, а молот, — сказала Анна.
— Молот? — переспросил я. — А, ну разумеется

Всё это – некая мистерия, ритуал. Сцена в поезде заканчивается вскоре после отцепления вагонов, а Чапаев начинает обучать Петра, но автор по какой-то причине хочет, чтобы его обучение происходило в декорациях военного лагеря под городом, а не в дороге, поэтому Пётр теряет память. Возможно, это отсылка к буддистскому догмату, согласно которому мы почти ничему не учимся в текущей жизни, а приобретаемые знания и опыт есть осмысление опыта прошлых жизней. Таким образом Пётр будет не учиться у гуру напрямую, а вспоминать прошлый опыт, а возможно автору просто не нравится формат «роуд стори», или всё это и что-то ещё.

В следующей сцене Пётр опять оказывается в психушке, где знакомится с соседями по палате. Это уже появлявшийся в кадре контуженый материалист Мария (мужское имя), объективный идеалист Володин, и солипсист Сердюк. Последний введён в роман чтобы показать, что субъективный идеализм не равно солипсизм, и как ответ на критику идей С.И. Также Пётр знакомится с событиями, которые происходили с ним в мире 1918 года, и которые он забыл. А именно с нарисованной его собственной рукой чёрно – белой картиной «бой на станции Лозовая» где, как выяснится позже, он командовал конным эскадроном в армии Чапаева, и по итогам боя получил наградную саблю. Именно в этом эпизоде впервые появляется фамилия Петра: Пустота.

Далее приведу 2 цитаты из разных мест текста, которые имеют особое значение, но не для сюжета.

Досчитав до тридцати пяти (непонятно, почему именно до тридцати пяти — в моей жизни ничего никогда не было связано с этим числом), я выскочил в коридор и неслышно побежал к своей палате.
//
Сев в углу, он обвязал вокруг головы желтую ленту, которая, видимо, должна была …

У Пелевина есть пунктик по части жёлтого цвета, что проявляется в его текстах очень часто. В этой цитате встречается число 35, и я бы назвал это отсылкой к роману «Числа», если бы он не вышел на 7 лет позже Чапаева и Пустоты. Связь между этим маленьким эпизодом и более поздним романом определённо есть, но мы никогда не узнаем какая.

В ходе общения Петра с товарищами по палате автор начинает раскрывать первые идеи субъективного идеализма, так же поясняя что у него есть общие моменты с объективным:

— Я знаете о чем подумал… Вот говорят — трагедия художника, трагедия художника. А почему именно художника? Как-то нечестно. Понимаете, в чем дело, — художники все-таки заметные фигуры, и поэтому происходящие с ними беды делаются известными и попадают на всеобщее обозрение. А разве вспомнят о каком-нибудь, ну скажем, о машинисте поезда? Как бы трагична ни была его жизнь?
— Вы, Петр, вообще не с того бока заходите, — сказал Володин.
— Как это?
— Вы понятия путаете. Трагедия происходит не с художником и не с машинистом поезда, а в уме художника или машиниста поезда.
— Простите?
— Прощаю, прощаю, — промурлыкал Володин и склонился над своим планшетом.

Вот, например, верховенство сознания над всем остальным. Впрочем, любая трагедия происходит исключительно в сознании, так как трагедия — это оценочное суждение, а не что-то объективное. Объективна, например, смерть, а является ли эта смерть трагедией – определяют наблюдающие факт смерти.

Далее Пётр спрашивает Сердюка, сдвинутого на восточной культуре и Японии солипсиста, как он попал в психушку.

Лежал я себе в одном подвале на Нагорном шоссе. Причем по совершенно личным и очень важным обстоятельствам лежал, в полном мучительном сознании. А тут мент с фонарем и автоматом. Документы спрашивает. Ну, я предъявил. Он, понятно, денег попросил. Я ему дал все что было — тысяч двадцать. Так он деньги взял, а все мнется, не уйдет никак. Мне бы к стене повернуться и про него забыть, так нет — в разговор с ним полез. Что это ты, говорю, на меня зенки вылупил, или тебе наверху бандитов мало? А мент попался разговорчивый — потом оказалось, философский факультет кончал.

Мимо дома философов Пелевин без шуток не ходит, и каждое упоминание их в тексте сопровождается изобретательными оскорблениями по заветам персонажа известной матерной частушки.

Почему, говорит, их там много. Только они порядка не нарушают. Я его спрашиваю — это как? Вот так, говорит. Нормальный бандит, он что? Смотришь на него и видишь, что он только и думает, как бы ему кого убить и ограбить. Тот, кого ограбили, говорит он дальше, тоже порядка не нарушает. Лежит себе с проломленным черепом и думает — такие дела, ограбили. А ты вот лежишь — это он мне говорит, — и видно, что ты что-то такое думаешь… Как будто ты во все, что вокруг, не веришь. Или сомневаешься.

Вот такой философ.

Я ему возьми и скажи: а может, я действительно сомневаюсь. Говорили же восточные мудрецы, что мир — это иллюзия. Про восточных мудрецов я, понятно, так сказал, чтоб на его уровне было. Примитивно. Тут он покраснел даже и говорит: это что же получается? Я в университете диплом по Гегелю писал, а теперь хожу тут с автоматом, а ты чего-то там прочитал в «Науке и религии» и думаешь, что можешь залезть в подвал и в реальности мира сомневаться? Короче, слово за слово, сначала к ним, а потом сюда.

Диплом по создателю «диалектической логики» Гегелю, столпу материализма. На самом деле нет, Гегель не был материалистом, но говорить об этом в советском союзе было никак нельзя, так как Гегеля дичайше котировали Маркс и Ленин. Не могут же два таких крутых материалиста ошибаться? А вообще, Сердюк введён в повествование именно как ответ на критику идеи бессмысленности и нереальности мира – мол, раз всё нереально и бессмысленно – иди залезь в подвал и сиди там у стеночки. Пелевин как бы говорит такому критику: «А может и пойду, и сидеть буду, только ты ведь и туда придёшь меня терроризировать!». Это во-первых. Во-вторых – такая позиция не близка протагонисту, т.е. Петру, который в своей ипостаси пациента психушки символизирует субъективный идеализм.

— А я бы тех, — неожиданно вмешался Мария, — кто в реальности мира сомневается, вообще бы судил. Им не в сумасшедшем доме место, а в тюрьме. Или еще хуже где.
— Это почему? — спросил Сердюк.
— Объяснить? — недружелюбно спросил Мария. — Ну пойди сюда, объясню.
Встав со своего места возле двери, он подошел к окну, дождался Сердюка и показал мускулистой рукой наружу.
— Вон видишь, «Мерседес-600» стоит?
— Вижу, — сказал Сердюк.
— Тоже, скажешь, иллюзия?
— Вполне вероятно.
— Знаешь, кто на этой иллюзии ездит? Коммерческий директор нашего дурдома. Зовут его Вовчик Малой, а кликуха у него Ницшеанец. Ты его видел?

Вовчика Ницшеанца в Поколении Пэ замочат чеченцы на стрелке.

— Видел.
— Что о нем думаешь?
— Ясное дело, бандит.
— Так ты подумай — этот бандит, может быть, десять человек убил, чтобы такую машину себе купить. Так что же, эти десять человек зря жизни свои отдали, если это иллюзия? Что молчишь?

А о том, является ли машина, на которой ездит бандит иллюзией подробно рассказано в «Числах», кстати я даже делал на этот эпизод разбор

если ты отсюда выйти когда-нибудь хочешь, надо газеты читать и эмоции при этом испытывать. А не в реальности мира сомневаться. Это при советской власти мы жили среди иллюзий. А сейчас мир стал реален и познаваем. Понял?

Разумеется персонажу, произносящему эти слова не известно, что в Советском Союзе всё строилось на идеях материализма, так что тут получается особо тонкая интеллектуальная шутка. Но в этой фразе звучит не одна серьёзная ошибка, а две: мир стал «реален и познаваем» не сейчас, а во времена Аристотеля, который и заложил базис современной научной теории – разделение мира на области, каждую из которых изучает своя наука, а вместе они – система научных знаний. Аристотель подразумевал, что такая система должна однажды познать мир целиком.

— Не дури, Мария, — сказал Володин. — Тут никаких случайностей не бывает. Ты ведь только что сам все вещи своими именами назвал. Мы почему все в дурке сидим? Нас здесь к реальности вернуть хотят. И Аристотеля этого мы потому именно и рисуем, что это он — реальность с шестисотыми «мерседесами», куда ты, Мария, выписаться хочешь, придумал.
— А что, до него ее не было? — спросил Мария.
— До него не было, — отрезал Володин.
— Это как?
— Не поймешь, — сказал Володин.

Володин начинает объяснять Марии идеи объективного идеализма.

— Был главный небесный автомобиль, — сказал Володин, — по сравнению с которым твой шестисотый «мерседес» — говно полное. Этот небесный автомобиль был абсолютно совершенным. И все понятия и образы, относящиеся к автомобильности, содержались в нем одном. А так называемые реальные автомобили, которые ездили по дорогам Древней Греции, считались просто его несовершенными тенями. Как бы проекциями. Понял?
— Понял. Ну и что дальше?
— А дальше Аристотель взял и сказал, что главный небесный автомобиль, конечно, есть. И все земные машины, разумеется, являются просто его искаженными отражениями в тусклом и кривом зеркале бытия. В то время спорить с этим было нельзя. Но кроме первообраза и отражения, сказал Аристотель, есть еще одна вещь. Тот материал, который принимает форму этого автомобиля. Субстанция, обладающая самосуществованием. Железо, как ты выразился. И вот эта субстанция и сделала мир реальным. С нее вся эта ебаная рыночная экономика и началась. Потому что до этого все вещи на земле были просто отражениями, а какая реальность, скажи мне, может быть у отражения? Реально только то, что эти отражения создает.
— Ну знаете, — заметил я тихо, — это еще большой вопрос.

«Реально только то, что эти отражения создает». Конечно, во фразе Володина не упоминается бог, но по сути «главный небесный автомобиль» в этом случае является эвфемизмом слова «бог» в значении «идеал». Объективно существующий идеал. Пётр не согласен с такой постановкой вопроса, так как он больше не материалист, и с его точки зрения реально только то, что «эти отражения» воспринимает.

Володин проигнорировал мои слова.

— Понятно? — спросил он Марию.
— Понятно, — ответил Мария.
— Что тебе понятно?
— Понятно, что ты псих в натуре. Какие же в Древней Греции могли быть автомобили?
— Фу, — сказал Володин. — Как это мелко и безошибочно. Тебя так и правда скоро выпишут.

Вот с материалистами и фанатами научной теории всегда так, пытаешься объяснить свою мысль на примерах им близких, ими самими введённых, а они в ответ:

Докапываются до слов, неточности аналогий и метафор и вообще до чего угодно.

— Дай-то Бог, — сказал Мария.
Сердюк поднял голову и внимательно посмотрел на Марию.
— Ты, Мария, — сказал он, — сильно за последнее время ссучился, вот что. В духовном смысле.

Традиционно, единственным верующим оказывается материалист, который хочет чтобы бог ему подкинул какую-нибудь вкусняшку.

— Неужели ты не понимаешь, что у вас с Арнольдом любовь только здесь может быть?
…а когда я увидел его [Арнольда Шварценеггера] опять, он уже был, страшно сказать, беременным — видимо, встреча с Марией не прошла для него даром.

Самое время разобрать арку отношений Арнольда и Марии. До выхода «Тайных видов на гору Фудзи» беременный Арнольд был просто отсылкой к соответствующему фильму 1994 года, но оказывается, у них и правда родился сын Жизелло, алхимическая женщина, рождённая в алхимическом браке, что бы ни означало здесь слово «алхимический». Что характерно – считающего себя женщиной Марию держат в психушке, а Жизелло – Жизель не только считают нормальным, но ещё и дают вещать на широкую аудиторию.

Помнится феминистки нападали на «тайные виды», но, как всегда, не с того конца.

Конец третьей серии разбора творчества Пелевина, подписывайтесь чтобы не пропустить следующие! Всех с наступающим 2020, увидимся в новом году :)